CC BY
102
Литература
1. Распутин В.Г. Собр. соч.: в 4 т. Т. 2: Последний срок. Повесть, рассказы. - Иркутск: Издатель Сапронов, 2007.
2. Даль В. Толковый словарь живого великорусского языка. Т. 4: Р-V. - М.: Русский язык, 1980.
3. Никифор (Бажанов), арх. Иллюстрированная библейская энциклопедия. - М.: Эксмо, 2008.
4. Власов В.Г. Новый энциклопедический словарь изобразительного искусства: в 10 т. Т. 6: Н-О. - СПб.: Азбука-
классика, 2007.
5. Библия. Книги Священного писания Ветхого и Нового Завета. - М.: Российское Библейское общество, 2006.
6. Третьяков Н.Н. Образ в искусстве. Основы композиции. - Свято-Введенская Оптина пустынь, 2001.
7. Шанский, Н.М., Иванов В.В., Шанская Т.В. Краткий этимологический словарь русского языка: пособие для учителей. - Изд. 3-е, испр. и доп. - М.: Просвещение, 1975.
Иванова Валентина Яковлевна, соискатель кафедры новейшей русской литературы Иркутского государственного университета.
Ivanova Valentim Yakovlevna, competitor, department of newest Russian literature, Irkutsk State University.
Тел.: (3952) 243995; е-mail: i [email protected]
УДК 809.1
Т. Ю. Климова
Проекции личности Пушкина в индивидуальном мифе В. Маканина (роман «Испуг»)
Рассматриваются культурные знаки пушкинского текста в романе В. Маканина «Испуг» (2006). Сосредоточившись на эросе как центральной составляющей мифа о Пушкине, Маканин проецирует сатириаз старика не как диагноз, а как бытийное сопротивление конечности жизни.
Ключевые слова: Пушкин, Маканин, старость, сатириаз, эрос, политика, семья, жизнь, смерть.
T. Yu. Klimova
The Projection of Pushkin’s personality in the Individual Myth created by V. Makanin (the novel «Fright»)
The article considers the cultural signs of Pushkin’s text in V. Makanin’s novel «Fright» (2006). Focusing on Eros as a central component of myth concerning Pushkin, Makanin projects an old man’s satyriasis not as a diagnosis but as existential resistance to the finiteness of life.
Keywords: Pushkin, Makanin, age, satyriasis, Eros, politics, family, life, death.
Активное функционирование мифа о Пушкине в ХХ в., отраженное в творчестве Ю. Тынянова, М. Цветаевой, М. Волошина, Д. Хармса, Д. Самойлова, Т. Кибирова, А. Терца, А. Битова; в исследованиях В.С. Непомнящего, С.Г. Бочарова, Г. Д. Гачева, М.Н. Виролайнен, М.В. Заги-дуллиной, О.С. Муравьевой, А.М. Пескова, Е.Г. Захарченко и еще целого ряда ученых, демонстрирует неослабевающий интерес к личности поэта и его эпохе, к творчеству и метаморфозам пушкинского слова в сознании читателей. Удивительно, что при столь пристальном внимании к наследию Пушкина гипотеза о старости поэта не стала предметом литературных версификаций. Возможно, причина в том, что сам поэт не пережил трагедии увядания, а его художественный опыт несводим к единой концепции возраста: восприимчивость ко времени влекла Пушкина равно к ценностям анакреонтики и к философии мудрости, неревниво приветствующей приход «младого племени» и осознающей ценность страдания в старости («Элегия», 1830).
В письме 1821 г. к Дельвигу поэт мог посето-
вать: «Чем нам и жить, душа моя, под старость нашей молодости, как не воспоминаниями?» [1, т. 1, с.26]. Оксюморон «старость молодости» отвечал духу романтизма: молодость и старость
- это не возраст, а состояние души. Идее преждевременного старения Пушкин отдал дань в поэме «Кавказский пленник», герой которой «бурной жизнью погубил / Надежду, радость и желанье, И лучших дней воспоминанье / В увядшем сердце заключил [1, т. 3, с.83]; контраст «волна - камень», «стихи - проза», «лед -пламень» определяет цветущую душу Ленского и увядшую - Онегина. Реальная старость в личной проекции мыслилась поэтом как «труд и горе», компенсацией за которые служит наслаждение творческой мыслью («Я жить хочу, / Чтоб мыслить и страдать...») и любовным томлением («И может быть - на мой закат печальный / Блеснет любовь улыбкою прощальной.») («Элегия», 1830) [1, т. 2, с.230]. Таким образом, для Пушкина ценностная ипостась возраста неотделима от активных отношений с Музой и Эросом.
