CC BY
31НАЦИОНАЛИЗМ И ВОЙНА
вдсилий молодяков
вопросы НАЦИОНАЛИЗМА 2017 № 2 (30)
ФрАнко-гЕрмАнскиЕ этюды
I. Химера-на-Рейне: французские националисты и «Рейнская республика», 1919 и 1923 гг.
Расчленение Германской империи, возвращение к «добисмарковскому» состоянию было заветной мечтой и стратегической целью французских националистов. Частью этого замысла было стремление отторгнуть от Германии левый (западный) берег Рейна и подчинить его французскому влиянию.
Еще в 1900 г. Шарль Моррас писал: «Я мечтаю даже о Рейне, столь необходимом для нашей обороны, об этом германском пограничье, успешная аннексия и постепенное преобразование которого во французское пограничье будут полезны»1. употребленное им слово «Marche(s)» вошло в выражение «Les marches de l'Est» («Восточное пограничье»), пущенное в обиход Морисом Барресом в конце 1900-х годов. Этим термином объединялись Эльзас, Лотарингия, Люксембург, Арденны, Валлония и французская Швейцария — франкофонные территории за пределами франции, «разъединенные прихотью войн и договоров, но знавшие общую славу и всегда принадлежавшие одной цивилизации»2, а также — подразумевалось — защищавшие французскую цивилизацию от «германского вторжения». Баррес считал долину Мозеля и западный берег Рейна единым целым, исторически и культурно
1 Charles Maurras. Enquête sur la monarchie.
_ Versailles, 1928. Р. 279.
80 2 Проспект журнала «Les marches de l'Est» _ на 1911 год (собрание автора статьи).
принадлежащим к «галло-романской цивилизации», чему не соответствовали границы, проведенные монархами и политиками.
О чем конкретно шла речь? «Цену вопроса» в начале 1920-х годов описал британский журнал «Economist», статью которого процитировал советский аналитик М. Павлович (М.Л. Вель-тман):
«Долина Рейна не имеет ничего себе равного по богатству во всем мире. Есть реки больше Рейна, но нет ни одной реки, которая владела бы такими громадными и разнообразными богатствами. Вблизи левого берега реки находятся самые обширные и самые богатые залежи руды в Европе, знаменитые железные рудники Лотарингии и Люксембурга. А в непосредственном соседстве правого берега Рейна находятся гигантские угольные копи Рурского бассейна, глубоко проникающие в Голландию и заключающие в себе гораздо больше угля, чем во всем Соединенном Королевстве. В верхнем течении Рейна в горах, пока еще редко заселенных, находятся богатейшие в Европе ресурсы гидравлической силы, которая может быть превращена в дешевую электрическую силу. Отсюда следует, что величайшим промышленным центром в Европе и, быть может, во всем мире будет сравнительно незначительная область, в которой сосредоточены одновременно громадные ресурсы гидравлической силы и неисчислимые богатства сырого материала (руда и уголь). Долина Рейна — самая богатая и густонаселенная область в европе. Это величайший муравейник человеческой
деятельности в мире, хотя развитие ее безграничных богатств только еще началось»3.
франция впервые заявила о претензиях на левый берег в январе 1917 г., когда премьер и по совместительству министр иностранных дел Аристид Бриан поручил послу в Лондоне Полю Камбону прощупать почву, пояснив в письме: «Есть один вопрос, который непременно встанет, это — вопрос о левом береге Рейна. Здравые умы во франции, верные старейшим традициям нашей национальной политики, требуют его возвращения франции как утерянного наследства французской республики. <...> С нашей точки зрения Германия не должна иметь впредь ни одного метра земли за Рейном. Режим этих территорий, их нейтралитет, их временная оккупация подлежат обсуждению при участии всех союзников, но необходимо, чтобы франция, непосредственно более всех заинтересованная в территориальном статусе этой области, пользовалась преимущественным правом голоса при выборе решения по этому важному вопросу» (АТМ, 145).
«Хотя письмо Бриана явилось ответом на просьбу (министра иностранных дел. — В.М.) сэра Эдуарда Грея о каком-либо указании на французские цели в европейской войне, оно не имело последствий, ибо пришло после падения министерства (кабинета. — В.М.) Асквита. Прошло шесть месяцев, прежде чем Камбон прочел это письмо Бальфуру» (ДВФ, 216), новому главе Форин офис. Однако англичане не считали территориальные приобретения франции времен революционных и наполеоновских войн «утерянным наследством». По свидетельству нового премьера Дэвида Ллойд Джорджа, Бальфур «по-видимому, не придал особого значения этому сообщению; во всяком случае он не до-
3 Цит. по: Павлович М. Французский империализм. М.-Л., 1926. С. 147.
ложил об этом ни мне, ни военному кабинету»4.
На помощь пришла Россия, куда в феврале 1917 г. на межсоюзническую конференцию со специальной миссией отправился министр колоний Гастон Думерг. Его целью было закрепление договоренности о том, что на будущей мирной конференции Петроград поддержит территориальные притязания Парижа в обмен на поддержку по вопросу о Константинополе и черноморских проливах. Параллельно с этим в Париже посол Александр Извольский вел переговоры с Брианом. По соглашению от 12 марта (нового стиля), Саар должен быть передан франции, «остальные территории, расположенные на левом берегу Рейна, которые ныне составляют часть Германской империи, должны быть окончательно отделены от Германии и освобождены от всякой политической и экономической зависимости от нее <...> должны образовать автономное и нейтральное государство и должны быть заняты французскими войсками до того момента, пока неприятельские государства не выполнят всех условий и гарантий, указанных в мирном договоре»5.
Соглашение, оформленное как обмен нотами, из-за русской революции не успело вступить в силу и влияния на дальнейший ход событий не оказало. Разве что испортило настроение англичанам, втайне от которых было подготовлено и заключено, когда большевики после прихода к власти начали публиковать тайные договоры царского и Временного правительств. 12 декабря 1917 г. текст появился в британской прессе. Бальфур сразу заявил, что не знал о его существовании, пояснив: «Мы никогда не желали и не поощряли мысли о том, чтобы хотя не-
4 Ллойд Джордж Д. Правда о мирных договорах. Т. 1. М., 1957. С. 331.
5 Цит. по: Лемин И.М. Внешняя политика Великобритании от Версаля до Локарно. 1919-1925. М., 1947. С. 96-97.
82
большая часть Германии была отделена от нее и превращена в своего рода независимую республику на левом берегу Рейна, для того чтобы образовать новое буферное государство между Францией и Германией. Это никогда не входило в политику правительства Его Величества. Правительство Его Величества никогда не представляло себе, что кто-либо из французских государственных деятелей серьезно об этом думал» (ДВФ, 217).
Если разуметь под «государственными деятелями» министров и депутатов, действительно, мало кто заходил так далеко. Однако националисты об этом не только «серьезно думали», но и открыто говорили на протяжении нескольких лет. Их призывы встречали все большее сочувствие, особенно когда в конце войны мечты стали приобретать контуры реальности.
Сторонником аннексии, пусть не прямой, но действенной, был главнокомандующий «союзными» войсками маршал Фердинанд Фош. «После выплаты репараций какова должна быть судьба левого берега Рейна? — спрашивал он премьера Жоржа Клемансо в письме от 16 октября 1918 г. — Должны ли мы продлить оккупацию? Аннексируем ли мы часть этой территории или же выскажемся в пользу создания нейтрального автономного или независимого — буферного — государства? Должно ли перемирие теперь полностью предусмотреть судьбу этих территорий? <...> Необходимо, чтобы перемирие обеспечило нам те условия, которые мы хотим навязать противнику в ходе мирных переговоров; при этом нам достанутся лишь те преимущества, которые мы к тому времени обеспечим себе в предварительном перемирии; окончательными будут лишь те территориальные уступки, на которые согласится противник в момент заключения перемирия» (ДВФ, 30-31).
