CC BY
115
Литература
1. Пушкин А.С. Собр. соч: в 1Q т. - М.: Худож. лит., 1974-1978.
2. Болдырев Н. Фалл как страж бытийствования (Сакральность слова Пушкина в свете открытия Розанова). URL: http://dzen-seversky.narod.ru/Pushk.htm
3. Самойлов Д.С. Старый Дон-Жуан // Самойлов Д.С. Гул времени. - М.: Олимп; Астрель; АСТ, 2QQQ.
4. Маканин В.С. Андеграунд, или Герой нашего времени. - М.: Вагриус, 1999.
5. Маканин В.С. Самое интересное - играть черными: Интервью телеканалу «Культура». URL:
http://www.tvkultura.ru/news.html?id=142174
6. Ключников Ю.М. Мистический Пушкин // Ключников Ю.М. Лики. - Кн. 1. - Новосибирск: Манускрипт, 2QQ5.
7. Камю А. Бунтующий человек. Философия. Политика. Искусство / пер. с фр. И.Я. Волевич и др. - М.: Политиздат, 199Q.
8. Маканин В.С. Испуг. - М.: Гелеос, 2QQ6.
9. Роднянская И. Знакомые незнакомцы. К спорам о героях Владимира Маканина // Новый мир. - 198б. - № 8.
1Q. Шахматов Н.Ф. Старение - время личного познания вечных вопросов и истинных ценностей // Психология старости и старения: хрестоматия / сост. О.В. Краснова, А.Г. Лидерс. - М.: Академия, 2QQ3.
11. Башилов Б. Пушкин и масонство. URL: http://pushkin.niv.ru/pushkin/articles/bashilov/masonstvo.htm/
12. Маркузе Г. Эрос и цивилизация. Одномерный человек: Исследование идеологии развитого индустриального общества / пер. с англ., послесл., примеч. А.А. Юдина; предисл. В.Ю. Кузнецова. - М.: ACT, 2QQ2.
13. Пущин И.И. Записки о Пушкине // Пушкин в воспоминаниях современников: в 2 т. - 3-е изд., доп. - СПб.: Академический проект, 1998. - Т. 1.
14. Розанов В.В. Люди третьего пола // Розанов В.В. В темных религиозных лучах / под общ. ред. А.Н. Николюкина. -М.: Республика, 1994.
15. Агеев А. Гражданин убегающий: о романе Владимира Маканина «Испуг». URL: http://www.litkarta.ru/dossier/ageev-o-makanine/view print/
16. Немзер А. Полное олунение: (о повести Владимира Маканина «Коса - пока роса»). URL:
http://www.ruthenia. ru/nemzer/makanin-kosa. html.
17. Амусин М. Панацея от испуга // Вопросы литературы. - 2Q1Q. - Вып. 1.
18. Новикова О., Новиков В. Сладострастие потеснило сердечность. Или нет? // Звезда. - 2QQ7. - № 3.
19. Маканин В.С. Могли ли демократы написать гимн. URL: http://magazines.russ.ru/novyi mi/2QQ3/1Q/makan-pr.html
2Q. Фрейденберг О.М. Поэтика сюжета и жанра. - М.: Лабиринт, 1997.
21. Белый А.А. Отшельники хвалы ему поют («Каменный гость») // Московский пушкинист / сост. и науч. ред. В.С. Непомнящий. - М.: Наследие, 199б. - Т . 2.
22. Маканин В. Коса - пока роса: повесть // Новый мир. - 2QQ4. - № 11.
23. Романчук Л. Тайна гибели Пушкина // «Свое мнение» (Днепропетровск). - 2QQ5. - №22 (134), 1б июня.
24. Семенова С. Метаморфозы эроса в пушкинской поэзии // Знамя. - 1999. - № 12.
25. Синдаловский Н.А. Жизнь и смерть Пушкина в городском фольклоре // История Петербурга. - 2QQ5. - № 4 (2б).
26. Терц А. (Синявский А. Д.). Прогулки с Пушкиным // Терц А. Собр. соч.: в 2 т. - М.: Старт, 1992. - Т. 1.
27. Спиваковский П. Постмодернистский миф о Пушкине. Версия Синявского // Новый мир. - 2Q1Q. - № 5.
