CC BY
47
«Россия - Запад» в оценке евразийской исторической школы
A.B. Демидов,
кандидат исторических наук, доцент кафедры истории и культурологии
Трагедия поражения России в Первой мировой войне, кровавого гражданского конфликта вызвала к жизни новую интерпретацию исторической судьбы России - евразийство.
Война показала, что Россия так отлична от индустриальных европейских наций, что утверждать западную суть России - значит не видеть главных ее социально-психологических характеристик. Война «смыла белила и румяна гуманной романо-германской цивилизации, и теперь потомки древних галлов и германцев показали миру свой истинный лик - лик хищного зверя, жадно лязгающего зубами» [1]. Такой лик не привлекал Россию, ощутившую к тому же, что ей не одолеть индустриальной мощи Германии.
В 1917 г. Россия на полном ходу сошла с западной колеи развития. Внезапно рухнув, прозападная культура России поставила вопрос об отношении России к Европе, к Западу в целом. Поразительная легкость, с которой рухнула эта культура, возродила идеи о неограниченности западного влияния в России, об особенности ее пути, не обязательно ведущего к сближению с Западом. Слом старой системы, неотчетливость новых ориентаций, понимание невозможности возврата к прежнему, ощущение начала новой эпохи привели часть интеллигенции к мысли о необходимости выявления базовых обстоятельств и отсечения второстепенных. Новый взгляд на судьбы страны, утверждение традиционных культурных ценностей как главенствующих над политическими, сомнения в западных рецептах для России - все это было свойственно эпохе, наступившей после Октябрьской революции.
Евразийцы стремились обратиться к реальной России, принимая произошедший разлом с его перераспределением социальных групп, отказываясь от иллюзий и фантазий, стараясь определить реальную почву в новой России.
Евразийство не возникло на голом месте - ему предшествовала мощная традиция критичных в отношении Запада идеологов. Уже славянофилы, Гоголь и Достоевский, Вл. Соловьев, религиозные философы кануна XX в. осознавали синтетический характер русской культуры.
Предтечами евразийства можно назвать Н. Данилевского и С. Юшкова. В разгар спора России с Британией из-за Афганистана публицист Юшков выпустил работу «Англо-русский конфликт» (1885), где эксплуататору Азии англичанину противопоставляется осваиватель азиатских пространств, надежда Азии - русский крестьянин, который только один способен пробудить гигантский континент к новой жизни. Крестьянская культура России, будучи ближе азиатским массам, чем высокомерная буржуазная культура Запада, может стать катализатором объединения сил, страдающих от необоримого пока натиска западного капитализма.
Эту традицию продолжил О. Ухтомский, выступивший в своей книге «События в Китае и отношение Запада и России к Востоку» (1900) против участия России в подавлении «боксерского восстания» в Китае совместно с западными странами, поскольку российские исторические симпатии отнюдь не совпадают с западным мировидением.
«Россия начинает уже чувствовать, что она является обновленным Востоком, с которым не только ближайшие азиатские соседи, но и китайцы, и индусы имеют больше общих интересов и симпатий, нежели с колонизаторами Запада. Нет ничего удивительного, что наши восточнорусские пионеры неожиданно констатируют, что тот новый мир, в который они попадают, не является для них ни чужим, ни враждебным... Запад воспитал наш дух, но как бедно, слабо отражается он на поверхности нашей жизни... Азия чувствует инстинктивно, что Россия есть часть огромного духовного мира, который мистик, так же как и ученый, определяет смутным именем Востока. Поэтому Россия будет судьей в вечном споре между Европой и Азией и разрешит его в пользу последней, ибо невозможно другое решение для судьи, который чувствует себя братом обиженного» [2].
Родоначальниками и интеллектуальными вождями евразийства стали относительно молодые (им не исполнилось еще и сорока) и, несомненно, талантливые ученые: филолог и лингвист Н.С. Трубецкой, музыковед и публицист П.П. Сувчинский, географ и экономист П.Н. Савицкий, правоведы В.Н. Ильин и Н.Н. Алексеев, философ-богослов Г.В. Флоровский, историки М.М. Шахматов, Г.В. Вернадский, Л.П. Карсавин. Впоследствии некоторые основоположники, например Флоровский, отошли от этого движения, в то же время в его орбиту вовлекались новые люди.
Евразийцы начали свою издательскую деятельность в Софии в 1920 г., а затем активизировались поочередно в столицах разных евро-
пейских государств - Праге, Париже. Берлине. Кроме монографических трудов и сборников статей они выпускали тематические сборники «Евразийская хроника» в Праге и «Евразийский временник» в Берлине и Париже, а со второй половины 20-х гг. печатали во Франции газету «Евразия». Их малочисленные публикации, появлявшиеся на протяжении 20-30-х гг., нашли широкий отклик в кругах русской эмиграции: отчасти здесь сказались личные способности ведущих теоретиков группы, сумевших привлечь внимание к только что родившемуся течению.
В политическом плане евразийство оказалось одной из ветвей более широкого движения - сменовеховства. В целом для сменовеховцев были характерны такие черты, как пестрота составных частей идеологии, неопределенность позитивной программы, противоестественная широта идеологического охвата (оно претендовало на влияние в различных отраслях культуры, экономической и правовой мысли и т. п.) при общей нечеткости положений политической платформы. Евразийство, как кажется, сумело более определенно выразить политические устремления сменовеховства, придав ему достаточно четкие программные и теоретические формы.
