CC BY
51PERSONALIA
вдсилий молодяков
вопросы национализма 2015 № 4 (24)
«плртия для двух голосов»: Шлрль моррлс и морис Бдррес
64
Мы должны отвоевать Францию.
Другой цели нет.
Морис Баррес — Шарлю Моррасу, сентябрь 1896
В истории французской литературы и политической мысли конца XIX и первой половины ХХ веков имена Шарля Морраса и Мориса Барреса — современников, друзей и во многом единомышленников — должны стоять рядом. Когда-то так и было.
«Я люблю Морраса и восхищаюсь им, это одно из главных богатств моей жизни, — писал Баррес. — Наше согласие, когда оно возможно, — продуктивно; наши расхождения ничего не дают» (МСВ, 693). Сравнив — через четверть века после начала знакомства — их отношения с «партией для двух голосов», Баррес признал за Моррасом «первую партию, сопрано, или первую скрипку», но отметил, что и он «должен вести свою партию», поскольку «разные голоса создают более богатую гармонию» (МСВ, 685). «Без него Франция была бы иной, — заявил Моррас, оплакивая ушедшего друга. — Он и только он определил лучшие из наших судеб. Рухнул один из столпов, исчезла интеллектуальная и моральная точка опоры» (ММВ, 51).
Картина изменилась после — и в результате — Второй мировой войны. Покойный Баррес остался «нотаблем»: к памятникам и названным в его честь улицам добавился портрет на почтовой марке. Признанный виновным в «сотрудничестве с врагом» во время нацистской оккупации и пригово-
ренныи к пожизненному заключению Моррас был исключен из Академии и стал «нелицом» для официальной Франции: ни памятников, ни улиц, ни марок ему не дождаться. Но их имена продолжают стоят рядом — на титульном листе внушительного тома переписки (ВМС), в книгах ученика и последователя Анри Массиса «Баррес и мы» (1962) и «Моррас и наше время» (1961), в биографиях, написанных историком Ивом Широном.
Баррес и Моррас были ключевыми фигурами французского национализма на протяжении более полувека — от буланжистского движения конца 1880-х до падения режима Виши в 1944 г., причем национализма оппозиционного, исключая короткие периоды сотрудничества первого с «Национальным блоком» Александра Милье-рана в начале двадцатых и второго — с правительством маршала Филиппа Пе-тэна. Именно Баррес ввел термин «национализм» во внутриполитический обиход Франции в статье «Спор националистов с космополитами», опубликованной 4 июля 1892 г. в «Figaro». Моррас часто напоминал об этом, поясняя, что «ранее слово применялось лишь к иностранным движениям вроде "чешского национализма"» (ВМС, 344).
Баррес и Моррас были ведущими националистическими интеллектуалами Франции, мнение и авторитет которых не могли игнорировать даже заклятые враги. Идеи и книги обоих надолго пережили своих создателей и остаются — пусть не в полном объеме — ак-
туальным явлением литературы и политики, в отличие от идей и книг Поля Деруледа или Леона Доде. Академия не восстановила Морраса в числе «бессмертных», но забвение ему не грозит. А человек жив, пока о нем помнят.
Барреса, как и Морраса, в России знают незаслуженно мало и плохо. На русском языке он представлен лишь комедией «Клоака» (1895) — сатирой на парламент, которую запретила к постановке французская республиканская цензура, — и романом «Сад на берегу Оронта» (1923). Выпущенные соответственно через год и два после оригинала, они не переиздавались и ныне редки. Почему не издавали в советское время, понятно. «Современная французская литература» Н.Я. Рыковой, долгое время остававшаяся основным доступным источником информации о многих «запрещенных людях», аттестовала Барреса как «практика буржуазной реакции вообще», который «самым грубым и недвусмысленным образом поставил "чистое творчество" на службу реакционной публицистике», Морраса — как «идеолога самой оголтелой буржуазной реакции»1. Почему не издавали до революции, не ведаю — хотя глава о Барресе есть в «Книге масок» Реми де Гурмона, популярной в России. Почему не издают и не изучают сейчас? Тоже не ведаю, но считаю это досадным упущением.
В жизни обоих «политика и литература были нераздельны, сочетаясь друг с другом и дополняя друг друга» (МБК, 22). Заслуги романиста Барреса в сфере изящной словесности значительнее, чем поэта и новеллиста Мор-раса; эссеистика и путевые заметки обоих относятся к лучшим образцам этих популярных во Франции жанров. В политической публицистике, которую оба считали если не призванием, то главным «делом», они были стол-
1 Рыкова Н. Современная французская ли-
тература. Л., 1939. С. 88, 86, 82.
пами французского национализма — авторитарно-бонапартистского (Бар-рес) и консервативно-монархического (Моррас). Хотя главной фигурой моего исследования является Моррас, без личности и идей Барреса в нем не обойтись. Впрочем, и сам Баррес в неменьшей степени заслуживает обстоятельного изучения.
Осенью 1888 г. двадцатилетний Шарль Моррас — начинающий критик, несколько лет назад приехавший из Прованса в Париж, — обнаружил среди книжных новинок томик, от которого не мог оторваться, пока не дочитал до конца (MNT, 27). Это был роман двадцатишестилетнего Мориса Бар-реса «Под оком варваров» — первая часть трилогии «Культ моего Я», принесшей ему славу. «В то время писатель, познавший успех в двадцать пять лет, был редким явлением, — вспоминали братья-литераторы Жером и Жан Таро, позднее служившие у Барреса секретарями. — Тем более, писатель, интересовавшийся только собой и говоривший только о себе. Но "он" — это были мы» (MBN, 22). Трилогия, посвященная самоанализу, самопознанию и самосовершенствованию, привлекала юношей нескольких поколений. Мас-сис, бывший на четверть века моложе автора, свидетельствовал, «с каким жаром мы в школе читали эти книжки, написанные, казалось, только для нас самих» (MPB, 19).
