CC BY
136
Сальников Евгении Вячеславович
кандидат философских наук, доцент,
начальник кафедры социально-философских дисциплин
Орловского юридического института МВД России им. В.В. Лукьянова
(e-mail: esalnikov2005@yandex.ru)_
Экстремизм и социально-политическое насилие в государстве
В статье раскрывается связь экстремизма и социально-политического насилия. Автор показывает, что в государстве чистое политическое насилие трансформируется в насилие социально-политическое. Оправдание социально-политического насилия может осуществляться в прагматической легитимности общей воли власти и граждан или в трансцендентной легитимности, где идея построения общества отдана исключительно власти.
Ключевые слова: общество, государство, экстремизм, легитимность, социально-политическое насилие, политическая власть.
E.W. Salnikov, Master of Philosophy, Assistant Professor, Head of a Chair of Social and Philosophical Disciplines of the Orel Law Institute of the Ministry of the Interior of Russia named after V.V. Lukyanov; e-mail: esalnikov2005@yandex.ru.
Extremism and the socio-political violence in the state
In the article the connection between extremism and socio-political violence is opened. The author shows that in the state the pure political violence is transformed to the socio-political violence. The socio-political violence could be justified or in the pragmatic legitimation of common will of the power and the citizens or in the transcendental legitimation, where the main idea of the building society is given exclusively to the political power.
Key words: society, state, extremism, legitimacy, socio-political violence, political power.
В современной науке и социальной философии особое значение приобретает анализ природы экстремизма, его сущностных характеристик. Проблема заключается в том, что дефиниция экстремизма, закрепленная в современном российском законодательстве [1], представляет собой перечисление деяний, относимых к экстремизму, при этом сущностные характеристики данного явления остаются не эксплицированными. Анализируя концепции экстремизма, имевшие место в таких позитивных науках, как социология, психология, политология, нельзя не заметить, что в той или иной степени в них также господствует казуалистический подход к экстремизму, при котором основная масса исследований посвящена не столько раскрытию экстремизма самого по себе, сколько описанию отдельных явлений и действий, относимых авторами к экстремизму.
Одним из немногих моментов единства большинства авторов выступает положение об экстремизме как политической крайности, связанной с насилием. Вместе с тем, в современной науке неоспоримым представляется положение о политическом насилии как неотъемлемом атрибуте власти. При этом, как верно указывает Б.Г. Капустин [2], разумное оправдание властного насилия ни в малейшей степени не означает устранения политического
насилия. В этом смысле простое указание на связь экстремизма с политическим насилием приводило бы к положению об экстремизме как политическом насилии, противостоящем политическому насилию власти. Экстремизм здесь предстает ровесником любой формы власти, ибо всякая власть, как писал Г.-М. Энценсбер-гер, являясь «присвоением права на пролитие крови» порождает ответную экстремальную и столь же «кровавую» террористическую традицию. Рассуждая именно с этих позиций, на древнюю историю экстремизма указывает В. Лакёр, приводя в пример существовавшую еще на земле древней Палестины секту сика-риев [3, p. 18]. Ему следуют и многие современные отечественные и зарубежные ученые, признающие экстремизмом многочисленные политические убийства, совершавшиеся в разные века религиозными фанатиками и организаторами дворцовых переворотов, такие как, например, убийство Петра III и Цезаря [4, c. 9].
Однако признаем, что подобная позиция превращает экстремизм в пустое понятие, На протяжении всей истории человечества мы встречаемся с насильственным политическим протестом, насильственной борьбой за власть. Формами такой борьбы выступают мятеж, восстание, бунт, массовые беспорядки, политические убийства, заговоры. Тысячелетия все эти формы существовали сами по себе, сегодня
268
практически все они являются формами выражения экстремизма. Следует ли воспринимать этот факт как произвольное конструирование властью понятия, обобщающего «все нежелательные и опасные для государства действия» [5, с. 97], позволяющего власти «расправляться с идеологически неугодными противниками» [6, с. 32], или же экстремизм все-таки представляет собой некий особый вид политического насилия, но тогда эта его специфика остается скрытой?