Стремление евразийцев сформулировать свои идейные установки в предельно формализованном и общем виде привело к тому, что именно этому течению удалось сделать наиболее логичные и последовательные выводы из общих умонастроений сменовеховства (определенную роль здесь сыграл и тот факт, что евразийство оказалось более долговременным, чем отечественное сменовеховство, захватив и 30-е гг.). Их амбиции велики: они претендовали на осмысление многих проблем духа и бытия. Однако, несмотря на широту охвата, в этих воззрениях прослеживается один, как кажется, ведущий аспект устремлений идеологов евразийства: «идефиксом» всей их концепции стала мысль о замкнутом самодостаточном пространстве, носящем название «Россия-Евразия». Это обособленный географический и культурный мир: «Весь смысл и пафос наших утверждений сводится к тому, что мы осознаем и провозглашаем существование особой евразийско-русской культуры и особою ее субъекта, как симфонической личности. Нам уже недостаточно того смутною культурного самосознания, которое было у славянофилов, хотя мы и чтим их, как наиболее нам по духу близких. Но мы решительно отвергаем существо западничества, т. е. отрицание самобытности и... самого существования нашей культуры» [3].
Евразия как особое географическое пространство находится на пути двух колонизационных волн, идущих с Востока и Запада и сталкивающихся на берегах Берингова моря. Если не вдаваться в нюансы, границы Евразии совпадают с историческими границами Российской империи, что может свидетельствовать об их естественности и устойчивости.
Пространственная целостность евразийского «место-развития» обеспечивается географической спецификой: почти все реки Евразии текут в меридиальном направлении - на юг или на север, а непрерывная степная полоса объединяет и пронизывает ее с запада на восток. «Степная полоса - становой хребет ее истории». Объединителем Евразии не могло бы выступить государство, возникшее и утвердившееся в том или ином отдельном речном бассейне. Всякое «речное» государство постоянно находилось бы под угрозой и контролем прорезавшей его степи. Только тот, кто владел степью, легко становился политическим (культурным) объединителем всей Евразии. Ограниченное с севера тундрой, а с юга горной грядой, это уникальное образование мало соприкасается с Мировым океаном, что исключает активное участие в океаническом (региональном) хозяйстве, характерном для Европы. Вместе с тем огромные размеры, прилегающее с двух сторон водное пространство и наличие естественных богатств постоянно подталкивают Евразию к идее и осознанию экономической самодостаточности, превращению ее в автономный «континент-океан».
Евразия кажется обездоленной из-за своей отстраненности от океанического обмена. Чтобы компенсировать этот недостаток, она вынуждена была перестраивать всю структуру материального производства, в результате чего произошло разделение территории на промышленные и сельскохозяйственные районы. Поскольку во всем приходилось полагаться только на себя, для удовлетворения жизненных нужд создавались производства в собственных пределах. А тот факт, что Евразия, являясь «континентом-океаном», реально имела выход к настоящему океану, не имел для нее никакого значения: это был «выход в пустоту» [4].
В географической целостности Евразии выражено ее культурное единство. Категория «границы» оказывается важной для понимания существа евразийской культуры. Эта культура находилась по западную сторону рубежа, обособлявшего оседлую европейскую цивилизацию от чуждой ей по духу цивилизации Великой степи (кочевые народы), и по восточную - рубежа конфессионального, разделявшего христианство истинное (православие) и еретическое (католичество и протестантизм). Русь одновременно осознавала себя и центром мира, и его периферией, одновременно ориентировалась и на изоляцию, и на интеграцию.
Пространственная обособленность позволяет выделить и особый этнический тип, сближающийся на периферии как с азиатским, так и европейским типами, но не совпадающий с ними: «Надо осознать факт: мы не славяне и не туранцы (хотя в ряду наших биологических предков есть и те, и другие), а русские».
«Россия-Евразия» в первую очередь является продолжательницей культурных традиций Византии. Однако византизм не единствен-
ный элемент евразийской культуры: заметный вклад в ней оставила также восточная волна, накатившаяся на Русь из монгольских степей в XIII в. Таким образом, по своему духу евразийская культура представляется культурой-наследницей, осваивающей чужие традиции (когда центры возникновения последних уже угасли) и соединяющей их с генеральной идеей - православием.
Единство культурно-материковое нельзя смешивать с национально-государственным, поэтому сопоставление «России-Евразии» с любым из (кон)федеративных государств Европы неправомерно. И если уж допустимо проводить здесь аналогии, то, по крайней мере, с такими этногеографическими организмами, как империя Карла Великого, Священная Римская империя или империя Наполеона. При подобном сравнении очевидны большая устойчивость и реальное единство Евразии.
Отмеченные особенности «континента-океана» заставляют искать истоки его жизнеспособности не в Киевской Руси, ставшей лишь колыбелью будущего руководящего народа Евразии, и даже не в северо-восточной Руси: «Впервые евразийский культурный мир предстал как целое в империи Чин-Гис-хана... Монголы формулировали историческую задачу Евразии, положив начало ее политическому единству и основам ее политического строя». Преемницей монгольского государства и стала Московская Русь. Российская же империя почти закончила государственное объединение Евразийского материка и, «отстояв его от посягательств Европы, создала сильные политические традиции».