В вопросах «страсти нежной» апелляция к Пушкину оправданна не одной приверженностью к музе Эрато, но и подкреплена биографией: слава Дон Жуана сопровождала Пушкина при жизни и прочно закрепилась в так называемом «тексте» Пушкина в культуре. Об этом философствовали В. Розанов, А. Терц, Ж.-Ф. Жаккар и другие исследователи эротизма поэта. «Чье слово наиболее наэлектризовано для русских людей. энергией сакральности..? - вопрошает Н. Болдырев. - Если уйти от вкусовых пристрастий, то почти неизбежно последует имя Пушкина. Во всяком случае, столь естественное соединение в каждом “словесном атоме” энергий “семянно-фаллических” и одновременно целомудренно-простодушных ни в чьем творческом образе, ни в чьем персональном мифе не выразилось столь педагогически действенно для русского этноса» [2].
Вместе с тем вопрос витаукта старости Пушкина остается открытым. Тема любви под закат жизни - одна из самых проблемных в мировой культуре: со старостью связано не освоение новых горизонтов жизни, а исчерпанность ресурсов счастья и подготовка к достойному уходу. Проблема, собственно, видится не в том, возможно ли сохранение вакхического ядра личности в старости, а в том, как его соотнести с требованиями культуры.
Поэт «пушкинской плеяды» Д. Самойлов был первым, кто смоделировал старость Пушкина в аспекте гедонизма, избрав в качестве «опытного образца» героя трагедии «Каменный гость». Дон Жуан не накопил литературного опыта достойной старости, поэтому сиквел Самойлова «Старый Дон-Жуан» (1976) - в известной мере эксперимент. Он развернут в границах гаспаров-ского понимания мифа о Пушкине как «культе поэта», т.е. сопровождается сакрализацией всего, что имеет отношение к его личности. «Покаянная» версия старости героя в сонете Н. Гумилева «Дон Жуан» (1910) Самойлова не убедила, и он подчеркнул в своем Дон-Жуане неукротимость духа. Впервые потерпев поражение в поединке с женщиной, герой адресует свой протест мирозданию: если природе неугодно жизнелюбие, то зачем она им наделяет? И тогда за что наказывать Дон-Жуана?
Тема возмездия традиционно решалась в пользу Командора-рока. Самойлов же статую именует Черепом - памятника ему не соорудили, и пришел он «злорадства ради». Его бытийные обвинения Дон-Жуану («Смерть принять -
* В написании имен орфография авторская.
не шлюху / Обнимать. А ты, презренный, / Ничего не отдал духу, / Все ты отдал жизни тленной») [3, с.246] явно расходятся с мелочной ролью завистника.
В итоге бунт героя разрешается экзистенциальным бесстрашием человека, делающего шаг навстречу бездне. Тем более что на последний вопрос: «Что там - / За углом, за поворотом, / Там - за гранью?..» Череп отвечает: «Тьма без времени и воли.» [3, с.246]. А если там - пустота, то вся метафизика остается здесь - в чуде человеческой жизни, и не принять ее зова - значит, оскорбить невниманием гениальный замысел Творца. Таким образом, сознание Самойлова парадоксально вмещает в себя физику и чистой пробы метафизику, прагматическое отрицание Судного дня и восхищение перед жизнью как не случайно замысленным таинством. Цельный герой-гедонист до последнего мгновения напоминает бытию, что истина там, где любовь, страсть, оставаясь тем самым в границах идеального мифа о Пушкине.
В. Маканин приходит к Пушкину в процессе уточнения границ своего «я» в 90-е гг. В «Андеграунде.» Пушкин живет как цитата из вечности: им Вероничка «возражает» Петровичу; «ге-ниями-братьями» аттестованы Пушкин и Петрович в поминальном застолье; пушкинской «восхитительной легкостью самовыражения» наделен загубленный гений Веня, да и сам агэшник в покаянную полосу своей жизни «отшатывался назад (вперед?) к пушкинскому Возрождению.» [4, с.391]. Именем национального гения Петрович оправдывает «дуэльность» своего первого убийства. Под аккомпанемент пушкинской метели в романе реализован подсознательный страх поэта перед безумием: «Не дай мне бог сойти с ума.».
Эротический и геронтологический контекст романа «Испуг» , по свидетельству Маканина, также был инициирован чтением книги о Пушкине: «Называется «После Пушкина» <.>
Читая эту книгу, я подумал, что Пушкин обо всём нам рассказал, кроме одного - каким он был бы в старости. Вот этого мы не знаем. И на какой-то миг мне представилось интересным - а
**
В связи с тем, что концептуальное единство романа просматривается от замысла к воплощению, мы будем обращаться также к журнальной публикации с первоначальным названием «Высокая-высокая луна», куда вошли главы «Однодневная война», «Могли ли демократы написать гимн», «Долгожители» и повесть «Коса - пока роса».
Маканин имеет в виду книгу Т. и В. Рожновых «Жизнь после Пушкина. Наталья Николаевна и ее потомки». - СПб.: Вита Нова, 2001.
что, если сделать старика, который как бы пережил свою славу. Он остался таким же пылким, влюбленным, сумасшедшим. Как ему жить? Как ему доживать жизнь? У Пушкина был период, когда от него отвернулись, и он был немоден, говорили, что исписался <...> Представляете - вот он в ситуации старения. Сначала это была просто импровизация. Но вдруг я почувствовал, что такого старика нет нигде. В литературе его нет» [5].