Моррас сочувственно отметил роман в статье, напечатанной за подписью «R. Amarus» (анаграмма фамилии «Maurras») в журнале «Observateur français». 30 октября 1888 г. романист почтительным письмом на адрес редакции поблагодарил неизвестного ему рецензента за «искренность и прозорливость» и «интерес к книге, которую я люблю, поскольку она стоила мне больших усилий». В ответном, почтительном, но менее формальном, письме от 4 ноября критик раскрыл
свое авторство и сообщил, что был «взволнован» книгой, но «без приятия ее эстетики» (ВМС, 17-18). Так началась переписка, продолжавшаяся 35 лет, до смерти Барреса. Она сохранилась не полностью, но изданные в 1970 г. 517 писем — увлекательное чтение для «интересующихся интересным», а не только хроника дружбы и ценный исторический источник.
Человеку, знакомому с идеями и вкусами Морраса — поборника ясности, конкретности и объективности, — трудно понять, что могло привлечь его в этом сверх-субъективном повествовании, нарочито лишенном привязки к действительности, где «словно доводится до абсурда тенденция и техника лирического романа с его "нематериальностью" содержания, с героями без характера и характеристики, в лучшем случае с окружающей их эмоциональной "атмосферой"»2. «От поэтов-символистов, — свидетельствовал Массис, — он сохранил недоверие к вещам слишком очевидным, слишком ясным, слишком совершенным» (МБЫ, 58).
Переиздавая в 1892 г. «Под оком варваров», Баррес предпослал ему обстоятельное предисловие, в котором педантично разъяснил замысел и смысл каждой книги и трилогии в целом как «романа внутренней жизни», «истории годов учения Я, души или духа» и «пробуждения молодого человека к сознательной жизни»; «варвары — это не-Я, это всё, что может вредить или противостоять Я»3. Думаю, «пробудившегося к сознательной жизни» Морраса привлекло то, что Баррес уже «отрефлектировал» свои двадцать лет, а он еще нет.
Первая личная встреча вскоре после обмена письмами ознаменовалась забавным эпизодом, который Моррас
2 Рыкова Н. Указ. соч. С. 87.
_ 3 Maurice Barres. Sous l'oeil des barbares.
66 Nouvelle édition augmentée d'un Examen des _ trois volumes. Paris, 1892. Р. 61, 60, 28, 26-27.
часто рассказывал. «Когда я впервые пришел к нему, дверь открыл тонкий и хрупкий подросток, казалось, лет пятнадцати. "Господин Морис Баррес?" — спросил я. Он ответил: "Это я!". Я решил, что не расслышал, и переспросил имя: "Морис?" — дабы удостовериться, что говорю не с его младшим братом или другом из лицеистов. Нет, это был он сам! В двадцать шесть он выглядел не старше шестнадцати. Только степенный голос свидетельствовал о зрелости духа. Беседа была долгой и коснулась всего: политики, литературы, философии» (ВМС, УШ-1Х).
Внешность соответствовала образу «принца юности », как его называли поклонники. «Многие молодые люди верили в Барреса, — писал в 1899 г. Реми де Гурмон. — Верили и люди, гораздо более, чем он, зрелого возраста. Чему же он учил? Это не была, конечно, пропаганда успеха во что бы то ни стало. В юных умах есть врожденное благородство, которое не позволяет отдавать все силы беспринципной жизни: они стремятся достигнуть своей цели, достигнуть победы, но непременно путем борьбы. Полное самообладание, полное самоудовлетворение — вот задача, на которую указал Баррес. Средство, необходимое для ее разрешения, это — покорить варварство, нас окружающее, то, что мешает осуществлять наши планы, не дает развернуться нашей деятельности, разрушает наши удовольствия. <...> Поклонники, следовавшие за его триумфальной колесницей, принадлежали к очень различным умственным кругам. Баррес умел очаровывать и подчинять себе людей»4.
Горячая любовь к родине и страсть к политике пересилили все различия и разногласия, хотя наши герои почти во всем были непохожи друг от друга.
Различия начинаются с географии. Моррас — уроженец Юга, Баррес — Севера, хотя оба появились на свет в
4 Реми де Гурмон. Книга масок. СПб., 1913. С. 149-154; в переводе написание «Барэс».
маленьких городах. Провансальский Мартиг того же «калибра», что и лота-рингский Шарм-сюр-Мозель, поэтому саркастическую фразу парижского радикала Люсьена Эрра о своем противнике Барресе как «типичном продукте французских провинциальных городков» (ВМС, XVIII), можно применить и к Моррасу.
Прованс издавна осознал себя частью Франции, но гордился собственными, отличными ото всех языком и культурой. Герцогство Лотарингия, до 1766 г. входившее в Священную Римскую империю германской нации, в которой царствовали Габсбурги, было пограничьем между землями французов и немцев, между двумя великими языками и культурами, хотя и с преобладанием французского влияния. Баррес знал немецкий язык (его единственного сына Филиппа по желанию отца воспитывала «фройляйн»), но родным для него был только французский, а для Морраса — французский и провансальский.
Морис Баррес родился 19 августа 1862 г. в семье чиновника, сына офицера, служившего при четырех монархах, начиная с Наполеона; в конце жизни он издал записки деда. Если на маленького Морраса самое сильное впечатление произвела «Одиссея», на Барре-са — «Ричард Львиное Сердце» Вальтера Скотта и романы Фенимора Купера. Шесть лет, точнее 5 лет и 8 месяцев, разницы в возрасте обернулись разницей воспоминаний и впечатлений, сформировавших характер.
Моррас утверждал, что сознательно ненавидел немцев с двух лет, когда до Мартига — на другом конце Франции — докатились известия о вторжении врага; поверить этому непросто, проверить — невозможно. Родной город Барреса был занят «бошами», когда мальчику было восемь лет, и оставался оккупированным еще три года. Новая граница прошла совсем недалеко от него, но Шарм остался во Франции. Немцы расположились на постой в их
доме, но вели себя предупредительно; одно время баварский солдат водил юного Мориса в школу. Неудивительно, что оба писателя стали фанатиками реванша. Скорее, удивительно, что уроженец Прованса по накалу германофобии опережал уроженца Лотарингии.
Отношение Морраса ко всему германскому, особенно прусскому — «прусскому» не столько исторически, сколько символически — было простым и лишенным нюансов. Всех немцев он видел варварами, делая снисходительное исключение для тех, что «имели счастье романизироваться» (ВМС, 124). Французам нечему учиться у них, а потому не стоить тратить время на их язык и литературу. Немецкую философию Моррас считал просто вредной.
