CC BY
33НАЦИОНАЛИЗМ И ВОЙНА
вдсилий молодяков
вопросы национализма 2017 № 1 (29)
«поколение, принесенное в жЕртву»:
ФрАнцузскАя молодежь перед великой войной
Родина — реальная вещь, а не просто «социальная Категория», и зовется она — Франция (НМА, 97).
Анри Массис
I
Незадолго до войны, которую сразу назвали «Великой» и никто не хотел считать «Первой мировой», поэт и публицист, католик Шарль Пеги написал:
Блажен, кто пал в бою за плоть земли
родную,
Когда за правое он ополчился дело;
Блажен, кто пал, как страж
отцовского надела,
Блажен, кто пал в бою, отвергнув
смерть иную...
(Перевод Бенедикта Лившица)
Сорокалетний Пеги не ограничился словами и ушел добровольцем на фронт, где вскоре погиб. Почти как герой «Песни пехотинца» своего младшего собрата Шарля Вильдрака:
Я хотел бы быть солдатом,
Наповал убитым первой
Пулей в первый день войны.
(Перевод Бенедикта Лившица)
Начало войны летом 1914 г. вызвало мощный патриотический подъем, особенно во Франции и в Германии. Обе страны считали свои действия законной и необходимой обороной, но во Франции вдобавок ожила мечта о ре-
ванше — об освобождении «отторгнутых» в 1871 г. Эльзаса и Лотарингии.
Реванш не был национальной идеей Третьей республики, родившейся из поражения Второй империи в войне с Пруссией. Большинство французских политиков признавало несправедливость Франкфуртского мира, но мало кто из власть имущих призывал исправить ее силой. Новая война с Германией, обогнавшей Францию почти по всем ключевым параметрам развития, казалась самоубийством, особенно если вести ее один на один. Другое дело — война в союзе с Российской и Британской империями, к тому же объявленная в Берлине, а не в Париже!
Наиболее последовательными и громогласными сторониками реванша были националисты, будь то республиканцы вроде Пуанкаре и Барреса или монархисты во главе с Моррасом и Доде. Вторые агитировали активнее, используя недостаточно антигерманскую, по их мнению, политику не только для критики конкретных кабинетов, но и для дискредитации республики в целом.
Политический вес реваншистов перед войной был невелик. Раймон Пуанкаре в 1913 г. стал президентом, но обладатель этого поста считался не столько главой национальной политики, сколько верховным арбитром, сдерживающей, а не движущей силой. В Палате депутатов после майских выборов 1914 г. господствовали радикал-социалисты во главе с Жозефом Кайо,
97
98
не собиравшиеся ни с кем воевать; их поддерживали антивоенно настроенные социалисты Жана Жореса. Несмотря на депутатский мандат, Баррес в политике был одиночкой. Немногочисленные депутаты из «старых» монархистов воспринимались как «осколки разбитого вдребезги». «Новые» монархисты из «Action française» как противники парламентской республики бойкотировали ее выборные органы. Дело было не только в принципах, но и в неприятных воспоминаниях о сокрушительном поражении националистов на выборах 1902 г., за которое они так и не взяли реванш.
И вот ситуация меняется но глазах. Убийство наследника австрийского престола сербским террористом в Сараево 28 июня 1914 г. запускает часовой механизм новой войны, но его тикание пока слышно лишь в дипломатических канцеляриях. Только через четыре недели поднимается вал нот и ультиматумов. Визит Пуанкаре и премьера Рене Вивиани в Санкт-Петербург в двадцатых числах июля подтверждает крепость франко-русского союза. Германия объявляет войну России и Франции. Террорист-одиночка убивает Жореса в парижском кафе. Палата депутатов, включая социалистов, дружно голосует за военные кредиты. Реваншист Пуанкаре и полусоциалист Вивиани призывают соотечественников к «священному союзу», вне зависимости от идеологий и партий.
Среди молодежи, которая отправилась на фронт, не дожидаясь призыва, много монархистов и националистов. Они были слишком молоды, чтобы играть роль в национальной политике, но уже имели право умереть за родину. После войны, которая принесла больше разочарования и потерь, чем гордости и обретений, это назовут «шовинистическим угаром». Назовут в том числе вернувшиеся, даже бывшие добровольцы.