Заявление о намерении Франции взять под контроль левый берег и мосты через Рейн было сделано Фошем
27 ноября 1918 г. и 10 января 1919 г. во время переговоров в Лондоне: «Отныне Рейн должен стать западной военной границей для германских народов; Германия должна быть лишена всей территории, могущей облегчить военные действия или явиться для них удобной базой, т.е. лишиться территориального суверенитета на левом берегу этой реки». «Речь идет не о том, чтобы аннексией левого берега Рейна увеличить территорию франции или Бельгии, — пояснил он, понимая, что на такой вариант Лондон и Вашингтон точно не согласятся. — <...> Можно представить себе организацию на левом берегу Рейна новых автономных государств с самостоятельным образом правления» (АТМ, 129).
Позиция французского правительства (фош говорил с военными от имени военных) изложена в записке от 25 февраля 1919 г., составленной по заданию Клемансо его ближайшим помощником по «миру» Андре Тар-дьё. Заявив: «Речь идет не о том, чтобы увеличить размеры той или другой из союзных стран, а о том, чтобы сделать Германию неспособной причинять вред», — Париж требовал: «западная граница Германии должна быть установлена по Рейну». Полностью приведя записку в книге «Мир» (АТМ, 130-143), Тардьё лишь упомянул приложенный к ней «проект того политического режима, который может быть применен в независимой Ренании».
«Независимость Рейнской области, — утверждал Тардьё, — единственная эффективная гарантия, что эта область явится преградой и буфером между Германией и западными демократиями, ибо ее автономное положение в пределах империи поставило бы ее как раз в то положение, в котором находится Бавария, которой ее теоретические "свободы" ни в 1870 г., ни в 1914 г. не помешали принять участие в агрессии против франции, — одним словом, независимость Рейнской области и ее оккупация межсоюзническими
силами представлялись нам возможными как политически, так и экономически. <...> Мир в Европе требовал, чтобы левый берег Рейна стал независимым» (АТМ, 143-144). Понятно, что речь шла конкретно об интересах франции.
французы использовали слово «Rhénanie» (Ренания). Принятый русский перевод «Рейнская область» не вполне точен, поскольку название подразумевало высокую степень исторического и культурного единства, сопоставимую с Баварией или Саксонией (хотя вспоминается и «Казакия»).
Предложения фоша и Тардьё соответствовали популярной во франции идее о «депруссизации» этой территории, входившей в состав Пруссии, — если понадобится, силой. «Необходимо навсегда изгнать Пруссию и прусский дух с левого берега Рейна, где мы хотим видеть франко-рейнское сотрудничество. <...> Изгнать с Рейна идеи, солдат и чиновников Пруссии — значит, обеспечить мир и безопасность», — считал Баррес6. «В Ренании распространяются мысли о независимости и об удобной возможности отправить пруссаков домой, — вторил ему Жак Бенвиль, главный специалист "Action française" по "германскому вопросу". — Но пруссак все еще остается на Рейне в виде чиновника, коммерсанта, школьного учителя. Он наблюдает за местными и терроризирует их. Мы позволим это?» (JBA, II, 45-46).
Оставался вечный вопрос: как повесить кошке колокольчик?
В конце октября 1918 г., когда поражение Германии стало очевидным, в Кёльне оживились сепаратисты, заговорившие сначала о «свободной Ре-нании в свободной Германии» (читай, децентрализованной или федеративной), затем о «свободном государстве на свободном Рейне» (DTR, 36-38). За словами о «гении Рейна» и «латин-
6 Maurice Barrès. Mes cahiers. 1896-1923. Paris, 1963. Р. 921, 989.
стве» в противоположность «пруссачеству» скрывался простой и, казалось, безошибочный расчет. Местные промышленники решили отложиться от поверженной империи, чтобы не делить с ней последствия поражения, в том числе экономические, и сами договориться с победителями. Прежде всего с французами, которых считали потенциальными хозяевами всего левого берега.
Эти факты не слишком известны, поскольку разрушают романтический облик бескорыстных патриотов «Ре-нании». Впервые об этом подробно рассказал лидер сепаратистов Ганс-Адам Дортен, нашедший убежище во франции, где в 1945 г. выпустил книгу «Рейнская трагедия». Она полна возвышенных слов, но сообщаемые в ней подробности говорят о другом.
Кто такой Дортен, которого Тардьё назвал «человеком без политического прошлого и авторитета» (АТМ, 314)? Выходец из богатой буржуазной семьи, он получил юридическое образование, служил судейским чиновником, карьеры не сделал. Годы войны провел на военной службе, на момент перемирия (ему исполнилось 38 лет) находился под арестом и ждал трибунала за критические высказывания о кайзере. Революция освободила его от суда и от службы и поманила в политику. Судя по мемуарам, у Дортена были связи в деловых кругах и несомненные авантюрные наклонности.
Дела у сепаратистов, ориентировавшихся на францию, не задались с самого начала. Во-первых, доминировавшая в местной политике католическая Партия центра не собиралась отделяться от Германии. Во-вторых, левый берег Рейна был разделен на четыре зоны оккупации (французская, бельгийская, британская, американская), и Кёльн достался англичанам. Обер-бургомистр города Конрад Аденауэр — «прирожденный оппортунист и интриган», по словам Дортена, — поддержал идею независимого госу-
84
дарства, видя себя его президентом, но сделал ставку на англичан. Представлявший деловые круги юга «Рена-нии», Дортен согласился сотрудничать с ним, чтобы обеспечить содействие французских оккупационных властей, но те не приняли сепаратистов всерьез (DTR, 42-47).
1 февраля 1919 г. в Кёльне собралась законодательная ассамблея, от которой ждали провозглашение Рейнской республики независимой от Рейха. В ночь накануне созыва в городском саду появилась шутовская могила с надписью «Здесь лежит Конрад Аденауэр, первый президент Рейнской республики». Под тройным давлением Берлина, местных социалистов и англичан дело закончилось решением о создании... комиссии для рассмотрения проектов автономной республики в составе Рейха; она не заседала ни разу. Посчитав это предательством, Дортен в начале марта порвал с Аденауэром и решил действовать самостоятельно (DTR, 49-57).
С учетом обстановки «южане» исправили программу: провозглашение республики в составе Рейха, но отдельно от Пруссии, с максимально широкой автономией, включая собственную дипломатию, и решение ее дальнейшей судьбы путем плебисцита. Пропаганда не имела успеха, пока в конце апреля сепаратистам не удалось привлечь на свою сторону командующего французскими войсками на Рейне генерала Шарля Манжена.
Признавая необходимость для франции границы по Рейну, но выступая против аннексии левого берега, Манжен одобрил идею Рейнской республики, но независимой, а не в составе Рейха. Убежденный (видимо, Дортеном) в том, что население поддержит «разрыв с Пруссией», генерал 17 мая одобрил проект декларации о создании Рейнской республики с центром в Кобленце — в составе Рейха, но вне Пруссии, демилитаризованной и с независимой внешней политикой — и
взялся обеспечить согласие американцев, в зоне оккупации которых находилась будущая столица. Поддержка местных оказалась не столь абсолютной: оповещенное «центристами» о готовящемся акте берлинское правительство обвинило сепаратистов в измене и переговорах с врагом (мир еще не подписан). Их деятельность в английской и американской зонах, и ранее не встречавшая поддержки (До-ртен видел здесь интриги Аденауэра), была запрещена (DTR, 61-70).
Британский военный губернатор заявил о недопущении «любого изменения германской конституции в Ре-нании» и о непризнании «любой новой власти» без согласия Лондона. Возможно, это побудило бельгийцев в последний момент запретить намеченное на 29 мая провозглашение республики в Аахене, бывшей столице Карла Великого, входившей в их зону оккупации (DTR, 71-72). уверенный в поддержке Клемансо и утверждавший, что получил ее, Манжен «благословил» сепаратистов не теряя времени действовать во французской зоне. 31 мая в Висбадене Дортен обнародовал декларацию Рейнской республики (датирована 1 июня) и отправил ее текст участникам мирной конференции с просьбой признать новое государство, а также президенту и главе правительства Германии (DTR, 74-78). Рубикон был перейден.