Случай Барреса сложнее и интереснее.
Лотарингия занимала не меньшее место в его мыслях и текстах, чем Прованс у Морраса, но Баррес подчеркивал ее историческую «отдельность» от Франции: «Я лотарингец; моя маленькая страна всего лишь век назад (так! — В.М.) стала французской. <...> У нас был свой правящий дом, свои обычаи и институты — всё необходимое для завоевания места в истории или хотя бы для поддержания порядка, безопасности и создания своей национальности. К сожалению, в политике наши герцоги уступали Капе-тингам. Сначала они нас плохо защищали, а потом и вовсе бросили» (SDN, I, 88). «Я лотарингец-француз и боюсь стать лотарингцем-немцем, — писал он в 1905 г. — Мне нужно, чтобы социальная группа под названием Франция продолжала существовать, поскольку в ней я нахожу нравы и обычаи, к которым привык, мой способ чувствовать, мое понимание чести, мой язык. Ничто не важно для меня так, как слава Франции» (ВМС, 678).
Для Барреса граница «Франции» и «Германии», понимаемых как два культурных ареала, две цивилиза-
67
ции, проходила по Рейну. Он считал всю долину Мозеля и западный берег Рейна единым целым — исторически и географически, культурно и психологически, чему не соответствовали проведенные монархами или политиками государственные границы. После Первой мировой войны Баррес выступал за отторжение от Германии всего западного берега Рейна и за создание там нескольких независимых государств — с преобладающим влиянием Франции.
В отличие от Морраса, Баррес неоднократно бывал в Германии: одним из сильнейших впечатлений юности для него стал вагнеровский фестиваль в Байроте. Но главной целью было посещение «отторгнутых провинций» — Эльзаса и Лотарингии, с интеллигенцией которых — «заложниками Франции в Германии» (BSA, 75) — он поддерживал тесные отношения.
Выступая 15 августа 1911 г. в Меце перед «лотарингскими соотечественниками», Баррес говорил: «Да здравствует Лотарингия! Это она всегда делает французов едиными. <...> На протяжении сорока лет самая постоянная мысль Франции обращена к Мецу и Страсбургу. Мы не сводим с вас глаз». «Великий Боже, не для того чтобы вас судить! Никому из нас не приходит на ум судить о ваших действиях с французской точки зрения или вмешиваться в ваши отношения с Германией»5, — поспешил добавить оратор, понимая, что местные власти могут сделать правильные по существу, но дипломатически нежелательные выводы.
Жители Эльзаса и Лотарингии, кем бы они себя ни считали, должны были жить по германским законам (Баррес признавал, что в отдельных случаях они лучше французских) и служить в германской армии — на льготных условиях по сравнению с выходцами из других частей империи. Мукам
68
5 Maurice Barres. Un discours à Metz (15 août 1911). Paris, 1911. P. 12, 9.
эльзасца «на службе Германии» посвящен одноименный роман Барреса (1905) в жанре «человеческого документа». Половину книги занимает рассказ студента-медика Поля Эрмана о полугодовом отбывании воинской повинности, написанный по личным впечатлениям доктора Пьера Бюшера, знакомого автора.
Надо признать, муки были в основном моральными: служившему хотя бы в советской армии рассказанное покажется воспоминанием о поездке на курорт. Но к Эрману как нельзя лучше подходит формула «свой среди чужих, чужой среди своих».
Сойтись с товарищами по службе — выходцами из той же социальной среды, но немцами — он принципиально не хочет. Немцы-офицеры донимают его не больше, чем русские офицеры еврея-вольноопределяющегося Бенедикта Лившица (сразу вспоминается соответствующая глава «Полутора-глазого стрельца»). Знакомые французы — которым не надо служить — обвиняют героя в трусости за решение отбывать повинность, а не уклоняться от нее, так что ему приходится драться на дуэли. И никакой социальной жизни: живущий на частной квартире в городе, Эрман вне казармы обязан носить форму, а «ни одно приличное эльзасское семейство не опустится до того, чтобы принимать у себя человека в немецком мундире» (BSA, 226). Мой экземпляр романа был подарен автором коллеге по Палате депутатов Жоржу Анселю, который подчеркнул многие фразы, включая эту.
Рассказ Эрмана призван доказать тезис Барреса о культурном превосходстве французов. Немцы в его изображении не только поголовно лишены вкуса, «учтивости, чувства нюансов, великодушия» (BSA, 243), но отличаются грубостью нравов, «раболепием перед старшими и высокомерием перед младшими» (BSA, 210), отсутствием чувства товарищества. Герой завоевал уважение командиров, став
образцовым солдатом, то есть превзойдя немцев в «немецком» ремесле, но этим лишь подчеркнул свое достоинство эльзасца и француза.
После первого дня, проведенного в казарме, Эрман думал о дезертирстве: таковых за 43 года «под немцами» набралось до полумиллиона. Но отказался от поступка, означавшего не только проблемы для семьи, но невозможность вернуться домой и тем самым уменьшающего французское присутствие здесь. «Я наследник, — говорит Эрман. — У меня нет ни желания, ни права бросить то, что создано ранее» (BSA, 137). Эльзасцам, эмигрировавшим во Францию, роман не понравился, но «имел успех в Париже и Страсбурге, поскольку изображение аннексированного Эльзаса хорошо отражало повседневные реалии жизни по ту сторону границы» (VMB, 287).
Вернемся к двойному портрету Бар-реса и Морраса.
Разница в возрасте стала разницей поколений в литературе и в политике. Оба в юности приехали «покорять» Париж: Баррес в одиночку, Моррас с матерью и братом — но оказались в разном положении. Общительный, красивый и щеголеватый лотарингец сделался «своим» в редакциях, модных салонах и литературных кафе; он не только много писал, но много и красиво говорил. застенчивый и нелюдимый из-за глухоты, Моррас тоже заводил необходимые связи, но не слишком любил бывать на людях и больше писал, чем говорил.