Очень многие послевоенные книги — художественные, публицистиче-
ские, мемуарные — рисуют молодых французов, уходивших на фронт в 1914 г. Даже несмотря на рассказ «от первого лица», верить им, как правило, не стоит. Написанные в принципиально иной ситуации, после всего пережитого, они являются в лучшем случае мудростью задним числом, результатом рефлексии людей, которые знают то, чего не знали в описываемое время. В этом отношении между Анри Бар-бюсом и Пьером Дриё Ла Рошелем нет принципиальной разницы.
Националист Анри Массис, в 28 лет ушедший на фронт добровольцем, потерявший на поле боя много друзей, но не разочаровавшийся в идеалах, вскоре после начала войны назвал свое поколение — говоря от его имени — «принесенным в жертву». Он оставил об этом драгоценное свидетельство — драгоценное, потому что оно относится к предвоенному времени. Когда войны еще не было, когда никто не предвидел ее последствий, но многие ощущали ее близость, а иные приближали ее приход.
II
Во Франции популярностью издавна пользовались «анкеты», посвященные различным вопросам политики и литературы, злободневным и общим. Ответы, занимавшие от нескольких строк до нескольких страниц (самостоятельные эссе или статьи), не только помещались в газетах и журналах, но издавались в виде книг или становились основой таковых, представлявших не только точку зрения автора, но «срез» общественного мнения. Классический пример — «Анкета о монархии» Мор-раса, включавшая развернутые ответы сторонников и противников реставрации с подробными комментариями ее главного апологета. К этой форме обратился и молодой Массис, ученик философа Алена (Эмиля Шартье) и автор работ о Золя и Барресе.
23 июля 1910 г. интеллектуальный Париж был взбудоражен статьей
в журнале «Opinion». Некий «Агатон» (Agathon) обрушился на руководство и профессуру Сорбонны, обвиняя их в «германизации» образования, прежде всего гуманитарного, и придании ему антинационального характера. Конкретно автор видел опасность в отказе от преподавания классических языков и в торжестве позитивистской фактографии применительно к истории и литературе, в торжестве «информации» над «пониманием», что выдавалось за единственную «науку». В подтексте ясно слышалось недовольство увлечением германской философией и ле-волиберальными трактовками национальной истории — заметим, любимые темы Морраса.
Авторство оставалось тайной. Впрочем, внимательные читатели могли заподозрить здесь руку Массиса, который 5 июня 1910 г. опубликовал под своим именем статью с красноречивым заголовком «Защитим себя от германской культуры». В ней он четко сформулировал два тезиса, которые лягут в основу выступлений «Агатона». Первый: «Наше высшее образование не принимает в расчет культуру, претендуя что служит одной только науке». Второй: «Составлять библиографии и специализированные труды — это хорошо. Но не надо считать целью то, что является не более чем средством» (НМА, 18-19).
Массис владел методологией литературоведческого исследования, ибо дебютировал ученым трудом «Как Эмиль Золя писал свои романы», основанным на изучении рукописей «Западни», которые после смерти автора были переданы в Национальную библиотеку. Он выступал не против науки о литературе, но против «сухого, мелочного, бездушного» гуманитарного образования, для которого характерны «ужас перед талантом, глумление, зависть, неблагодарность», что делает его направленным «против литературы, против культуры, против духа» (НМА, 74-75).
За первой статьей «Агатона», вызвавшей бурю возмущения в Сорбонне и либеральных кругах, последовал прицельный огонь по влиятельнейшим и наиболее признанным фигурам тогдашнего высшего образования и науки.
Филологу Гюставу Лансону — Мас-сис одно время занимался у него — досталось за то, что тот свел изучение и обучение истории французской литературы к мелочам фактографии и библиографии, к сопоставлению вариантов и поиску источников вместо понимания ее мыслей и красоты стиля. Слушавший его лекции Рене Бенджамен — «прирожденный наблюдатель, умеющий видеть и слышать, наделенный вдохновением и иронией»1 — саркастически вспоминал, как Лансон, создатель «лаборатории слова», «целыми часами диктовал библиографию дабы удобрить наши мозги» (ИББ, 12).
Историк Шарль Сеньобос — обличитель «стиля», «литературы» и «общих идей» в исторических исследованиях, апологет деталей и точности — был показан как автор поверхностных и скучных работ общего характера, не способный на обобщения.
Официальный историограф французской революции Альфонс Олар подвергся уничтожающей критике не только за политический оппортунизм, обеспечивший ему успешную карьеру, но и за качество подготовки многотомных собраний документов под его редакцией, выпущенных за казенные средства.
Лингвист Фердинанд Брюно, выступавший против обязательного преподавания латыни как бесполезной для изучения и понимания французского языка, предстал под пером «Агатона» не только профессионально несостоятельным, но и политически ангажированным антиклерикалом.