Внимательный анализ политического дискурса эпох Античности и Средневековья позволяет нам установить очень важное обстоятельство. В значительном количестве источников (упомянем здесь только наиболее значимых авторов: Платон, Аристотель, Аппиан, Плутарх, Тит Ливий, Тацит, В. Аврелий, А. Августин, Бэда Достопочтенный и Исидор Се-вильский, Ф. Аквинский) мы находим описания насильственной борьбы за власть, заговоров, восстаний, политического насилия как власти, так и противостоящих ей политических противников. Однако ни один из авторов не преподносит описываемые события как феномены политической крайности. Их трактовка сводится к тому, что политическое насилие противоборствующих сторон представляет собой обыденную повседневность политики.
Однако уже с эпохи Нового времени мы сталкиваемся с все более и более четким структурированием политики на центр и край. Уже в начале XVIII в. в пространстве края британской политической сферы оказываются виги, а в конце XVIII в. мы видим «крайних» и во Франции, где это наименование связывается со сторонниками Робеспьера, а позднее Г. Бабефа. Если применительно к вигам положение о связи крайности с насилием является дискуссионным, то крайность Робеспьера и Бабефа определялась, прежде всего, их обращением к насилию.
На протяжении XIX в. связь политического края с политическим насилием становилась все более очевидной, и уже у немецкого политического философа В.Т. Круга мы наблюдаем четко разграничение властного насилия и крайнего политического насилия, которое он предпочитает именовать ультраизмом, отмечая полную синонимию терминов «экстремизм» и «ультраизм». Немецкий мыслитель отдает пальму первенства ультраизму лишь в силу, как казалось исследователю в то время, большей употребимости. В получившей в XIX в. в Европе широкую известность работе «Всеобщий словарь философских наук» (1838) Круг пишет: «Экстремистами именуются те, кто не признает истинной середины, а впадает в крайности. Но обычно употребляют термин ультраисты» [7, Э. 24].
Связь насилия с экстремизмом становится еще более очевидной к середине XX в., когда происходит фиксация содержания двух терминов «радикализм» и «экстремизм». Первый употребляется для обозначения парламентской, ненасильственной крайней позиции. Второй оказывается тесно связанным с неким особым политическим насилием, отличным от властного насилия либерально-демократического государства.
Нет никаких оснований говорить о случайности подобного факта. Как указывали видные представители западной политологии и социологии развития (Парсонс, Теннис, Вебер), а равно крупнейшие отечественные политические философы (А.С. Панарин, К.С. Гаджиев) [8], в XVI-XVII вв. на европейском пространстве происходит становление новоевропейского социально-политического единства. К.С. Гаджиев писал: «Дважды за двухтысячелетнюю историю политическая традиция подвергалась радикальному разрыву: первый раз - с гибелью античного мира и наступлением средневековья, второй раз - с формированием европейской капиталистической цивилизации» [8, с. 35]. Первой фундаментальной новацией политической жизни оказывалось безусловное верховенство политики, ее суверенитет по отношению к другим социальным регуляторам. Вторая новация заключалась в установлении нераздельности политического и социального пространств. Как верно замечает Ж. Бодрийяр, «с XVIII века политическая власть берет на себя функцию выражения социального, социальное становится ее содержанием» [9, с. 23-24].
