CC BY
40
Сальников Е.В.
(Орел)
УДК 930.2
РЕВОЛЮЦИОНЕРЫ ИЛИ ЭКСТРЕМИСТЫ: ОТДЕЛЬНЫЕ ВОПРОСЫ СОВРЕМЕННОЙ МЕТОДОЛОГИИ ИССЛЕДОВАНИЙ РЕВОЛЮЦИИ
В статье представлен анализ допустимости употребления термина «экстремизм» в рамках исследований революции 1917 г. и иных революций. Автор рассматривает достаточно распространенный подход, согласно которому в объем понятия «экстремизм» включаются исторические процессы и события, связанные с насильственным решением политических вопросов. При этом отмечается значительная избирательность и субъективизм в применении термина «экстремизм» к историческим событиям. Автор полагает, что в данном случае имеет место произвольное и не вполне оправданное употребление более позднего термина для анализа исторических событий. Используя достаточно широкую эмпирическую базу, автор показывает отсутствие термина «экстремизм» вплоть до ХХ в. С позиций автора, термин «экстремизм» возникает для указания на качественные трансформации насилия в социально-политическом пространстве, произошедшие в ХХ в., а потому его применение за пределами данного исторического периода не является оправданным. В значительной мере это касается допустимости применения термина «экстремизм» для анализа событий революции 1917 г. в России. Автор показывает, что применительно к данному вопросу термин «экстремизм» будет или пустым или крайне неопределенным понятием. Использование термина «экстремизм» в рамках изучения революции 1917 г. не только необоснованно, но и способно существенно затруднить познание как исторических событий, так и социально-политических процессов современности. Вольное употребление этого термина применительно к анализу революционных процессов не только не может принести положительных результатов для исторической науки, но и порождает неоправданную размытость и неопределенность самого термина «экстремизм».
Ключевые слова: революция 1917, экстремизм, терроризм, методология исторической науки, насилие.
The article presents the analysis of the permissibility of the use of the term "extremism" in the framework of the research revolution of 1917 and other revolutions. The author analyzes the fairly common approach, according to which the scope of the concept of extremism included historical processes and events related to the violent solution of political questions. While there is considerable selectivity and subjectivity in the use of the term "extremism" to historical events. The author believes that in this case is arbitrary and not justifiable the use of the later term for the analysis of historical events. Using a sufficiently broad empirical basis, the author shows the absence of the term"extremism" until the twentieth century. From the standpoint of the author, the term"extremism" is caused to indicate a qualitative transformation of violence in socio-political space that occurred in the twentieth century, and therefore its use is beyond the scope of this historical period is not justified. Largely it concerns the permissibility of the use of the term "extrem-ism"to analyze the events of the 1917 revolution in Russia. The author shows that, with respect to this issue, the term "extremism" is empty or extremely vague concept. The use of the term "extremism" in the study of the revolution of 1917, is not only unreasonable, but also can substantially hinder the knowledge of how historical events and socio-political processes of modernity. Free use of the term in relation to the analysis of the revolutionary process not only can bring positive results for historical Sciences, but also creates unnecessary vagueness and uncertainty of the term "extremism".
Key words: revolution of 1917, extremism, terrorism, the methodology of historical science, violence.
DOI: 10.24888/2410-4205-2017-12-3-47-54
Вначале XXI в. в отечественной исторической науке происходит разрушение единой парадигмы понимания революции, сформированной в рамках исторического материализма. Полипарадигмальность современного исторического знания делают реальностью «методологический анархизм», задают подвижность популяции понятий, используемых для реконструкции, объяснения и понимания революционных событий отечественной и мировой истории. При этом нельзя игнорировать значительного влияния на исторические трактовки социально-политических реалий современного мира, в котором одной из значимых проблем выступает экстремизм. За последнее десятилетие не просто появились, но приобрели характер устойчивого тренда попытки трактовки, максимально сближающие экстремизм и революцию, отождествляющие эти два явления, раскрывающие их общую генетическую и иную связь.
