CC BY
46
не голодал, пленные обеспечивались наряду с хозяевами. Отмечали все праздники. Для них готовили особую еду, которая доставалась и пленным. В поле работали только до шести часов вечера. Даже если работы оставалось на полчаса - говорили: "Морген!" (завтра). Но те, кто попал не в деревню, а в концлагерь, были обречены.
Все это я рассказал для того, чтобы воздать должное таким людям, как Мария Николаевна, которые хлебнули горя во время войны.
Воспоминания Марии Николаевны во многом ценнее, чем те художественные произведения, авторы которых водят своих героев по жизни так, как хочется самим авторам. М.Н. Колтакова прожила жизнь такой, какой уготовила ей судьба.
В заключение хочу сказать: получи М.Н. Колтакова хорошее, как многие другие люди, образование, она смогла бы проявить свои способности и в более серьезной работе, такой, как литературное творчество. Об этом свидетельствуют ее воспоминания.
В. Мальков, ветеран нойны и труда, пенсионер
Рецензия на книгу H.A. Кузьминой "Интертекст и его роль в процессах эволюции поэтического языка": Монография. Екатеринбург: Изд-во Урал, ун-та. - Омск: Омск, гос. ун-т, 1999. 268 с.
Исследование H.A. Кузьминой посвящено проблеме, встающей во весь рост в филологии на пороге XX века: существование но времени языка и культуры. В XX веке, особенно в первой его половине, в разработку этой проблемы в теоретическом и практическом аспектах внесли свой вклад выдающиеся отечественные ученые - лингвисты и литературоведы: В В. Виноградов и Г.О. Винокур, Ю.Н. Тынянов, P.O. Якобсон, Ю.М. Лотман. Существование во времени было понято прежде всего как эволюция и развитие, и две центральные филологические дисциплины, сообразуясь с собственной понятийной базой, предлагали свою модель: для лингвистики как таковой явилась модель синхронных срезов, для литературоведения - представления о традиции и новаторстве.
Вершиной достижений исследовательской мысли в данной области стало представление о системности развития и о системе как главной побудительной силе и главной детерминанте, определяющей пути развития. Красота подобных построений зиждилась на исключении субъективного фактора и выделении объективных закономерностей, подобных выделяемым в естественных науках. Главным в новой парадигме является воссоединение языка и человека. Это, казалось бы, такое простое и самоочевидное положение имело неисчислимые последствия для формирования нового научного мировоззрения. Язык не есть абстракция, язык - это то, чем люди пользуются повседневно, в чем выражают свою личность,
свое видение мира. Отсюда углубленные исследования по семантике внешней (теория референции) и внутренней (собственно языковой), пристальное внимание к выражению субъективных смыслов - коннотации и оценке, разработка понятий языковой личности и картины мира.
Человек есть личность общественная, язык предназначен для социума и функционирует в нем. Отсюда развитие прагматики, теории диалога, риторики и теории речевого воздействия, изучение власти языка и манипулирования языком, наконец, подспудно вызревающее убеждение в оправданности бахтин-ских постулатов о том, что нет "ничьих слов" и все слова "пахнут контекстами". Человек есть культурная личность, он постоянно общается с текстами, сами тексты существуют не автономно, а вступают в связь между собой - отсюда представление о дискурсе как совокупности высказанного, сложнейших переплетениях в пространстве дискурса, перенос внимания на получателя, на текст-чтение вместо текста-произведения, само представление о тексте как ноле цитаций и великом коннотаторе - интертексте.
Исследование H.A. Кузьминой является в этом плане новаторским, ибо если новое описание русского литературного языка XIX - XX вв. в настоящее время существует скорее всего только в замыслах, то способ бытования во времени поэтического дискурса и его продвижение во времени становится ясным в существенных чертах именно благодаря обсуждаемой работе. Надо сказать, что в тексте монографии, вернее за текстом, чувствуется этот пафос новаторства: при том, что книга написана очень обдуманным и нериторическим языком, в ней есть некая просветленность, поэтому, несмотря на терминологию, она представит интерес не только для искушенного читателя. Этот интерес будет поддержан отличным разбором стихотворных текстов, а также сочетанием лаконизма и глубины.