Не только в Кёльне, но даже в Майн-це, центре французской зоны, прошли демонстрации протеста — по уверению Дортена, инспирированные из Берлина. Главным разочарованием стал отказ франции признать республику и поддержать сепаратистов. «Президент» Дортен захватил мэрию Висбадена, демонстративно проявив неповиновение прусским властям, но чиновники без труда выдворили его. 3 июня Манжен сообщил ему, что получил из Парижа приказ о строгом нейтралитете в отношении внутренних дел Германии и «выполнит его в пределах,
его товарищей, «вернуть ренанцам чувство безопасности и внушить пруссакам должное почтение, которое они выказывают всем, кто применяет к ним силу» (DTR, 83-84).
Оставшись до конца жизни сторонником «ренанского» движения, Манжен снискал огромное уважение в националистических кругах. В скоропостижной смерти генерала 12 мая 1925 г. от приступа аппендицита прямо усматривали отравление. Через три года в Париже ему поставили памятник, который в 1940 г. уничтожили нацисты по личному приказу Гитлера. Кроме этого, во всей франции они снесли лишь один памятник — британской сестре милосердия Эдит Кэвелл, расстрелянной за шпионаж в 1915 г. в оккупированной немцами Бельгии. Такое признание дорогого стоит...
Несмотря на протесты маршала фоша и настояния президента Раймо-на Пуанкаре, Клемансо не потребовал политического отделения левого берега Рейна от Германии в обмен на его демилитаризацию и временную оккупацию как гарантию репараций и на «гарантийные договоры» с США и Великобританией — которые так и не вступили в силу. Новый статус территории был закреплен в Версальском договоре (статьи 42-44, 428-431).
«Рейнский вопрос» не был главной причиной того, что Моррас и Бенвиль выступили против «плохого договора», но оказался важным аргументом: «Мы получили границу 1870 года — границу для вторжения, нарисованную в 1815 году против франции»7. Поведение Клемансо они, как и Манжен, сочли капитуляцией перед Лондоном.
При обсуждении договора в Палате депутатов 29 августа 1919 г. Бар-рес заявил, что проголосует за него, но требует от правительства четкого определения и проведения «рейнской политики» (GPR, 14). франция на Рей-
которые позволяет честь», но останется другом движения за независимость, а «продолжать или нет, решать вам» (DTR, 78-82).
«Вздох освобождения пронесся над Рейном. Почему "союзники" не позволили этому движению, законному с любой точки зрения, свободно развиваться? — возмущался Бенвиль 4 сентября 1919 г. — Если Дортен и его друзья будут и дальше наталкиваться на недоброжелательство и неразумность "союзников", они не избавят свою страну от прусского ига и не добьются проведения плебисцита, которого требуют. Знаете, что тогда будет? Они падут духом. Они покинут страну или после ухода наших войск и возвращения пруссаков будут осуждены за государственную измену, хотя всего-навсего просто и искренне выступали за создание федеральной и депрусси-зированной Германии» (JBA, 47). Ах, «если бы этот призыв был услышан на мирной конференции, если бы движение поддержали, результат был бы несомненным» (JBJ, 41).
Убедить «союзников» оказалось невозможным. «Ваши генералы работают над созданием Рейнской республики, — заявил Ллойд Джордж, не веривший в способности Дортена. — Это верный способ помешать ее существованию» (АТМ, 166-167). «Не следует создавать еще одной Эльзас-Лотарингии», — повторял он, требуя сокращения срока оккупации, и с этим приходилось считаться. «Случай с До-ртеном едва не уничтожил плодов долгих усилий Клемансо и едва не стоил нам отказа в оккупации Рейна», — утверждал два года спустя Тардьё (АТМ, 315). Манжен думал по-другому, гневно бросив премьеру: «Вы исполняете приказы Ллойд Джорджа». В октябре 1919 г. генерала отозвали из Германии и назначили главой французской миссии при Вооруженных силах Юга России А.И. Деникина. Однако он успел «сурово, но справедливо отразить» атаки местных властей на Дортена и
7 Jacques Bainville. Les conséquences politiques de la paix. Paris, 1920. Р. 53.
не должна представлять «духовный, политический и общественный идеал, который навсегда отвратит их (местных жителей. — В.М.) от берлинского германизма и обеспечит им максимально тесный контакт с латинской культурой и нашим западным духом»8. Перед голосованием по ратификации договора 1 октября Баррес снова заявил о поддержке при условии, что «прусское влияние ни в какой форме не будет восстановлено на наших границах» и что «все меры будут приняты с целью как можно теснее связать рейнские провинции с Францией» с помощью развития торговли и путей сообщения, сближения законодательства двух стран и недопущения в оккупированную зону чиновников из Берлина (GPR, 20-21). Однако большинство депутатов, включая членов кабинета, больше занимали предстоящие в ноябре 1919 г. выборы.
Мирный договор поставил сепаратистскую пропаганду вне закона и временно похоронил Химеру-на-Рейне. В следующий раз она ожила лишь через три с лишним года, после французской оккупации Рура в январе 1923 г.
Требуя создать в Руре «автономную администрацию», Бенвиль напомнил, что «оккупация левого берега Рейна не дала результатов, поскольку мы отдали власть прусским чиновникам» (JBA, 91), то есть назначенным из Берлина. Германия не была лишена суверенитета над левым берегом, поэтому чиновники остались на местах, однако оккупационные власти все чаще вмешивались в их деятельность. Прежде всего это касалось сепаратистского движения.
В декабре 1922 г. Баррес добился освобождения арестованного немецкими властями лидера Рейнской республиканской народной партии Йозефа Сметса. «Настоящий ренанец, всем сердцем преданный делу независимости» и «революционер в душе», по сло-
86 8 Maurice Barrss. Le genie du Rhin. Paris, _ 1921. P.210
вам его соратника и соперника Ханса Дортена, он занимал самую радикальную позицию и требовал полного отделения от Пруссии (GPR, 451-452; DTR, 96-100). Выйдя на свободу, Сметс поблагодарил Барреса, «лучше других знающего и понимающего рейнскую душу», и назвал своей целью создание «франко-ренанско-бельгийского комитета» (GPR, 452-454). Когда в марте 1923 г. на Сметса покушались, Баррес приветствовал его спасение словами: «Да здравствуют свободный Рейн и франко-рейнская дружба!» (GPR, 311-312).
В апреле 1923 г. Дортен приехал в Париж к генералу Манжену, который и после отзыва с Рейна в 1919 г. оставался покровителем сепаратистов. Годом раньше аналогичный вояж закончился не начавшись: вместо обещанного приема в МИД «ренанцам» велели уехать, пока их не депортировали (DTR, 133, 228). Теперь Манжен подготовился лучше. За два месяца Дортена приняли председатель Сената Поль Думер, маршалы Жоффр и фош, ряд сенаторов и депутатов, а также Баррес, «гениальный ум которого понимал всю важность рейнского дела для жизненных интересов франции», и Бенвиль (DTR, 133-138). Высказавшись за создание независимой Ренании, Бенвиль призвал власти «не отталкивать ренанцев» и строже обращаться с прусскими чиновниками, понимающими только язык силы, напомнив, что при Манжене, «первом французском генерале, которого ренанцы увидели после Наполеона», дела обстояли иначе (JBJ, 175-177).
«Ренания должна быть гласисом французской обороны, если не хочет стать передовой линией прусского реванша», — заявил гость (GPR, 456). Военные соглашались, но Дортен с сожалением отметил отсутствие политического веса даже у прославленных маршалов. Мнение депутатов значило куда больше, но в этих кругах рейнская проблема рассматривалась в кон-
тексте борьбы «левых» и «правых», а не национальной безопасности. Лидер «левых» в Палате депутатов Эдуар Эр-рио выслушал Дортена, но уверил его в скорой победе демократии в Германии, что решит все проблемы (собеседник считал это вредной иллюзией). Лидер «правых» Луи Марэн, «большой друг нашего дела», сочувственно кивал, но признал невозможность повлиять на правительство (DTR, 139-140).