Нотабли оставались верны себе, что вызвало к жизни памфлет остро-
1 Léon Daudet. Écrivains et artistes. T. 6. Paris, 1929. P. 205.
99
умца Бенджамена «Фарс Сорбонны» (1921). «Наши друзья, наши союзники, народы, которые восхищаются нами, имеют самое высокое и чистое представление о Сорбонне! — иронически перефразировал автор слова апологетов. — Они произносят имена Олара и Сеньобоса с тем же пиететом, с каким говорят о старом бургундском» (ИББ, 27). Бенджамен изобразил Олара жонглирующим словами «светский» и «республиканский» и обличающим Наполеона как врага революции, недостойного похвал. Сеньобос, «еще более ученый, чем Олар», предстал под его пером отрицателем какого бы то ни было единства в «том, что обычно называют Францией» — единства языкового, культурного, этнического или религиозного. Место Лансона занял его ученик Гюстав Мишо, «фанатик карточек», навевающий лекциями об искрометном Мольере лишь уныние и скуку.
Памфлет, как ранее статьи «Ага-тона», вызвал острую реакцию либералов, усмотревших в нем покушение реакции на университет как «последний оплот критического духа и свободы суждений» (ИББ, 87). «Это королевство напыщенных педантов уже не исправить», — ответил Бенджамен. «Советую французским студентам никогда не заглядывать в аудитории факультета словесности. <...> Вы полны доверия и надежд. Олар убедит вас в тщете любого исследования, Сеньо-бос — в непознаваемости прошлого. <...> Вы открываете душу. "Где ваши карточки?" — спросит Лансон» (ИББ, 149-151).
Оппонентам пришлось принять во внимание, что «Агатон» говорил не «от себя», но ссылался на мнения опрошенных им парижских студентов и лицеистов. Он заставлял если не считаться с ними, то хотя бы выслушать. Внимательно следивший за прессой Моррас сразу обратил внимание на нового автора, тем более что сам в молодости использовал тот же псевдоним.
Годом позже статьи вышли отдельной книгой под названием «Дух новой Сорбонны». Секрет псевдонима тщательно сохранялся. Только посвященные знали, что за ним скрываются Массис и психолог Альфред де Тард, сын известного социолога Габриэля Тарда. В книге «Припоминания. 19051911» (1931) Массис подробно рассказал историю книги и реакции на нее.
Реакция не заставила себя ждать. Историк Эрнест Лависс — член Французской академии и директор Высшей нормальной школы, а ранее один из «столпов» Сорбонны, не только ученый, но и высокопоставленный администратор — признал повсеместное увлечение фактографией и «занесением на карточки» как последним словом науки, но решительно отказался признать эту методологию вредной для национальной культуры и вызванной германским влиянием. Декан факультета словесности Альфред Круазе — явно не забывший кампанию «людей короля» против лекций Талама о Жанне д'Арк — ответил «Агатону», «который оказал нам честь, восстав из могилы, дабы открыть правду», что стране нужны «труженики науки», вооруженные «эрудицией», а не «люди духа, симпатичные дилетанты» (НМЕ, 66-74).
В тогдашней Франции слово «эрудит» означало не широко образованного человека, но именно специалиста в конкретной узкой области, знатока фактов без понимания общей картины, педанта, не выходящего за пределы четко очерченной тематики. Одним словом, «специалист по Нестору Кукольнику», не знающий ничего вокруг, если воспользоваться известным примером из отечественной практики.
В начале ХХ века, особенно перед Первой мировой войной, во Франции и России многие ассоциировали данный тип с немецким «герром профессором». Одни иронизировали над ним в духе «суха теория, мой друг» и т.д. Другие, напротив, считали такой под-
ход единственным научным — без максимально полного знания фактов невозможны обобщения — и потому лучшей альтернативой «дилетантизму» и «импрессионизму». Разве не «занесением на карточки» занимались участники знаменитого Пушкинского семинара профессора Семена Венгеро-ва в Петербургском / Петроградском университете? И разве не там — или в непосредственной близости от него — рождался «формальный метод» как реакция талантливой, амбициозной, ищущей свое место молодежи на господство культурно-исторического метода.