Монография H.A. Кузьминой состоит из введения, пяти глав, заключения и списка, литературы, включающего 317 названий. Библиография к работе демонстрирует энциклопедическую основу исследования: в ней представлены новейшие труды по лингвистике (Апресян, Арутюнова, Вежбицкая, JJa-кофф, Телия и др.), русская филологическая традиция в лице не только таких широко известных имен, как Потебня, Веселовский, Овсянико-Куликовский, Шкловский, Тынянов, Жирмунский и др., но и, скажем, H.A. Рубакина, труды по философии (в том числе работы философов-физиков, философов-математиков), эстетике, психоанализу и герменевтике (Лосев, Мамардашвили, Виблер, Розанов, Винер, Пригожин, Налимов, Гадамер, Дильтей, Юнг, Хай-деггер), не говоря уже о постструктуралистской литературной критике, о размышлениях самих поэтов (Юродский, Мандельштам, Ахматова) и о специальных исследованиях по поэтическому языку. Список литературы не есть дежурное приложение к работе, ибо в ней происходит активный диалог исследователей, сопровождаемый на редкость уместным цитированием.
Из пяти глав работы две первых являются
собственно теоретическими - в них предлагается теория интертекста и динамических процессов в интертексте, в третьей главе дается структурно-типологическая характеристика двух типов интср-текстуальных знаков цитаты и поэтической формулы, а четвертая и пятая посвящены их описанию. Разработанная автором теоретическая концепция может быть изложена в основных чертах следующим образом. В интертексте, понимаемом как '''информационная реальность", выделяется область, или "участок" поэтического языка - некоторое множество текстов/художественных текстов (с. 21). Важнейшей чертой интертекста и, следовательно, поэтического интертекста является продвижение во времени. Это продвижение состоит в постоянно возникающем отношении прототекста и метатекста. Оно возможно благодаря энергии, которой наделены автор, читатель и текст. Имплицитная энергия автора состоит в наличии замысла (с. 56) и превращается в эксплицитную энергию в процессе создания текста. Энергия читателя состоит в интерпретации текста. Энергия текста заключается в том, что он есть "генератор смыслов" (с. 36). Эксплицитная часть энергии поддерживает стабильность интертекста (с. 39), имплицитная - его динамизм. "Сильными" являются тексты "с высоким энергетическим потенциалом" (с. 51). Сильные тексты вступают в резонанс, так что существуют "закон сохранения и превращения энергии в интертексте" (с. 49) и "закон круговорота энергии в интертексте" (с. 51). Эволюция поэтического языка не может быть описана с внешней точки зрения, как некий логически упорядоченный процесс, подчиняющийся причинно-следственным закономерностям. Сущность эволюции поэтического языка в той его части, которая касается интертекста, состоит в действиях людей в каждую конкретную эпоху, которые продвигают интертекст во времени, вкладывая в него свою энергию создания и восприятия и формируя каждый раз новый, движимый субъективными факторами образ интертекста в конкретном тексте и во времени. Основными интертекстуальными знаками в поэтическом дискурсе являются цитата и поэтическая формула. Два типа интертекстуальных знаков противоположны по всем основным позициям: по отнесению к сознательному/бессознательному уровням поэтического мышления, по характеру имплицитной/эксплицитной энергии, по диалогично-оти/монологичности. Существует типология цитат и типология поэтических формул. Если цитата обеспечивает продвижение по оси прототекст/метатекст, то поэтические формулы, будучи семантическими универсалиями, обеспечивают всеобщую глубинную связь поэтического дискурса и индивидуальной поэтической картины мира.