Широко распространена позиция, согласно которой «экстремизм и терроризм как виды деструктивной деятельности были издавна известны всему мировому сообществу, ибо всякий государственный строй в той или иной степени допускает элементы принуждения, формирующие конфликт интересов с представителями той или иной социальной группы» [6, c. 41]. Не ограничиваясь лишь отечественными работами, можно упомянуть о позиции Г.-М. Энценсбергера, в рамках которой экстремизм и терроризм оказываются ровесниками любой формы власти, ибо всякая власть, являясь «присвоением права на пролитие крови», порождает ответную экстремальную и столь же «кровавую» террористическую традицию. Экстремизм, таким образом, вписывается в схему «древних и сумрачных отношений между убийством и политикой» [15, p. 18]. Рассуждая именно с этих позиций, на древнюю историю экстремизма указывает В. Лакёр, приводя в пример существовавшую еще на земле древней Палестины террористическую секту сикариев [20, p. 18].
С позицией этих исследователейсогласны многие современные отечественные и зарубежные ученые, признающие за экстремизмом многочисленные политические убийства, совершавшиеся в разные века религиозными фанатиками и организаторами дворцовых переворотов, такие как, например, убийство Петра III и Цезаря [10, c.9]. В русле данного подхода В.М. Антропов представляет борьбу губернской жандармерии с общественными и политическими организациями Томской губернии в начале ХХ века как противодействие национальному и религиозному экстремизму [1, c. 52-53]. Одним из апофеозов данной позиции можно считать посвященную исключительно революции 1917 года работу М.А. Елизарова «Левый экстремизм на флоте в период революции и гражданской войны (февраль 1917 - март 1921)», автор которой все последующие положения строит на том парадигмальном основании, что, «как и во всякие периоды революций, гражданских войн и восстаний в период 1917 - начала 20-х гг. в России демократические в своей основе и направленности устремления масс сопровождались проявлениями левого экстремизма» [7, c. 3]. В этой же работе автор вскользь трактует как экстремизм также и «кулацкие мятежи» [7, c. 9]. Еще более свободно и широко данный подход представлен в публицистике.
Отдельную большую группу исследований формируют работы, отправной точкой которых выступает фиксируемый как неоспоримый факт террор целого ряда политических организаций конца XIX - начала ХХ вв., на основе чего делается вывод о генетическом родстве современного экстремизма и террора той эпохи. В силу же того обстоятельства, что террор как фактор политической жизни не ограничился террором эсеров или народовольцев, а приобрел неопределенно широкий характер, воплотившись в красном и белом терроре Гражданской войны, государственном терроре Советской власти и иных явлениях, то экстремизм полностью сливается в генетическом, а то и в сущностном аспектах с револю-
48
цией. Так, А.В. Федоров, трактуя революционный террор в Российской империи как исторический этап становления экстремизма, пишет о том, «политический экстремизм в Российской империи - это совокупность методов и теорий, обосновывавших методы, с помощью которых различные российские политические партии и движения во второй половине XIX -начале ХХ вв. стремились осуществить социальную революцию посредством систематического применения насилия против представителей власти» [12, а 49]. Сходной позиции придерживается и О.В. Будницкий [4].
При этом авторы, хотя и упоминают о качественном изменении характера самого террора второй половины XIX века по сравнению с терроризмом XXI века, но не считают эту трансформацию достаточной для того, чтобы исключить единство экстремизма в форме террора «для всех эпох и поколений». Между тем с позиций юриспруденции террор XIX века представлял собой акт физического устранения политического деятеля, представителя органов государственной власти, правоохранительных органов. Целью являлось непосредственное влияние на власть. В противоположность этому современный террор имеет своим преимущественным объектом не конкретного деятеля, но абсолютно неопределенную совокупность граждан, частью которой может стать каждый. Целью здесь выступает, прежде всего, создание в обществе атмосферы страха, дестабилизация социально-политического единства.