Однако само существо русско-евразийской идеи оставалось неосознанным внутри правящего слоя, который подвергся сильной европеизации. Европейский элемент вызвал в евразийском мышлении значительные сдвиги: национальная идея Москвы как наследницы Византии и оплота христианства в борьбе с азиатским язычеством и западной еретической культурой «утратила свой религиозный смысл и была заменена позитивно-политической идеей империи и империализма; культурная задача стала формулироваться обедненно и чисто эмпирически -как рост государственной территории и государственной мощи».
Этот процесс совпал с быстрым продвижением России на Восток и переходом ее в лагерь своего вчерашнего врага - Европы - в ходе борьбы с утратившим религиозный пафос исламом. «Прошлая разграничительная линия между русской и азиатско-языческой культурами... исчезла: безболезненно и как-то незаметно границы русского государства почти совпали с границами монгольской империи» [5].
По мысли евразийцев, замирение России с Европой и последовавшая вслед за этим еще большая европеизация вызвали явное помутнение национального самосознания, что повело к размыванию ощущения западной границы. Правящие круги стали считать Россию частью Европы, и на смену старой идеологии Москвы пришла созданная по ев-
ропейскому образцу «неоклассическая и романтическая генеалогия русской культуры», основы которой выводились из славянской традиции. Однако по-прежнему пространство, очерченное пределами Евразии, рассматривалось изнутри как отграниченное и от славянства, и от Европы. А извне оно определялось как Азия, хотя и отличная от действительной Азии, в частности Китая и Индии.
Заимствование чужой культуры в конечном итоге оборачивается деформацией собственной. Чтобы избежать этого, необходимо руководствоваться в жизни стремлением к самопознанию: только оно укажет человеку или народу его настоящее место в мире.
Лишь вполне самобытная и самодостаточная национальная культура есть подлинная и отвечает этическим, эстетическим и утилитарным требованиям, которые к ней предъявляются. Стремление к общечеловеческой культуре, с этой точки зрения, оказывается несостоятельным: при пестром многообразии национальных характеров и психологических типов такая общечеловеческая культура свелась бы либо к удовлетворению чисто материальных потребностей при полном игнорировании духовных, либо навязала бы всем народам формы жизни, выработанные из национального характера какой-нибудь одной «этнографической особи» [6].
В качестве внутреннего барьера, защиты культуры от инородного воздействия выступает ее установка на невосприимчивость чуждых и деформирующих влияний. Механизмы самосохранения запрограммированы в ней самой: осознав угрозу, она мобилизует весь центростремительный потенциал для сбережения своей цельности и единства. Ее пространственное местоположение замыкается на понятии «граница».
Вычерчивание такой границы становится процессом углубления самосознания данной культуры, выявления ее специфики и уникальности.
Европейской концепции дуэли Запада и Востока евразийство противопоставило модель, «периферия - центр» в их динамическом взаимодействии. История показывает, что в культурах Запада и Востока много общего. Однако евразийская культура может раскрыться только на собственных путях в «особом мире» разворачиваясь из Средней Азии в направлении приморских областей Старого Света [7].
С начала XX в. взаимодействие евразийской и европейской культур перемещается из области техники, государственного строительства и политической жизни в сферу миросозерцания. А это круто меняет дело, Запад предстает здесь уже в иной ипостаси. И посему «мы должны привыкнуть к мысли, что романо-германский мир со своей культурой -наш злейший враг», формулирует позицию евразийцев Трубецкой [8].
Европейские понятия «эволюционной лестницы» и прогресса, применяемые к истории общества, - понятия глубоко эгоцентрические. В романо-германском мышлении исторический процесс предстает как единая линия. «Не пучком лучей и не связкой параллелей, а лишь одной-единственной линейной направленностью судьбы человечества, как единого целого» представляется временное развитие культуры этому мышлению [9]. Культуры, сменяя друг друга в ходе исторического движения, по очереди выходят на каком-то отрезке вперед, и последняя по времени начинает осознавать себя призванной вечно сохранять главенствующую роль. На положение таковой и претендует романо-герман-ская культура, полагая, что разгадка «мировой тайны» ею уже найдена.
Евразийцы выступили против Запада как определяющего России геополитического элемента, против европоцентризма русской политической элиты.
Евразийство не случайно возникло в эмиграции. В комфортабельном быту Петербурга и Москвы довоенная русская интеллигенция еще могла предполагать, что живет в Европе. Но когда исторический ветер разметал ее по европейским городам, она не почувствовала родственного окружения. Говоря словами П.Н. Савицкого: «Как жители иных планет: местами и временами, среди серой тоски обычного, они -как факелы, пылающие во тьме» [10]. Другой евразиец, Л.П. Карсавин, отмечал, «у русских была своя «Европа» в лице дореволюционного правящего слоя». «Русская Европа» опередила свою метрополию - «Европу Европейскую», бесстрашно сделав выводы из кризиса в России, существенные для предпосылок европейской культуры.
Мировая война и революция выявили незападные особенности России. Об этих особенностях, безусловном отличии России от Запада наиболее четко говорили выдающиеся русские мыслители - лингвист Н.С. Трубецкой, географ П.Н. Савицкий, историк Г.В. Вернадский, философы Л.П. Карсавин и И.А. Ильин. Они увидели новый поворот российского пути.