Для оценки предлагаемой теории необходимо прежде всего оговорить тот факт, что интертекст в работе рассматривается как фактор эволюции поэтического языка, но сама эволюция тем самым не сводится к интертексту. Так, в данной теории не рассматривается развитие общенародного литературного языка во времени и тем самым не ставится вопрос о смене, так сказать, материального состава поэти-
ческого языка - изменений в лексике, грамматике или словообразовании. В ней не обсуждается проблема изменений в системе выразительных средств. Наконец, в предлагаемой теории не ставится вопрос об изменениях в мире - о внеязыковом денотативном пространстве, о новых событиях и реалиях, для которых в поэтическом дискурсе может не обнаружиться, рассуждая теоретически, ни цитат, ни интертекстуальных знаков. Речь идет о способе бытования поэтических текстов в социуме и во времени, и это тема, которая не только не изучена, но по существу впервые и ставится в полном объеме и во всей сё значительности. В этом состоит несомненная заслуга автора монографии, сумевшего связать теорию интертекстуальности с историческим процессом.
Для объяснения процессов в интертексте автор пользуется некоторыми физическими знаниями и терминами точных наук: энергия, резонанс, диссипация энергии, энтропия; сверх того, и работе, неоднократны ссылки на синергетику. Использование понятийного аппарата точных наук пе новость для лингвистики - известно, какую позитивную роль сыграло в 60-е годы обращение к математическим методам, к понятиям кибернетики. Тщательная подборка цитат из научных работ выдающихся гуманитариев XX века, приведенная в монографии на с. 31 - 34, наглядно показывает, что энергия, энергетический уровень, резонанс давно уже стали общеупотребительными в филологии, так что обращение к данным понятиям не есть нечто чужеродное • оно, что называется, вызрело внутри самого филологического знания. И энергетическая теория является, безусловно, эффективной в представлении интертекста как той основы, которая обеспечивает существование и сохранность во времени поэтического дискурса, разветвленность и множественность выборов в процессе его эволюции.
Как всякая новая теория, энергетическая теория вызывает вопросы, часть из которых может быть связана с неадекватным пониманием, часть - с продумыванием теории до конца, её конкретизации, её ближних и дальних следствий, часть - с оформившимися сомнениями и несогласием. Вопросы, сомнения и возражения имеются и у рецензента, но прежде чем высказать их, хочу сделать следующие оговорки. Во-первых, вся критика носит характер размышлений и не составляет противовеса положительной оценке работы. Во-вторых, она относится к с ледующему по отношению к работе уровню абстракции, при этом тот уровень, который принят в работе, неизменно иллюстрируется высокопрофессиональным анализом многочисленных примеров. И, па-конец, оговорка третья - по месту, но не по значимости. Она относится к лингвистическому мировоззрению. Мое лингвистическое мировоззрение состоит в том, что я не признаю абсолютной правоты ни сос-сюровской, ни культурологической парадигмы (если следовать терминам Лакоффа, не разделяю полностью ни миф объективизма, ни миф субъективизма, но являюсь приверженцем мифа опыта); нахожу достоинства в каждой из парадигм и, наконец, - на этот раз уже вопреки Т. Куну, сформировавшему понятие
научной парадигмы, - считаю возможным и оправданным поверять по ложения одной парадигмы представлениями другой. Поэтому сомнения и замечания связаны прежде всего с абсолютизацией некоторых положений в интертекстуальной теории и неучетом тех проблем и решений, которые ставились и выдвигались в соссюровской парадигме. Теперь перехожу к критическим замечаниям по теоретической части работы.
1. Интертекст определяется в работе как "объективно существующая информационная реальность, являющаяся продуктом творческой деятельности Человека, способная бесконечно самогенерировать по стреле времени" (с. 20). Поскольку "творческая деятельность человека" - понятие достаточно растяжимое, данное определение интертекста по существу совпадает с понятием дискурса. По отношению к интертексту, как и по отношению к дискурсу, встает чрезвычайно важный вопрос о его внутреннем членении. В работе предметом исследования объявляется область интертекста, представленная художественными текстами, фактически исследуются поэтические тексты. Но каким образом они выделяются?