«Я вас никогда не вижу, но мы все время сотрудничаем, — заметил ему Баррес на пятнадцатом году знакомства. — Нам всё не представляется случай обстоятельно поговорить, и вы больше присутствуете в моей библиотеке, чем в жизни. Не лицо, а печатная страница, абзац текста, а не звук голоса» (ВМС, 374). Моррас обиженно ответил: «Нет, вы для меня не печатная
страница, не абзац, засевший в памяти. Ваш портрет стоит у меня на камине слева от Филиппа VIII (претендента на престол от Орлеанского дома, которого поддерживал Моррас. — В.М.), к которому вы повернулись спиной. Когда вы станете монархистом, я переставлю вас направо и вы будете смотреть друг на друга» (ВМС, 376-377).
Баррес рано вошел во влиятельные литературные круги Парижа, где его принимали и признавали даже несмотря на позднейшие политические разногласия. Широкая известность пришла к Моррасу, когда он уже стал для многих политически «нерукопо-жатным». Баррес дружил не только с респектабельными романистами Анатолем Франсом и Полем Бурже и «парнасцами» Шарлем Леконт де Ли-лем и Жозе-Мариа де Эредиа (кресло последнего он в 1906 г. унаследовал в Академии), но с богемными декадентами и оккультистами, в среду которых его ввел друг детства Станислав де Гуа-ита. Ранние годы Морраса-литератора прошли в основном в католических кругах и среди земляков-«фелибров», стремившихся сохранить язык и культуру Прованса.
Среди немногих общих друзей обоих писателей отметим Жана Мореа-са — центральную фигуру младшего поколения французских символистов и автора термина «символизм». В 1891 г. молодой Моррас выпустил отдельным изданием этюд о поэте, а годом позже вместе с ним провозгласил создание «романской школы», противопоставлявшей «латинский дух» и традиции классицизма романтикам и декадентам. Восхищаясь и через много лет «мощным творческим и одновременно консервативным духом этого нового Малерба», он счел нужным отметить, что Мореас «в наименьшей степени был пуристом» (ММ!, 44).
В 1910 г. академик Баррес «от имени друзей ранних лет» произнес речь на похоронах Мореаса — как в 1896 г. на похоронах Верлена от имени «мо-
69
лодых». Избегая вспоминать «символизм» и «декадентство», он привел слова поэта, сказанные им перед смертью: «Нет ни классиков, ни романтиков. Это всё глупости. Жаль, у меня нет сил объяснить подробнее». «Мы никогда не узнаем, какие аргументы приготовил Мореас, но я согласен с ним, — заявил Баррес. — Я уверен, что романтическое чувство, если поднять его до высшего уровня культуры, принимает классический характер. <...> Стать классиком — значит отрицать любую чрезмерность, достичь чистоты души, которая отвергает ложь, какой бы привлекательной она ни казалась, и приемлет только правду, одним словом — стать честнее»6. Собравшиеся у гроба литераторы отлично понимали, о чем идет речь, поскольку Баррес считался романтиком. «Он определил новый тип равновесия между классической традицией и романтической мистикой», — сказал 13 лет спустя консерватор Леон Берар, провожая Бар-реса в последний путь7.
Поклонник Ронсара, Корнеля, Расина и Боссюэ, Моррас не принимал милых сердцу друга Готье и Бодлера, видя в их стихах «доказательство того, как богато одаренные таланты не реализовались из-за ложных идей и порочных систем, в чем они и невиновны, и виноваты». Баррес упрекнул Морра-са, что тот «формирует мелкие и грубые умы, слишком презирающие Готье и Бодлера», заметив: «По-моему, вы рискуете отдать нашим соперникам слишком много прекрасного, чего не хотелось бы лишаться». «Продолжающееся почитание их, — наставительно ответил Моррас, — грозит отравить следующие поколения, что они уже начали. Посмотрите на отравленных и потерпевших крушение — на Верлена,
Малларме, Рембо, Лафорга! Вы верите в вечность этих извращенных прелестей?» (ВМС, 495-497).
Что это? Крайний догматизм, отсутствие вкуса или обида непризнанного поэта? В рецензии на сборник стихов Морраса «Внутренняя музыка» (1924) Георгий Адамович назвал его любовь к музам «безнадежной и неразделенной»: «Общие его представления о поэзии величественны. Но лишь только дело дойдет до их конкретного применения, Моррас делается жертвой своего фанатизма и прямолинейности. Он как бы забывает, что если в искусстве и нужны правила, то только для того, чтобы могли существовать исключения. Есть в искусстве один непререкаемый закон — "победителей не судят". Во всех оценках Морраса чувствуется, что он руководится теоретическими предпосылками, но что он глух и слеп к результатам. Еще очевиднее это в его собственных стихах»8.
В отличие от теоретика Морра-са, Баррес считал себя прежде всего художником и политиком, т.е. практиком. В 1908 г. Анри Массис в эссе «Мысль Мориса Барреса» назвал его философию «философией действия», отметив ее «антиинтеллектуалист-ский» характер (МРВ, 14, 44). Тогда в его устах это звучало комплиментом. В нашумевшей книге «Сегодняшняя молодежь» (1913) Массис объявил одной из главных черт нового «поколения французского возрождения» именно анти-интеллектуализм, вкладывая в это понятие неприятие чрезмерного рационализма, сциентизма и скептицизма старших9.
Однако в эссе «Морис Баррес или поколение относительного» (1923) Массис критиковал мэтра за «неверие в ум» и «презрение» к нему — имея в виду ум философствующий, «незави-
70
6 Maurice Barres. Adieu à Moréas. Paris, 1910. P. 10-12.
7 Léon Bérard. Maurice Barrès. Discours prononcé aux obsèques le 8 décembre 1923. Paris, 1923. P. 16-17.
8 Адамович Г. Литературные беседы // Звено (Париж). №115. 1925. 13.04. С. 2.
9 Agathon [Henri Massis. Alfred de Tarde]. Les jeuns gens d'aujourd'hui. Paris, 1913. P. 19.
симый разум, существующий в каждом из нас, который позволяет нам приблизиться к истине» (НМ|, 196-197). «В основе учений Барреса и Морраса лежит агностицизм, — отметил он, — но Моррас идет дальше, поскольку никогда не обесценивает разум, а его стройная система неизменно отдает предпочтение уму. <...> Система Барреса, напротив, вся проникнута субъективными противоречиями» (НМ|, 196-197).