28. Лотман Ю.М. Роман А. С. Пушкина «Евгений Онегин» // Лотман Ю.М. Пушкин. - СПб.: Искусство-СПБ, 1995.
Климова Тамара Юрьевна, кандидат филологических наук, доцент, Восточно-Сибирской государственной академии образования.
Klimova Tamara Yurievna, associate professor, candidate of philological sciences, East Siberian State Academy of Education,.
Tel: (3952) 2Q2143; e-mail: [email protected]
УДК 809
Г.А. Симон
Романтические принципы репрезентации реальности в романе Н. Садур «Немец»
Исследуются особенности романтической поэтики в постмодернистском романе Н.Н. Садур «Немец» (1997). Опора на сказку, тяга к тайне, двоемирие и разрыв между мечтой и реальностью определяются традицией романтизма и одновременно отражают расслоение реальности в культуре постмодерна.
Ключевые слова: Садур, роман «Немец» романтизм, сказка, мистика, тайна, двоемирие, оборотничество.
G.A. Simon
Romantic principles of Representation of Reality in H. Sadur’s novel “The German”
The article investigates the characteristics of romantic poetry in the postmodern novel by N. Sadur “German” (1997). Reliance on a fairy tale, craving for secret, duality of world and the gap between the sword and that reality is defined tradition of Romanticism, and simultaneously reflect the bundle of reality in postmodern culture.
Keywords: Sadur, novel “The German”, romanticism, fairy tale, mystery, duality of the world, state of werewolf.
Нина Садур - общепризнанный представитель литературы постмодернизма. М. Липовец-кий связывает природу творческого дарования писательницы с традициями театра символизма: «... мистическое знание о бездне хаоса», симуля-тивная реальность, символическая образность постмодерна [1, с.516] отсылают к пьесам М. Метерлинка, О. Уайльда и А. Блока. Вместе с тем в художественном сознании автора настойчиво заявляют о себе принципы романтизма.
Рассмотрим это на материале романа «Немец». Повествование начинается с обнажения излюбленного романтического контраста между жизнью и смертью: «Это неправда, что мои жадные руки проходят сквозь мир, хватают воздух и дым. Они осязают дрожащую от весны и ужаса плоть жизни, они подносят ее к губам. Не дым она, не пустота она. И никто не проходит мимо друг друга. Все друг друга мгновенно замечают и замирают и - глаз не оторвать - лицом лицо пить стоят. Влюблены все. Царство жизни и любви в мире. А смерть затем лишь, чтоб сильней жилось» [2, с.9]. По принципу бинарно-сти в приведенном утверждении радость соседствует со страхом потери, пустотой и одиночеством; живая плоть жизни обнаруживает способность к «оборотничеству» в смерти, а в прекрасном находит свое воплощение ужасное.
Переключение с одной реальности на другую входило в систему творческих установок Э. Т. А. Гофмана: «.конфликты разыгрываются на земной почве, в реальной действительности, сопровождаются феерией чудесных и жутковатых превращений, где жизнь воплощается во множестве вариантов - зеркальных отражений, а одна судьба - в различных вариациях-двойниках» [3, с.10].
Как следствие, «двоение» задано образной системе и многим сюжетным ситуациям: лирические персонажи в процессе исповеди главной героини проявляют то обыденную, то сказочную сущность.
Художественная реальность романа представлена в трех пространствах: мир эмпирический, мир «иной»: условно-сказочная Германия, видения, сны и мистика, а также воспоминания. В их представлении преобладает игра полутонов и отсутствие четких границ. Эмпирический мир в романе имеет конкретную географию: Сочи и Москва. В этом пространстве все узнаваемо, закреплено временем года, а иногда и точной датой. В Сочи это сезонные чудеса природы, в Москве - жара лета 1996 г. и январь того же го-
да; располневшая подруга Люся; дворы Таганки с «невыездными (по причине безденежья)» пенсионерами; остановившееся время фронтовички Веры Ивановны, мир коммуналок, подростков с неподвижными глазами и дружных сумасшедших, которые, взявшись за руки, ходят в психдиспансер, мир брошенных воспитателями детей в детдоме. Кроме того, повествование привязано к историческим лицам: упомянут Лужков и его постановление о стрижке газонов на окраинах Москвы. В сюжете о девочке, у которой убили отца-афганца, запечатлена недавняя история нашей страны.
