CC BY
7"Три серпа: В 2 т." (Париж: ТАИР, 1929). "Московские Любимые Легенды. Три серпа" — пересказ своим голосом старых сказаний о Чудотворце. Автор — последний из народных сказителей. Он продолжает творимую легенду, начало которой в XI веке. И принимая из рук народа нить рассказа, он знает, какую возлагает на себя ответственность", — так отзывается К.Мочульский о дополненном и исправленном сборнике сказов А.Ремизова (СЗ. 1932. №48. С.479). К.Мочульский, утверждая, что книга Ремизова "наполнена духом простоты, смирения, домашности и земной веры", пишет, что "русский Никола — простой и благостный; старик с насупленными бровями и сияющими добротой глазами" (Там же. С.480). Комментируя внутренние различия между этими произведениями, И.Воинов пишет: "Эта книга... раскрывает перед нами еще глубже вселенскую миссию Николы, заступника обездоленных, вечно болеющего за темную, греховную человеческую душу" (В. 1929. 15 авг.). Отмечает критика и черты, присущие лишь этой книге: "Так много юмора, любви к человеку, тонкой наблюдательности и вымысла в этих византийских и латинских легендах" (Воля России. 1929. №2. С.164). Анонимным критиком выделены и специфические приемы, характерные для ремизовского письма: "Эти рассказы о купцах и царях, о пленных, о сарацинах и милости Николы одеты Ремизовым в наряды современности. Он, говоря о Византии первых веков христианства, упоминает детали нашего быта, и вот до Парижа докатывается Византия, а прошлое становится как настоящее и стирается грань между веками и людьми — всегда одинаковы были их страсти, и злоба, и добро" (там же). Такое восприятие образа Николы позволяет рецензенту предположить, что "смысл и философия "Трех серпов" отлично высказана в одном из рассказов: " . Никола — человек, которого ничуть не страшно, но перед которым совестно", и сделать вывод, что "в сущности все легенды Ремизова — о живом добре и частицу этого добра унесет чуткий читатель со страниц прекрасной книги" (Там же. С.166). И.Воинов пишет, что "совершенно неожиданно, но нарочито намеренно смешивает он в рассказах далекие, почти легендарные времена с тусклыми буднями наших дней" (В. 1929. 15 авг.). Однако, несмотря на смешение времен и череду земель, которая проходит у читателя перед глазами, "лик Николая. особенно светел в тех небольших рассказах Ремизова, где местом чудес святителя является бескрайняя русская земля. Все здесь у автора глобально, правдиво. Слова сами плывут в душу, поднимают мысль к Богу, к тайникам слепой,
беспредельной веры", — пишет И.Воинов, сближая образы Николы и Спасителя (там же). Такое сближение подтверждается и самим Ремизовым, который в "сказе" "В мир" связывает начала Спасителя и человека понятием добровольной жертвы: "Безвестность — ходить среди чужих чужим... Бедность — вот кто раскрывает душу... Молитва — от молитвы мытаря до молитвы молитвенника" (с.17-18).
О.А.Чуйкова
"По карнизам: Повесть" (Белград: Русская библиотека, 1929). Книга открывает череду автобиографических произведений Ремизова, посвященных его жизни за границей. Она разбита на три части: "Esprit" — из берлинской жизни, "La Matière" и "Наша судьба" — из парижской жизни. Открывается повесть "Карнизами", главой, посвященной детству писателя, а заключает книгу детский портрет — "Бику". В этом произведении с новой силой проявился один из основных принципов мироотражения писателя — мифологизация собственной жизни при помощи смешения реального и волшебного. К.Мочульский считает, что "нельзя понять особенностей ремизовского письма — такого единственного в своеобразии, — не раскрыв его главного символа. Ремизов рассказывает от первого лица; кажется, что рассказчик и есть сам автор и что писания его автобиографичны. Прием этот приводится так убедительно, что о личности повествователя как-то и не думаешь" (СЗ. 1932. №48. С.479). Герой повести, который и является для читателя проводником в закрытые для "простого глаза" пространства, К.Мочульскому видится настолько ярким и объемным, что "перед "реальностью" ремизовского рассказчика — чудака, выдумщика, начетчика, мастера все клеить и вырезывать, сновидца, сказочника, кротчайшего духом, запуганного жизнью, загнанного в подполье, проказника-кавалера обезьяньей палаты, истерзанного жалостью и умиленного перед Богом — перед этим образом фигуры лесковских рассказчиков, пушкинского Белкина и гоголевского Рудого Панька кажутся литературной стилизацией" (Там же. С.480). В отличие от К.Мочульского, который склонен видеть в лирическом герое отражение не самого автора, а скорее плод его игры с читателем, Б.Сосинский считает, что только "ходящему по карнизам открывается многомерный мир другой реальности. Этот иной мир, отличный от нашего, трехмерного, влечет к себе писателя, проникающего туда не путями лунатиков, таинственных и нездешних существ, а своим собственным