Центральным аргументом для игнорирования этой и подобных «аномалий» выступает, как правило, общая убежденность в том, что во всех случаях мы имеем дело с крайними формами политической борьбы, сущностной характеристикой которых выступает приверженность политических акторов к насилию. Между тем с позиций современной политической науки указание на насилие в системе властных отношений не обладает способностью прояснить предмет разговора. Право на осуществление насилия и даже, более того, гегемония на его осуществление - есть первейший признак политической власти. Конечно, можно вслед за эпохой Просвещения не считать за насилие то, что разумно оправдано, но, как это верно показал Б.Г. Капустин [8], это не упраздняет наличие самого политического насилия как неотъемлемого атрибута политической власти. Насилие, как характерный признак экстремизма, в этой ситуации становится также насилием политическим, но в отличие от властного насилия носит незаконный характер. Это насилие, направленное против действующей политической власти. Реверсивность данного положения и его опасные последствия становятся совершенно очевидными.
Если Ленин экстремист, то не меньший экстремист и Николай II, столь же легко экстремистами становятся О. Кромвель, Д. Вашингтон, Э. Че Геварра и т.д., вплоть до полной потери разницы между насилием власти и контр-насилием лиц, оспаривающих право на ее осуществление. Нельзя не увидеть здесь и другое следствие, а именно излишность экстремизма как социально-политического и исторического термина. На протяжении истории человечества мы встречаемся с насильственным политическим протестом, насильственной борьбой за власть. Для фиксации и анализа такой борьбы используются термины, признанные в исторической науке, такие как: мятеж, восстание, бунт, массовые беспорядки, политическое убийство, заговор и т.п. Длительную традицию использования историками данных терминов сегодня по сути дела предлагается заместить употреблением термина «экстремизм», который на поверку оказывается в этом случае пустым термином. В чем заключен смысл причисления к экстремистам графа Орлова или Брута, если это отнесение не несет в себе сущностной характеристики, а усредняет и безосновательно генерализирует исторические явления? Если революционер как исторический субъект становится экстремистом, то неясно, что изменилось. Все ли революционеры стали экстремистами, и если все революционеры - экстремисты, то зачем вводить новый термин, а если не все, то что конкретно отличает мятежника-экстремиста XXI в. от простого революционера начала ХХ в.?
Никакой критики не выдерживает позиция, согласно которой, например, в советской историографии «вследствие особенностей тоталитарной системы и тоталитарной идеоло-
49
гии, сопровождавшейся воспитанием советских граждан в духе морально-политического единства и единомыслия, приоритета государственных и общественных интересов над личными, они (события революции - Е.С.) трактовались не как собственно экстремистские и террористические угрозы, а как угрозы контрреволюционного характера» [6, с. 41]. Иначе говоря, историки просто случайно или по идеологическим причинам не употребляли термин «экстремизм», тогда как теперь они могут свободно это делать. Представляется, что ситуация обстоит совершенно противоположным образом.
Если насилие как таковое было предметом творческого осмысления, то вопрос о насилии как особой крайности ставится исключительно в эпоху Нового времени. До этого момента все насилие было крайностью как корреспондирующей к умеренности категорией. Показательным примером в этом отношении выступает Великобритания. Волнения и потрясения времен Генрих VIII, многообразие насилия в эпоху Елизаветы I и даже потрясения 40-50 годов XVII века, яркими выражениями которых были казнь Карла I, Гражданские войны и правление Кромвеля, не предлагают нам какого-либо нового смысла крайности, кроме превышения нормы. Крайность связывалась с наивысшей жестокостью, наибольшим накалом противостояния, но не имела самостоятельного значения. Отдельного понятия -экстремизма, радикализма или сходных им в исторических источниках нет.
Ситуация в корне меняется уже спустя полвека, когда в британском парламенте за представителями партии вигов прочно закрепляется обозначение - радикалы, то есть -крайние. Обратим внимание, что виги были крайними не в силу исключительности какого -либо сотворенного ими насилия, но в силу исключительно их требований проведения парламентской реформы. Еще с большей ясностью новая контропозиция наблюдается в конце XVIII в. во Франции. В революционном Конвенте мы видим четкую структурированность политики на центр и два политических края - правых и левых, которые терминологически, помимо прочего, обозначались и через термины «extrémité gauche» и «extrémité droite», но не означали исключительность насилия для центра. В центре, например, могли находиться политические деятели, в гораздо большей степени осуществлявшие насилие, чем их «крайние» оппоненты.