Спор имел принципиальный характер и растянулся на годы. «Открывая сыновьям народа сокровища классической культуры, источник энергии, разума и красоты, мы хотим привить всем ощущение наших корней и уважение к ним», — заявил «Агатон» в разгар дискуссии (НМА, 28). Молодежь «просила открыть ей то, что еще оставалось живо в произведениях прошлого, дабы напитаться от них. А ей велели искать у забытых авторов источники великих произведений», — напомнил Массис в 1912 г. в статье «Моральный кризис университета» (НМА, 90). «Прямая задача Сорбонны, — подчеркивал он в апреле 1914 г., — хранить вкус и ум литературы, формировать дух своих учеников с помощью дисциплины философского разума, прививать им здоровые интеллектуальные методы, словом, учить их читать и думать, поддерживая в них связь с традицией» (НМА, 82-83).
Формально споры велись о методологии высшего образования и научных исследований, о содержании учебников и учебных программ, однако их идеологический и политический характер вскоре стал очевидным. Сторонниками классического образования (как и в императорской России) оказались консерваторы, а либералы прямо выступали против преподавания латыни как «церковного» языка. На первое
место в истории французской литературы выдвигались просветители и романтики вместо классицистов и поэтов «Плеяды», не говоря об авторах более ранних эпох.
Сторонники «современного» светского образования и новейших «научных методов» как на подбор были республиканцами, атеистами, кантианцами, наследниками «принципов 1789 года» и пацифистами. «Демократия держит и ценит их, потому что у нее вкус к посредственности», — утверждал Бенджамен (RBS, 152). Националисты — будь то из поколения Морраса или Массиса — считали их носителями и пропагандистами «философии поражения», против которой начала восставать молодежь. «Ни к одному поколению старшие не относились так плохо, как к нашему, — заявил Массис в 1912 г., явно имея в виду не Барреса, Морраса или Пеги. — Ни одно поколение так решительно не отторгало себя от них» (НМА, 89). Основания для таких суждений имелись.
III
Общаясь со студентами и лицеистами в процессе подготовки анкеты о «Духе новой Сорбонны», Массис и де Тард узнали и поняли много больше, чем поначалу рассчитывали. Во-первых, молодые охотно идут на контакт с такими же молодыми, которые ничего им не навязывают, но только расспрашивают, уважительно и внимательно относясь к услышано-му. Во-вторых, их волнуют не только проблемы образования, но настоящее и будущее страны, во многих сферах. У соавторов появился замысел новой анкеты — о духовных, идейных и политических пристрастиях молодых французов.
Кристаллизации замысла способствовал «агадирский кризис»: появление 1 июля 1911 г. германской канонерской лодки «Пантера» в марокканском порту Агадир, что было расценено в Париже как нарушение статус-кво в
Марокко и требование уступок, то есть как враждебная акция, равноценная визиту кайзера Вильгельма в Танжер в 1905 г. «Припоминания» Массиса почти не касаются внешней политики, но, исходя из дат в заголовке, их можно назвать «Танжер и Агадир». Робер Бразийяк сразу же отметил это в ре-цензии2.
Опубликованная в виде статей с апреля по июнь 1912 г. и годом позже выпущенная отдельной книгой «Сегодняшняя молодежь» написана на основании опроса нескольких сотен французов в возрасте от 18 до 25 лет. Исследование проводилось в основном среди лицеистов и студентов и только в Париже, хотя среди опрошенных были уроженцы многих провинций. Авторы признали, что намерены дать портрет не всего поколения, на что претендовало заглавие, но лишь его элиты (^А, 1ЫУ).
Согласно книге, новое поколение отличают от предыдущих такие характерные черты: «вкус к действию», «патриотическая вера», «католическое возрождение», «политический реализм». Эти четыре определения вынесены в подзаголовок на обложке и титульном листе и соответствуют четырем главам (пятая глава «Моральная жизнь» почему-то там не фигурирует). «Агатон» назвал их главными элементами «французского возрождения» (10А, 21).
Более детально портрет «поколения французского возрождения» — молодых французов 1886-1894 года рождения (исследование проводилось в 1911/12 годах) из элиты выглядел следующим образом.
Душевное и физическое здоровье, реализм и прагматизм, четкое понимание целей, тяга к знаниям в сочетании с недовольством «иссушающей эрудицией» и антиинтеллектуализмом как отрицанием «самокопания», уверен-
2 Robert Brasillach. Les quatre jeudis. Images d'avant guerre. Paris, 1944. P. 377.
ность в себе и своих силах, мужественное, волевое отношение к трудностям, политический и социальный активизм (вплоть до пристрастия к командным видам спорта), отрицание «искусства для искусства» и декадентского «культа греха» ради возврата к «классическим вкусам», патриотизм и национализм, католицизм (популярный в самых «интеллектуальных» лицеях — вера не противопоставляется знанию!), стремление к моральной жизни, ранние браки как признак раннего духовного и социального взросления и осознания своей ответственности, понимание не только необходимости, но «чести служить» (так Массис позднее озаглавил свой «изборник»), культ героев (хотя Ницше читают мало), рост реваншистских и антигерманских настроений после «беспримерных унижений» Танжера и Агадира, падение популярности идей интернационализма, социализма, пацифизма, материализма и атеизма, «моральной, интеллектуальной и политической анархии» (JGA, 234).