Перспектива дожить до глубокой старости, если в 37 лет не погибнет от белокурого человека, белой лошади и белой головы, Пушкину была предсказана петербургской гадалкой А.Ф. Кирхгоф. Не случись этой встречи, полагает Ю. Ключников, на Руси был бы еще один «святой праведник», но «страна бы потеряла удивительное явление праведника грешного» [6].
Парадоксы существования материи и духа во времени всегда занимали Маканина: тихий Савелий Грушков к старости стал яростным судьей («Голоса»), интеллигентные родители Игоря Петровича безнадежно опростились («Портрет и вокруг»), но ближе по духу ему оказался Дон Жуан абсурдный А. Камю: «Трудно найти более устрашающий образ: человек, которого предало собственное тело, который, не умерев вовремя, в ожидании смерти завершает комедию, обратив лицо к богу, которому не поклоняется и служит ему так, как ранее служил жизни.» [7, с.65-66].
Предшествующий опыт обращения к теме старости отразил метаморфозы духа в пределах двух типов старения: озлобленная активность и благость. В 2000-е гг. выбирать приходится уже из нескольких вариантов. Это отражено в структуре романа - в алгоритме сопоставления про-вокативных размышлений об инерции эротизма в составе деликатной души с другими формами переживания возраста: семья, общественная активность, осознанное потребление культуры, жалкое прозябание и смерть.
Как и Самойлов, Маканин реконструирует пушкинский «текст» в рамках ренессансной полноты телесного, гедонистической свободы личной морали, но Пушкин, бесспорно, - только повод поразмышлять о времени и о себе. «Испуг» - это аналитический миф Маканина о старости человека пушкинского формата.
Пушкинский импульс повлиял на выбор главного героя. Сначала это был старый экс-президент («Однодневная война») с нелегкой думой о стране. Но он слишком политик, «слишком далек от народа», чтобы доверить ему дух повествования. И когда в главе «Неадекватен» появляется дачник Петр Петрович Алабин,
функции нарратора подключаются к нему: «Этот старик - я» [8, с. 9].
Алабин с автором связан возрастом, местом рождения в уральском городке Орск («Долгожители»), знакомыми кладбищенскими воспоминаниям и даже излюбленным типом робкой и ранимой женщины, но это принципиально другое «я». Глава «Коса - пока роса» обнажает момент выхода имплицитного автора из оболочки героя: герой умирает, а дух повествования продолжает витать над текстом.
В Алабине соединены «доброта старения» [8, с.242] и энергия пола: герой получил право разрушить здравый смысл декларацией и демонстрацией собственной витальности: «Мой песок посыплется, когда я уже буду в земле сырой» 8, с.73]. Опознавательные сигналы личности Пушкина: свобода, жизнелюбие, «милость к падшим», забота о цельности своего «я» - сохраняются в проекции образа героя как фундамент человеческой полноценности.
Благодаря совмещению нескольких «я» в одной повествовательной инстанции «текст» героя становится многоплановым и символически насыщенным. С одной стороны, Петр Петрович -носитель функций автора, и его память и рефлексия обретают вербальную форму: знаток Юнга и Бодрийяра, живописи и литературы, изрядный психолог, он пытается объяснить себя и мир самыми сложными метафорами культуры, выдает галерею словесных портретов, пейзажей, умеет сочинить «зачайный рассказ» [9, с.24] и держит в тонусе иронии «я» героя, подсмеиваясь над его фантазиями. В метатексте прозы Мака-нина жизнь Алабина может быть условным продолжением биографии Петровича из «Андеграунда.»: тот же сторож, сознательно расставшийся с профессией литератора и претензией на собственные «кв. метры», на родственные отношения, достаток и прочие радости комплекса «счастливая старость». След прежней профессии читается даже в официальном диагнозе: неадекватное воображение. С другой стороны, он -просто старый человек, который лунными ночами испытывает приступы радости бытия, пронзительно острые, оттого что это бытие подходит к концу. Чуткий ко всем проявлениям красоты, старик избирает себе в подружки луну и ведет с нею беседы почти религиозного содержания.
Таким образом, повествованию обеспечена дилемма «духа» и «тела», правды жизни и литературной игры. Так, сатириаз Алабина - диагноз и одновременно олицетворение мужской стихии Космоса, призванной отвечать на женскую тягу, «некий ее ночной зов. Зов к себе» [8, с.37]. Дон-
жуанская успешность старика объяснима фантазией: эротические сюжеты - те же психологические «защиты» от травмирующего осознания возраста, или фантазмы.