Главный аспект учения евразийства состоит в следующем: государство по отношению к культуре вторично и является всего лишь формой его исторического бытия. Оно не должно стеснять свободного саморазвития культурно-народной и культурно-многонародной (как Россия - Евразия) личности, в себе и через себя открывая ей путь для свободного выражения и осуществления ее воли.
Если правые, левые, консерваторы, революционеры полагали, что форма правления в России должна соответствовать нормам европейской культуры и европеизированной послепетровской России, то евразийцы самым важным фактом считали своеобразие культуры, без изменения которой несущественно изменение политического строя или политических идей. Идеологи евразийства выступали за такую по-
литическую структуру России, которая была бы органическим следствием национальной культуры.
Евразийцы крайне скептически оценивали внешнюю культурную всеядность Запада. С их точки зрения, о каком бы космополитизме или всеобщности ни говорили идеологи Запада, они под терминами «цивилизация» и «цивилизованное человечество» подразумевали ту культуру, которую сформировали романские и германские народы Европы. Западный космополитизм, провозглашающий всемирно объемлющий характер своей цивилизации, в реальности является идеологией лишь избранной группы этнических единиц, продуктом истории строго ограниченной группы народов, впитавших в себя римскую культуру и на протяжении двух тысяч лет создававших свой собственный мир, к которому восточные соседи имеют весьма отдаленное отношение. Евразийцы ставили под сомнение саму возможность войти в единую цивилизацию народам, имеющим различные культурные предпосылки.
«Перед нами два народа, скажем, А и В, каждый имеет свою культуру (ибо без культуры никакой народ немыслим), причем эти две культуры различны. Теперь предположим, что народ А заимствует культуру народа В. Спрашивается: может ли в дальнейшем эта культура на почве А развиваться в том же направлении, в том же духе и в том же темпе, как на почве В? Мы знаем, что для этого нужно, чтобы после заимствования А получил одинаковый с В общий запас культурных ценностей, одинаковую традицию и одинаковую наследственность. Однако ни то, ни другое, ни третье невозможно... ибо у А к запасу В будет присоединяться, особенно первое время, инвентарь прежней культуры А, который у В отсутствует... Этот остаток прежней национальной культуры после заимствования всегда будет жив, хотя бы в памяти народа А, как бы старательно эта культура ни искоренялась. Благодаря этому и традиции у народа А окажутся совершенно иными, чем у народа В» [1].
В этой несложной теории на месте В - романо-германцы (т. е. Запад), а на месте А - «европеизируемый» народ России. Европеизация происходит сверху вниз, т. е. сначала охватывает социальные верхи, аристократию, городское население, чиновничество, а затем уже постепенно распространяется (или не распространяется) и на остальные части народа. Расчленение нации вызывает обострение классовой борьбы, затрудняет переход из одного класса общества в другой. Это ослабляет европеизированный народ и ставит в крайне невыгодное положение по сравнению с природными романо-германцами. Народ, не противодействующий своей «отсталости», очень быстро становится жертвой соседнего романо-германского народа, который, лишая «отставшего» члена «семьи цивилизованных народов» сначала экономической, а затем и политической независимости, беззастенчиво эксплуатирует его, вытягивая из него все соки и превращая его в «этнографический материал».
Пафос евразийцев направлен против гипноза романо-германского эгоцентризма против идеала полного приобщения к европейской цивилизации невозможного, по их мнению, без потери национальной идентичности. Так, Петр I хотел заимствовать у «немцев» лишь военную и мореплавательную технику, но слишком увлекся и перенял многое, не имевшее прямого отношения к первоначальной цели. Но он продолжал надеяться, что Россия, взяв необходимое у Европы, на определенном этапе отвернется от нее и будет развивать свою культуру свободно, без постоянного «равнения на Запад». Однако весь XIX и начало XX в. прошли под знаком государственного стремления к полной европеизации всех сторон русской жизни, что поставило под угрозу самобытность и цельность России.
Особенно двойственной, утверждали евразийцы, оказалась природа интеллигенции России, но обнаружившей умения и ресурсов бороться с последствиями европеизации, слишком доверчиво следовавшей за романо-германскими идеологами. Центр борьбы за будущее России необходимо перенести в область психологии прозападной российской интеллигенции. Чтобы избежать участи колонии и открыть восточные горизонты, нужно избавиться от западного наваждения, осознать, кем и чем является Россия в контексте мирового развития.
Возможно, евразийцы первыми открыто на европейском форуме поставили вопрос: как бороться с неизбежностью всеобщей европеизации?
«На первый взгляд, кажется, что борьба возможна лишь при помощи всенародного восстания против романо-германцев. Если бы человечество... состоящее в своем большинстве из славян, китайцев, индусов, арабов, негров и других племен, которые все, без различия цвета кожи, стонут под тяжелым гнетом романо-германцев и растрачивают свои национальные силы на добывание сырья, потребного для европейских фабрик, - если бы все это человечество объединилось в общей борьбе с угнетателями - романо-германцами, то, надо думать, ему рано или поздно удалось бы свергнуть ненавистное иго и стереть с лица земли этих хищников и всю их культуру» [1].