«Часто спрашивают, как спасется Франция, — писал в это время Шарль Пеги. — Это не сложно. Всего два или три таких поколения, — и Франция будет спасена» (HMS, 4). Массис любил цитировать эти слова, как и фразу Пеги о том, что не французская молодежь искала войну, а «война искала нас и нашла» (HMS, 5).
Духовными вождямии поколения являются националисты: Моррас, хотя многие не разделяют его монархические взгляды и упрекают в догматизме и чрезмерном рационализме, Пеги и Поль Клодель. Моррас «бесспорно, ведет за собой поднимающееся поколение, — утверждал в 1912 г. Леон Доде. — Это вокруг его учения и его действия сосредотачивается юная энергия нашей расы»3. Проповедника «национальной энергии» Барреса чтут как мэтра, «указавшего верное направ-
3DaudetL. Écrivains et artistes. T. 6. P. 19.
ление, куда идет современная литературная молодежь» (^А, 266), но все реже находят у него ответы на вопросы «о главном». Основоположник интуитивизма Анри Бергсон помог молодым избавиться от чрезмерного интеллектуализма и отрыва от живой жизни, но тоже не дает позитивной программы. На «левом фланге» интернационалист Жорес теряет паству, которая переходит к национально мыслящему Жоржу Сорелю. «Когда идея перестает увлекать молодых, она обречена на смерть», — заметил по этому поводу социалист Марсель Семба (^А, 67).
Самый суровый приговор молодежь вынесла поколению Эрнеста Ренана и Ипполита Тэна — «духовным отцам» Третьей республики, материалистам и скептикам, а также их наследникам вроде эстета-космополита Реми де Гурмона или ироника Анатоля Франса, в творчестве которого, «таком умном и утонченном, нет ни веры, ни любви, ни даже ненависти» (^А, 52). Приговор «философии поражения» и «пессимизму старших», «мнимой антиномии мысли и действия» (^А, 7), выражением которой считались слова Тэна по поводу прихода Барреса в политику: «Этот молодой человек ничего не добьется, поскольку одержим двумя абсолютно противоположными страстями: вкусом к размышлению и вкусом к действию». Теперь завтрашняя элита Франции сочетала «вкус к размышлению» со «вкусом к действию», не сомневаясь в их совместимости. «Для молодых людей слово "нет" утратило свое очарование» (ИМБ, 13).
Вторую половину книги составили комментарии современников — представителей того же поколения, их непосредственных предшественников и педагогов — к основному тексту, ранее опубликованному в виде статей. На анкету откликнулись представители разных политических взглядов и течений, включая тех, кому суждено было остаться в истории: друг Массиса, дипломат, затем посол и академик Андре
Франсуа-Понсэ; католический философ Жак Маритен, приятель, потом антагонист Массиса; будущий «первый французский фашист» Жорж Валуа, в то время активист движения «Action française»; офицер колониальных войск и ревностный католик Эрнест Псика-ри, внук Ренана, любивший деда, но не разделявший его идеи. На анкету коротко откликнулись Баррес и Бергсон.
Большая часть комментаторов соглашалась с выводами «Агатона», но не всем они нравились. Некоторые заметили, что семинарии и военные училища не ломятся от наплыва абитуриентов. «Агатон» ответил, что наметил тенденцию, которая разовьется в ближайшем будущем. Через всю книгу аккуратно, но без лишнего акцентирования, проходит мысль о том, что новое поколение не только прониклось идеей реванша и чувствует единство с соотечественниками в «отторгнутых провинциях», но и готово к войне с Германией. Жак Жари, автор «проницательного эссе» о Барресе, писал «Агатону»: «Молодые люди начинают ненавидеть Германию просто потому, что она есть, потому что она угрожает нам и посягает на нас» (JGA, 251).