В прозе Маканина «тело» всегда находилось в фокусе авторского внимания и, как отмечала И. Роднянская, «совсем не потому, что подавило жизнь духа своим биологическим цветением, чувственной экспансией. Нет, тело... становится объектом и средоточием травмы» [9, с.245]. Отталкиваясь от мифов В. Розанова и А. Терца о легкомысленном эротизме Пушкина, писатель предлагает свои размышления о том, что остается человеку, если нет спасительного пера, придающего смысл любой форме существования.
Вопреки культурному мифу о «счастливой» старости, Маканин сделал основным содержанием самооценки Алабина идею автономности от «хорошей социальной и психологической приспособленности», общественной, творческой или семейной жизни, материального благополучия, отдыха, развлечений, самообразования и заботы о собственном здоровье [10, с.68-69], последовательно пропуская героя через ситуацию выбора.
Первый и главный соперник эроса назван уже в эпиграфе: политика. Тема политики в романе развернута по схеме отказа. Реализация интимной проблематики в личности донжуанского склада исключает трату энергии на что-либо еще. Алабин и в молодые годы в партиях не состоял. Выпавший на его долю исторический момент путча 1990-х гг., «бессмысленный и беспощадный» российский бунт, - это кровавая декорация к его любовному томлению. Свободному человеку нет нужды идти на Сенатскую площадь или к Белому дому добывать свободу -она у него уже есть. Не случайно вопрос политической активности Пушкина - одно из самых противоречивых мест мифа о нем. Пушкину приписывали весь диапазон политических пристрастий эпохи: монархист, республиканец и реформатор (Б. Мейлах), вольтерьянец, масон (В.Ф. Иванов), декабрист и «религиозник» (Н.Н. Скатов, Ю. Ключников), западник и «самый русский человек из всех образованных людей своего времени» (Б. Башилов) [11].
И. Пущин в январе 1925 г. склонялся к тому, что рассчитывать на Пушкина как на члена тайного общества не приходится. Наконец, в письме самого «10-го класса Александра Пушкина» от 11 мая 1826 г. к Николаю I содержится свидетельство: «.ни к какому тайному обществу таковому не принадлежал и не принадлежу и никогда не знал о них» [1, IX, с.220-221].
У Маканина политика - это «великая Игра Свободы, она же свобода великой Игры» [8, с.76], «обман ребенка в себе». Жизнь стариков бедна событиями, а выборы имитируют социальную значимость. В главе «За кого проголосует маленький человек» вторичная - сублимационная - природа политического акта передана переизбытком эротических символов: потайная кабинка для голосования; протискивание бюллетеня в узкую щель урны; интимное переглядывание политиков на экране, наконец, синхронизация предвыборных и любовных «судорог»: «На ком ты кончишь, за того проголосую» [8, с.86].
Согласно Г. Маркузе, цивилизация питается энергией, отнятой у Эроса посредством ее де-сексуализации и сублимации, а механизмы психики используются для конкретных политических программ и технологий репрессивного манипулирования эротическим инстинктом [12].
Идея врага (войны) у Маканина искалечила не одно поколение молодых: Рубахина и Вовку-стрелка («Кавказский пленный»), «шизиков» Жилина («Асан»), племянника Алабина, который в своем мужском бессилии бессознательно стремится к Танатосу - назад, в утробу. Поэтому Алабин выбирает жизнь: «Сад волнует. Я легко засмеялся . Я видел, что здесь, у деревьев, тоже свои выборы. Голосуют по старинке - сразу <.> всеми руками, сколько есть!..» [8, с.89]. Сюжеты-дубликаты: «Белый дом без политики» и «Старики и Белый дом», излагающие одну и ту же историю под иным углом зрения, закрепляют понимание политики как игры формулировок.
Библейский концепт «доброй старости» в кругу семьи Маканин также подвергает аналитическому остранению. За семьей у писателя закреплена идея несвободы, компромисса со своим «я». К старости, когда все долги розданы, семейные отношения возвращаются к старикам жесткой изнанкой: воспитание есть тирания слабого. Так, «доченьки» Петра Ивановича агрессивно навязывают ему свой образ жизни, вынуждая старика заниматься ремонтом, когда хочется просто «тихо полюбоваться закатом.» [8, с.210]. Мысль о возрастном обмене ролями прочитывается в сценах неудавшейся женитьбы стариков: Степаныча дети избивают, Илья Васильевич получает устное внушение: «Я т-тебе женюсь!» [8, с.394].
У Алабина в прошлом несколько браков, которые утратили свою историческую достоверность. Где-то есть дети, но они отчуждены от него еще больше, чем он сам от сытой «уютной»
старости - внуков, рыбалки, телевизора. И хотя Алабина радует редко встречающаяся семейная «парность», на фоне общей деформации семейных отношений он счастливее своих приятелей: семья «отодвинулась», «не слышно их грубых окриков. Да и одиночества, если честно, я не боюсь» [8, с.208].
На первый взгляд, это расходится с официальным мифом о Пушкине-семьянине, однако не противоречит фактам его биографии. Например, И. Пущин признавался: «...я не умел представить себе Пушкина семьянином и царедворцем; жена-красавица и придворная служба пугали меня за него. Все это вместе, по моим понятиям об нем, не обещало упрочить его счастие» [13, т. 1, с.98]. Исследования Н.Я. Петракова также исключают идиллию семейных отношений Пушкиных.