Возникает и новая форма организации социально-политического бытия, выражающая парадигмальные сдвиги в политической сфере. Такой формой выступает государство, используемое для обозначения уникального варианта социально-политической организации общественной жизни. «Государство (Staat) - разъяснял видный представитель политической философии К. Шмит, - есть в высшей степени единичное, конкретное, обусловленное временем явление, которое следует датировать эпохой с XVI по ХХ столетие христианского эона и которое вышло из этих четырех веков, из Ренессанса, Гуманизма, Реформации и Контрреформации» [10, p. 19]. Как подчеркивает Ю.С. Пивоваров, это было формирование абсолютно нового «типа власти, который характерен для Западной Европы начиная с XVI-XVII столетий (а затем - и для дочерних предприятий фаустовской цивилизации по всему свету). А state есть понятие, с помощью которого описывается этот (и никакой другой) тип власти» [11, с. 9]. Государство есть уникальный, строго определенный феномен организации политического пространства, не сводимый
269
к иным, бывшим до него формам организации политической жизни, таким как, например, polis, res publica, regnum, imperium.
Указанное кардинальное отличие государства определяется несколькими характеристиками, из числа которых особое значение имеет вопрос о политическом насилии. В государстве технологией формирования социально-политического единства является политическое насилие власти. В отличие от всех прочих эпох это насилие определяется только и исключительно политикой. Древнегреческие города-полисы, империи древнего Востока и Средиземноморья, средневековые королевства и города-республики -во всех них насилие определялось, помимо политики, и другими социальными регуляторами, прежде всего, религией и традицией.
Новоевропейское государство «state» являет собой абсолютную свободу политики в сотворении социального единства. Государство творит общество в географических границах, определяя тех, кто будет состоять с ним в политико-правовой связи. Закрепление этой -связи в монополии на издание законов, взимании налогов и сборов. Последние две характеристики это сотворение норм, без которых нет и не может быть социума. Государство определяет географические, человеческие и нормативные характеристики общества, создавая его «с чистого листа».
В этой ситуации политическое насилие впервые становится ведущим орудием формирования общества. Важнейшая черта государства - это его суверенность, что означает монополизацию насилия, исключительное право на его осуществление в рамках определенного социума, создаваемого, по сути, этим насилием. Политическое насилие, как и политическая власть, существовало и на иных этапах истории человечества, но только в государстве (state) политическое насилие приобретает ми-росозидающую роль. Таким образом, можно с полным основание утверждать, что в государстве политическое насилие трансформируется в насилие социально-политическое. Оно больше не замкнуто сферой политических отношений, не сдерживается иными социальными регуляторами, но выступает технологией создания целостного мира.
Выявленная трансформация приводит к вполне очевидной проблеме оправдания социально-политического насилия. Только оправдание насилия может привести к его принятию. Как правильно отмечала Х. Арендт, «правление чистым насилием начинается тогда, когда власть потеряна» [12, p. 53]. В условиях суверенной политической власти оправдание насилия осуществляется в медиуме легитимности -согласии населения подчиняться насилию, его принятии и одобрении общественным мнени-
ем. Только таким образом насилие может существовать в обществе. Как правильно заметил Х. Ортега-и-Гассет, «нормальная и прочная связь между людьми, именуемая власть, никогда не покоится на силе; все наоборот -тот общественный инструмент или механизм, который кратко называют силой, поступает в распоряжение человека или группы людей лишь потому, что они правят... Ни одна власть на Земле не держалась на чем-то существенно ином, чем общественное мнение» [13, с. 116-117].
Нетрудно заметить, что оправдание насилия может осуществляться либо от лица совместных интересов политической власти и подвластного общества, либо исключительно от лица власти. Первый вариант носит прагматический, имманентный (в смысле заключенности исключительно в сферу лишь возможного опыта) характер, в рамках которого содержание легитимности определяется общей волей власти и подвластных. В этом случае монополия власти на насилие оправдывается не из того, как «должно быть», а из общей воли субъектов социального организма. Общая воля полагает жить так, а не иначе, и это положение выступает основой целостного мифа, снимающего абсолютное уничтожение публичного насилия. Граждане признают монополию власти на насилие, исходя из того, что она позволяет состояться общей воле и утвердить общество. Здесь общество созидается социально-политическим насилием, а не разрушается им.