«Раймон Пуанкаре остался недоступным для меня», — сетовал Дортен. По его словам, премьер запретил официальным лицам принимать человека, которого берлинское правительство считает «изменником» и влияние которого «равно нулю»; недоброжелатели пустили слух, что визитер — «двойной агент, призванный создать разлад между французами» (DTR, 136-137). Пуанкаре, связанному официальным положением, приходилось вести сложную игру. Дортена приняли Луи Лушёр, влиятельный финансист и неоднократно министр, и директор Политического департамента МИД Эмманюэль Перет-ти де ла Рокка: именно его Пуанкаре в декабре 1922 г. направил к Моррасу, когда тот хотел сообщить важную информацию о готовности Лондона противостоять оккупации Рура9. Наконец, премьер послал к Дортену в качестве личного эмиссара Мориса Бюно-Ва-рилла, хозяина газеты «Le Matin» и мастера закулисных переговоров (позже он помогал Иоахиму фон Риббентропу налаживать контакты в Париже). Пуанкаре передал, что сочувствует сепаратистам и готов помогать им, но не может делать это официально, а потому просит поскорее уехать визитеров, и так привлекших к себе большое внимание (DTR, 142-144).
Вернувшись домой, Дортен обнаружил, что у движения появился новый вождь — «приемный сын Рейна» Йозеф Маттес во главе организации
«Свободная Ренания», которая «по большей части состояла из авантюристов и безработных», т.е. из людей недовольных жизнью и готовых к активным действиям. Пока Дортен устраивал собрания и занимал межсоюзную Рейнскую комиссию разговорами о необходимости «рейнской валюты», Маттес формировал боевые дружины и привлек внимание деловых людей. Конкуренцию лидеров усилила пассивность Сметса, оправлявшегося после ранения (DTR, 145-147).
Задуманный как грандиозная антиберлинская демонстрация «Рейнский день» 30 сентября 1923 г. в Дюссельдорфе превратился в «Кровавое воскресенье», когда штурмовые отряды правительства при помощи полиции и невмешательстве оккупационных властей разогнали «ренанцев», открыв по ним огонь (DTR, 153-157). Произошел обычный в таких случаях раскол: До-ртен отказался от активных действий, Маттес начал готовиться к более активным. В октябре на левый берег Рейна приехал Баррес, которого принимали как дорогого гостя. Он увидел то, что хотел увидеть: «наш престиж очень высок во всем регионе», «сепаратистская идея каждый день завоевывает новых сторонников» будучи «стихийным порождением рейнской земли» и «давней антипатии к Пруссии» (GPR, 321-327). 27 октября он писал Морра-су, что «полон восторга и вдохновения от увиденного», но заметил: «Объединенная Ренания — это опасно. Здесь тоже нужны рейнские государства»10.
В ночь с 20 на 21 октября банкир-авантюрист Лео Декерс захватил мэрию Аахена, провозгласил «Рейнскую республику» с собой в качестве президента и обратился к Маттесу, который поспешил на помощь со своим войском. Похожие акции произошли и в других городах. С одобрения бельгийских ок-
9 Xavier Vallat. Charles Maurras numéro
d'écrou 8.321. Paris, 1953. Р. 178.
10 Maurice Barrès, Charles Maurras. La République ou le Roi. Correspondence inédite. 1888-1923. Paris, 1970. P. 617.
87
88
купационных властей Маттес предложил создать конфедеративную Рейнскую республику из трех государств: северное со столицей в Аахене под контролем Бельгии; южное со столицей в Кобленце под контролем франции; рурское со столицей в Эссене под контролем обеих держав; федеральной столицей предполагался Кёльн. Проект соответствовал реальной ситуации и получил негласное одобрение французов, но 23 октября бельгийцы приказали Декерсу и Маттесу немедленно очистить занятые здания, ссылаясь на приказ из Брюсселя (DTR, 159-168). Или из Лондона?..
Маттес перевез войско в Кобленц и объявил о создании собственного правительства. Боясь остаться не у дел, До-ртен 3 ноября приехал туда же и после выяснения отношений с конкурентом добился уступок: Маттес стал не премьером, но «уполномоченным на Севере», а Дортен — «уполномоченным на Юге» (DTR, 168-172). Зато 23 ноября появилось сообщение о предстоящем создании еще одного «рейнского правительства» во главе с обербургоми-стром Кёльна Аденауэром, лидером «легалистов», которые, по словам Бар-реса, «хотят получить благословение Берлина» и «не желают прослыть предателями» (GPR, 427; DTR, 187-188).
Здесь в игру вступил канцлер Густав Штреземан. убедив жителей Рура прекратить «пассивное сопротивление», он не собирался мириться ни с какой «республикой» и доказал серьезность своих намерений подавлением выступлений коммунистов и нацистов 7-9 ноября. Не дожидаясь прихода «пруссаков», ареста и суда, Маттес 28 ноября распустил правительство, которое так и не приступило к работе, и бежал во францию.
30 ноября в Палате депутатов шли дебаты о Рейнской республике. Пуанкаре, не разделявший восторгов Барреса, отмежевался от нее и получил поддержку большинства. Баррес вступился — не за вождей провалив-
шегося путча, но за «автономистские и сепартистские настроения» и против действий Аденауэра, служивших, как он считал, «маскировкой для Рейха» (GPR, 347-351, 427-428). Он решил посвятить им отдельную речь и тщательно подготовился, составив более подробные записи, чем обычно (GPR, 352-365). «Нужно создать Рейнскую республику с согласия и одобрения народа» — вот его последние слова. Речь осталась непроизнесенной: 4 декабря Баррес скоропостижно умер от сердечного приступа.
Тем временем 1 декабря в Бад-Эмсе Дортен объявил об «отставке» Матте-са и своем «единогласном избрании» ему на смену, однако Рейнская комиссия уже на четвертый день вызвала его в Кобленц и предложила передать «полномочия» Аденауэру. Оставшись без поддержки, он капитулировал. Отделяться от Рейха Аденауэр не собирался, поэтому 23 декабря Дортену приказали ликвидировать «администрацию» и освободить все занятые его людьми общественные здания в обмен на гарантии безопасности и выезд во францию. В новогоднюю ночь 1924 г. несостоявшийся вождь навсегда покинул Рейх (DTR, 174-175, 181-193).
Последним очагом сепаратизма оставался Палатинат (Баварский Пфальц), где заправляло «Свободное крестьянство» во главе с францем Хайнц-Орбисом, которого Дортен назначил своим наместником. 30 ноября Рейнская комиссия получила извещение о создании «автономного Палатината в составе Рейнской конфедеративной республики» с просьбой передать его в Париж. Ответ ожидался 10 января 1924 г., но накануне вечером Хайнц-Орбис, на котором держался местный режим, был застрелен. За этим последовали расправы с сепаратистами в Кайзерслаутерне и Пирма-сенсе: названия двух городов стали для публицистов «Action française» синонимом «предательства» Пуанкаре в отношении друзей франции. 27 февра-
ля зелено-бело-красный флаг «Рена-нии» был спущен с последнего общественного здания (DTR, 195-202).
Могло ли быть иначе? Полвека спустя, окидывая взглядом прожитую жизнь, публицист и бывший «правый» депутат Орас де Карбучия утверждал: «Победа фоша заслуживала лучшего мирного договора. Договор Клемансо заслуживал лучшего исполнения. Клемансо отказался от доктрины фоша и не потребовал ни создания независимой Ренании, ни постоянного размещения французских войск на Рейне. Пуанкаре не воспользовался плодами своей победы в Руре. Он не услышал последнее предупреждение от победителя в войне (фоша. — В.М.), который требовал поставить заслон на пути германских вторжений и выиграть в 1924 г. мир, проигранный в 1919 г.»11.
Для этого у франции не было ни сил, ни политической воли. У лидеров «Action française» политическая воля имелась, но их политика диктовалась страхом. А страх, как известно, плохой советчик.
Химера-на-Рейне стала историей. Дортен, местом жительства, которому определили Ниццу, занялся адвокатурой, получил французское подданство, написал мемуары и скончался в 1963 г. в возрасте 83 лет. Он пережил нацистскую оккупацию — в отличие от Маттеса, арестованного, депортированного в Германию и умершего в 1943 г. в Дахау. Сегодня обоих помнят только специалисты — в отличие от Аденауэра, будущее которого едва ли мог предвидеть и он сам.