Сочетавший монархизм Морраса с синдикализмом Сореля, Валуа подвел итог: «Молодежь, которая завтра будет формировать кадры французского общества, революционна — во имя традиции, французского порядка и родины. Наиболее пылкая, одухотворенная и боеспособная часть этой молодежи настроена националистически и жаждет монархии» (JGA, 234-235). Однако другие упрекали нарисованных «Ага-тоном» молодых людей в романтизме, чувствительности и отсутствии серьезного мировоззрения.
«Современную молодежь» внимательно читали на всех «флангах»: о ней говорят, например, герои Ромена Роллана в «Жан-Кристофе». В моем экземпляре много карандашных помет прежнего владельца, но идентифицировать его непросто. Из дарственной
надписи соавторов, раскрывших инкогнито, вырезана фамилия адресата — характерный для Франции вид книжного вандализма. В книгу вложена визитная карточка Габриэля Гисто, министра народного просвещения и изящных искусств во время работы соавторов над анкетой, ставшего к моменту ее выхода министром торговли и промышленности. Экземпляр предназначался ему? Или кому-то из его знакомых, использовавших карточку в качестве закладки?..
IV
Соответствовала ли действительности нарисованная «Агатоном» картина — или же отражала то, что хотели видеть соавторы?
«Интересно, что каждый, проводящий анкету, обнаруживает молодежь, настроения которой полностью соответствуют его собственным», — иронизировал Реми де Гурмон. Сравнив книгу с «рекламой минеральных вод», он увидел в ней «всего лишь одно из отражений реакционных настроений»4. Взволнованный Роллан призвал соратников «выступить против апологий Агатона и других самодовольных молодых людей». Не оспаривая результаты анкеты по существу, он считал наличие «молодежи, опьяневшей от националистического и военного тщеславия», дурным знаком, основанием для пессимизма, а «так называемое французское возрождение» — «яростным выступлением реакции против Республики»5.
О там, насколько были правы в своих выводах авторы «Духа новой Сорбонны» и «Современной молодежи», можно отчасти судить по реакции общества на законопроект о трехлетнем, вместо двухлетнего, сроке воинской повинности, внесеннный правительством в 1913 г. как ответ на рост воору-
4 ^t. no:Michel Toda. Henri Massis. Un témoin de la droite intellectuelle. Paris, 1987. P. 135.
5 TaM >Ke. P. 129-130.
жений Германии. «Вся французская молодежь в прекрасном патриотическом порыве с подлинной и сильной радостью восприняла возвращение к трехгодичной военной службе», — восторженно писал Массис, пояснив: «Она готова к этому самопожертвованию ради блага и величия своей родины. Пока старшие медлят с решением, голос юности уже слышен и оповестил о своем доверии» (НМА, 105). В отношении «всей» молодежи он, возможно, преувеличил, ибо не все были так ревностны и активны, как «люди короля», но в отношении «старших», подразумевая левых и большинство либералов, оказался прав. «Естественно, что Сорбонна протестовала против закона, который сделал нашу армию сильнее, поскольку именно Сорбонна испытывает ужас перед армией. <...> Профессор, интеллектуал тщеславно презирает солдата, славу, величие армии» (НМА, 114).
Двадцать лет спустя известный критик Жан Геено, бывший на четыре года моложе Массиса и соответствовавший формальным критериям анкеты про «современную молодежь», утверждал, что описанные в ней настроения были характерны лишь для националистически настроенной «золотой молодежи», а в его окружении ничего подобного не было: «Я не слышал трубный звук боевого рога. В предвоенные годы у меня не было никакого ощущения приближающейся катастрофы»6. В декабре 1939 г. Массис процитировал эти слова в предисловии к сборнику статей «Тридцатилетняя война. 1909-1939».
Более подробно и убедительно корректируют нарисованный «Агатоном» портрет поколения мемуары Марселя Деа, вечного оппонента Морраса и Массиса — будь то в качестве социалиста, сторонника авторитарной однопартийной системы или идейного «коллаборанта» времен оккупации.
6 Henri Massis. La guerre de trente ans. Destin d'un âge. 1909-1939. Paris, 1940. P. V.
Отличник из провинции, восемнадцатилетний Деа приехал в Париж в 1912 г. и поступил в лицей Генриха IV, готовясь продолжить образование в Высшей нормальной школе. Он тоже учился у Алена, «радикал-социалиста, но на свой собственный лад», «уроки которого навсегда обезопасили нас от любого слепого догматизма» (ЭМР, 22). С последним применительно к Деа можно поспорить. Он вполне соответствовал критериям анкеты «Агатона», о которой наверняка знал, хотя ни разу не упомянул ее.