Но, признают евразийцы, такая борьба практически бесперспективна. Можно надеяться только на то, что, заимствуя отдельные элементы романо-германской культуры, гордые народы Земли обогатят свою культуру и на основе собственной модернизации сумеют избежать судьбы сырьевых придатков Запада. С точки зрения евразийцев, среди многочисленных жертв безудержной экспансии Запада Россия находится в совершенно особом, уникальном положении. Она лежит на пути к колоссальной Азии, где живет половина человечества. И ее менталитет содержит черты, делающие ее идеальным посредником между средоточием могущественного меньшинства Запада и местообитанием
ставшего в своем развитии большинства Востока России предназначено быть мостом между Западом и Востоком, ее судьба - быть умелым посредником, осью мирового баланса.
Суть теории евразийства в том, что миссией России является восстановление равновесия между Азией и Европой, нарушенном возвышением Запада. Новейшие судьбы России, начиная с XI в., - это не движение в направлении Европы как к центру мирового притяжения, а «грандиозная попытка восстановления смещенного Западом истинного центра и тем самым воссоздания «Евразии» [10]. Вследствие этого Россия сама обретает функции мирового центра, причем не только в общеисторическом и общекультурном, т. е. в умозрительном, смысле, но и в хозяйственно-географическом. Это центр всей совокупности исторического степного мира, всей центральной области старого материка.
Вне его влияния остаются континентальные «окраины» -Западная Европа, Китай, Индия, которые обращены преимущественно к ведению океанического хозяйства. А экономика России - Евразии составит в будущем особый внутриконтинентальный мир, который, как надеялись евразийцы, будет автономным независимым от Запада.
Евразийцы считали, что в таком большом и многонациональном культурном целом, как Евразия, государство должно быть жестко структурированным, сильным, поскольку только единая и сильная власть способна провести русскую культуру через переходный период, локализовать и направить пафос революции в русло прогресса. Чтобы оставаться сильной, власть должна быть единой, т. е. для России не годится идея разделения властей - законодательная и исполнительная власть должны быть совмещены. Но главное для стабилизации Евразии, для единства и мощи государства - единая культурно-государственная идеология, которая устанавливала бы основные принципы и задания культуры, связывая ее с переживаемым культурой моментом. По мысли евразийцев, возражения против единой идеологии являются, по существу, возражениями против сильного государства. «Демократическое государство, - писал Л.П. Карсавин, - обречено на вечное колебание между опасностью сильной, но деспотической власти и опасностью совсем не деспотического бессилия. Оно не может преодолеть своего бессилия иначе, как путем тирании, и не может спастись от тирании иначе, как слабостью» [11].
Итак, наиболее существенные в историческом плане постулаты евразийства: Россия представляет собой особый мир; судьбы этого мира в основном и важнейшем протекают отдельно с судьбы стран к западу от нее (Европа), также к югу и востоку от нее (Азия); Россия совместила в себе черты этих регионов в уникальном этнопсихологическом плане.
Возможно, наиболее важным для России в доктрине евразийцев был национальный вопрос, Евразийский национализм, по их
мнению, - это «расширение» национализма каждого из народов Евразии, некое слияние всех этих частных национализмов. Народы Европы должны отчетливо понимать, что в европейском братстве народы связаны друг с другом не по тем или иным признакам, а по существу своих исторических судеб. Отторжение одного народа от этого единства возможно только путем искусственного насилия над природой и историей, что неизбежно должно привести к страданиям и искажениям.
Евразийцы (особенно Савицкий) отметили географическую схожесть среды трех равнин - от Белого моря до Кавказа; Западная Сибирь и Туркестан. Все три, окаймленные горами, представляют собой мир, единый в себе и географически отличный от стран, как лежащих к западу, так и лежащих к юго-востоку и югу от него. Влияния то Юга, то Востока и Запада, перемежаясь, поочередно главенствовали в русской культуре. В VIII-XIII вв. в этом влиянии господствовал Юг (Византия). Сильнейшее воздействие с X по XV в. оказала степная цивилизация Востока. И только после этого Русь подверглась западному влиянию. В результате было создано нечто неподражаемо оригинальное, сочетающее в себе многие культурные воздействия.
Предтечами евразийских государственных формирований были держава Чингисхана и его преемников в XII—XVII вв. и императорская Россия, которая при всем стремлении ее правителей подражать Западу не была продолжением Запада. «Отличительное для императорской России стремление ее правителей рабски копировать Запад означало, что ими было утрачено понимание реальных свойств и особенностей российско-евразийского мира. Такое несоответствие должно было повлечь катастрофу императорской России. Катастрофа эта последовала в революции 1917 г.» [12]. Критикам, которые говорили о «замораживающем» влиянии монгольского владычества на Руси, евразийцы напоминали, что именно в ту эпоху связи между Западом и Востоком оказались облегченными и существенно расширились - западные купцы и францисканские монахи проходили беспрепятственно из Европы в Китай. Русские князья XIII—XIV вв. без затруднений путешествовали с поклоном Орде в страны, куда в XIX в. с величайшим трудом проникали Н.М. Пржевальский, Г.Е. Грум-Гржимайло и Г.Н. Потанин.