II. «Взаимно искажая отраженья»: «веймарский» национализм во французских зеркалах
«Друг друга отражают зеркала, взаимно искажая отраженья», — написал в конце жизни Георгий Иванов. Эти
слова идеально описывают критику французскими националистами того, что писали о франции и Германии франкофилы веймарской эпохи, остававшиеся при этом немцами.
После Первой мировой войны ведущие интеллектуалы-националисты франции — Шарль Моррас, Леон Доде, Жак Бенвиль — отвергали самую возможность диалога с «бошами» и не считали нужным интересоваться, что пишут о них «за Рейном». Рене Бенджамен прямо заявил: «Я не могу разговаривать с немцем: мне нечего ему сказать. У нас просто нет общих тем для разговора <...> Меня поражает, что немец моего возраста (т.е. поколения участников войны. — В.М.) вообще осмеливается заговаривать со мной»12.
Автор знаменитой книги «Защита Запада» Анри Массис (1886-1970) допускал возможность диалога, но видел его неравноправным: Германия должна признать свою ответственность за войну, смириться с поражением и отказаться от мечты о реванше — право на который для франции десятилетиями отстаивали Баррес и Моррас. Их ученик игнорировал то, что Версальский «мир» для немцев столь же неприемлем, как для французов — франкфуртский «мир», а оба победителя хотели видеть свой триумф вечным.
Мало кто в Германии собирался вести диалог на таких условиях. Одним из них был баварский католический священник и публицист Георг Мёни-ус, антипрусские и «пораженческие» высказывания которого вызывали недовольство не только у националистов, но и в церковных кругах. В 1929 г. Мёниус написал предисловие к немецкому переводу «Защиты Запада», озаглавив его «Германизм против ро-манства». Массис сразу же опубликовал его французский перевод в «Revue universelle»13.
11 Horace de Carbuccia. Le massacre de la
victoire. 1919-1934. Paris, 1973. P. 507.
12 René Benjamin. Les augures de Genève. _
Paris, 1929. P. 77. gg
13 Перепечатано: Henri Massis. Allemagne _
В согласии с Массисом автор начал с того, что «Германия всегда была антироманской страной», начиная с победы Арминия в 7 г. н.э. над римскими легионами в тевтобургском лесу. «Меч Арминия отделил нас от латинской цивилизации, — сокрушался Мёниус. — <...> Тевтобургский мемориал — символ нашего отказа от культуры». Продолжателями Арминия он назвал Лютера, который «резким разрывом с традиционной культурой отбросил Германию далеко в прошлое», и Бисмарка.
Вред протестантизма Мёниус видел и в том, что он, будучи «стихией разделения и хаоса», разрушил единство Европы, которое обеспечивалось «универсалистским духом Рима», но Рима католического, а не просто «латинского». Поэтому автор предпочитал религиозное «романство» этническому «латинству».
«Рим — европейское решение всех проблем»: этот тезис Мёниуса объясняет его симпатии к Муссолини, особенно после заключения конкордата с Ватиканом, и критику в адрес германских католиков, на которых дурно влияют присущий немцам «опасный этнический партикуляризм», «слишком тесный контакт с протестантскими элементами нашего народа» и «прусское» стремление ставить интересы государства выше интересов Церкви. Особое неприятие автора вызывали расистские идеи «германского Христа» и «Германской церкви», что сделало его непримиримым противником нацистов и заставило эмигрировать после их прихода к власти.
В отличие от Массиса, Мёниус не выводил Германию целиком за пределы «Запада», но подчеркивал ее расовую и культурную неоднородность, отсутствие внутреннего единства, усугубленное Реформацией как расколом.
«Западное» в германской цивилизации и культуре автор объяснял влиянием католицизма и сокрушался, что оно не стало всеобъемлющим. Затронув тему славянского влияния, он высоко оценил религиозность «русской души» и значение православия для Церкви Христовой (куда ему надлежит «вернуться»!), но напомнил, что немцам нужна «прививка латинства», дабы не утонуть в «восточном мистицизме».
Позиция Мёниуса была исключением. Готовые к диалогу интеллектуалы собирались разговаривать на равных и отказывали французам в монополии на «цивилизацию» и «культуру». Получив от автора «Защиту Запада», Эрнст-Роберт Курциус (о нем в следующей статье) — ровесник Массиса, протестант и уроженец Эльзаса — писал ему 8 апреля 1927 г.:
«Я не католик, как вы, но отстаиваю свое право быть христианином. Я не латинянин, как вы, но отстаиваю свое право быть западным человеком и по-своему служить делу Запада. Сводить дело Запада к католицизму и латинству представляется мне политически ошибочным. Трудно не любить большевиков сильнее, чем я, но неужели вы не чувствуете, как обезоруживаете нас, разделяя Запад и "германство"? <...> Разве мы защищаем не один и тот же гуманизм? Неужели вы заинтересованы в том, чтобы толкать нас на Восток, в сторону России, Азии, варварства?»14.
В унисон с либералом-франкофилом Курциусом прозвучали слова радикального националиста Артура Марауна, главы «Ордена молодой Германии», сказанные им в конце 1926 г. стороннику франко-германского диалога Фернану де Бринону: «Когда Москва сеет смуту среди народов Азии, я полагаю важнейшим для нашего времени, чтобы Германия протянула руку
90
d'hier et d'après-demain, suivi de Germanisme et Romanité par Georg Mœnius. Paris, [1949]. Р. 101-146; далее цит. без сносок.
14 ^t. no: Michel Toda. Henri Massis. Un témoin de la droite intellectuelle. Paris, 1987. P. 268-269.
великим странам Европы, и прежде всего франции»15.
Однако рукопожатие далось непросто. «Германии протянули руку, и не важно, что ее пожимает Гинден-бург», — съязвил Бенвиль по поводу Локарнских соглашений 1925 г.16. Избрание фельдмаршала Пауля Гинден-бурга в том же году президентом Германской республики, предсказанное Моррасом еще в ноябре 1918 г., стало любимой темой саркастических комментариев «L'Action française».
Значимой репликой во франко-германском диалоге оказалась книга парижского корреспондента либеральной газеты «Frankfurter Zeitung» Фридриха Зибурга (1893-1964) «Бог во Франции» (1929)17. Предпочитавший бытовые зарисовки и рассуждения на темы культуры подробностям деятельности Палаты депутатов и биржи, Зибург собрал из эссе и заметок книгу, похожую на мозаику и «сшитую» несколькими общими идеями, точнее, выводами из увиденного. Первый опыт оказался удачным, что побудило автора дополнить газетную работу писательской — до конца жизни он опубликовал еще 22 книги.
Успех «Бога во Франции» привлек внимание парижского издателя Берна-ра Грассе. В 1930 г. он выпустил перевод под заглавием «Бог — он француз?» — видимо, полагая, что публика не поймет оригинальное название, отсылающее к известной немецкой поговорке «жить как Бог во Франции», т.е. «как сыр в масле кататься».
Воздерживаясь от прямой полеми-
15 Fernand de Brinon. France — Allemagne. 1918-1934. Paris, 1934. P. 133-134.
16 Jacques Bainville. L'Allemagne. Vol. II. Paris: Plon, 1939. P. 117.
17 Единственная биография: Cecilia von Buddenbrock. Friedrich Sieburg (1893-1964),
un journaliste allemand à l'épreuve du siècle. Paris, 1999 — сводится к изложению фактов жизни и содержания сочинений Зибурга, но не освещает их восприятие во франции.
ки, Зибург не раз оспаривал Морраса, высоко ценимого издателем. Поэтому Грассе послал «дорогому мэтру» один из первых экземпляров с пояснением, что придает книге «исключительное значение», поскольку ее выход «может стать событием, открыв путь благородным диспутам духа между народами», и выразил надежду, что адресат «тоже будет тронут похвалой, которую немецкий автор воздает нашему гуманизму и бескорыстности наших действий в мире»18. Иными словами, «не извольте гневаться».
Зибург искренне чтил францию как «воплощение всего, что делает человеческую жизнь благородной и прекрасной» (SDF, 318), старался понять ее и объяснить соотечественникам. Однако он смотрел на нее со стороны, а не снизу вверх; смотрел как «европеец», а не как немец, указав, что «национальная идея затрудняет франции нахождение своего места в современной Европе» (SDF, 91).