«Уже к 1910 г. мы (Деа везде пишет о себе во множественном числе. — В.М.) начали более-менее четко видеть происходящее. Но именно в 1912-1914 гг., между восемнадцатью и двадцатью годами, окунувшись в интеллектуальную атмосферу Парижа, мы всё подвергли оценке — ревностно, последовательно, со страстью и пылом. <...> Мы неустанно двигались от предмета к предмету, прошли синдикализм, социализм, бергсонизм, социологию Дюркгейма, изучали кантову мораль с неотвязной мыслью о насилии, дилеммы Паскаля — с точки зрения их приложимости к политике. Школьные уроки, собственные занятия, беседы, споры, прогулки по Парижу, общение с внешним миром — всё это на протяжении двух лет было ничем иным, как терпеливой и непрестанной проверкой всех принципов и всех выводов» (ЭМР, 20-21).
Подобно Моррасу, главным интересом молодого Деа была философия: «Занятия кантовой "критикой" открыли нам все игры разума» (ЭМР, 23). В отличие от Морраса он знал и, главное, стремился узнать и понять Германию и ее культуру. К 1914 г. «мы уже настолько изучили немецких поэтов и философов, чтобы не считать их ниже наших. Никакая пропаганда не могла поссорить нас с Гёте или Кантом. Невозможно было поверить, что в этом выдающемся и полном умственных богатств народе не осталось и следа
великих традиций. Добавлю, что наши учителя были куда больше нас опьянены германским духом, и многие из них нашли за Рейном предмет для подражания или источник вдохновения» (DMP, 48).
Попытки приложить философию к общественно-политическим реалиям привели Деа в лагерь социалистов, конкретно — в число последователей Жореса, которым он восхищался и общественно, и лично. Активизм характеризовал это поколение вне зависимости от политических взглядов. «В наших размышлениях политическое и философское были неотделимы друг от друга. <...> В центре всего стояли неразлучные пары: мыслить и действовать, знать и делать, понимать и решать» (DMP, 23). Прямая антитеза словам Тэна о «вкусе к размышлению и вкусе к действию» как «двух абсолютно противоположных страстях».
Отметив шумное присутствие монархистов в Латинском квартале, Деа утверждал, что совсем не видел их среди товарищей по лицею. Неприятие идей «Action française» молодой социалист сформулировал так: «Мы почти не обращали внимание на основательную и детальную критику ими республиканского режима, поскольку она казалась несовременной и несерьезной. Их философия в строгом смысле слова, будучи практически одинаковой у Барреса, Морраса и Доде, производила впечатление несъедобного док-тринального варева. Гимны уму вели к историческим поискам с заданным результатам и заканчивались апологией конформизма — слишком противоречиво и прямо противоположно синтезу. Взывания к традиции, почве, расе, мертвым — всё это оказывалось или смутным романтизмом, или же географическим и биологическим детерминизмом, законченным материализмом, очень уступавшим марксистскому» (DMP, 25-26).
Социалист, кантианец, скептик, республиканец — противоположность
«агатоновскому» идеалу — Деа с детства был пламенным патриотом. «Для нас не существовало никакой противоположности в том, чтобы быть республиканцем и быть французом. Наш патриотизм стоило бы даже умерить, поскольку он превращался в шовинизм. Наши игры были исключительно военными, вид трехцветного знамени приводил нас в восторг» (DMP, 17). Уже тогда Деа понимал, что «вопрос войны и мира является вопросом вопросов», и констатировал в обществе «господство всеобщего беспокойства, хотя, по правде говоря, в нем не было ни внутренних трещин, ни больших обвалов» (DMP, 20).
Чтение «Современной молодежи» помогает понять, с каким настроением шли на войну молодые французы — те, что шли идейно и добровольно.
«Никогда духовное начало не присутствовало на войне так полно, практически господствуя в ней. <...> Никогда чувства воюющих не достигали такой глубины» (HMS, 170), — утверждал Массис в военных записках.
«Эти юноши, — откликнулся Доде на записки Массиса, — хотя некоторые из них пали в самом расцвете, есть предки завтрашней Франции. <...> У них, у мертвых и выживших, есть общая, семейная черта сходства — чувство величия. Мысль — куда сильнее и яснее, чем у нас в их возрасте, — предназначила их к действию в самой высшей форме — на благо страны»7.
«Из всех героев войны только наши (французы. — В.М.) шли в бой с радостной гордостью за то, что несут с собой понимание и чувство национальной жизни, которая была для них самой правдой», — гордо заявил Мор-рас8.