Отметим, что на протяжении всего XIX в. для обозначения крайности используется преимущественно термин радикализм, а не экстремизм. Радикализм все более тесно связывается с либеральными политическими движениями. Он стал стилем либерализма, и по мере роста демократических тенденций в общественной и политической жизни, увеличения признания либеральных идей радикализм становился все более положительно оцениваемым и общественно приемлемым явлением. Радикалы в обличии либералов входят в парламентскую жизнь. В Британии во многом стараниями именно радикалов-либералов принимаются Билли о реформе 1832 и 1867 гг. С момента формирования Либеральной партии ее реформистское крыло получает наименование радикального, но никакой связи с насилием здесь теперь уже не отмечается. Это было вполне парламентское движение, последовательно и бескомпромиссно отстаивающее либеральные принципы. Радикалами в конце XIX века были Д.С. Милль, Дж. Чемберлен, Д. Ллойд Джордж.
Подобные же тенденции были характерны и для Франции, где в 1875 г. возникает Радикальная партия, которая, несмотря на свой раскол в 1893 г. на Радикалов и Радикал -социалистов, доминировала в III Республике на протяжении многих лет. К числу известных радикальных лидеров относился Ж. Клемансо, достоин упоминания и социалист Э. Хэрри-от.Равным образом и за океаном в молодом североамериканском государстве категория «радикализм» прочно утверждается в парламентской жизни. Совершенно очевидной была тенденция к употреблению этого термина в качестве синонима наименования Республиканской партии. Его аксиологическая составляющая была крайне неустойчива. Как отмечают специалисты: «Для одних радикализм являл собой нечто, чем стоило гордиться, тогда как другие говорили о нем с величайшим презрением» [13, p. 351-352].
Термин «экстремизм» в эту же эпоху употребляется весьма спорадично и неопределенно. Немецкий исследователь М. Ермерт утверждает, что уже с середины XIX века экстремизм получает распространение в политической прессе Великобритании, хотя, как подчеркивает немецкий специалист, его употребление еще не обрело полной четкости, и он еще не охватывал четкие специфические группы [16, p. 38].
Мы наблюдаем употребление термина «экстремизм» в ходе Гражданской войны в США, где он относился к наиболее стойким, фанатичным приверженцам рабовладельческих идей. Впервые его употребил в своей речи в 1850 г. Д. Вебстер [21, p. 53], связывая экстремизм с насилием. Употребление категории «экстремизм» Г. Вилсоном в книге «История взлета и падения рабовладельческой власти в Америке» [22] позволяет трактовать отрицание компромиссов как политическую характеристику, отождествляемую с экстремистами. Категорию экстремизма встречаем мы у Джеймса Блейна [14] и Джозии Гринелла [17].Однако же никакого дальнейшего развития эта категория не получила. Она не распространяется на левые, в частности, анархистские и социалистические движения, быстро набиравшие силу в США в конце XIX-XX веках. Примером чего может служить взрыв в Хеймаркет парке. Будучи прочно связана с рабовладельческой «крайностью» категория экстремизма постепенно сходит на нет.
Важной для понимания сути терминологического использования категории экстремизма применительно к эпохе второй половины XIX-начала ХХ веков выступает работа немецкого философа и политического деятеля В.Т. Круга [Cit.: 16]. Он утверждает принципы либерализма и конституционализма как норму политической жизни и помещает их в центр, квалифицируя под единым политическим термином «ультраизма» все те политические течения, которые выступают против либерально-демократической формы государства. С одинаковой силой он проводил критику ультраистов в лице сторонников реставрации абсолютной монархии и средневекового сословного уклада общественной жизни, так и представителей левого крыла - якобинцев, санклютов, карбонариев и т.п. По мысли В.Т. Круга, для описываемых им крайностей было характерно обращение к насилию, антагонистический характер, отказ от умеренности и стремление к коренному слому общественной жизни. Указывает он и на моральный ультраизм, как тенденцию к фанатичности, бескомпромиссности, строгой принципиальности в требованиях. Круг обращал внимание на то, что ульт-раистские течения всегда приводят к политическому авторитаризму в противоположность парламентской демократии. При этом Круг утверждает синонимичность терминов «экстремизм» и «ультраизм» и отдает пальму первенства последнему лишь в силу, как казалось исследователю в ту пору, большей употребимости. В получившей в XIX в. в Европе широкую известность работе «Всеобщий словарь философских наук» (1838) В.Т. Круг пишет: «Extremisten heißen die, welche keine richtige Mitte anerkennen wollen, sondern sich nur im Extremen fallen. Gewöhnlich sagt man aber Ultraisten».