Мы знаем, как осуществляется разграничение разновидностей литературного языка (языковой деятельности) в функциональной стилистике. Мы знаем о критериях разграничения прозы и поэзии. Но в рамках новой парадигмы этот вопрос встает заново и требует решения. Известно, как бился над этой проблемой Мишель Фуко и какие нетривиальные способы разграничения дискурса он предложил в своей известной работе "Порядок дискурса". Мы знаем также, что введенное Бахтиным понятие чужого слова вовсе не ограничивалось поэтическими текстами и было направлено на глобальное понимание функционирования языка, включая, конечно, повседневное общение. (Кстати, "интертекст" повседневного человеческого существования прекрасно восстанавливает Б.М. Гаспаров в монографии, цитируемой в диссертации). Здесь возникает непростая дилемма.
1ч;ли интертекст внутренне слабо разграничен и, что называется, безбрежен, то почему в работе рассматриваются систематически интертекстуальные связи только между поэтическими текстами. Если же есть "средства прореживания дискурса", то каковы критерии выделения собственно поэтического дискурса. Ответ типа: "это совокупность стихотворных текстов" или "это совокупность художественных стихотворных текстов" - может сам затянуть в ловушку. Если стихотворных - то любых, а если стихотворных художественных - то каков критерий художественности? Я не считаю, что автор должен был решать эти вопросы, но он должен был их оговорить. Более того, в самой работе я вижу определенное решение названной дилеммы, соответствующее духу интертекстуальной парадигмы. Дело в том, что, выделяя два типа интертекстуальных знаков - цитаты и поэтические формулы, - Н.А. Кузьмина подчеркивает их неспецифичность для поэтического дискурса. Более того, в работе имеются в третьей и пятой главах параграфы, в которых отлично показано раз-
личие цитации в научной и художественной речи и различие концептуальных метафор в функциональном публицистическом стиле и в художественном тексте.
Итак, существуют неспецифические интертекстуальные знаки как средства всеобщей связности глобального интертекста (интертекста-1) и специфические реализации интертекстуальных знаков как средства связности поэтического интертекста (интертекста-2). В работе исследуется поэтический интертекст и его роль в эволюции поэтического языка.
2. В первой главе монографии "Теоретические и методологические проблемы описания интертекста" дан очень обдуманный очерк развития теории интертекстуальности, с обсуждением взглядов Потебни и Веселовского, Тынянова, Шкловского и Бахтина, семиотиков (Лотмана) и французских структуралистов (Барт), деконструктивистов и современных исследователей интертекста (Смирнов, Гаспаров, Ям-польский, Жолковский, Фатеева). Здесь формулируется, в частности, взгляд на интертекст И. Смирнова: " ...интертекст - два и более художественных произведения, объединенные знаками-показателями интертекстуальной связи" (с. 15). Отсюда встает проблема типологии интертекстуальных связей и значения энергетической теории для объяснения разных типов межтекстовых связей - пусть в пределах только поэтического дискурса.
Наше второе замечание состоит в том, что в работе не указаны в полном объеме типы возможных межтекстовых связей и не продемонстрировано, таким образом, возможно, весьма выигрышное для энергетической теории взаимодействие прототекста и метатекста в этих различных типах. Тот же М. Бахтин, разделив слово объектное (прямое) и слово двуголосое (с установкой на чужое слово), произвел тщательную классификацию типов двуголосого слова, сделав особенно глубокие замечания о стилизации и пародии. В различных местах работы имеются замечания о пародии, но ведь существуют, кроме того, и эпигонство, и эклектизм (о нем имеется абзац на с. 52-53), и плагиат, и такие формы, которым как будто нет еще адекватного названия, но которые в современном русском художественном дискурсе ярко представлены произведениями Владимира Сорокина ("Роман" и "Голубое сало").