Темы смерти и умирания — людей, городов, культур — занимают важное место в мировосприятии и эстетике Бар-реса, придавая им пессимистический, «декадентский » колорит. «Культ мертвых — порождение индивидуалистического сознания» (МРБ, 48), — утверждал Массис, противопоставив Барре-са оптимисту и коллективисту Морра-су: «У первого приятие смерти как умиротворения; у второго мужественное и сознательное сопротивление всему, что грозит сущему и покушается на законы природы и жизни» (НМ|, 214).
услышав о внезапной кончине одного из соратников, Моррас сжал кулаки и со слезами и гневом воскликнул: «Не умирают!» — а затем отказался пойти на похороны. «Не умирают, — пояснил Массис, — когда осталось дело, которое надо сделать, добро, которое надо защитить, зло, которое надо уничтожить, борьба, которой надо отдать всего себя, и труда еще на полвека!» (МЫТ, I).
Эстет и индивидуалист Баррес ценил личную свободу, но знал «инстинктивное удовольствие быть в строю» (МСВ, 19). Он влиял, но не командовал, хотя многие пошли бы за ним. Он импрессионистически рассказывал о своем личном опыте, но редко делал выводы и почти не поучал. Моррас был дидактиком, догматиком и коллективистом, но в коллективе единомышленников видел себя первым — после «законного монарха». «Зная, как надо», он поучал, командовал и приказывал, не терпя возражений, не признавая несогласия — и не стесняясь в выражениях.
«Каждому свое, — заметил Бар-рес. — Моррасу — уроки, наставления, советы, полемика, система. А мне оставьте то, чем я могу заниматься без всяких планов, — раздумья» (MHS, 85). «Моррас создает учеников. А я?», — размышлял он в конце жизни в «Тетрадях», куда несколько ранее записал слова своего любимца Гёте: «У меня нет учеников. Я освободитель» (МСВ, 982, 967). Утешал себя? Еще в конце 1890-х Реми де Гурмон заметил о Бар-ресе: «Его честолюбие не нуждается в идейных сотрудниках. В политике у него нет учеников»10.
«Это мой позор, что Баррес — не монархист», — повторял легитимист Моррас. Несмотря на романтический «бонапартизм», «Баррес был и оставался республиканцем. Это чувство он унаследовал от рождения и пронес через всю жизнь, считая верность ему делом чести» (МЫТ, 32). «Я люблю республику, но вооруженную, организованную и покрытую славой» (МСВ, 232), — признался он, вспомнив булан-жистскую молодость, которой посвятил роман «Призыв к солдату» (1900).
Бывший военный министр Жорж Бу-ланже (1837-1891) по прозвищу «генерал Реванш» стал центром притяжения оппозиционных сил от монархистов до социалистов. «По существу буланжизм представлял собой протест национальных чувств и интересов против парламентской политики, которая сводилась к удовлетворению политической олигархии, опиравшейся на финансовую олигархию, — писал Моррас в 1902 г. — Генерал символизировал прежде всего реванш, затем армию, затем армию единую с народом, а в конечном итоге — политику терпимости в отношении традиционной религии страны (т.е. католицизма. — В.М.)» (ММВ, 16).
За участие в политических интригах Буланже в конце марта 1888 г. был уво-
10 Р. де Гурмон. Книга масок. С. 153.
72
лен из армии, что увеличило его популярность и развязало руки. Через три недели после отставки генерал был избран в Палату депутатов с программой, требовавшей роспуска парламента и пересмотра конституции 1875 г. в сторону усиления исполнительной власти.
В предвыборной кампании громко прозвучал восторженный голос Барре-са. Пожилой Ипполит Тэн заметил по его адресу: «Этот молодой человек ничего не добьется, поскольку одержим двумя абсолютно противоположными страстями: вкусом к размышлению и вкусом к действию» (МБК, 38). Слова запомнились — как типичный пример ошибочного суждения, порожденного эпохой противопоставления мысли и действия. Массис уже в первом очерке о Барресе назвал его основным качеством «двойное существование мысли и действия», подчеркнув: «В общественной жизни он искал то, что не могла дать ему жизнь внутренняя, — постоянно обновляющиеся эмоции, чувства сильные и терпкие» (МРБ, 18, 32).
Пользуясь тогдашним законом, Бу-ланже баллотировался в нескольких округах и везде побеждал, заявив о себе как политике национального масштаба. Движение его сторонников, известных как «буланжисты», начало оформляться в партию под названием «Республиканский комитет национального протеста». Буланже называли «Бонапартом» и «Цезарем», но он отверг предложения о государственном перевороте и слышать не хотел о восстановлении монархии. Перепуганное правительство срочно провело через парламент поправки к избирательному закону, отменившие голосование по партийным спискам и запретившие многократное выдвижение одной кандидатуры, а затем развернуло репрессии против буланжистов. Под угрозой ареста генерал 1 апреля 1889 г. бежал в Бельгию, где угасала от туберкулеза его любимая женщина.
Романтически окрашенный и психологически понятный выбор оказал-
ся политически фатальным. В августе 1889 г. Сенат, имевший полномочия верховного суда, заочно приговорил «Бонапарта» к изгнанию, что исключало переизбрание. Месяц спустя, на всеобщих выборах буланжисты смогли провести в Палату всего 38 человек, включая Барреса, избранного от Нан-си. «Политическая деятельность очень подходила ему, — считал Моррас. — Она бросила его в гущу жизни» (МКТ, 30). Осенью 1891 г., через два с половиной месяца после смерти возлюбленной, Буланже застрелился на ее могиле, что поставило крест на буланжизме как политической силе.
«Сидя на депутатской скамье, Бар-рес присутствовал при агонии своей партии, но, предав гласности панам-ский11 скандал, буланжисты, оставшиеся верными памяти и программе генерала, отомстили за него и с жестокой радостью любовались агонией своих противников» (ММВ, 15-16). На очередных выборах в 1893 г. Баррес потерпел поражение и смог вернуться в Палату лишь через тринадцать лет, с пятой попытки. «Одна из главных страстей моей жизни, самая постоянная, самая разрушительная и самая странная — вкус к парламенту», — заметил он вскоре после переизбрания (МСВ, 331).
Единые в главном — любви к родине, определении ее врагов и неприятии существующего положения — Баррес и Моррас четверть века спорили, какой государственный строй нужен Франции; публикаторы их переписки озаглавили книгу «Республика или король».