Признавая вклад франции в европейскую цивилизацию и культуру, он не ставил между ними знак равенства, исключающий другие страны и народы. «Идти во главе цивилизации, точнее, отождествлять с таковой французские обычаи — самое скромное из ее притязаний. уже в начальной школе учат, что франция и человечество — одно и то же понятие. <...> Вступить в отношения с францией — значит либо признать французский дух единственным верным, либо согласиться на предложенное место во втором классе» (SDF, 253-254, 94). На это автор не соглашался.
Первую часть книги Зибург посвятил Жанне д'Арк, которую считал основательницей современной франции. Казалось бы, в духе движения «A^ion française», которое объявило «Орлеанскую Деву» своей покровительницей. Моррас делал акцент на ее монархиз-
18 Cher maître... Lettres à Charles Maurras gj (Éd.) Pierre-Jean Deschodt. N.p., 1995. P. 377. _
ме, борьбе за восстановление законной королевской власти: «Самая патриотичная черта деяний Жанны д'Арк — легитимизм»19. Немецкий автор видел в ней создательницу национального самосознания, отождествлявшего с Богом не просто францию, но только францию. «Любой путь к сердцу французского бытия должен начинаться от Жанны» (SDF, 28).
Эти слова могли понравиться Мор-расу, но предшествующие им привели бы в ужас: «Понять, что "Марсельеза" продолжает молитвы Жанны, — значит понять францию» (SDF, 28). Не принял бы Моррас и тезис о том, что революция и наполеоновские войны — очередное воплощение исключительности франции как «носителя и законного защитника цивилизации», каковым она претендовала быть во все исторические периоды, хоть и в разных формах (SDF, 71-73, 96-100).
Далеко не первым из немцев Зибург отметил отсутствие у французов расового сознания. По его словам, «можно стать французом, как можно креститься»:
«Быть французом — не значит принадлежать к расе, которую отличают одинаковый цвет волос, форма черепа или инстинкты; это значит иметь одинаковое представление о национальном духе, чувствовать себя наследником, исполнителем и продолжателем Рима и латинского мира. <...> Достаточно одного поколения, чтобы сделать из еврея с Востока "чистокровного" француза. <...> По той же причине во франции не может развиться инстинктивное неприятие цветных рас» (SDF, 76-79).
А как же «метеки»? «Презренному "метеку" достаточно один раз во всё горло крикнуть "Да здравствует франция!" чтобы его произвели в ранг собрата-латинянина» (SDF, 82). Однако «иностранец, столь необходимый этой
92 19 Charles Maurras. Jeanne d'Arc. Louis XIV. _ Napoléon. Paris, 1937. P. 58.
стране экономически, никогда не будет любим, но лишь терпим. француз видит в нем нахлебника, а не дающего» (SDF, 123).
Присущие французам вкус и «умение жить» восхищали автора, но рядом с ними он видел недостаток трудовой этики: «Немецкая пословица "Труд облагораживает" здесь непонятна» (SDF, 159), — и отсутствие стремления к развитию. «В глазах франции немцы — прежде всего народ порыва и стремления вперед. В этом вся проблема» (SDF, 145).
«Бог во франции» написан для соотечественников, поэтому германская, точнее, франко-германская тема занимает в книге важное место. Моррас мог согласиться, хотя бы в душе, со словами: «Борьба, которую франция ведет ради сохранения своей монополии на цивилизацию, во всем направлена против нас. <...> Нас судят — и осуждают — меряя французской меркой» (SDF, 257-258). Но автор напомнил: «Не следует забывать, что под враждой между Францией и Германией скрывается более глубокая вражда — между Францией и миром. <...> Позиция франции в отношении Германии — это и позиция в отношении будущего» (SDF, 257, 317).
Во время войны «народы в последний раз согласились с притязанием франции представлять человеческую цивилизацию», но в послевоенной Европе, где набирает силу стремление к «всеобщей солидарности, исключающей духовное и политическое господство одной конкретной страны», она остается фактором разобщения и причиной конфликтов (SDF, 262-266).
Этого «бошу» простить не могли.
Велеречиво-изысканное послесловие издателя Грассе «Письмо Фридриху Зибургу о Франции» (SDF, 321-367) призвано нейтрализовать. нет, не критику — автор «Бога во Франции» не критиковал, а лишь констатировал — но его утверждения.
Француз не отказывал немцу ни
в знании предмета («вы жили у нас, вы знаете»), ни в доброжелательности («вы умеете говорить о франции с любовью»), но пытался истолковать его утверждения «к нашей чести». Не инертность и нелюбовь к прогрессу — «постоянство» и «мудрость». Немцы понимают прогресс как «машинизм», французы — как «гуманизм». У немцев «потребность внушать страх», у французов — «потребность быть любимыми». французская культура — дух, немецкая «Kultur» (для отличия от «настоящей» культуры французы писали слово по-немецки) — власть. Ответ по существу или игра словами?..
Отметим следующий пассаж: «В нескольких местах книги вы упрекаете францию в отсутствии "европейского чувства", конкретно в отсутствии понимания общих нужд того, что вы именуете "Европой". Вы говорите: "Это понятие слишком широко для франции". Нет, господин Зибург, слишком узко! Поверьте, слово "европейский" ничего не говорит французу: это ошибка наших политиков, что после войны они стали что-то подразумевать под этим словом. француз не может называть себя европейцем, не изменяя духу своей расы. Он чувствует себя прежде всего французом, затем человеком» (SDF, 335-336).
Противопоставление «франции» и «Европы» приобрело особое значение в годы оккупации, когда под «европейским делом» его сторонники, а отчасти и противники, понимали участие франции в гитлеровских планах «новой Европы». 22 марта 1941 г. Зибург, прикомандированный к посольству Рейха, выступил в Париже с лекцией «франция вчера и завтра», утверждая, что «перемены в Европе не навязаны Германией, но стали неизбежным последствием мировой эволюции, которую война лишь ускорила». Слушателям его представил никто иной, как Грассе, напомнивший, что «объявленный новый порядок, несомненно, может быть установлен только силой»,
но перевел разговор в сферу литературы, «международной духовной жизни, во многом свободной от сиюминутных политических соображений»20.
Автора и издателя приятно удивила популярность книги, вызвавшей разноречивые отклики, вплоть до критики с точки зрения астрологии: Зибург не учел, что франция — Меркурий и Солнце, а Германия — Сатурн и Луна, сочетания которых определят дальнейшие отношения стран21. Критик Рене Гийюэн, ранее опубликовавший содержательный разбор «Защиты Запада», прочитал подаренную Зибургом с дружеской надписью книгу (экземпляр в моем собрании) и оставил много помет карандашом, однако его рецензию я не нашел. Как не нашел и речь Пуанкаре (в «Боге во франции» ему посвящен хвалебный этюд) с рефреном «Нет, господин Зибург...»22.
Получив книгу от издателя, Моррас наверняка хотя бы пролистал ее, но его отклик нам неизвестен. Зато откликнулись Массис (HMD, 179-190; переработанный и дополненный вариант: HMG, 158-169) и его младший друг Робер Бразийяк, восходящая звезда литературной критики «L'Action française».
Симпатии автора к франции показались обоим внешними, неглубокими, а то и неискренними. Обратив внимание читателей на купюры в переводе, из которого исчезли многие инвективы против французского империализма — не только «идейного», но дипломатического, экономического и военного, — Бразийяк выразительно озаглавил свой отклик «Германская контрабанда». «Под словом "солидарность", — цитировал он одну из исключенных фраз, — франция всегда
20 Изложение: VonBuddenbrock C. Friedrich Sieburg. P. 187-189.
21 Jacques Heugel. A propos du livre de M. Friedrich Sieburg «Dieu est-il Français?». Paris, 1931.
22 Упомянуто: Von Buddenbrock C. Friedrich
Sieburg. P. 62.
понимала согласие бывших союзников, которых она называет "народами доброй воли", против мятежного духа побежденных врагов». По мнению критика, внимания французов достойны только суждения Зибурга о двусторонних отношениях, а «остальное, Бог мой, лишь доказывает взаимную непостижимость двух народов»23.