При этом евразийцы чрезвычайно остро реагировали на отождествление себя с революционерами, боровшимися с политической системой императорской России. Все разновидности социализма (от народнического до ленинского) они интерпретировали как порождение романо-германской культуры и поэтому не принимали их. Народники в корне иначе, чем евразийцы, относились к «русской самобытности», выбирая из народного быта лишь некоторые его элементы (общинное хозяйство, сельские сходы) и идею о том, что «земля - Божья». «Самобытность, - пишет Н.С. Трубецкой, - для народников играет роль лишь
трамплина для прыжка в объятия нивелирующей европеизации» [13]. В противовес народничеству в евразийском подходе к национальной русской культуре отсутствовала замена ее западными формами жизни. По мнению евразийцев, народники обходили молчанием народную идеализацию царской власти, набожность, обрядовое исповедничество, сообщавшие устойчивость народной жизни.
Большевизм евразийцы воспринимали так же, как плод 200-летнего романо-германского ига. С их точки зрения, большевизм показал, чему Россия за это время научилась у Европы. Коммунистическая фаза российского развития стала своего рода завершением двухвековой «вестернизации». По мнению евразийцев, российский атеизм идет прямо от европейского Просвещения, политическая система - от марксизма, построение общества - от французских синдикалистов. В определенном смысле Россия реализовала идеи западного исторического материализма и атеизма. Но то, что евразийцы называли «трансплантацией головы» в конечном счете в любом обществе приводит к саморазложению правящего слоя.
Трансформация России в Евразию будет сопряжена с немалыми трудностями. Евразийцы были убеждены, что переход России в «евразийскую» фазу своей истории будет решительно противиться интеллигенция, в своей массе продолжающая преклоняться перед европейской цивилизацией, смотреть на себя как на европейскую нацию и мечтать о том, чтобы Россия во всех отношениях стала подобной западным странам. Интеллигенция - главное связующее звено между Россией и Западом, у которого она по-прежнему предлагает учиться своей стране. Противостоя «почвенникам» всех направлений, русская интеллигенция не позволяет осуществиться духовному отмежеванию России от Запада, отвержению чуждой западной культуры. Лишь национальный кризис, способный породить радикальный переворот в русском общественном сознании, мог бы привести к выработке нового миросозерцания, направленного на создание и укрепление самобытной национальной культуры.
Борясь с западничеством, евразийцы первыми среди эмигрантов стали менять свое отношение к большевизму, в конечном счете, не без симпатии оценив колоссальный эксперимент в СССР. Хотя марксизм пришел с Запада, но «народный большевизм», т. е. большевизм как практика, существенно разошелся с тем, что имели в виду его идейные провозвестники, первоначальные вожди, «западники»-марксисты.
«Как осуществление большевистский социальный эксперимент по своим идеологическим и пространственным масштабам оказался без прототипов в истории Запада и в этом смысле явился своеобразно российским. Для большевиков в их стремлении перестроить Россию романо-германский мир отнюдь не служит непререкаемым об-
разцом... В этом явлении уже не Запад выступает в качестве активного фактора и не Россия - в качестве подражателя» [14].
В отличие от большинства эмигрантов евразийцы увидели в новой России (после 1917 г.) прежде всего новую этническую общность. «Национальным субстратом того государства, которое прежде называлось Российской империей, а теперь называется СССР, может быть только вся совокупность народов, населяющих это государство, рассматриваемая как особая многонародная нация и в качестве таковой обладающая своим национализмом» [12]. Этот выбор правилен, потому что альтернатива малопривлекательна. Если грядущая постсоветская Россия снова обратится к Западу, она станет Европой второго сорта. Более того, даже став Европой второго сорта, Россия ощутит свои кратковременные и ограниченные возможности развития. Этому пути Россия может противопоставить евразийское сотрудничество, консолидацию основных континентальных народов евразийского «хин-терлэнда». (В те времена евразийцы были не в состоянии представить себе колоссальный рост Азии в последние три десятилетия XX в.; это обстоятельство, несомненно, добавило бы пафоса.) Обращаясь к вождям Советской России, евразийцы предостерегали их от превращения России в подобие страны второго сорта. Лишь вступление на евразийскую стезю, построение государства нового типа (национального) обещало, по их мнению, шанс на сохранение самобытности России в мире, где господствуют германо-латиняне. Евразийцы, как и большевики, негативно относились к прозападной дореволюционной культуре, разделяли первоначальные требования перестройки этой культуры в направлении реализации историко-психологического стереотипа, сложившегося в огромном мире между Балтикой и Тихим океаном. Им импонировал большевистский призыв к освобождению народов Азии и Африки, порабощенных колониальными державами, поскольку, по мысли евразийцев, большевистская революция была «подсознательным мятежом русских масс против доминирования европеизированного верхнего класса ренегатов» [14].
Но евразийцы решительно расходились с коммунистами-ленинцами в видении соответствующей национальному архетипу оптимальной будущей культуры: пролетарской - для большевиков, национальной - для евразийцев. Они считали понятие «пролетариат» бессмысленным, ибо само понятие «пролетариат» как чисто экономическая категория лишено всяких признаков конкретной культуры. Социальную деятельность большевиков евразийцы считали разрушительной, а свою задачу рассматривали исключительно как созидательную -формирование широкоевразийской нации на основе уже имеющихся вековых культурных традиций.
Евразийство отразило разочарование части русской интеллигенции в опыте 200-летнего следования за Западом. Оно указало на
необходимость учитывать национальные традиции, черты национального характера при решении социальных и экономических вопросов, призывало осуществлять развитие нации, реализуя стратегию сохранения ее самобытности и невмешательства в основы ее этико-психологи-ческого уклада. Но евразийство не стало главенствующей идеологией основной массы русской интеллигенции. На то есть несколько причин.