На слова Поля Бурже, единомыш-
11 Начатый в 1892 г. разоблачениями Э. Дрюмона скандал вокруг краха Всеобщей кампании Панамского межокеанского канала (основана в 1880 г., обанкротилась в 1889 г.) выявил многочисленные факты коррупции чиновников, депутатов и журналистов. Считается крупнейшей финансовой аферой XIX в. во Франции; слово «панама» стало нарицательным. Баррес посвятил панамскому скандалу роман «Их лица» (1902).
ленника Морраса: «Чем мы обязаны Франции? Ничем. Бурбонам — всем», — Баррес ответил: «Чем мы обязаны королевской семье? Ничем. Всем — Франции и ее культуре» (МСВ, 155). А в записях для себя добавил: «За что нам, лотарингцам, любить Бурбонов, опустошивших нашу провинцию? Для меня Бурбон может лишь сыграть роль Цезаря, а его наследственность ничего не значит» (МСВ, 131).
Позиции были принципиальными, а потому непримиримыми, однако это не разводило писателей по разные стороны любимых парижанами баррикад и, тем более, не омрачало личных отношений. «Когда Моррас кричит "Да здравствует король!", я не вторю ему, но его крик меня не ранит», — разъяснил Баррес публично в 1905 г. (ВМС, 677). Моррас еще в 1899 г. писал другу: «Я хочу завоевать для монархизма не только "Action [française]", но Вас и всю Францию» (ВМС, 252). Баррес ограничился публичным выражением симпатии к новому движению, выступив на его собрании 15 июня 1901 г., но отметил несогласие с его позицией.
Отвечая в августе 1900 г. на морра-совскую «Анкету о монархии», Баррес отметил: «Я понимаю, как абстрактно мыслящий ум принимает монархическую систему. <...> Но на деле для успеха монархии необходимо наличие во Франции семьи, объединяющей вокруг себя большинство, громадное большинство избирателей, а таковой нет. <...> Не хватает и аристократии, необходимой для Вашей традиционной монархии» (ВМС, 296-297). «Почему вы заставляете меня повторять, что я не монархист, и тратить время на поиск аргументов. Я им не являюсь и чувствую, что не буду», — раздраженно заметил он в наброске ответа Моррасу, возможно, оставшегося неотправленным (МСВ, 625-626). «Я не верю, что вас, монархистов, когда-нибудь позовут [во власть], — подытожил он в декабре 1921 г. — И по-прежнему не верю в реставрацию [монархии]» (ВМС, 591).
Друзей разделяло и отношение к Французской революции. Моррас категорически отвергал всё связанное с революцией, которую, как он любил говорить, «дерзают называть "французской"» и которая «"велика" лишь по масштабу принесенных ей бедствий». Баррес принимал революционеров — «даже ужасных головорезов 93-года, не их дела, но их порыв»12 (МСВ, 140) — и отказывался считать их наследниками политиков вроде Клемансо и Жореса. «Без революции я не стал бы тем, кем стал. Я обязан ей своим возвышением в обществе», — повторял он (НМЕ, 43).
Расходились они и в оценке Наполеона. Моррас отвергал его как «дитя революции», как создателя централизованного бюрократического государства, уничтожившего исторические провинции, и как воплощение «административного деспотизма». Внук офицера «Великой армии», Баррес почитал «корсиканца» как великого государственного деятеля и полководца и романтически славил его как «учителя энергии». В статье 1893 г., озаглавленной этими словами, он писал: «Изучение и понимание Бонапарта — великая школа. Речь не о политических выводах, но о просвещении. <...> Став легендой, великие люди питают нашу волю. А сейчас французской расе13 остро не хватает именно воли» (ВМС, 634). Слово «энергия» стало ключевым для Барреса, назвавшего вторую трилогию — свое самое знаменитое произведение — «Роман национальной энергии» («Беспочвенные»14, «Призыв к солдату», «Их лица»).
12 «Суть доктрин мало значит, важен порыв», — заявил он в 1893 г. (HMJ, 35).
13 Позже он предпочитал говорить о «французской нации», а не «расе» (SDN, I, 20).
14 Устоявшийся перевод, хотя введенное Барресом в широкий обиход слово «Déracinés» точнее переводится как «лишенные кор- _
ней», «оторванные от почвы» или «вырван- 73 ные с корнем».
74
Политическое сотрудничество наших героев началось осенью 1894 г., когда Баррес взялся редактировать газету «Cocarde», где попытался скрестить национализм с социализмом в духе Пьера-Жозефа Прудона и Жоржа Сореля. Вместе с Моррасом он вел кампанию за федерализм и децентрализацию. Централизаторскую политику «гениального» Наполеона Бар-рес оправдывал условиями времени и утверждал, что «сегодня Бонапарт смело изменил бы тактику и децентрализовал Францию» (SDN, II, 216). Пытаясь вернуться в парламент в 1898 г., он положил в основу программы «национализм — протекционизм — социализм» предотвращение влияния «чужаков» на французскую политику и защиту местных тружеников путем ограничения иммиграции и прекращения натурализации (SDN, II, 160-168; 186-207).
В переписке с Моррасом эти темы занимают куда большее место, чем «дело Дрейфуса». 5 января 1895 г. Бар-рес присутствовал при разжаловании капитана и написал об этом (SDN, I, 142-145), но кампания за его оправдание началась только через два года.
Дрейфусары рассчитывали привлечь популярного писателя в свои ряды. Молодой Леон Блюм, социалист и «барре-сист», уговаривал его выступить в защиту капитана. Изучив аргументы сторон, Баррес отказался. В конце 1897 г. он принял сторону антидрейфусаров и стал одним из самых влиятельных и читаемых хроникеров «дела». Как журналист он в августе 1899 г. поехал в Ренн на повторный процесс Дрейфуса, которого опять признали виновным, несмотря на масштабную кампанию дрейфусаров во французской и иностранной печати. «Никогда я так не проклинал свою глухоту, лишившую меня этого спектакля», — жаловался Моррас (ВМС, 242).