Обратим внимание и на то, что отечественная политологическая мысль дореволюционного периода не знала термина «экстремизм», а вот термин «радикализм» использовался достаточно широко. При этом, если еще в 1906 г. радикализм определялся как «направление демократии, стремящееся провести начала свободы и равенства в самой безусловной фор-ме»[9, c. 208], то уже в 1917 г. радикализм трактовался как «стремление к коренному изменению системы государственного устройства» [11, c. 105].
Таким образом, в конце XIX - начале ХХ веков термин экстремизм в политической и общественной жизни, в источниках, позволяющих нам реконструировать политическоеи социальное пространство той эпохи, по сути, отсутствует. Его употребление спорадично и контекстуально и не связано с революционными событиями или насилием (революционным или нереволюционным) на уровне конституирующей характеристики. Понятие радикализма, хотя и указует на крайность, поэтому может быть воспринято в качестве некоего синонима экстремизма, также не связано с насилием и революцией, а соотнесено с либерально-
демократической моделью организации государства. Именно эта корреспондирующая направленность и получает значимое развитие в последующую эпоху.
Так, в США в 20-х годах ХХ века в общий круг праворадикальных (категория экстремизма в отношении них не употреблялась) партий включались TheNativeAmericanparty, theKnow-Nothing, theAmericanProgressiveAssociation, theKu-Klux-Klan. После Второй Мировой войны число правых движений резко возросло за счет противников коммунистической идеи, борцов со скрытой советской угрозой. Круг правых радикалов несоразмерно расширился. По мнению С.Р. Коппена, в 1954-1963 гг. список праворадикальных движений новой волны выглядел следующим образом: «самой известной праворадикальной организацией было JohnBirchSociety. Остальныеправорадикальныеорганизациивключали: The Christian Anti-Communism Crusade, The Christian Crusade, Veritas Foundation, Freedom in Action, Responsible Enterprise Association, Americans for Constitutional Actions, The Minutemen, The Mi-nutewomen, The National Committee for Economic Freedom, Discussion Unlimited, The National Indignation Convention, Texas for America» [18, p. 81].
Идеи праворадикалов новой волны находили достаточно широкий отклик в американском обществе того времени. Число сторонников «новых правых» росло, что не могло не вызвать ответных действий со стороны парламентских партий. Результатом стал непростой альянс радикальных правых и Республиканской партии. Здесь-то и возрождается категория экстремизма. Те партии, что пошли на альянс с системой и приняли официальные правила игры, остались радикальными. Прочие - «в одну ночь» стали экстремистскими. Примечательно, что на съезде 1965 г., когда координационный комитет Республиканцев принял решения о союзе с правыми, «республиканцы настаивали на неприсоединении экстремистских движений, но ни одна из праворадикальных организаций не была названа экстремистской» [18, p. 82].
Сходные примеры можно привести и с опорой на европейское политическое пространство. Так, в Германии вплоть до 60-х годов вместо «экстремизма» употреблялись преимущественно термины «радикализм» или «враждебные государству силы» («staatsfeindli-cheKrafte»). В конце 60-х годов в дискурс социальных наук возвращается термин «экстремизм». Приблизительно с этого временного отрезка, как подчеркивает Ермерт, те немецкие исследователи, которые ранее использовали термин «радикализм», начинают использовать термин «экстремизм». Как считает немецкий исследователь, показателем произошедшей терминологической смены можно считать «изданный Министерством внутренних дел ФРГ в 1974 г. отчет Ведомства по защите Конституции (Verfassungsschutzbericht 1974), в котором речь шла уже не о правых и левых радикалах, а о правых и левых экстремистах» [16, p.23].