Еще один эрзац-вариант жизни у Маканина -это телевизор, поставщик иллюзий. Даже телеканал «Культура», бесспорный лидер в борьбе за качественные эмоции, - вор времени. «Ящик» перенаправляет энергию на переживание чужих жизней на экране, а исчезновение из реальности в условную вечность искусства - это аналог смерти. В экранную вечность ушел сокурсник Дробышев. Таким же видится конец Гоши Гвоздева. Метафорические определения экрана: «дубль вечерних удовольствий», «свеча конца-начала века» [8, с. 86] - выявляют его «протезную» природу. Опробовав на себе власть остановившей время «пятой кнопки», Алабин вновь выбирает прозрачный воздух и ночное небо.
Таким образом, примеряя к себе разные варианты сублимации энергии пола, Алабин возвращается к крамольной мысли о единственной целесообразности ее прямого предназначения. Но идиллию старения сатирмэна исключает эротический эйджизм - дискриминация по возрасту. Даже В. Розанов, апологет телесного естества и в особенности вакхизма Пушкина, оценивал пол у стариков как «помешательство рода человеческого»: «Старческое влечение к полу. есть поглощение жизни и ее источников почти умирающим» [14, с.294].
Смысл претензий к роману критиков А. Агеева и А. Немзера сводится именно к этому тезису - к «дешевой, хотя и со специфическим душком, эротике» [15], рассмотренной сквозь «лунно-сенильную» призму [16]. Статьи М. Амусина, О. и В. Новиковых, напротив, выделяют социальный и надысторический «поводы» романа: сплав притчи и гротеска «мобилизуется для борьбы с невыносимой тяжестью бытия» [17, с.123], а сам герой - «сатирмэн с неис-
сякаемой исторической потенцией, живущий во всех временах» [18, с.206].
Действительно, мотивация старости Алабина мифом о сатире Марсии позиционирует его как часть природы, которая не содержит состава стыда и не знает ограничений по возрасту. Но Петр Петрович раствориться в природе не может. Он плотно встроен в культуру и идентифицирует себя в ее символах: «сытый бухарский кот», «блистательный (и лишь чуть пошловатый) малаховский Казанова» [8, с.24]. Внешнее «оправдание личностью» еще выразительней: «старый козел», «шизоид» и Лука Мудищев, «старик Козлодоев» [8, с.72, 13, 201].
Вместе с тем использованные в романе символические маски значительно шире карикатурного шаблона. Казанова, например, искусно владел пером, был сведущ в точных науках и музыке, а в любви был галантен и благороден. Аксиологический баланс в романе обеспечивается также поддержкой «снизу»: в устах Раи «козел» возвращает свой античный смысл: «Но ты-то не старик! Ты - старый козел! Козел! Понимаешь?.. А козел должен.» [19]. По
О. Фрейденберг, все «козлиные» метафоры одинаково позиционируют комедию и трагедию [20, с.152-153], а перевертывание мира от игрового к серьезному - одна из примет карнавальной эстетики, в которой, по свидетельству А. Белого, был выдержан «Каменный гость» Пушкина [21, с.58].
У Маканина высвобождение телесности, сюжеты посрамления мужа-рогоносца, мотив ошибки, провоцирование слуха откровенным мужским словом и фрагментарность композиции напрямую соотносятся с «Декамероном» Боккаччо. И «веселая относительность» карнавала завершается восстановлением «порядка» -смертью героя: за чтением книги умирает Пантелеевна, за просмотром телеканала «Культура»
- Дробышев, за ремонтом крыши - Петр Иванович, и только Алабин - в любовном поединке.
Принципиальная для донжуанского комплекса тема Командора мерцает во всех сюжетах удачного соблазнения, чреватых встречей с соперником, и материализуется в главе «Могли ли демократы написать гимн». Возвращение мужа Лили Сергеевны воспринимается как сигнал судьбы: на лестнице раздался «командорский топот его ног». Условная маска Дон Жуана по аналогии достается Петру Петровичу, но матрица трагедии деформируется логикой анекдота на тему «муж вернулся», поэтому финал этой истории не трагедийный. А. Камю в «Бунтующем человеке», предполагал, что Дон Жуан в старос-
ти «предусмотрел для себя вселенную, в которой есть место и насмешке. ... Он знает, что прав и что ему не уйти от наказания. Судьба не является карой» [7, с.64].
Маканин развивает тему соперничества в условной форме поединка старика с поколением молодых политиков. Как и положено соперникам, они обнажают свои позиции в «дуэльной» риторике: Алабин: «Если человек в политике, его трудно любить!» [19]. Командор Н.: «Эти пенсионеры с выпадающей челюстью <.> Инсультники, держащиеся за копейку. Роющиеся в помойках... Старухи, трясущие башкой <.> Кончается их тяжелейшая, свинцовая, замордованная, гнусная жизнь, а они. А они хотят что-то славить!.. Почему?» [19].