Второй вариант исходит из наличия некоей трансцендентальной идеи, открытостью вечной истины, задающей основания для построения целостной системы легитимности. Здесь монополия политической власти на публичное насилие определяется необходимостью построения общества, «каким оно должно быть». Трансцендентальная идея здесь выступает тем основанием, которое принимается за аксиоматическую истину всем социальным организмом, властью в столь же равной мере, как и гражданами. Социальное единство формируется монопольным насилием политической власти в силу признания в обществе необходимости утверждения подлинной сути социального бытия.
При этом обратим внимание на то, что трансцендентная идея не дается равным образом всем членам социального организма. Ее постижение есть удел избранных. Бытийствуя в ситуации открытости истины, данная группа «просвещенных» стремится к осуществлению трансцендентной идеи. Средством данного осуществления выступает суверенная политическая власть, монополизирующая насилие. Вместо социально-политического насилия общей воли появляется насилие «истины над заблуждением», насилие «подлинного над
270
неподлинным». Истина здесь открыта не всем, а лишь избранным, что, как они считают, позволяет им взять в свои руки насилие политической власти и творить общество, опираясь на данность трансцендентного. Социально-политическое насилие созидает теперь общество по ницшеанским канонам - таким, каким его видит субъект, обладающий политической властью.
Нетрудно заметить, что в этом случае происходит подмена, и трансцендентная идея, оправдывающая социально-политическое насилие, становится тождественной воле властвующего субъекта. Политическое насилие связывается уже не с трансцендентным основанием, а исключительно с политической властью в лице «пророка или Великой книги». Но политический мир открыт, а потому возможен иной Пророк или иная Великая книга. Соотнесение двух Пророков есть соотнесение двух аксиоматических систем.
Положения, открытые одному разуму, не могут в действительности соответствовать воле большинства, если эта воля не осознает данные положения как свои. Последнее невозможно, ибо нереальна данность идеи всем. Следовательно, властное насилие ничем не оправдано, и его свер-шение не созидает, а разрушает общество. Чистое насилие не способно создать общество. Единение есть лишь видимость. Это единство бойни, насилию так удобнее осуществляться. Чистое насилие, которое только и держит политическую власть, это есть растянутый во времени процесс уничтожения общества. «Я» политической власти, сообразуясь только со своей волей, будет здесь подлинно суверенно лишь тогда, когда не обнаружит рядом волю «не-Я». В этом случае политическая власть устраняет саму трансценденцию, перенимая на себя ее роль. Легитимационная система как таковая устраняется, и снятие политического насилия происходит уже без нее. Власть начинает править чистым политическим насилием, которое уничтожает, а не созидает общество.
Таким образом, этот вариант не приводит к подлинной трансформации политического насилия в насилие социально-политическое. Оно изменяется лишь внешне, оставаясь по своей сути насилием чисто политическим. Чистое политическое насилие есть утверждение права на творение вне любых ограничений и определенностей, как со стороны властвующих, так и со стороны подвластных. Торжество
1. О противодействии экстремистской деятельности: федер. закон от 25 июля 2002 года № 114 ФЗ // Собр. законодательства РФ. 2002. № 30. Ст. 3031.
2. Капустин Б. Г. К понятию политического насилия // Полис. 2003. № 6.
политического насилия и его беспрепятственное сказывание осуществимо не тогда, когда ему противостоит иная сила, отнюдь не в стихии борьбы, где насилие свершается, но еще не свершено, а перед лицом бессилия. В политическом насилии, взятом в его первозданной чистоте, есть лишь уничтожение. Границы социального единства, которое эта политическая власть способна сотворить, есть ее собственные границы. Все то, что может идентифицироваться, слиться с властью, потерять свое бытие и принять бытие власти, должно так сделать. Все то, что не способно на это, будет уничтожено властным насилием, или же будет вынуждено само обратиться к насилию. Чистое политическое насилие, как оно есть само для себя, способно все разрушить, но не способно создать общество.