В рамках советской политической науки после Второй мировой войны категория экстремизма в той ее трактовке, что оказалась принятой в Европе и даже в странах Варшавского блока (социалистический лагерь), приживалась хуже. Прежде всего, несколько иначе делались акценты. Видимо, первой работой, в которой появляется термин «экстремизм» следует считать монографию И.И.Бражника, в которой объем, охватываемый понятием «экстремизм» представлен достаточно широко. «Марксизм-ленинизм определяет как экстремистские те правые и левые группировки, которые проявляют неразборчивость в средствах для достижения своих целей. Крайне правые в капиталистических странах, стремясь подорвать и ликвидировать демократические институты, подавить движение трудящихся за социальные права, нередко прибегают к террористическим методам борьбы... Левацкие группировки маоистского и троцкистского толка игнорируют закономерности мирового революционного процесса; прикрываясь демагогическими псевдореволюционными лозунгами, они провоцируют мелкобуржуазные слои, деклассированные элементы на авантюристическое бунтарство» [3, c. 4]. При этом особо указывалось на ошибочность причисления к экстремистам собственно революционеров. На деле же экстремизм в советский период понимался гораздо уже. Все внимание акцентировалось на таком специфическом типе экс-
52
тремизма как экстремизм религиозный, под которым понимался экстремизм сектантский, вследствие чего «основным моментом, характерным для религиозного экстремизма, является неприятие советской действительности, нападки на социалистическую демократию, Конституцию СССР, на законодательство о религиозных культах» [5, с. 46].
Подводя итоги представленных рассуждений, мы не можем не констатировать отсутствие каких бы то ни было оснований для правомерности методологического использования термина «экстремизм» применительно к анализу революции вообще, революции 1917 года в частности, а также исторических событий и процессов, приведших к ней. Экстремизм есть термин, используемый для обозначения качественно новой разновидности общественных феноменов, и время его возникновения абсолютно неслучайно. Как правильно замечает Х. Арендт, одна из возможностей установить точную дату возникновения исторического явления, отследить момент, когда впервые появился термин, прочно закрепившийся за данным феноменом. «Очевидно, - пишет она, - что каждое новое явление нуждается в новом определении, в новом слове для его обозначения - независимо от того, создается ли это слово специально, чтобы обозначить новый опыт, или же для определения совершенно нового смысла используется некий старый термин. Сказанное вдвойне справедливо в сфере политики, где речь занимает наипервейшее место» [2, с.41]. Вольное употребление данного термина применительно к анализу революционных процессов не только не может принести положительных результатов исторической науки, но и порождает неоправданную размытость и неопределенность самого термина «экстремизм». Революционеры - это революционеры, а экстремисты - экстремисты, без каких-либо отождествлений одних с другими.
Список литературы
1. Антропов В.М. Противодействие полиции Томской губернии национальному и религиозному экстремизму в конце XIX - начале XX в. // Правовые проблемы укрепления российской государственности: Сб. ст. Томск: Национальный исследовательский Томский государственный университет, 2015. С 52-53.
2. Арендт Х. О революции. М.: Издательство «Европа», 2011. 243 с.
3. Бражник И.И. Социальная сущность сектантского экстремизма. М.: Знание, 1974. 131с.
4. Будницкий О.В. Терроризм в российском освободительном движении: идеология, этика, психология (вторая половина XIX- начало ХХвв.). М.: РОССПЭН, 2000. 317 с.
5. Ванюшин Н.А. Свобода совести и религиозный экстремизм. Барнаул: Изд-во Алтайского ун-та, 1988. 128 с.
6. Варданян А.В., Кулешов Р.В. Генезис экстремизма и терроризма в России как ретроспективный аспект криминалистического научного познания // Юридическая наука и практика: Вестник Нижегородской академии МВД России. 2015. № 3. С 40-45.
7. Елизаров М.А. Левый экстремизм на флоте в период революции 1917 года и гражданской войны (февраль 1917 - март 1921 гг.). Автореф. дис... докт. ист. наук. СПб., Санкт-Петербургский университет, 2007.
8. Капустин Б.Г. К понятию политического насилия //Полис. 2003. № 6. С. 6-26.
9. Линский Б. Политический словарь. Популярная энциклопедiя соцюлогических и политических свъдений и словотолкователь политическихъ и парламентскихъ терминовъ. СПб.: Изд-во Петербургского университета, 1906. 97 с.