Иронический комментарий к этой безжалостной и точной аттестации уходящего поколения -любовная сцена на втором этаже: пока молодой мужчина горячо рассуждает о качестве гимна и судьбе страны, его жена поет гимны в объятьях «милейшего старика», а значит, возмездия у Маканина заслуживает пренебрежение мужскими обязанностями, точнее, их подмена.
Соприродность политики и эроса вновь фиксируется в точке переключения: «разобрало» Алабина от гражданского зуда Н., а в итоге он «вдруг увидел солнечную вспышку, себя молодого с первой женой, и вокруг бабочки, стрекозы... насекомые <.> Эта летучая кодла спаривалась. Беспрерывно. Беспрестанно! На наших глазах.» [19]. Этот эпизод оживляет кадры фильма «Сказание о Нараяме» С. Имамуры, в концепции которого культура формируется только с учетом биологической природы человека - его эротизма и смертности.
Еще один сигнал «Каменного гостя» в «Испуге» - имя возлюбленной Алабина: Анна. Сюжет любви к Анне реализуется в зеркальном взаимоосвещении глав «Неадекватен» и «Коса -пока роса». Они соотносятся как позитив и негатив в цветаевском диапазоне взаимоотрицания: «И была у Дон-Жуана - Донна Анна» - «Не было у Дон-Жуана - Донны Анны!».
Алабинская страсть к соседке по даче в главе «Неадекватен» восходит к куртуазной традиции, поэтому символизация начинается с имени: «Ее звали Анна, какое имя! [8, с. 10]. Отношения с тонкой, интеллигентной Анной подчеркнуто «романны» - возвышенны, а порой сентиментальны. Великая химическая реакция жизни, именуемая любовью, одухотворяет человечностью иррациональный инстинкт пола. Тезис о спасающей силе красоты, прозвучавший холостым выстрелом в «Кавказском пленном», в
«Испуге» реализован, хотя на деле спасает старика не красота Анны, а доброта, ее «охранная грамота» [8, с.72].
Появление в этом сюжете медсестры Раечки
- Лауры симптоматично: оно показывает принципиальную разницу между любовью и влечением. Свидание с Раечкой превращается в экзекуцию: старый Дон Жуан дважды падает со стола, затем она седлает его, как ведьма в ночном поединке с Хомой Брутом: «Ей думалось, что она скачет на лихом коне <.> Зря ей не думалось, что она скачет на старом осле. (Нет и нет! Стариков надо щадить)» [8, с.50].
Второй сюжет с Анной концептуализирует эрос в двух аспектах: натурализма «слюнявой старости» [22, с.8] и слепой воли к жизни. Воля к жизни проявляется только в ситуации встречи со смертью. Пушкина смерть «ворожила» своей загадочностью, «представляясь чуть ли не более мощным и главным компонентом бытия, нежели сама жизнь» [23, с.10]. В молодости - в условноромантических мотивах внезапности, нереализованного поэтического дара и любовного томления. В зрелости - реальным знанием ранней смерти: «. я думаю, что уже недолго проживу»... [24, с.182]. В возрасте Маканина смерть в принципе не может быть фразеологией, зато не удивит неожиданностью. В тексте это обычная старуха-дачница.
Неожиданная рифма с Пушкиным возникает в мотиве ошибки, подмены. Н. Синдаловский в работе «Жизнь и смерть Пушкина в городском фольклоре» озвучил пикантный «факт» лицейской биографии поэта, который «никогда не отказывал себе в удовольствии поволочиться за хорошенькими служанками» и однажды «в темноте лицейского перехода наградил торопливым поцелуем вместо молоденькой горничной престарелую фрейлину императрицы» [25, с.57].
У Маканина инициатива защищаться ошибкой при обнаружении своего присутствия в чужих спальнях принадлежит герою. Теперь ему возвращаются все ошибки сразу: сначала стратег допускает просчет, приняв «обманку женской природы» [22, с.8] - тягу к мужчине - на свой счет. Той же ошибкой обманывается Анна, приняв Алабина за долгожданного мужа. Затем Алабин ошибается в темноте: «Старуха стояла, а Ани не было» [22, с.9]. И уже потом - обвально
- бесовской сюр подмены всех альковных ожиданий: вместо тепла - смертный холод, вместо женского лона - шахта, мерзлый тоннель, яма, вместо желанной Анны - каменность тела и злорадный хохот похотливой карги, как бы в насмешку названной именем его возлюбленной -
Аннета. И если Анна - это «благодать», то в Аннете читается отрицание благодати: Анны нет. Внезапно открывается, что и Анна здесь совсем другая: некрасивая и не любимая красав-чиком-мужем, одинокая и глубоко несчастная.