Во-первых, всемерная эксплуатация евразийцами того постулата, что Запад вступил в фазу упадка и перестал быть локомотивом мирового прогресса.
Разумеется, в свете недавно закончившейся Первой мировой войны («гражданской» войны для Запада), в свете идей, сходных со шпенглеровской концепцией «заката Европы», сделать такой вывод было несложно, тем более что для русской исторической и философской мысли подобные идеи были традиционными.
(Вспомним хотя бы двух исповедовавших такую же точку зрения философов - Данилевского и Леонтьева.) Но в 20-х гг. Запад оправился от социально-экономических потрясений и занял положение центра мирового развития, очага интеллектуального горения, лидера технологического обновления мира, стимулятора главных человеческих новаций. Вряд ли России следовало отворачиваться от региона, порождающего идеи и технологию, аккумулирующего и генерирующего социальный опыт. Евразийство оказалось неправым в своем высокомерии. Слабость евразийства в его самомнении, нарочитом противопоставлении внутренних основ новациям и прогрессу. Если Евразия когда-нибудь и станет могучим антиподом Запада, то только в случае отказа от ступора самомнения, в случае решительного перенятия европейского опыта, который еще долго будет животворящим, а не упадочным.
Во-вторых, если Запад, как полагают евразийцы, клонится к упадку, то почему следует бояться контактов с ним, обращая нее внимание в противоположную сторону - к центрально-евразийской степи? Ясно, что предпочтительнее стать преемником Запада и наследником в роли лидера мировой эволюции. Ведь очевидно, что сознательное противопоставление себя могучим силам современности грозит деградацией. Изоляционизм - не ответ; это доказали многие противники Запада - от японского сегуна Токугавы до албанского Энвера Ходжи. В XX в. не единожды предпринимались попытки создать стену между Западом и Россией: ее строили в Версале западные победители в Первой мировой войне («санитарный кордон»), ее планировали в Кремле («граница на замке»), укрепляли в Париже (жесткими условиями предоставления «плана Маршалла» Советскому Союзу). Но никогда закрытие границ не было благотворным для России. Опыт советского (по существу евразийского) строительства приводит к нелицеприятному выводу, что евразийцы переоценили русский потенциал и недооценили потенциал за-
падный. Фактически они игнорировали сложность и креативность европейской культуры, колоссальный потенциал Запада - научный, идейный, художественный, не сводимый к абстрактным идеям. Западную культуру нельзя свести к обличаемым евразийцами материализму, атеизму и социализму. Примитивизация многовековой западной эволюции может служить лишь самоутешением».
В-третьих, противопоставляя Россию и Запад, евразийцы чтобы придать убедительности своей схеме, допустили смешение факторов и обстоятельств. Сам термин «Евразия» можно толковать по-разному: Евразия - это ни Европа, ни Азия, а нечто третье, особенное; Евразия -это синтез двух миров - Европы и Азии. Нетрудно провести географические границы Евразии, гораздо сложнее определить баланс европейских и азиатских (или неких третьих) элементов в ее мозаике. При этом восхищение Чингисханом едва ли более оправдано, чем пренебрежение Европой. И действительно ли отношения у России с Азией складываются более интимными и теплыми (как утверждают евразийцы), чем у России с Европой? Сознательное антагонизирование Запада может оказаться препятствием на пути модернизации страны, так как однозначно определяет направление развития, идеалы, основных союзников.
В-четвертых, евразийцы, утверждая, что Азия ближе России, и ее народам следует обратиться на Восток, не конкретизируют, в чем должно состоять это азиатское увлечение. Но в данном случае конкретное важнее абстрактных рассуждений. На некоторые вопросы нужно отвечать без отлагательства, например, какова роль православия в мире ислама и буддизма? Евразийцы грезили о евразийской империи, которая будет одновременно православным царством, что предполагает совмещении этих двух мировых религий с православием. Но никто не знает, как добиться такого совмещения, поэтому резонно предположить, что православное царство может быть создано лишь тем насильственной христианизации. Однако насилие (не говоря уж реме противодействии) было бы шагом назад, отступлением от традиционно русского представления о всечеловечности и всемирности русского духа.
В-пятых, выделяя (в качестве воинственно доминирующе в мировом сообществе) романо-германский мир, евразийцы определили его главные общие черты и одновременно его внутренние противоречия. В получившейся довольно плоской схеме неубедительно прописано родовое единство Запада, подвергающееся сомнениям, о чем свидетельствуют две мировые войны только в XX в. Кроме того, не ясно, что именно в западном облике соответствует российским историко-пси-хологическим канонам. Евразийцы предпочли умолчать и об общечеловеческих канонах - науке, эмоциональном настрое, родовом быте, политике и т. п. Игнорирование интеграционного общечеловеческого начала искажает характер основных мировых процессов.
В-шестых, евразийцы считают себя продолжателями славянофильской традиции русской мысли. Но славянофилы, критикуя Запад, призывали Россию к единению со славянским, а не с азиатским миром. Верные господствовавшему тогда гегельянству, но в отличие от евразийцев верили в единую всемирно-историческую логику, они придавали своим идеалам значение общечеловеческих норм, тогда как для евразийцев существует несколько параллельных культурных потоков, практически не связанных друг с другом. Евразийство оказалось жестко враждебным к принципам универсализма, т. е. тем самым общечеловеческим ценностям, которые все же отчасти распространились в XX в. среди народов мира.