Тем не менее, эта обыденная «реальность» у Садур чревата магией и табуирована. В Сочи, например, между героиней и юным Кириллом происходит таинственная «игра», скрепленная взаимным договором не касаться тайного знания: оба, не сговариваясь, провидят будущее Кирилла, но пугаются этого и умалчивают, потому что плохое нельзя проговаривать. Кирилл, как умеет, оберегается от будущего: он должен всегда побеждать, быть лучшим, иначе «всю жизнь этот кошмар, этот позор будет к нему возвращаться как страшная обида, как страшная смерть, как гадость посреди его победоносной жизни, полной радости, радости, счастья!» [2, с.17]. Сама фраза построена по законам заговора от смерти - с повтором и кружением смысла.
Главная героиня романа Саша воплощает в себе черты «болезненного» немецкого романтизма: сраженная тоской, зачарованная ускользающей от нее жизнью, она «сама себя повредила еще лет в пять при первой догадке о смерти» [2, с.23]. И вся радость жизни, красоты сочинских пейзажей, падающий в предрассветный московский час снег не спасают от тоски. Завороженным взглядом, «на цыпочках, чтобы не соскользнуть в смерть» [2, с.24], героиня всматривается в жизнь с мукой знания о смерти.
О. Лебедушкина причисляет рефлектирующих героев романа Н. Садур к разряду «лишних людей» [4, с.163]. И в самом деле, они не вписываются в социум: «. мы не любим работать, мы даже больше не выпиваем, мы просто так <...> Пусть у вас будет красное сердце. Пусть у нас будет черное сердце. Мы вашему красному не призавидуем, своего черного не отдадим» [2, с.72].
С учетом болезненного состояния одиночества и непонятости окружающее пространство делится героиней на «страшное» и «нестрашное». Но усилиями автора то и другое удваивается
мистическим подтекстом. Например, родное русское болотце - алмаз в лугу - не пугает, но манит: нечаянно попав на этот луг, бредешь в никуда, не в силах остановиться, «обреченный пройти его весь». А когда почва дрожит, оседает, нога сама чувствует опасность, нужно след в след осторожно возвращаться, «думая слово “земля”» [2, с.13]. Свежий снег безопасен, пока его не затоптали; нестрашными тайнами полон водоем посреди зимней Москвы - бассейн.
«Своему» пространству Москвы и Сочи противопоставлено «чужое» - Германия. В романе это принципиально сказочный мир в извечной противопоставленности русского и немецкого: «Где-то в Германии немцы живут. Хлопотливые, семейственные, очень трудолюбивые. Страшно высокий уровень жизни. Русская голытьба обмирает от ихнего уровня, просится пожить» [2, с.81]. Германия открывается Саше экзотикой: архетипом золотого дуба, образами рыцарей эпохи крестоносцев и фашизмом, оставшимся в глубинной памяти фронтовиков и мальчишек, до сих пор побеждающих фашистов в своих играх. Но пространство идеального немецкого порядка и безопасности, по замечанию О. Трыко-вой, теряет свою очаровательность после прямого столкновения: «чуждое, но прекрасно-
сказочное» становится «враждебным, зловещесказочным» [5]. Как бы там ни было, героиня сохнет в чужой стране: «Русская ноченька-доченька. Гибну я здесь, пойми ж ты!» [с. 103].
«Чужое» по условиям романтической игры готово мгновенно раскрыться как мистическое «иное». У Садур этому способствует излюбленный прием ее поэтики - эстетизация зла. Задолго до Садур это использовал Тик в своих сказках, не подлежащих рациональному истолкованию, Арним в романтике кошмара. Таковы и «страшные» истории Гофмана. У немецких романтиков Садур позаимствовала ритмику потока сознания и повтор как язык представления мистического, яркие эмоциональные мазки при общей размытости полотна, метафоры, игру семантическими оттенками слов для описания противостояния человека одновременно обыденности, как в романтизме, и абсурду, как в постмодернизме.