Резко меняется эмоциональность повествования: счастливая праздность вечного лета переходит в сложное чувство тревоги и страха поздней осени, усиленное пронзительным прощанием с жизнью. Бессмертный сатир в этой главе осознанно смертен.
Гротескно-символическая сцена соития с глумливой старухой в возрасте «тыща-другая лет» трансформирует текст в притчу о любви и смерти. Не внявший голосу праотцов («прочь! прочь от этой пропасти! от этой ямы!»), Алабин цепляется за эрос как за последнее, что связывает человека с жизнью, но итог известен: он «провалился навек в небытие...» с выражением упорства на лице. Не то чтобы победил, но ушел отчаянно, бесстрашно, не изменив предназначению. И благодарная жизнь в эти секунды отдала лицу старика свое последнее - он стал «покрасивше лицом».
Скабрезность «кровосмешения» жизни со смертью, конец и вечность в причастности к бессмертному Эросу, отвращение к старому телу и восхищение вдруг раскрывшейся его красотой, трагедия и одновременно «освобождение в смерти», «дух свежего покоса» и ни с чем не сравнимый сладкий запах только что оборванной жизни - диапазон перевертышей жизне-смерти.
Гармония мифа, который заявлен как прецедентный текст, предполагает вечное возобновление жизни, и она благополучно продолжается в сюжетной организации романа: в журналах после повести «Коса - пока роса» выходят еще три главы, а роман завершается победой культуры над смертью («Старость, пятая кнопка»), как книжный вариант - слиянием Алабина со своим поколением («Старики и Белый дом»). И только фабула безжалостно подводит черту: «Дальнейшее старение гражданина Алабина, Петра Петровича, не предусматривалось» [22, с. 53]. Следовательно, каждый художественный факт романа приобретает двойственное значение, а это больше сближает художественный мир Маканина с пушкинским, чем образные аналогии или склонность к аллюзиям и мистификациям.
Версия о релятивизме отношения Пушкина к миру активно формировалась Хармсом в «Анек-
дотах из жизни Пушкина» (1937), А. Терцем в «Прогулках с Пушкиным» и даже Ю.М. Лотма-ном. Терц поставил свой знаменитый вопрос «откуда смотрит Пушкин?» из оттепельной отсидки 1966-1968 гг. В его ответе: «.он подыгрывает и нашим и вашим с таким аппетитом» [26, с.370] - читается не только покушение на сакрального Пушкина, но и «правда о столь же внутренне свободном Пушкине.» [27, с.160]. А Лотман в «царстве относительности» и иронической игре поэта подчеркивал ценность самих противоречий [28, с.419].
Таким образом, актуальная для Маканина художественная и духовная реальность Пушкина выражается, прежде всего, апелляцией к чувству жизни, квинтэссенцией которого является эрос. Сатириаз Алабина есть воплощение субстанциональной свободы перед неизбежностью конца. Вместе с тем эротизм Пушкина и Маканина разнятся как «легкокрылый Эрот» и старый сатир Марсий, как художественное и аналитическое высказывание, как принижающая правда и «нас возвышающий обман». Н. Болдырев, сравнивая интеллектуальный дискурс В. Розанова и поэтический - Пушкина, разделил их как «циничное» и «целомудренное»: импульс поэта «целостен, нерасколот, целокупен, прост, простодушен» [2].
Вакхизм молодого Пушкина не нуждается в высокой мотивации природного инстинкта - это за него делает возраст и аполлоническое совершенство его поэзии. Кроме того, эрос Пушкина преимущественно нацелен на трансценденцию ожиданий. У героя Маканина будущего мало, и он сосредоточен на моменте настоящего - на реализации эротического сценария, что чревато натурализмом. По этой причине в исповеди «пушкинского человека» XXI в. эротизм старика постоянно требует оправданий: диагнозом героя, текстом культуры с фигурой Пушкина в центре, крушением института семьи, мифической ролью, задачей утверждать свое присутствие в мире, смертностью, наконец. Его целесообразность нельзя принять как безусловную, поскольку это оспаривается взаимоисключающими интерпретациями и авторской иронией, но и нельзя свести к цинизму: проблемы старости существуют, а Пушкин как трансцендентальное означаемое русской культуры обязывает к творческой игре, к свободе интерпретаций мира, к бытийности, к пониманию и милосердию.
Литература
1. Пушкин А.С. Собр. соч: в 1Q т. - М.: Худож. лит., 1974-1978.
2. Болдырев Н. Фалл как страж бытийствования (Сакральность слова Пушкина в свете открытия Розанова). URL: http://dzen-seversky.narod.ru/Pushk.htm
3. Самойлов Д.С. Старый Дон-Жуан // Самойлов Д.С. Гул времени. - М.: Олимп; Астрель; АСТ, 2QQQ.
4. Маканин В.С. Андеграунд, или Герой нашего времени. - М.: Вагриус, 1999.