Похожего мнения придерживался Массис: «Хорошо, что книгу Зибурга узнают во франции: это лучше, чем похвала, это — предупреждение» (HMG, 169). У немецкого автора, «принадлежащего к молодому, новому, еще варварскому народу и гордого этой принадлежностью» (HMG, 165), критик нашел новые доказательства того, что немцы руководствуются «философией становления», для которой нет ничего определенного и постоянного, «творческим динамизмом», противостоящим «стабилизму». В последнем Зибург видел главную слабость франции перед лицом наступающего «динамизма».
«Говоря прямо, — парировал Мас-сис, — философия становления, по сути являющаяся немецкой, проявляет себя как бесконечный разрушительный оппортунизм» (HMD, 187). Вслед за своим учителем Моррасом он трактовал это как конфликт «варварства» и «цивилизации», напомнив, что «греко-латинская культура и связанная с ней человеческая традиция не являются для немцев фундаментальной ценностью цивилизации» (HMD, 183).
Предостерегая соотечественников от отношения к Германии как к «стране подобной всем другим» (HMD, 179), Массис утверждал, что немецкие понятия о «человеке», «цивилизации» «праве», «интеллектуальных и моральных ценностях» отличаются от «цивилизованных», то есть французских и единственно верных, и харак-
94
23 Contrebande germanique // Robert Brasillach. Œuvres complètes. T. XI. Paris, 1964. P. 33-38.
теризуются «непреходящей враждебностью ко всем человеческим идеям, которые не допускают превращения жизни в неконтролируемый кошмар» (HMD, 190).
«Для нас понятия об обещании и договоре есть основа всей цивилизации» (HMD, 188), — провозгласил Массис, а немцы не приемлют категорию «ответственности». «Говоря прямо», речь шла об ответственности за развязывание мировой войны и о пересмотре Версальского «мира», основанного на тезисе об исключительной вине Германии. «Что для Жизни эти клочки бумаги?» — иронизировал французский критик (HMG, 166).
Аргументы из «Защиты Запада» и своей критики в адрес Зибурга Массис повторил в небольшой книге «Германия вчера и послезавтра» (1949). Для него ничего принципиально не изменилось: поверженная Германия напоминала то, что было после Первой мировой... вплоть до начала Второй.
«Сегодняшняя ошибка, как и вчерашняя, — мы говорим здесь только о политической ошибке — заключается в обращении с немцами, как будто они во всем похожи на других, тогда как это очень особенные люди. <...> Денацифицировать их? Следует сказать: дегерманизировать! Потому что речь идет о сущностном изменении, а не о временном обезвреживании». Не закавычивая цитату и не указывая источник, Массис повторил известные слова Сталина о том, что «Гитлеры приходят и уходят, а народ германский, а государство германское остается» — только в этом он видел доказательство «вечной угрозы»24.
«Бог во франции» принес Зибургу успех во франции (Массис назвал его «странным»), где позже вышли еще 10 его книг. В их числе «Какой будет Германия» (1933), написанная в последний год Веймарской республики и опера-
24 Massis H. Allemagne d'hier et d'après-demain. Р. 10, 13.
между индивидуумом и государством» (SNA, 77), а вовсе не для подготовки новой агрессии.
Восстановив в марте 1935 г., через два года после выхода французского перевода, всеобщую воинскую повинность, нацисты объясняли это не только соображениями «чести», «равенства» и «безопасности», но желанием воспитать у молодежи сознание единства Рейха, «дать им узнать Германию», а не только свою провинцию, как писал Гитлер в «Майн кампф»25.
В полемике с автором «Бога во франции» Массис и Грассе не раз вспоминали Эрнста-Роберта Курциу-са (1886-1956), признанного в Германии знатока французской культуры и франкофила, первого «хорошего немца», которого философ Поль Дежар-ден в 1922 г. пригласил на знаменитые «декадники» в Понтиньи.
Курциус был известен как знаток средневековой латинской литературы, которую считал проявлением европейского культурного единства, и как истолкователь современной франции, ценивший Жида, Пруста, Рол-лана, Клоделя и написавший книгу о Барресе. Неудивительно, что именно ему заказали книгу о французской цивилизации, предназначенную для широкого читателя и использования в школьном и университетском образовании. В 1931 г. Грассе выпустил ее (и годом позже переиздал) под заглавием «Эссе о франции» в переводе публициста Жака Бенуа-Мешена, сторонника сближения с Германией.
Отметив в предисловии к французскому изданию свою «нелюбовь к обобщениям» (CEF, 11), Курциус именно обобщал, а не просто делился личными впечатлениями, как фридрих Зибург в «Боге во франции».
Сквозная тема книги — «французское понятие цивилизации» (заглавие первой главы) и разница в понимании
тивно выпущенная Грассе в переводе философа Пьера Клоссовски под названием «Защита германского национализма».
Повторяя прежние тезисы: устремленность немцев в будущее, любовь к труду ради труда, к процессу творчества, а не к результату в противовес французскому прагматизму и стремлению к законченности форм как совершенству, — автор от рассуждений о том, что «для нас завершенность означает смерть» («только законченная вещь имеет ценность», повторял Мор-рас), перешел к конкретным политическим проблемам.
Целью послевоенной политики «союзников» Зибург назвал «как можно более радикальное и длительное ослабление Германии», которой «в принципе сохранили жизнь, но постарались сделать ее практически невозможной» (SNA, 42). «Мы ни на миг не поверим, что сохранение мира зависит от исполнения Версальского договора», — подчеркнул он (SNA, 111), добавив, что «полагаться на твердость франции в деле спасения цивилизованного мира от гибели — чистой воды иллюзия» (SNA, 191).
По утверждению Зибурга, «франко-германский диалог в настоящее время — не что иное как французский монолог, слабеющий отзвук которого теряется в пустоте» (SNA, 189), а «ссылки на "человечество" всегда служат одному народу лишь предлогом для навязывания другому своих моральных ценностей» (SNA, 124).
французов особенно должны были встревожить рассуждения автора о «бескорыстности» германского милитаризма как этического проявления национального духа и о необходимости всеобщей воинской повинности — для «формирования нации» (SNA, 89), которая, по мнению Зибурга, еще находится в процессе обретения единства, для «наиболее полного воплощения моральной воли немцев» (SNA, 82) и «восстановления утраченной связи
25 Benoist-Mechin. Histoire de l'armée allemande. Vol. II. Paris, 1938. P. 601-602.
96
немцами и французами таких вещей, как цивилизация, культура и история.
Писавший для немцев, а не для французов, Курциус сразу объяснил, почему французы отождествляют себя с цивилизацией, а немцев считают варварами:
«В Германии понятия о национальном и всеобщем противопоставлены друг другу, во франции они едины. <...> Претензии на всеобщность преобразовались в национальную идею. <...> Во франции понятия о нации и о цивилизации полностью совпадают, так что между ними невозможно провести различие. <...> Поскольку франция отождествляет себя с понятием цивилизации, она никогда не говорит о "французской цивилизации", но лишь просто о цивилизации. Так французское национальное самосознание возвышает себя до всеобщности. <...> тесная связь национального чувства и понятия цивилизации объясняет, почему франция всегда видела себя во главе цивилизованных народов» (CEF, 26-27, 51-54).
Моррас и Массис могли бы согласиться с этим. «Заметим однако, — продолжал Курциус, — что сегодня просвещенные люди во франции отказались от старого представления о ней как о маяке, освещающем путь всему человечеству. В общественном сознании оно, конечно, еще бытует, в очень упрощенном виде, но среди интеллектуальной элиты его разделяют разве что крайне правые. Я говорю прежде всего об Анри Массисе, который видит во франции крепость западного духа, противостоящую Германии, России и Азии» (CEF, 54).
В чем, согласно Курциусу, принципиальная разница между французами и немцами?
«Даже при отказе от мысли о духовном превосходстве представления французов принципиально отличаются от наших. французский дух привержен идее о том, что человеческая натура везде и всегда по сути одинакова.
Он верит в существование всеобщих норм, одной из которых является цивилизация. <...> Для француза человек есть прежде всего существо разумное. Рационализм картезианского происхождения и сегодня является одной из самых живых составных частей французского понятия цивилизации» (CEF, 55).