Сфера опасного «иного» писательницей вводится мотивом примет. Несоблюдением табу объясняется в тексте неизъяснимая тоска героини: «Есть примета - нельзя дома держать ковыль. От него печаль. Непреодолимо хочется держать дома ковыль» [2, с.10]. Другая примета: «Целовать в глаза - к разлуке. Знай! Не делай! Но в примете - ловушка. Она хочет исполнить-
ся. Хочет сбыться. Она заставляет себя воплотить» [2, с.10]. Приметы играют с человеком, провоцируют нарушить запрет: «Когда-то в седой древности люди заметили, что мир ревнив и завистлив. Стоит кому-нибудь найти свою радость и побежать, рассказать друзьям о ней, радость тут же кончалась. Ее рассасывали злые друзья» [2, с.79]. Люся предупреждает подругу: «Про это нельзя вслух! Про это нельзя мыслями! <...> Не выговаривай ты, проходи, не замечая! Шура! Шура! Целомудренней будь!» [2, с.75].
Чаще всего переход в «иное» у Садур обозначается метафорой «мертвого». Так, слово «жилец» в значении «постоялец» в грамматической конструкции отрицания начинает обозначать нежить: «А он не жилец! Никакой не жилец!» [2, с.105]. У возлюбленного Саши на руке отсутствует линия жизни, а сам он в заколдованном состоянии видится как «убитый»: «Он дышал еле-еле, издалека» [2, с.102].
Опознанию зла служит мотив оцепенения. В пьесах это состояние всегда предшествует очарованности злом и гибели. В этом же значении в «Немце» мотив проявляется в эпизоде, когда героиня оцепенела от отравленного завистливыми сестрами молока (зелья), или в контакте с Леонардом: «.поля леонардов шумят вокруг нас. Стоим. Цепенеем» [2, с.72]. Но в других ситуациях оцепенение - не просто результат скованности тела, но и освобождение от его житейской тяжести: «Тело просто не имеет права захватывать весь мир. Понимаешь, - весь. Одно сгорающее тело и весь прохладный ласковый мир» [2, с.31]. Дворник Олег из своего прошлого в детском доме «помнит только, что нападало порой оцепенение, что ли, от необъятности пустого, полевого лета» [2, с.39]. Девочка, уезжающая на эскалаторе от замешкавшейся бабушки, не плачет, потому что «детское оцепенение не отпускало, нежно разворачивало в сторону бегущего, удивительного мира» [2, с.43].
Оцепенение здесь - это состояние, в котором человек получает возможность сосредоточенно, без препятствий со стороны тела, вглядываться в мир и открывать собственную душу. Саша вспоминает: «Если. вертеть своим телом, то можно нечаянно разлететься, исчезнуть из мира совсем. Любила часами цепенеть над травинкой, утешаясь ее неподвижным стоянием в лете. Не любила ни сильных движений, ни мыслей взрывных. Любила только одно - смотреть без мыслей, без чувств на пустую красоту ластика, стеклышка, перышка» [2, с.45]. В этом значении мотив оцепенения, созерцания сплетается с мотивом полета, парения, свободы.
Такая трактовка мотива скованности в поэтике Садур находит свои корни в творчестве Гофмана. В сказке «Волшебный горшок» Ансельм, попав в склянку, замечает вокруг себя таких же несчастных, которые вполне довольны своим положением и думают, что свободны. С пугающей хитростью зло рядится в человеческий облик, например, Леонардо, фрау Кнут прячутся в нейтральной реальности как ее потенции, поэтому даже друзья могут прийти демонами, отобрать радость, наговорить страшного, нагадать бессмысленную жизнь без любви. А живая влюбленная героиня может вдруг обернуться мертвой - видевшей черное небо гостьей из другого мира; из любимой отцом младшей дочери превратиться в ненавистную ему дочь-дауна. Пространство, напитавшееся злом, чревато повальным оборотничеством.
Принадлежность возлюбленного главной героини Садур к силам зла предзадана сюжетом рассказа «Злые девушки» (цикл «Проникшие»), в котором молодой немец провоцирует в подругах эротическое желание, жестокое соперничество и способность к предательству.