Не претендуя на суверенное овладение энергетической теорией, мы все же полагаем возможным провести в ее рамках следующее рассуждение: в эпигонских текстах, в стилизании, да и в пародии отдача энергии со стороны текста и читателя-автора метатекста чрезвычайно высока, следовательно, велик и резонанс (определяемый H.A. Кузьминой как "совпадение ритмов пульсаций энергии текста и автора" - с. 44), следовательно, эти тексты должны максимально способствовать "продвижению иитер-текста во времени". Между тем подобные связи скорее означают обрыв, ибо ни пародии, ни стилизации, ни тем более эпигонские тексты или вовсе не становятся прототекстами, либо это маргинальное явление. Мы не сомневаемся, что у создателя энергети-
ческой теории есть более вдохновляющий ответ на данное замечание и полагаем, что эта тема будет детально проработана в дальнейших исследованиях автора монографии. Энергетическая теория должна внести сюда необходимые коррективы. Что же касается текстов тина сорокинских, то они ставят не, менее серьезный вопрос о стреле времени и необратимости времени ("1. Прошлое не возвращается; 2. Прошлое нельзя изменить, а будущее можно" - по Рейхенбаху, с. 21). Созданный Сорокиным тургеневский дискурс позволяет при желании "перевернуть время" и считать Тургенева последователем Сорокина, да и восприятие тургеневских текстов изменяется благодаря сорокинским, то есть фактически стрела времени (.водится здесь к хронологической канве.
И последнее замечание в данном пункте. В первой главе H.A. Кузьмина останавливается на чрезвычайно интересной и важной проблеме "сильных" и "забытых" текстов. Автор предлагает различать их с точки зрения процесса энергообмена: для сильных текстов характерен резонанс между автором и читателем, и "чем больше количество метатекстов, в которых использована энергия нрототекста, тем выше энергоемкость последнего" (с. 51). Во второй главе описываются прагматические условия восприятия интертекстуальности: текстовые ("с чрезвычайно высокой эксплицитной энергией", с. 62), когнитивно-личностные, определяющие "степень глубины необходимого смыслового развертывания" (с. 63). Казалось бы, все звенья энергетической временной цени детально проработаны. И все же, на наш взгляд, здесь намечается след замкнутого круга: сильные тексты опознаются по резонансу, а резонанс вызывается сильными текстами.
Конечно, сильные тексты - это необязательно художественные, их сила может быть связана с актуальностью события, новой идеологии, даже с эпатажем. Но коль скоро речь идет о поэтических художественных текстах, нам не представляется перспективным отрывать начальный энергетический потенциал от художественной ценности и эстетического воздействия текста. В интертекстуальной парадигме от этих, понятий либо отказываются, либо они далеко отодвинуты на задний план.
Есть хорошая поговорка о том, что если что-то выгоняют в дверь, то оно влезает в окно. Простейшее рассуждение докажет, что "эстетическая ценность", о которой так много говорилось в 20-30-е и в 60-70-е гг. влезает в окно. H.A. Кузьмина совершенно справедливо пишет о разных читателях - читателе-авторе, читателях, имеющих разную степень владения культурно-языковым пространством. Не будем даже брать детей, "вхождение" которых в интертекст до определенного возраста является проблематичным, а возьмем среднего читателя со стандартной когнитивно-культурной базой. Что определит его резонанс, эмоциональное сопереживание, воздействие текста? Средний читатель по большей части не опознает интертекстуальных связей (их и филологи часто выделяют ретроспективно, терзаясь в догадках -не будем говорить здесь о текстах на других языках, также ведь входящих в интертекст). Художе-
ственный текст действует непосредственно своей художественной структурой, и это не может не влиять на резонанс. Когда этого качества нет, то вполне может получиться так, что начальный энергетический потенциал ("результирующая энергий нрото-текста/прототекстов и автора", с. 43) является высоким, а текст относится не только к числу сильных, но и заслуженно забытых. Кстати сказать, прямые повторы и цитатностъ могут вызывать не только "приращение смысла", но, напротив, ощущение вто-ричности, подражательности и оттого неинтересно-сти текста. Не случайно, в конце концов, рухнула поэтическая фразеология XVIII в., дай вся реформа. Пушкина была направлена на преобразование поэтического языка, представляющего едва ли не сплошной интертекст.
3. Главным для энергетической теории является представление о творческом процессе как вкладывании энергии по преобразованию прототекста в метатекст. Известно, что этот главный пункт теории интертекстуальности и в целом культурологической парадигмы вызывает сильнейшее неприятие со стороны поэтов, на чем специально останавливается X. Блум, используя для объяснения этого неприятия фрейдистские понятия. Само название работы H.A. Кузьминой свидетельствует, что интертекст в представлении автора не является единственным фактором в эволюции поэтического языка. Но все же при данном подходе неизбежно встает вопрос о старом и новом, о традиции и новаторстве, о творческой личности и сути творчества.