В-седьмых, евразийцы проявляют излишнюю комплиментар-ность по отношению к монгольскому господству над Русью. Простое обращение к фактам разрушает нарисованную евразийцами идиллию симбиоза Золотой Орды и племенной Руси. Молодое Московское государство, возможно, и заимствовало многое у Орды, но процесс его становления был связан с открытым противодействием Сараю. При этом Орда, находясь достаточно далеко от Руси, в Заволжье, управляла завоеванной страной как бы извне и ни о каком органичном совместном общежитии не может быть и речи. Дела православной церкви не занимали монголов, и поэтому ей была предоставлена определенная свобода деятельности. Ордынский хан требовал налога с Руси и пользования пастбищами, но, конечно, и этого было мало для взаимопереплетения и необратимого взаимного влияния двух народов. По Руси был нанесен страшный удар, но она полагалась на зреющие внутренние силы, а не на братание с Ордой. Едва ли это напоминает «взаимопроникновение» двух рас и создание нового народа.
В-восьмых, евразийцы идеализированно изображают допетровскую Русь; это еще одна историческая ошибка: в то время как XX в. поставил задачу выхода России на мировые технические, идейные, научные горизонты, едва ли имеет практический смысл самолюбование и воспевание эпохи самоизоляции.
Библиографический список
1. Трубецкой Н.С Европа и человечество. София / Н.С. Трубецкой. - 1920. - С. 30.
2. Ухтомский О. События в Китае и отношение Запада и России к Востоку / О. Ухтомский. - СПб., 1900. - С. 17-18.
3. Евразийство: Опыт систематическою изложения / под ред. П.Н. Савицкого. - Париж, 1926. - С. 33.
4. Савицкий П.Н. Континент-океан. (Россия и мировой рынок) / П.Н. Савицкий // Исход к Востоку. - София, 1921 - С. 124.
5. Евразийство: Опыт систематического изложения / под ред. П.Н. Савицкого. - Париж, 1926. - С. 29, 39, 357.
6. Трубецкой Н.С. Об истории и ложном национализме / Н.С. Трубецкой // К проблеме русского самосознания - Берлин, 1927. -С. 13-15.
7. Бицилли П.А. «Восток» и «Запад» в истории Старого Света / П.А. Бицилли // Евразийская хроника. Вып. 2. - Прага, 1925 - С. 337.
8. ТрубецкойН.С. Русская проблема / Н.С. Трубецкой // Евразийская хроника. Вып. 2. - Прага, 1925. - С. 313-314.
9. Флоровский Г.В. О народах неисторических / Г.В. Флоровский // Исход к Востоку. - София, 1921.
10. Бицилли П.А. «Восток» и «Запад» в истории Старого Света / П.А. Бицилли // На путях: Утверждение евразийцев. Берлин, 1922. -Кн.2. - С. 12.
11. КарсавинЛ.Н. Основы политики / Л.Н. Карсавин // Евразийский временник. - Прага, 1927. - Кн. 5. - С. 28.
12. Евразийство (Формулировка 1927 г.). // Россия между Европой и Азией. Евразийский соблазн. - М., 1993. - С. 215.
13. Трубецкой Н.С. Мы и другие / Н.С. Трубецкой // Россия между Европой и Азией. Евразийский соблазн. - М., 1993. - С. 78.
14. Савицкий ИИ.Н. Европа и Евразия. - М., 1992. - С. 7.
15. Трубецкой Н.С. Об идее-правительнице идеократичес-кого государства / Н.С. Трубецкой // Евразийская хроника. Вып. 2. -Берлин, 1935. - С. 35.
16. ЗеньковскийВ.В. Идея православной культуры / В.В. Зень-ковский // Православие и культура. - Берлин, 1923. - С. 40.
17. Шахматов М.Ж. Подвиг власти (опыт по истории государственных идеалов России) / М.Ж. Шахматов // Евразийский временник. - Кн. 3. - Берлин, 1923. - С. 76.
18. Трубецкой Н.С. Об идее-правительнице идеократического государства / Н.С. Трубецкой // Евразийская хроника. - Вып. 2. - С. 38.
19. ВолгинМ.Н. Закон живой идеи / М.Н. Волгин // Евразийская хроника. - Вып. 3. - Прага, 1925. - С. 46. Евразийство. Опыт систематического изложения. - С. 52.
20. Шахматов В.А. О правящем отборе / В.А. Шахматов // Евразийский сборник. - Кн. 6. - Прага, 1929. - С. 42-42.
21. Макшеев Н.А. О воспитании ведущего отбора (идеокра-тии) / Н.А. Макшеев // Евразийская хроника. - Вып. 12. - Берлин, 1937. -С. 45.
22. Трубецкой Н.С. О государственном строе и форме правления / Н.С. Трубецкой // Евразийская хроника. - Вып. 8. - Париж, 1927. - С. 7-8.
23. АлексеевН.Н. Евразийцы и государство / Н.Н. Алексеев // Евразийская хроника. - Вып. 9. - Париж, 1927. - С. 34.
24. Алексеев Н.Н. Евразийцы и государство / Н.Н. Алексеев. -С. 35; 38; 57.