В роман избранник Саши, немец, входит сказочным героем, но логика сказки о Финисте -ясном соколе деформирована, прежде всего, утратой героем своей сказочной «ясности». Он искушает героиню не добротой, а нездешней красотой, как Панночка Хому Брута или Незнакомка - брата Чичикова. Недаром друг Саши Степан открывает, что она соприкоснулась с чем-то смертельно опасным: «Неужели ты допрыгалась? <...> Но ведь ты никому не причиняла зла, ты была безобидная и веселая» [2, с.63]. И ниже: «Николавна, слышь, дела-то хреновые. Ведь он прелестный. Пока ты рассказывала, я думал так, очередная горячка твоя. Он прелестный. Этот смех, этот лепет. Даже меня пробрало. Надо избавляться» [2, с.73].
Стихия немца - это ночь, и природа его -хищная. Оборотившийся ночью в человека Сокол разговаривает с героиней на птичьем языке: «Лепечет по-своему: загулит, загулит томно, голову склонит, взглянет исподлобья или вдруг вскинется надменно, защелкает с хищным птичьим присвистом, а потом снова голову склонит...» [2, с.51]. А героиня, попав в плен колдовских чар пришельца, утрачивает волю, и кто кого опоил: злые сестры - ее любимого, или пришелец - саму героиню, уже не принципиально, ибо мир в итоге сдвинулся с привычного места. Саша жадно хватается за жизнь в попытках вернуть ей прежнюю целостность и ясность, и тогда «сказку женского сердца» [2, с.79] начи-
нают плести воспоминания. Они даны пунктиром, теряются и возникают вновь, обрастают подробностями и создают историю любви с разными вариантами судеб.
Воспоминания образуют в романе самостоятельный уровень реальности. Следует отметить, что некоторые подробности совместного с другими прошлого никто, кроме героини, не помнит, что подразумевает их вымышленный, «литературный» характер. В. Жирмунский отмечал, что «основным признаком романа провозглашалась субъективность, что явилось отражением процесса развития самосознания личности, которая, по мнению романтиков, не только зависела от окружающей среды, но и сама могла свободно творить мир» [6, с.274]. Свобода творческого воображения героини Садур обусловлена ее одиночеством и недовоплощенностью женской судьбы, поэтому подсознание Саши привлекает к самоврачеванию души добрую сказку о трудной, но счастливой любви.
Интерес к сказке в культуре немецкого романтизма, по П. Подковыркину, объяснялся тем, что, с одной стороны, сказка давала «свободу самовыражения для творящего субъекта», с другой - апеллировала к начальным основам мироздания: «Сказка возникла как порождение чистой фантазии, как игра духа, претендующая, впрочем, на глубинное постижение сути бытия и на своеобразное постижение разноликих и “чудесных” явлений жизни. Сказки создавали почти все немецкие романтики» [7].
Выявлению структурных элементов сказки в романе «Немец» посвящена работа О. Трыковой [5], поэтому останавливаться на этом без опасности повторений не представляется возможным. Отметим, что О. Трыкова выделяет мотив печали, тоски (героиня без милого «пропускает жизнь»), мотив недостачи, характерный для начала многих волшебных сказок. Образ ковыля, символизирующий печаль, переходит затем в сказочный образ птичьего пуха, перышка, который, в свою очередь, становится лейтмотивом романа. Фрау Кнут, в доме которой героиня работает служанкой, удваивается образом ведьмы и сказочной соперницы, продающей своего мужа (сына, жильца).
Расширяя сказочный контекст, отметим, что у Кнутихи нет кости в одной ноге и она хромает, как Баба Яга. По ночам старуха колдует над приготовлением тыквы. Тыква - материал для творения чуда в сказке Ш. Перро «Золушка» и одновременно незаменимый атрибут чествования злых духов праздника Хэллоуин. Живой дом ведьмы наполнен звуками, визгом и скри-
пом. Образ волос, которыми фрау украшает свою лысину, подчеркивает ее причастность к силам тьмы. Инородные ненастоящие зубы -тоже атрибут демонов, благодаря которым и происходит их узнавание. У «Кнутихи» зубы неправдоподобной красоты, и она заманивает героиню в свою стоматологическую клинику, как в царство мертвых.