Проведенный анализ проясняет для нас природу крайности экстремистского насилия. Мы видим, что в современном государстве, наряду с социально-политическим насилием, созидающим социальное единство, существует социально-политическое насилие, способное его разрушить и уничтожить общество. Именно такое насилие и является крайним - экстремистским.
Подводя основные итоги статьи , мы должны признать, что феномен экстремизма появляется лишь с того момента, когда суверенная политическая власть начинает монопольно формировать социальное пространство. Насилие власти оказывается в этом случае социально-политическим насилием. Анализ оправдания социально-политического насилия в обществе приводит нас к положению о том, что социально-политическое насилие может либо сохранить в себе чистую политическую природу, либо прагматическая общая воля власти и подвластных превращает его в полноценную технологию создания общества. Оба эти варианта существования социально-политического насилия оказываются возможными в государстве, но они приводят к разным результатам -к разрушению или сотворению общества. В первом случае социально-политическое насилие становится технологией построения социума, во втором обращает его в ничто. Первое насилие есть насилие приемлемое, второе насилие есть насилие крайнее, ставящее общество на грань бытия и ничто. Именно это насилие и есть экстремизм, ведущий к уничтожению общества.
1. On counteraction to extremism: fed. law on July 25, 2002. № 114 // Coll. of legislation of the Russian Federation. 2002. № 30. Art. 3031.
2. Kapustin B.G. To the conception of the political violence // Polis. 2003. № 6.
3. Laquer W. Terrorism. London, 1980.
271
3. Laquer W. Terrorism. London, 1980.
4. Макаров Н.Е. Исторические и социальные аспекты политического экстремизма // История государства и права. 2005. № 8.
5. Боголюбов С. А. Нужен ли закон о противодействии политическому экстремизму? // Адвокат. 2001. №11.
6. Лунеев В. В. Российский экстремизм: политика и реалии // Криминологический журнал Байкальского государственного университета экономики и права. 2009. № 2.
7. Backes U. Politische Extremismen - Begriffshistorische und Begriffssystematische Grundlagen / Gefährdungen der Freiheit. Extremistische Ideologien im Vergleich. Herausg. von Uwe Backes und Eckhard Jesse. Göttingen: Vandenhoeck & Ruprecht, 2006.
8. Гаджиев К. С. Введение в политическую философию. М., 2004.
9. Бодрийяр Ж. В тени молчаливого большинства, или конец социального. Екатеринбург, 2000.
10. Schmitt C. Glossarium: Aufzeichungen der Jahre 1947-1951. Berlin, 1991.
11. Пивоваров Ю.С. Между казачеством и кнутом. К столетию русской конституции и русского парламента // Полис. 2006. № 2.
12. ArendtH. On Violence. N.Y., 1970.
13. Ортега-и-Гассет Х. Восстание масс. М., 2003.
4. Makarov N.E. Historical and social aspects of extremism // History of state and law. 2005. № 8.
5. Bogolubov S.A. Do we need an act on counteraction to extremism // Lawyer. 2001. № 11.
6. Luneev V.V. Russian extremism: politic and reality // Kriminological Journal of Baikal State University of Economics and Law. 2009. № 2.
7. Backes U. Political extremism: Historical and Systematic term basis / Threats to freedom. Extrem ideologies in compare. - Göttingen: Vandenhoeck & Ruprecht, 2006. Göttingen: Vandenhoeck & Ruprecht, 2006.
8. Gadjiev K.S. Introduction to the political philosophy. M., 2004.
9. Baudrillard J. In the Shadow of the Silent Majorities. Ekaterinburg, 2000.
10. Shmitt C. Glossarium: Notes of the Years 1947-1951. Berlin, 1991.
11. Pivovarov Yu.S. Between Cossack and whip. To the 100-year anniversary of Russian constitution and Russian Parliament // Polis. 2006. № 2.
12. ArendtH. On Violence. N.Y., 1970.
13. Ortega-y-Gasset J. The Revolt of the Masses.
M., 2003.
272