5. Маканин В.С. Самое интересное - играть черными: Интервью телеканалу «Культура». URL:
http://www.tvkultura.ru/news.html?id=142174
6. Ключников Ю.М. Мистический Пушкин // Ключников Ю.М. Лики. - Кн. 1. - Новосибирск: Манускрипт, 2QQ5.
7. Камю А. Бунтующий человек. Философия. Политика. Искусство / нер. с фр. И.Я. Волевич и др. - М.: Политиздат, 199Q.
8. Маканин В.С. Испуг. - М.: Гелеос, 2QQ6.
9. Роднянская И. Знакомые незнакомцы. К снорам о героях Владимира Маканина // Новый мир. - 198б. - № 8.
1Q. Шахматов Н.Ф. Старение - время личного познания вечных вопросов и истинных ценностей // Психология старости и старения: хрестоматия / сост. О.В. Краснова, А.Г. Лидерс. - М.: Академия, 2003.
11. Башилов Б. Пушкин и масонство. URL: http://pushkin.niv.ru/pushkin/articles/bashilov/masonstvo.htm/
12. Маркузе Г. Эрос и цивилизация. Одномерный человек: Исследование идеологии развитого индустриального общества / нер. с англ., послесл., нримеч. А.А. Юдина; предисл. В.Ю. Кузнецова. - М.: ACT, 2QQ2.
13. Пущин И.И. Записки о Пушкине // Пушкин в воспоминаниях современников: в 2 т. - З-е изд., дон. - СПб.: Академический проект, 1998. - Т. 1.
14. Розанов В.В. Люди третьего нола // Розанов В.В. В темных религиозных лучах / нод общ. ред. А.Н. Николюкина. -М.: Республика, 1994.
15. Агеев А. Гражданин убегающий: о романе Владимира Маканина «Испуг». URL: http://www.litkarta.ru/dossier/ageev-o-makanine/view print/
16. Немзер А. Полное олунение: (о повести Владимира Маканина «Коса - нока роса»). URL:
http://www.ruthenia. ru/nemzer/makanin-kosa. html.
17. Амусин М. Панацея от испуга // Вопросы литературы. - 2Q1Q. - Вып. 1.
18. Новикова О., Новиков В. Сладострастие потеснило сердечность. Или нет? // Звезда. - 2QQ7. - № З.
19. Маканин В.С. Могли ли демократы написать гимн. URL: http://magazines.russ.ru/novyi mi/2QQ3/1Q/makan-pr.html
2Q. Фрейденберг О.М. Поэтика сюжета и жанра. - М.: Лабиринт, 1997.
21. Белый А.А. Отшельники хвалы ему ноют («Каменный гость») // Московский пушкинист / сост. и науч. ред. В.С. Непомнящий. - М.: Наследие, 199б. - Т . 2.
22. Маканин В. Коса - нока роса: повесть // Новый мир. - 2QQ4. - № 11.
23. Романчук Л. Тайна гибели Пушкина // «Свое мнение» (Днепропетровск). - 2QQ5. - №22 (1З4), 1б июня.
24. Семенова С. Метаморфозы эроса в пушкинской поэзии // Знамя. - 1999. - № 12.
25. Синдаловский Н.А. Жизнь и смерть Пушкина в городском фольклоре // История Петербурга. - 2QQ5. - № 4 (2б).
26. Терц А. (Синявский А. Д.). Прогулки с Пушкиным // Терц А. Собр. соч.: в 2 т. - М.: Старт, 1992. - Т. 1.
27. Спиваковский П. Постмодернистский миф о Пушкине. Версия Синявского // Новый мир. - 2Q1Q. - № 5.
28. Лотман Ю.М. Роман А. С. Пушкина «Евгений Онегин» // Лотман Ю.М. Пушкин. - СПб.: Искусство-СПБ, 1995.
Климова Тамара Юрьевна, кандидат филологических наук, доцент, Восточно-Сибирской государственной академии образования.
Klimova Tamara Yurievna, associate professor, candidate of philological sciences, East Siberian State Academy of Education,.
Tel: (З952) 202143; e-mail: [email protected]
УДК 809
Г.А. Симон
Романтические принципы репрезентации реальности в романе Н. Садур «Немец»
Исследуются особенности романтической поэтики в постмодернистском романе Н.Н. Садур «Немец» (1997). Опора на сказку, тяга к тайне, двоемирие и разрыв между мечтой и реальностью определяются традицией романтизма и одновременно отражают расслоение реальности в культуре постмодерна.
Ключевые слова: Садур, роман «Немец» романтизм, сказка, мистика, тайна, двоемирие, оборотничество.
G.A. Simon
Romantic principles of Representation of Reality in H. Sadur’s novel “The German”
The article investigates the characteristics of romantic poetry in the postmodern novel by N. Sadur “German” (1997). Reliance on a fairy tale, craving for secret, duality of world and the gap between the sword and that reality is defined tradition of Romanticism, and simultaneously reflect the bundle of reality in postmodern culture.
Keywords: Sadur, novel “The German”, romanticism, fairy tale, mystery, duality of the world, state of werewolf.