Но дарителем Баба Яга у Садур не становится. Чтобы разбудить милого от колдовского сна, героиня отдает ведьме деньги, волосы, теряет красоту, танцует с больным сыном-идиотом. В результате на третью ночь жилец просыпается, чтобы констатировать несостоявшееся чудо -невозможность преодолеть тоску и одиночество. «Птичий» облик героев, символизирующий в сказке идеальное мужское начало (Ясный Сокол) и идеальную женственность (Paloma Blanca), в реалистическом сюжете трансформируется в образ зловещих ворон: «... в день моего отъезда небо было черным. Как вороново крыло. А оно и было все в вороновых крыльях. Стаи их носились над вершинами деревьев и, если бы поймали мой взгляд, упали бы на лицо мне. Но я все равно стояла. Выше стай, тех, что над верхушками деревьев носились, еще одни стаи ворон, еще взметеннее носились, кричали сильнее, и, о Боже, выше этих вторых стай носились следующие, в большей ярости, и выше, Господи, выше и выше, и не было просвета в небе, что ни нога, то крыло, что ни рука, то коготь, в самых далеких, видимых глазу глубинах черными точками метались они» [2, c.80].
Еще один литературный источник заявлен очередным именем возлюбленного Саши: Гот-тфрид. Даже несмотря на искаженное удвоением «т», это имя оживляет в памяти рыцарский роман XII в. - историю Готфрида Страсбургского о безрассудной роковой любви Тристана и Изольды. Мотив приворотного зелья, изменившего судьбу героев, запретность любви (Готтф-рид женат), неоднократное сравнение лица возлюбленного с гобеленом XII в., а также обреченность смерти - наиболее очевидные точки соприкосновения двух романов.
Особое место в «Немце» отведено образу бредущего по окраинам России монашка. Он появляется в повествовании в моменты отчаяния героини. Его описание, меняющееся в деталях, воспроизводит облик Спасителя с картины А.А. Иванова «Явление Христа народу»: «Идет - не споткнется. Глаза вниз. Грязные волосы из-под скуфьи.»; «Сам придумывает богохвалебные слова, сам распевает их в пустом, ясном воздухе» [2, с.79, 31].
Отношение повествователя к этому образу варьируется от «брезгливого презрения к заплаканному монашку» до эротизма: «Нежно, но непреклонно заведи руки ему за спину. Исцелуй его, невзирая на мольбы его и слезы. Только крест на груди его не задень нечаянно. Разорвет» [2, с.31, с. 49]. С этим образом в финале связывается юродство героини, отправившейся в свой крестный путь по дорогам: «Ей, любви, все равно. Ей главное - начать» [2, с.42].
Садур дает вариант счастливого финала сказки, объясняя его понятием собственной поэтики: «Они жили счастливо, не замечая ни мира, ни времени, они загляделись» (разрядка моя. -Г. С.) [с. 108]. Но это зачарованное счастье разрушается другими несказочными финалами. В одном из них счастью мешает старость героини. В другом - героиня лишена разума, отец ненавидит дочь-дауна, но бить не решается: «. недоразвитым людям отпущено какое-то особое невидимое существование среди нас». Она научилась так дуть на перышко, что оно ни разу не упало за всю жизнь. В сказке Афанасьева именно от удара перышка о землю появлялся добрый молодец. А это значит, что героиня не встретила любовь.
Еще более безрадостный вариант финала нагадан Саше костлявым Леонардом: в другой жизни она станет камнем, в лучшем случае травинкой. Обещанное сказкой счастье закрытого финала - «они жили долго и счастливо и умерли в один день» - оспаривается временем и реальностью, чтобы вновь оживить надежду в другом варианте сюжета - в возможности продолжения.
Сам калейдоскоп финалов, мелькание фрагмента за фрагментом также восходят к открытиям романтизма, после которых, как пишет В.И. Грешных, «модель этой формы существует в любой национальной ноосфере и, проходя через сознание автора, индивидуализируется, становится субъективной формой художественного мышления, материализуя в тексте идею незавершенности и диалогичности мысли» [8, с.42].
Таким образом, рассмотренные параллели романтизма и постмодернизма устанавливают глубинные связи между двумя типами культуры и тем самым ставят под сомнение тезис о бес-корневой природе постмодернизма. Отказ от рациональности, обращение к фольклору и классической мифологии, интертекстуальность в создании образов и сюжетов, психологическая исключительность героев, двоемирие и яркость поэтического языка, наконец, созвучие природы иронии - это черты романтической поэтики, нашедшие свое отражение в постмодернистском романе «Немец».