В быту всё выглядит по-другому. «Немец, привыкший к объективности и порядку, часто сетует на отсутствие во франции и того, и другого, — отметил Курциус на первых же страницах. — Он полагает, что и французы должны страдать от этого. Поскольку этого не происходит, у немца появляется другая причина для изумления, если не раздражения. француз знает, что в конце концов "несмотря ни на что" всё будет хорошо, что дело решится "вопреки всему". Он предпочитает не волноваться по поводу "несмотря ни на что" и "вопреки всему", нежели навязывать дисциплину и порядок, которым природные склонности его соотечественников не покорятся никогда» (CEF, 15-16).
Как совместить «картезианский рационализм» мысли и беспорядок в повседневной жизни? Моррас объяснял это отсутствием монархии, лишившим францию многих преимуществ перед «тевтонским иррационализмом». Кур-циус постарался проявить объективность, а не оценивать по принципу «лучше — хуже» или «выше — ниже».
«Для нас идеальным символом культуры является творческая деятельность духа, для французов — сохранение и передача наследства. Для нас в культуре действует закон замещения: она кажется нам последовательностью построений духа, каждое из которых занимает место предыдущего. француз не приемлет такое понимание истории, видя в нем лишь прерывность и непоследовательность. Для него цивилизация в своем развитии включает все богатства, накопленные в прошлом. <...> Француз гораздо сильнее, чем
мы, живет среди воспоминаний прошлого. Мы видим в прошлом историю становления, француз — бытование традиции. <...> Категории его исторического мышления — продолжение, а не развитие. <...> Культ мертвых — одна из сущностных черт французской духовности» (CEF, 62, 310-312).
В чем коренная причина этих различий? Как и многие, Курциус обратился к истокам: «История Германии начинается с бунта против Рима, история франции — с подчинения Риму» (CEF, 114) — заметим, еще не христианскому.
В Галльской войне кельтское племя арвернов во главе с Верцингеторигом сопротивлялось Юлию Цезарю, но потерпело поражение. В 1867 г. Наполеон III приказал установить памятник галльскому вождю у Алезии — места его последней битвы. Многие французы видели в Верцингеториге национального героя, но, как заметил Курциус, «его поражение означало уничтожение коренного галльского народа. История франции началась с "романизации", с потери независимости и исчезновения оригинальной культуры. <...> Римская цивилизация и политика были всеобщими силами большей ценности и масштаба. Галлия сделала их своими, приняв романизацию. <...> Латинский язык, литературу, просвещение, ораторское и драматическое искусство, понятие о государстве и религиозные представления — всё это Галлия получила от завоевателей. Обращение в римский католицизм стало второй "романизацией" и означало новый духовный разрыв с германскими варварами. <...> Она обязана своей цивилизацией римскому завоеванию. Ему же она должна быть благодарна за спасение от варваров. Если бы Галлия не романизировалась, она была бы германизирована» (CEF, 115-116).
Автор попал в больное место национального и исторического сознания — в спор о том, кого с б льшим основанием следует считать праро-
дителями французской цивилизации: галлов кельтского происхождения, галло-романов (романизированных галлов) или франков германского происхождения? По важности его можно сравнить со спором о норманнской теории происхождения русского государства. Во второй половине XIX в. галльскую теорию укрепили труды выдающегося историка Нюма-Дени фюстель де Куланжа. Монархическое движение «Action française» посмертно занесло ученого в свои «святцы» как патриота, торжественно отметив в 1905 г. его 75-летие под аккомпанемент бурной дискуссии в прессе.
Сторонник галло-романской теории, Моррас не противопоставлял галлов римлянам. «Если верно, что мы происходим от воинов Верцингето-рига, то и кровь легионеров более не чужда нам. Кто осмелится сказать, что в 80 г. до н.э. франция уже существовала и что все семена будущей франции были посеяны в галльскую землю? Но кто осмелится обоснованно утверждать, что в 420 г. н.э., в год вторжения франков, наш национальный характер еще не сложился в общих чертах и что в них не видна современная франция? Иными словами, франция существовала до франков, но не существовала до римского вторжения. Чтобы понять и определить французский тип, надо исходить из галло-романского типа, формировавшегося на протяжении пяти веков и впитавшего основательно переработанные варварские элементы. <...> Несравненный героизм галльского вождя, политический и военный гений Юлия Цезаря стали основой нашего народа. Вся французская политика во все времена заключалась в том, чтобы как можно теснее сближать и сочетать их»26.
Римское завоевание привело Курци-уса к выводу о «вторичном характере
26 Charles Maurras. Devant l'Allemagne _
éternelle. Gaulois, Germains, Latins. Chronique 97 d'une Résistance. Paris, 1937. P. 30, 49. _
французской цивилизации» (CEF, 300), который вряд ли понравился французским читателям, особенно в такой форме: «Романизированные галлы получили полностью сформировавшуюся и определившуюся культуру, поэтому их цивилизация сохранила "вторичный", "производный" характер. Но не следует забывать, что сама римская цивилизация была культурой вторичного типа, возникшей в результате принятия умственного мира Греции и его приспособления к италийским народам. Таким образом, французская культура вторична по отношению к вторичной» (CEF, 301).
Несмотря на это, «Эссе о Франции» приняли хорошо. Критик Андрэ Левинсон — он же Андрей Яковлевич Левинсон из круга «Аполлона» и друг Гумилева — назвал Курциуса «единственным (немецким. — В.М.) писателем, который видит во Франции личность, живое и гармоничное единство», а книгу «великолепным по ясности и эрудиции очерком французской цивилизации»27.
Признав, что «автор одушевлен искренним желанием согласия между Францией и Германией» (HMD, 191), Массис посвятил б льшую часть своего отклика (HMD, 191-205) пересказу его идей, почти не возмущаясь ими, но лишь указывая на различия. Однако, обратившись к статье Курциуса к столетию смерти Гёте, которого тот назвал не просто «классиком», но «немецким и протестантским классиком», сделал неутешительный вывод:
«Немецкая наука, немецкая мораль, немецкий классицизм, всё пропитано индивидуалистическими представле-
27 Цит. по: Pierre-Marie Dioudonnat. «Je suis partout», 1930-1944. Les maurrasiens devant la tentation fasciste. Paris, 1973. P. 47.
ниями. Немец и не-немец — вот норма, о которую всё разбивается. Мы находим ее в целости и сохранности у Курциуса, несмотря на все усилия понять нас. И не без грусти замечаем, что его попытка обречена на бесплодие и беспомощность. Если даже исполненные самых лучших намерений писатели по ту сторону Рейна отрывают Гёте от человеческого общества, чтобы сохранить его для Германии и протестантизма и затем вернуть миру как германского классика, — и если Курциус таким образом рассчитывает потрудиться на благо духовного единства, навсегда оставим надежду на обретение единого языка и обеспечение мира во всем мире» (HMD, 204-205).
«Говоря прямо», диалог возможен только на наших условиях. А Германия в 1933 г. решительно выставила свои.
Сокращения
АТМ — Тардьё А. Мир. М., 1941.
ДВФ — Джордан В.М. Великобритания, Франция и германская проблема в 1918— 1939 гг. М., 1945.
CEF — Ernst-Robert Curtius. Essai sur la France. Paris: Bernard Grasset, 1932.
DTR — J.-A. Dorten. La tragédie rhénane. Paris, 1945.
GPR — Maurice Barrès. Les grandes problèmes du Rhin. Paris, 1930.
HMD — Henri Massis. Débats. I. Paris: Plon, 1934.
HMG — Henri Massis. La guerre de trente ans. Destin d'un âge. 1909-1939. Paris: Plon, 1940.
JBA — Jacques Bainville. L'Allemagne. Vol. II. Paris, 1939.
JBJ — Jacques Bainville. Journal. Vol. II. 1919-1926. Paris, 1948.
SDF — F. Sieburg. Dieu est-il Français? Paris: Bernard Grasset, 1930.
SNA—F. Sieburg. Défense du nationalisme allemand. Paris: Bernard Grasset, 1933.
