CC BY
17беспредельной веры", — пишет И.Воинов, сближая образы Николы и Спасителя (там же). Такое сближение подтверждается и самим Ремизовым, который в "сказе" "В мир" связывает начала Спасителя и человека понятием добровольной жертвы: "Безвестность — ходить среди чужих чужим... Бедность — вот кто раскрывает душу... Молитва — от молитвы мытаря до молитвы молитвенника" (с.17-18).
О.А.Чуйкова
"По карнизам: Повесть" (Белград: Русская библиотека, 1929). Книга открывает череду автобиографических произведений Ремизова, посвященных его жизни за границей. Она разбита на три части: "Esprit" — из берлинской жизни, "La Matière" и "Наша судьба" — из парижской жизни. Открывается повесть "Карнизами", главой, посвященной детству писателя, а заключает книгу детский портрет — "Бику". В этом произведении с новой силой проявился один из основных принципов мироотражения писателя — мифологизация собственной жизни при помощи смешения реального и волшебного. К.Мочульский считает, что "нельзя понять особенностей ремизовского письма — такого единственного в своеобразии, — не раскрыв его главного символа. Ремизов рассказывает от первого лица; кажется, что рассказчик и есть сам автор и что писания его автобиографичны. Прием этот приводится так убедительно, что о личности повествователя как-то и не думаешь" (СЗ. 1932. №48. С.479). Герой повести, который и является для читателя проводником в закрытые для "простого глаза" пространства, К.Мочульскому видится настолько ярким и объемным, что "перед "реальностью" ремизовского рассказчика — чудака, выдумщика, начетчика, мастера все клеить и вырезывать, сновидца, сказочника, кротчайшего духом, запуганного жизнью, загнанного в подполье, проказника-кавалера обезьяньей палаты, истерзанного жалостью и умиленного перед Богом — перед этим образом фигуры лесковских рассказчиков, пушкинского Белкина и гоголевского Рудого Панька кажутся литературной стилизацией" (Там же. С.480). В отличие от К.Мочульского, который склонен видеть в лирическом герое отражение не самого автора, а скорее плод его игры с читателем, Б.Сосинский считает, что только "ходящему по карнизам открывается многомерный мир другой реальности. Этот иной мир, отличный от нашего, трехмерного, влечет к себе писателя, проникающего туда не путями лунатиков, таинственных и нездешних существ, а своим собственным
путем — "нормальным" — путем огромной работы над собою" (Воля России. 1929. №10. С.203). Объясняя этот интерес писателя к сновидениям, Б.Сосинский предполагает: "Быть может — именно в Ремизове властно выразилась многовековая тяга русской народной души к чудесному и ирреальному (русская мифология, апокрифы, жития святых)", а повесть "По карнизам" почти целиком посвящена этой "другой реальности" (там же). Еще один важный аспект выхода в "другую реальность" критик видит в одном из главнейших принципов мифологизации действительности — смешении сна и бодрствования: "Недаром Ремизова так интересует в жизни человеческой души явление сна — недаром он так взволнованно разыскивает отображение снов в русской литературе (Аввакум, Гоголь, Толстой) — и так проникновенно умеет передавать свои и чужие сны" (там же). Б.Сосинский считает, что, только обратившись к детству рассказчика, можно понять источник авторского мифотворчества. Говоря о первой части повести, критик отмечает: "Карнизы" изображают совсем особую, не похожую на мир других детей... "свою жизнь", одинокую, "затаенную". Эта детская жизнь, считает он, "вводит нас — во взрослую — в последующих частях повести — и эта взрослая, опять "затаенная", "своя жизнь" — также волшебна — и еще более, глубже — многомерна" (Там же. С.204). "Esprit" — это ремизовский мир вещей, игрушек, живущих в одной комнате. "Этот призрачный, населенный удивительными создания-ми — такими живыми, как будто вещественными — в то же время несуществующими — это миф о жизни — вызывает в нас чувство, близкое к печали" (там же). "La Matière" — история непонятных чудес, происходивших в одном монастыре и описанных Ремизовым как домашнее, почти бытовое волшебство. По словам Б.Сосинского: "любопытно, что в "Эспри", хотя и нет чудес в принятом смысле — но там все "духовно", все возвышенно, а здесь, в "Ля Матьер", чудеса на каждом шагу и все какие-то "материальные", земные, чудеса в обыкновенной жизни" (там же). По мнению Б.Сосинского, "быть может, эти страницы особенно мучительны для писателя: здесь кроме других напастей рассказана история гибели большого волшебного мира игрушек. — страшной гибели многомерного, высокого — в трехмерном, низменном" (там же). Как считает Б.Сосинский: "Луч-шие места в книге — отголоски той мудрости, которой писатель научился у русского народа и которая является религиозной, христианской основой его творчества" (там же). "Наша судьба" — рассказ о жизни в Париже,
трагический и горький диалог автора и читателя, где много обиды, человеческого горя и много "безответных вопросов: "для чего?" и "зачем?" (Голенищев-Кутузов И.//Россия и славянство. 1930. 21 июня), а для Н.Городецкой герой повествования — не сотворитель, но часть "образованного вокруг него мира" (В. 1930. 30 дек.).
Но именно эта гибель светлого и яркого "детского" мира, по утверждению К.Мочульского, служит причиной того, что "сквозь смешное чудачество и трогательную беспомощность мы больше и больше чувствуем "духовный образ"... Это образ христианской жалости и смирения. Рассказчик Ремизова говорит нам о бедственной и темной нашей жизни, пронизанной чудесным светом" (СЗ. 1932. №48. С.481).
О.А.Чуйкова
"Пляшущий демон" (Париж: склад издания "Дом книги", 1949) появился впервые с рисунками и факсимильным автографом автора и представляет собой сборник очерков-воспоминаний, состоящий из трех частей: "Русалия", "Петербургская русалия", "Писец-Воронье перо". Глава "Книгописец и штанба. Памяти первопечатника Ивана Федорова" появилась в газете "Последние новости" 7 июня 1934. "Пляшущим демоном" Ремизов называл известного артиста балета, балетмейстера С.М. Лифаря, чей возвышенно-мифологизированный образ напоминает писателю "возвращение к сказочной русской метели", к Алазиону, демону радости, к "русальным действам" и пляскам скоморохов. "Встреча с Лифарем всколыхнула мою русальную память. И по книгам я рассказываю о моем прошлом с XI века. Через все века проносится образ Лифаря — "пляшущий демон" (с.3). Рецензент К.Солнцев пишет: "Название книги "Пляшущий демон" обнимает почти все ее содержание. Это книга о танце, о пляске и затем о словесной одержимости, производной в этом случает из "пляса-плескания". Танец-пляс — наша историческая, вековечная "русалия". Внешний толчок, повод книги — впечатление от Лифаря-Икара на подмостках парижской Оперы" (НЖ. 1950. №24. С.300). Обращая внимание на свойства ремизовской памяти "прозревать века", критик отмечает, что "писателя "взмело", пронесло по десяти векам русской жизни, и "вызвучало" его слово. Вся наша русальная история в изящных миниатюрах разделена на отдельные этапы. Это "исследование" (с хронологией!) о русских русалиях от стен Киевской Софии до парижской Оперы имеет даже свое теоретическое введение" (там же). Вторая часть — "Петербургская русалия". Сюда, по