Вместе с тем есть и различия. Например, ирония романтиков связана с пониманием бессмысленности персональных усилий проникнуть в пространство «далевого идеала». Ирония постмодернизма наделена пониманием бессмысленности как основного свойства жизни. Духовная вертикаль романтизма выстраивается с учетом высоких стремлений героев в присутствии Абсолютного начала в мире. Божественное у Садур лишено силы, испито злом, а пото-
му не несет надежды. Полустертые знаки и тексты прошлых культур в литературе романтиков ориентированы на архетипическую связь с традициями. В «Немце», вопреки усилиям автора спасти мир любовью, нагромождение дискурсов мешает героине определиться с аутентичностью. Это дает основание вслед за Ж. Голенко увидеть «постмодернизм как “романтизм наизнанку” «(курсив мой - Г.С.) [10, с.213].
Литература
1. Липовецкий М.Н Театр Нины Садур // Лейдерман Н.Л., Липовецкий М.Н. Современная русская литература. 1950 -1990-е годы: учеб. пособие: в 2 т. - Т. 2.: 1968 - 1990. - М.: Академия, 2003.
2. Садур Н.Н. Немец // Садур Н.Н. Злые девушки. - М.: Вагриус, 2003.
3. Зарубежная литература XIX века: Романтизм: хрестоматия историко-литературных материалов / сост. А.С. Дмитриев, Б.И. Колесников, Н.Н. Новикова. - М.: Высшая школа, 1990.
4. Лебедушкина О. Роман с немцем, или Русский человек на гепііе7-уош с Западом // Дружба народов. - 2001. - № 9.
5. Трыкова О.Ю. Роль сказки в отечественной прозе конца XX века (на примере романа Н. Садур «Немец»). ЦКЪ: Мір://ц'цгцг.ЬіЬ1іоіїоп(1ш/уіецг.а8РХ?і(і=82693
6. Жирмунский В.М. Из истории западноевропейских литератур. - Л.: Наука, 1981.
7. Подковыркин П.Ф. Поэтика романтизма в повести-сказке Т. А. Гофмана «Золотой горшок». ЦКЪ: http://ppf.asf.ru/Gofman.htm1
8. Грешных В.И. Мистерия духа: Художественная проза немецких романтиков. - Калининград: Изд-во КГУ, 2001.
9. Перышко Финиста-ясна сокола // Народные русские сказки А.Н. Афанасьева: в 3 т. Т. 2. - М.: Наука, 1985. - (Лит. памятники).
10. Голенко Ж. Один из посторонних. Проблема лишнего человека в романе Б. Пастернака «Доктор Живаго» // Нева. -2011. - № 2.
Симон Галина Александровна, аспирант кафедры литературы Восточно-Сибирской государственной академии образова-я.
Simon Galina Aleksandrovna, postgraduate student, department of literature, East Siberian State Academy of Education.
Tel.: +79501306854; e-mail: [email protected]
УДК 821.0
М.Ю. Гаврилкина
Психология пустоты в романе О. Славниковой «Стрекоза, увеличенная до размеров собаки»
Исследуется психология пустоты в романе Ольги Славниковой «Стрекоза, увеличенная до размеров собаки» (1997). Экзистенциальное переживание пустоты связывается с отсутствием или потерей смысла существования. В результате утраченной близости матери и дочери пустота захватывает любые душевные движения героинь и превращается в самостоятельную субстанцию, угрожающую жизни.
Ключевые слова: Славникова, пустота, зеркало, несчастье, смерть, сознание.
M.Yu. Gavrilkina
Psychology of Emptiness in O.Slavnikova’s novel «Dragonfly, Enlarged to the Size of Dog»
The article deals with psychology of emptiness in the novel of O. Slavnikova «Dragonfly, enlarged to the size of the dog» (1997). The existential experience of emptiness is associated with the lack or loss of the meaning of existence. As a result, the lost of propinquity between mother and daughter, emptiness captures any spiritual movement of characters and turns into independent life-threatening substance.
Keywords: Slavnikova, emptiness, mirror, misfortune, death, consciousness.
Психологизм в литературе, по А. Есину, в веческих характеров», следовательно, автор
широком смысле заключается «в воспроизведе- должен быть в определенной мере психологом и
нии человеческой жизни, в изображении чело- «понимать человеческую душу, проникать в