Нам представляется, что в интертекстуалыюй парадигме абсолютизируется значение одной, безусловно, очень важной, но все же не единственной составляющей творческой деятельности. В монографии во второй главе имеется специальный параграф "Энергия автора и процесс создания художественного произведения". Ii начале параграфа излагается модель текстопорождения, разработанная Ю.М. Лотманом: символ - план - подготовительные материалы. Дальше эта модель интерпретируется и раз вивается в терминах энергетической теории: символ -максимальная имплицитная и минимальная эксплицитная энергия, текст - возрастающая эксплицитная энергия, в промежутке - акт творчества, "освобождение от бремени" (с. 57) вкупе с фиксацией в разной форме "подготовительных материалов", включая разнообразные записи "для себя". Сознательное и бессознательное, эксплицитная и имплицитная энергия автора попеременно чередуются в этом увлекательном процессе, который в изложении H.A. Кузьминой особенно привлекает своей внутренней красотой.
Автора рецензии интересовал следующий вопрос: какое место, с точки зрения энергетической теории, занимают впечатления внешнего мира и шире - все внетекстовое и внеязыковое, затем собственно языковое и, наконец, интертекст. Этот интерес объясняется афористически выраженным И. Бродским представлением о том, что не поэт властвует над языком, но, напротив, язык над поэтом, а также известными размышлениями М. Цветаевой о сути творчества и о
гом, как "вещь упиралась, утверждая: меня не так зовут" - легко видеть, что в утверждениях этих поэтов интертекст отсутствует. Автор четко ограничивает свою задачу анализом интертекста, но все же, поскольку речь идет о модели творческого процесса, она пс может быть одноплоскостной.
Итак, выделим условно внеязыковую, собственно языковую и интертексгуальную составляющие творческого процесса: как, в каком объеме, в свете энергетической теории, они представлены? Насколько можно понять, на первом этапе - на уровне замысла - все три составляющие примерно равны ("запах крепкого табака для Замятина, ритм для Маяковского", с. 54). На этапе плана и "подготовительных материалов" отмечается особая роль слова, его эксплицитной энергии, по иному - денотативного и сигнификативного компонентов значения слова. Относительно внеязыковой составляющей специальных замечаний не делается, кроме, может быть, "разнородных хаотических впечатлений" (с. 57). Правда, здесь же мы находим несколько неожиданное утверждение о том, что "энергия текста (языка) есть проекция энергии окружающего нас материального мира" (с. 55), на наш взгляд, требующее разъяснения. 'Гак или иначе, в центре творческого процесса оказывается не язык и не мир, но интертекст: "Вектор времени автора в интертексте в процессе создания произведения направлен в сторону прототекстов, причем зона захвата, очерчиваемая им как радиусом, расширяется с начального момента..." (с. 59), и возможный "резонанс многократно усиливает имплицитную энергию автора за счет привлечения имплицитной энергии прототекста" (с. 59). Обращение к языку появляется вновь на последнем этапе в форме отбора ("своеобразная феноменологическая редукция, по Аверинцеву", с. 60), в форме неадекватности языка для воплощения "индивидуальной имплицитной энергии" (с. 60).
Мы понимаем, что всякая модель подобного рода есть гипотеза. Все же она должна как-то отличаться для прозаических, тем более объемных прозаических, произведений и, скажем, лирических стихотворений (в Летописи Пушкина указываются такие ночи, когда он, не раздеваясь, всю ночь пишет, но Толстой, просидевши и всю ночь, не смог бы написать "Войны и мира"). Но главное наше сомнение состоит не в этом. В творческом процессе, на наш взгляд, роль интертекста может быть, конечно, различной у художников разных направлений, но она не может быть определяющей по сути самого творческого процесса. Это противоречит самому понятию творчества как создания нового. Для художника-творца язык и мир по меньшей мере столь же значимы, сколь и интертекст. И вычеркивание, отбор скорее относятся к интертекстуальному (бессознательному), чем к оригинальному. Неслучайно, что в предельном случае художник слова вовсе отказывается от интертекста, как это показано применительно к Хармсу в недавнем исследовании М. Ямпольского. Возможно, что энергетическая теория в действительности предполагает баланс между личностью, языком, миром и интертекстом либо, напротив, отказывается от него,
но во всех случаях хотелось бы видеть позицию автора в этом вопросе более раскрытой.