10. Макаров Н.Е. Исторические и социальные аспекты политического экстремизма //История государства и права. 2005. № 8. С. 49-53.
11. Политический словарь. Петроград: [издательство не указано], 1917. 78 с.
12. Федоров А.В. Революционный террор в российской империи: к истории развития политического экстремизма //Глобальный научный потенциал. 2015. № 4 (49). С. 49-53.
13. American Political Terms. Detroit, 1962. 204p.
14. Blain J. Twenty Years in Congress. Norwich. 1884-86. 306p.
15. Enzensberger H.-M. Politics and crime. N.Y., 1969. 142 p.
16. Ermert M. Der Extremismus im Strafrecht: Eine Begriffsanalytische Analyse auf sozialwissenschaftlicher und verfassungsrechtlicher Grundlage. Herbolzheim: Centaurus-Verl., 2007. 465 p.
17. Grinnell J. Men and Events of Forty Years. Boston, 1895. 241 p.
18. Koeppen S.R The Republican Radical Rights. NY., 1986. 208 p.
19. Krug, Wilhelm Traugott. Gesammelte Schriften in 4 Banden. - Braunschweig, 18341844. В работе анализ идей В. Т. Круга проводится по материалам приводимым: Backes U. Politische Extremismen - Begriffshistorische und Begriffssystematische Grundlagen. / Gefährdungen der Freiheit. Extremistische Ideologien im Vergleich. Herausg. von Uwe Backes und Eckhard Jesse. Göttingen, Vandenhoeck & Ruprecht, 2006.
20. Laquer W. Terrorism. London, 1980. 172 p.
21. Webster D. 1851. Works. Boston. 346 p.
22. Wilson H. 1872-18 77. History of the Rise and Fall of the Slave Power in America. NY.
354 p.
References
1. Antropov V.M. Protivodejstvie policii Tomskoj gubernii nacional'nomu ireligioznomu jek-stremizmu v konce XIX - nachale XX v. // Pravovye problem ukreplenija rossijskoj gosudarstven-nosti. Tomsk: Nacional'nyj issledovatel'skij Tomskij gosudarstvennyj universitet, 2015. S 52-53.
2. ArendtH. O revoljucii. M.: Izdatel'stvo «Evropa», 2011. 243 s.
3. Brazhnik I.I. Social'naja sushhnost' sektantskogo jekstremizma. M.: Znanie, 1974. 131 s.
4. Budnickij O.V. Terrorizm v rossijskom osvoboditel'nom dvizhenii: ideologija, jetika, psi-hologija (vtorajapolovina XIX- nachalo HH vv.). M.: ROSSPJeN, 2000. 317 s.
5. Vanjushin N.A. Svoboda sovesti i religioznyj jekstremizm. Barnaul: Izd-vo Altajskogo unta, 1988. 128 s.
6. Vardanjan A.V., Kuleshov R.V. Genezis jekstremizma i terrorizma v Rossii kak retrospek-tivnyj aspekt kriminalisticheskogo nauchnogo poznanija //Juridicheskaja nauka i praktika: Vestnik Nizhegorodskoj akademii MVD Rossii. 2015. № 3. S 40-45.
7. Elizarov M.A. Levyj jekstremizm na flote v period revoljucii 1917 goda i grazhdanskoj vojny (fevral' 1917 - mart 1921 gg.). Avtoref.dis... dok. ist.nauk. SPb., Sankt-Peterburgskij universitet, 2007.
8. Kapustin B.G. Kponjatijupoliticheskogo nasilija //Polis. 2003. № 6. S. 6-26.
9. LinskijB. Politicheskij slovar'. SPb.: Izd-vo Peterburgskogo universiteta, 1906. - 97 s.
10. Makarov N.E. Istoricheskie i social'nye aspekty politicheskogo jekstremizma //Istorija gosudarstva iprava. 2005. № 8. S. 49-53.
11. Politicheskij slovar'. Petrograd: [izdatel'stvo ne ukazano], 1917. 78 s.
12. Fedorov A.V. Revoljucionnyj terror v rossijskoj imperii: k istorii razvitija politicheskogo jekstremizma //Global'nyj nauchnyjpotencial. 2015. № 4 (49). S. 49-53.