«Никогда не было солдат более сознательных, чем молодые французы 1914 года, — записал в дневнике в
1 DaudetL. Écrivains et artistes. T. 6. P. 152.
8 Charles Maurras. La musique intérieure. Paris, 1925. P. 59.
1917 г. Баррес. — Они хотели изгнать германизм из французской мысли, спасти французские церкви, восстановить французские провинции, вернуть на первое место идеи традиции и морали, чувство чести, самопожертвование»9.
Уже зачисленный в Высшую нормальную школу, но сразу призванный «под знамена», где ему предстояло провести почти пять лет, Деа через три десятилетия писал о своем поколении: «Войти в жизнь через врата войны с риском выйти из нее, не увидев даже первых перспектив. Из тепличных условий подготовки к экзаменам оказаться сразу по колено в грязи и крови. Услышать торжественный бой часов, возвещающий конец мира. <...> Мы не жаловались, что видели это, и если бы могли выбирать эпоху, то не пожелали бы никакой другой» (DMP, 11).
Прагматик Бенвиль смотрел на вещи более скептически, но доверял свои наблюдения только дневнику. «Литании про новую Францию, какой она выйдет из окопов, про дух союза, любви и самопожертвования, который порожден войной и переживет ее, раздражают многих, — записал он 11 апреля 1915 г. — Неудивительно, что Баррес отдался этой наивности и тешит себя иллюзиями. Видеть в пуалю святых Иоаннов в миниатюре — крайне ошибочно и опасно»10.
Добровольцы были готовы не только к битве, к которой призывал Моррас, но и к жертве, культ которой проповедовал Пеги. Они знали, за что сражаются и за что могут погибнуть.
«Наше поколение важно: на него возложены все надежды, и мы это знаем. От него зависит спасение Франции, а значит, мира и цивилизации. <...> Мало какое поколение входило в жизнь с таким чувством самоотрече-
9 Maurice Barrès. Mes cahiers. 1896-1923. Texts choisis par Guy Dupré. Préface de Philippe Barrès. Paris: Plon, 1963. P. 774.
10 Цит. по: Dominique Decherf. Bainville.
L'intelligence de l'histoire. Paris, 2000. P. 140.
ния и смирения, — утверждал Массис в сентябре 1914 г. — <...> Поколение, принесенное в жертву — да, ради величия Франции и свободы человека. Оно принимает свою жертвенность, чувствуя себя предназначенным для нее. <...> Наша жертва обеспечит свободу нашим сыновьям и миру, который родится» (НМА, 117-119). Автор не раз перепечатывал эту статью, озаглавленную «Поколение, принесенное в жертву». Само это выражение встречается еще в «Современной молодежи», но. применительно к поколению «отцов» аСА, 5).
«Знали» и даже «чувствовали» не все. Но те, о ком писал «Агатон» и от чьего имени говорил Массис, были цветом поколения, будущей элитой Франции. Максим Реаль дель Сарте, ушедший на войну добровольцем и потерявший руку на поле боя, писал Моррасу 29 августа 1918 г.: «Наше поколение отдало всю свою кровь, чтобы искупить депрессивную и ложную идеологию поколения, которое нас породило. <...> Мы так любим вас, потому что вы и Доде знаете, как отомстить за наших павших»11.
«Что за судьба у человека, который
11 Lettres à Charles Maurras. Amitiés politiques, lettres autographes, 1898-1952. Agnès Callu, Patricia Gillet (éds.). Villeneuve, 2008. P. 210.
в сорокалетнем возрасте вспоминает своих друзей двадцати лет, перечисляя только покойных?» — воскликнул 22-летний Морис Бардеш, откликаясь на «Припоминания» Массиса12. «...А их повыбило железом. И леса нет, одни деревья», как сказал Давид Самойлов о молодежи своего поколения, павшей на другой Великой войне.
Сокращения
DMP — Marcel Déat. Mémoires politiques. Paris, 1989.
НМА — Henri Massis. Avant-Postes (Chronique d'un redressement). 1910-1914. Paris, 1928.
HME — Henri Massis. Évocations. Souvenirs 1905-1911. Paris, 1931.
HMS — Henri Massis. L'honneur de servir. Textes réunis pour contribuer à l'histoire d'une génération (1912-1937). Paris, 1937.
RBS — René Benjamin. La farce de la Sorbonne. Paris, 1921.
12 Цит. по: Brasillach R. Les quatre jeudis. Р. 379.