4. Одно из заключительных положений монографии звучит следующим образом: "Каждая эпоха, каждый человек выстраивает литературу по-своему. Не существует жесткого литературного ряда, который должен открыть исследователь: представление об "учителях" и "учениках", преемственности и влиянии, оценка литературных фактов как центральных или периферийных, инвариантных или трансформированных определяется полицией субъекта (читателя, критика, литературоведа)". В этом утверждении ощущается внутренняя полемика, по отношению к жестким устоявшимся "административно-командным" схемам, и в этом качестве такая позиция понятна. В начале рецензии я уже говорила, что не могу принять абсолютизацию мифа объективизма или мифа субъективизма, и в данном тезисе вижу абсолютизацию мифа субъективизма.
Конечно, H.A. Кузьмина не согласится с тем, что Хлебников был учителем Пушкина или с тем, что Лев Толстой был маргиналом и именно в этом статусе его произведения изучают в школе. В начале века Б. Кроче обрушился на такие понятия, как романтизм или символизм (впрочем, как и на выделение частей речи - существительных, глаголов), объявив их фикцией, но эти понятия продолжают существовать и поныне. Нам представляется, что такие явления, как литературные направления или изменения в материальном составе поэтического языка, существуют объективно, в этом смысле они отчасти поддерживают "онтологически жесткий ряд", и важную роль здесь играет автор-творец как принадлежащий к опреде ленному времени.
Литературные манифесты, сложные отношения, связывающие символистов и романтиков, акмеистов и символистов, авангард и традицию - неужели лишь "позиция субъекта (читателя, критика, литературоведа)" определяет выстраиваемую здесь онтологию'.' Мы допускаем и другую возможность: выдвигая данный тезис, автор имел в виду нечто гораздо более конкретное, и в таком случае наше замечание сводится к его неудачной формулировке, допускающей представленное здесь толкование.
Такова суть замечаний рецензента к выдвигаемой в монографии теоретической концепции. Еще раз хочу подчеркнуть смелость и новаторство автора работы. Смелость состоит в том, что H.A. Кузьмина не убоялась " груза" научной традиции и великих имен, новаторство - в создании оригинальной и современной научной теории, которая обращена це к частным, а к фундаментальным проблемам поэтического языка.
Что касается практических, исследовательских глав работы, то, за исключением одного замечания, они вызывают только положительную оценку. Дело, конечно, не в том, что в них нет спорных моментов; кроме того, в них разбирается такой интересиый и разнообразный материал, что он вызывает массу ассоциаций, каких-то дополнительных примеров, а иногда и контрпримеров. Но побеждает эстетика научного письма, притягательная сила лаконизма, при
котором все, что необходимо, высказано и нет ничего лишнего.
Уже черные работы H.A. Кузьминой по поэтическому языку обратили на себя внимание отчётливым стремлением найти свой, нетрадиционный путь. Около восьмидесяти публикаций, в том числе рецензируемая монография по теме докторской диссертации, показали, что этот путь был найден. В рецензии были высказаны замечания к энергетической теории, в которых мы теперь хотели бы отметить другую сторону: они показывают глубину и фундаментальность проблем, поставленных в монографии, новизну и оригинальность их решения.
Книга H.A. Кузьминой "Интертекст и его роль в процессах эволюции поэтического языка" открывает новое направление в лингвистической поэтике, содержит теоретическую концепцию, отвечающую современному уровню гуманитарного знания и раскрытую в анализе значительного по объему и разнообразного материала.
О. Г. Ревзина,
доктор филологических наук, доцент кафедры русского языка филологического
факультета МГУ