«Само по себе дело Дрейфуса незначительно, — заявил Баррес. — Опасно
то, что его придумали и используют в интересах антивоенных и интернационалистских доктрин. Вот на это мы решили ответить» (SDN, I, 69-70). Он отхлестал автора дрейфусарского манифеста «Я обвиняю!..» Эмиля Золя, в котором «проницательные люди всегда чувствовали что-то чужое, то есть антифранцузское» (SDN, I, 43). Популярный среди иностранцев полковник Пикар, по словам Барреса, «защищая Дрейфуса, работает на военных атташе — английского, немецко-го,австрийского, итальянского. Отрицая измену, он благоприятствует шпионажу» (SDN, I, 203).
Подобно Моррасу, Баррес не разделял юдофобских крайностей Эдуара Дрюмона и Леона Доде, но утверждал: «Евреи не имеют отечества в том смысле, который мы в это вкладываем. Для нас родина — наша земля и предки, земля наших мертвых (любимое выражение! — В.М.). Для них это место, где они находят наибольшую выгоду. Их "интеллектуалы" дошли до знаменитого определения: "Родина — это идея". Но какая идея? Та, которая им всего полезнее: что все люди братья, что национальность — предрассудок, подлежащий уничтожению, что воинская честь воняет кровью, что надо разоружиться и не оставить иной силы, кроме денег» (SDN, I, 67-68).
В начале 1899 г. Баррес был в числе создателей Лиги французской родины. Моррас принадлежал к ее радикальному крылу с программой «антисемитизм — антипарламентаризм — французский традиционализм». Чтобы собрать как можно больше националистов, Баррес выдвинул лозунг «примирения в деле Дрейфуса», призывая положиться на решение суда и не усугублять раскол в «разобщенной и сбитой с пути» стране (SDN, I, 75). Он даже мечтал «объединить дрейфусарство и антидрейфусарство в один высший тип, сохранить то французское рыцарство, что было у честных дрейфуса-ров» (SDN, I, 9). По замечанию Масси-
са, «для осуществления такого союза понадобилась ни много ни мало угроза войны» (HME, 197).
Лига французской родины задумывалась для объединения и просвещения сограждан в национальном духе и поначалу не ставила конкретные политические цели, дабы не оттолкнуть потенциальных сторонников из либеральных кругов. Баррес поспешил выступить от ее имени по «проблеме Эльзаса и Лотарингии», заявив, что их жители, «политически отделенные от Франции, но связанные с ней моральными узами», не стали и не станут немцами. «Несмотря на случившееся в 1870-1871 годах, мы обязаны продолжать считать эти провинции частью французского организма» (SDN, II, 3-29). О реванше мечтали — или, во всяком случае, считали его реальным — далеко не все члены Лиги. Многим выступление не понравилось как «провокационное».
Считая, что пора переходить к делу, Баррес в октябре 1901 г. покинул правление Лиги и начал личную кампанию. Ее частью стал двухтомник «Сцены и доктрины национализма» (1902), включавший статьи и речи последних лет; несмотря на «сиюминутность» текстов, это классика националистической мысли. Провал Лиги на выборах 1902 г. убедил Барреса в бесперспективности подобных объединений. Он занялся собственной карьерой, которая в 1906 г. увенчалась избранием во Французскую академию (со второй попытки) и в Палату, депутатом которой он оставался до смерти.
В парламенте Баррес считался «правым», но не входил ни в какую партию и, отказавшись от борьбы за министерские портфели, сохранял независимость. «Я выступаю только тогда, когда мне есть что сказать по вопросу, который я знаю», — говорил он15. Критикуя школьную и церковную, ан-
15 René Benjamin. Grandes Figures. Barrès. Joffre. Paris, 1931. Р. 145.
тикатолическую политику радикальных правительств, Баррес, в отличие от Морраса, не посягал на основы республики и не стремился свергать кабинеты, как Клемансо. «Я вижу самого себя в нашей истории, в нашей литературе, где царят порядок и чувство чести. <...> Я жажду, чтобы Франция, точнее, французский идеал — идеал Ронсара, Расина, Шатобриана, Корне-ля, Наполеона — продолжал цвести. Я не хочу, чтобы он искажался. Вот почему я консерватор и не желаю, чтобы кто-то расшатывал французское государство» (МСВ, 250).
В начале 1910-х годов, когда Бар-рес, по собственным словам, «устремился от национализма к католицизму» (МСВ, 524), молодежь стала отходить от него. Обожатели и подражатели «восхищались художником и признавали заслуги патриота» (MHS, 15), но, не получив четких ответов на вопросы «о главном», пошли в ученики к Моррасу — или к католику Шарлю Пеги, если этика увлекала их больше, чем политика.
«Наступил момент, — вспоминал выразитель духа этого поколения Анри Массис, — когда в сфере политики от Барреса начали отдаляться молодые умы, порожденные и пробужденные им, умы, которым он открыл Мор-раса. Причиной стало осознание необходимости серьезной доктрины, которое он сам в них воспитал, и многие молодые барресианцы примкнули к "Action française". "Это не было ни предательством, ни бегством, — писал Жан Лоньон (историк и публицист, автор книги «Морис Баррес и проблема Порядка» (1911). — В.М.). — Для нас это завершение развития доктрины Барреса, доктрины интегрального национализма» (MHS, 85).
«Принц юности» превратился в нотабля, которому начали предъявлять претензии. задолго до шутовского суда дадаистов над Барресом в мае
1921 г.16 молодые католики осудили его за недостаток благочестия и уклон в язычество, усмотрев таковой в культе «земли и мертвых».
В романе «Вдохновенный холм» (1913) и публицистической книге «Великая скорбь церквей Франции» (1914) Баррес говорил, что «с волнением узнает богов наших предков и слышит их приглушенные голоса», и призвал к «союзу религиозного католического чувства с духом земли ради сохранения духовности расы» (HMJ, 246, 248). Он отстаивал сельские церкви, которым в результате правительственной политики угрожали закрытие и разрушение, но Массис, видевший «влияние Барреса в основе всех моих идей» (MBN, 211), заявил: «Невозможно защищать Церковь и одновременно возрождать авторитет язычества. Этого не позволяют ни вера, ни вкус» (HMJ, 251). «По-моему, вы неправы, сосредоточив внимание на различиях, а не на сходстве», — возразил Баррес «молодому левиту» в марте 1914 г., добавив, что «кампания становится несправедливой и политически вредной» (MBN, 136-137).
Мировая война временно сгладила разногласия патриотов. Встретив Морраса на улице 12 августа 1914 г., Баррес удовлетворенно записал: «О партиях не говорили, только о Франции» (МСВ, 737). С 5 августа 1914 г. на протяжении пяти лет он ежедневно публиковал в «Echo de Paris» статьи, составившие 14 томов «Хроники Великой Войны». «Военные усилия» Барре-са и его деятельность в послевоенные годы заслуживают особого рассказа17. 18 ноября 1918 г. писатель присутствовал при вступлении французской армии в Нанси, два дня спустя — в Мец,
76
16 Леонид Ливак, Андрей Устинов. Литературный авангард русского Парижа. 1920-1926. История. Хроника. Антология. Документы. М., 2014. С. 29-30.
17 См. об этом статью А. Бодрова в №21 «ВН». — Прим. ред.
откуда отправился в Страсбург. Мечта всей жизни сбылась.
Новый взрыв обвинений в богохульстве со стороны католиков-догматиков вызвал «экзотический» роман Барреса «Сад на берегу Оронта» (1921). Массис вступился за автора, но в эссе «Морис Баррес или поколение относительного» в сборнике «Суждения» (1923), вы-шедешем в год смерти героя, подверг тотальной критике его философию.
Массис признал, что, помимо художественных заслуг, Баррес «возродил патриотизм среди интеллектуалов», «определил французский национализм, дав ему имя» и «придал эпохе стремление к величию». Однако будучи представителем молодежи, которая «верит в ум» и «жаждет истинного и абсолютного», он осудил бывшего учителя — а вместе с ним большинство старшего поколения, выросшего в царстве «философии поражения» и «бегства от реальности», — за пессимизм, релятивизм, детерминизм и анти-интеллектуализм, несовместимые с «традиционной французской и католической идеей» (ИМ|, 176-177, 185-186, 183). Автор был искренен и в благодарности Барресу, и в признании того, что «для нас час безусловного восхищения [им] прошел» (ИМ|, 176), а его идеи стали историей и утратили влияние. Подразумевалось — в отличие от идей Морраса, знающего «как надо ».
«Чувствую себя матросом, которого товарищи высадили на скале посреди океана, оставив в утешение парочку бутылок, и который наблюдает, как корабль удаляется», — писал Массису шестидесятилетний Баррес 15 октября 1922 г. «Но я верю, — добавил он, — что после вас еще могут появиться юноши двадцати лет, с которыми мои книги установят диалог» (МБК, 172173). Когда в 1962 г. отмечалось столетие Барреса, последнюю фразу цитировали едва ли не чаще других. А в качестве такой книги едва ли не чаще других называли посмертно опубликованные «Тетради», открывшие искрен-
нюю и глубокую, «внутреннюю» католическую веру Барреса, нехватку которой он ощущал у Морраса.
Морис Баррес скоропостижно умер от сердечного приступа вечером 4 декабря 1923 г. в возрасте 61 года.
«Я узнал скорбную новость, когда входил в Палату, — вспоминал Эдуард Эррио. — Накануне, пожимая мне руку, он обратился ко мне с несколькими любезными словами, смягчая юной и веселой улыбкой несколько мрачные интонации своего голоса. <...> Мне невольно бросилось в глаза, как постарело его лицо, как увеличились круги под глазами и утончились черты — внезапное впечатление заставило меня задуматься. утончились, увы! В прямом и точном смысле это означало: первое бледное прикосновение смерти. <...> Я разошелся с ним, но восхищался неукротимой диалектикой и бурлением мысли даже в его политических статьях. <...> Политика разделяла нас во всем; мы представляли с ним два полюса общественного мнения; мы нередко сталкивались; но, несмотря на все, я питал к нему глубокую привязанность»18.
«Последний раз в истории [французской] литературы правительство постановило организовать писателю национальные похороны» ^МБ, 384) — «первые официальные почести, возданные националистической мысли» (ММВ, 56), по определению Морраса. За катафалком шли президент Александр Мильеран и премьер Раймон Пуанкаре — политические союзники и личные друзья. Министр просвещения Леон Берар, чтивший Барреса и вернувший в школьную программу классические языки, за что ратовал покойный, от имени правительства произнес надгробную речь: «По счастливому и, несомненно, редкому совпадению, дарование и труд художника великолепно сочетались в нем со
всем, что он сделал для защиты своих идей и служения своей стране»19.
«Со смертью Барреса ушло, как с ним и пришло, всё то национальное сознание, которое победа 1918 г. могла создать внутри республиканского режима» (ММВ, 61), — писал Моррас в 1941 г. Пути французского национализма и «республики на товарищеских началах» расходились все дальше.
Сокращения
BSA — Maurice Barrés. Le service de l'Allemagne. Paris: Félix Juven, 1911.
HME — Henri Massis. Évocations. Souvenirs 1905-1911. Paris: Plon, 1931.
HMJ — Henri Massis. Jugements. Renan — France — Barrés. Paris: Plon, 1923.
MBN — Henri Massis. Barrés et nous. Suivi d'une correspondance inédite (19061923). Paris: Plon, 1962.
MCB — Maurice Barrés. Mes cahiers. 1896-1923. Texts choisis par Guy Dupré. Préface de Philippe Barrés. Paris: Plon, 1963.
MHS — Henri Massis. L'honneur de servir. Textes réunis pour contribuer à l'histoire d'une génération (1912-1937). Paris: Plon, 1937.
MMB — Charles Maurras. Maurice Barrés. Paris: A la Girouette, 1948.
MMI — Charles Maurras. La musique intérieure. Paris: Bernard Grasset, 1925.
MNT — Henri Massis. Maurras et notre temps. Entretiens et souvenirs. Édition définitive augmentée de documents inédits. Paris: Plon, 1961.
MPB — Henri Massis. La pensée de Maurice Barrés. Paris: Mercure de France, 1909.
SDN — Maurice Barrés. Scénes et doctrines du nationalisme. T. 1-2. Paris: Plon, 1925.
VMB — Yves Chiron. La vie de Barrés. Paris: Godefroy de Bouillon, 2000.
18 Эррио Э. Из прошлого. Между двумя вой-
нами. 1914-1936. М., 1958. С. 170.
19 Bérard L. Maurice Barrés. Р. 2.
77
