CC BY
170
И.В. Абдурахманова
РЕФЛЕКСИЯ «РЕВОЛЮЦИОННОЙ ЗАКОННОСТИ» В МАССОВОМ
ПРАВОСОЗНАНИИ 1917-1921 гг.
Реализация большевистской альтернативы государственно-политического развития России предполагала разработку соответствующей правовой доктрины. Рефлексия закрепленных на уровне государственной власти новых представлений о законности стала одним из базовых компонентов массового правосознания периода революции и гражданской войны. Будучи инвариантной сущностью правового менталитета, массовое правосознание в конкретный момент исторического времени детерминируется совокупностью геополитических, социокультурных, социально-экономических,
идеологических факторов. Структура правосознания, включающая идеологический (ценностный), прагматический (рациональный) и психологический (эмоциональный, нерефлексивный) компоненты, предполагает возможность изменения каждого из этих элементов при наличии эффективных механизмов формирующего воздействия [1, с. 19]. Правовая доктрина государственной власти, реализуемая в соответствующей правовой политике, являлась важнейшим фактором, детерминировавшим типологические черты массового правосознания в обозначенные хронологические рамки, механизм и специфику его трансформации, приоритет тех или иных моделей правового поведения граждан, адаптивность правовых представлений и установок к новым геополитическим реалиям.
Вместе с тем необходимо учитывать, что представления о «революционной законности» и «революционной целесообразности», реализованные в соответствующих моделях правового поведения, сформировались в массовом правосознании в условиях демократизации российской государственности и крушения дореволюционного правопорядка в феврале-октябре 1917 г. [2]. Первоначально эти представления, детерминированные эгалитарным правовым идеалом, были адекватны большевистским правовым установкам.
Значительное место в формирующейся политико-правовой доктрине большевизма отводилось обоснованию несовместимости права и законности с революцией [3]. Применительно к российским политическим реалиям февраля-октября 1917 г. П. Стучка критиковал «позорно смешные потуги правительства Львова-Милюкова-Керенского сохранить юридическую невинность» в условиях активизации революционного правотворчества масс [4, с. 132]. Не уставая многократно повторять, что «суть революции именно и заключается в “захватном праве”» [4, с. 225], он утверждал: «мы должны стоять не на почве законности, а встать на почву революции» [4, с. 227].
Высмеивая заявление А.Ф. Керенского при вступлении его в должность министра юстиции Временного правительства о том, что он будет «требовать от чинов своего ведомства строгого соблюдения законности» и что «любой, кто решится высказать сомнение по поводу самого понятия законности в революционную эпоху, попадет в ряды анархистов», большевистская пресса отрицала необходимость соблюдения законов, «относящихся к уже пережитой эпохе и не соответствующих более всеобщим потребностям» [5]. Так, стремясь закрепить эту сентенцию в сознании граждан, газета «Правда» внушала: «Не общество покоится на законе, а наоборот, закон должен быть выразителем всеобщих интересов и опираться на общество». Законы, которые, как гласила «Правда», «превращались в клочок бумаги», уступали место
«революционной необходимости» и «целесообразности».
Отрицая буржуазное право, идеологи большевизма первоначально обосновывали идею отмирания права как рудимента буржуазной формации и несовместимого с социализмом феномена. Однако необходимость обеспечения политического господства и создания благоприятных условий для построения диктатуры пролетариата обусловила пересмотр позиций относительно «ненужности» права после пролетарской революции. На уровне государственной власти была признана неизбежность формирования нового «пролетарского» права, адекватного потребностям диктатуры пролетариата и социалистического строительства. В основу нового правопонимания была положена идея классовой справедливости. В этой связи революционная законность трактовалась как «более свободная оценка интересов, которые сталкиваются в конкретных случаях жизни, направленная к ограждению интересов рабоче-крестьянского государства и нужд трудящихся» [6, с. 2]. При этом многие идеологи советского права доказывали идентичность революционной законности и революционной целесообразности. Постепенно идея отмирания права преобразовалась в новые формы и стала означать отрицание «буржуазной» законности и
замену ее классовой революционной целесообразностью, отмену традиционных правовых институтов и замену юридических категорий внеправовыми, что обусловило ограничение прав индивидов во всех отраслях жизни. В теории права закрепляется ориентация на «неправовое, насильственно-приказное, классово-диктаторское, партийно-политическое право» [12, с. 140]. Пролетарское право трактовалось как средство подавления политических противников, средство осуществления диктатуры пролетариата, как система правил и методов организованного государственного насилия. Классовая природа права воспринималась как аксиома и детерминировала классовую трактовку законности [6; 7; 8; 9; 10; 11]. В качестве цели нового права декларировалась следующая установка: «парализовать живучие импульсы наживы и эксплуатации и всякого рода наследий буржуазного уклада» [11, с. 19].
Реализации законности должно было способствовать революционное правосознание, провозглашенное Декретом о суде № 1 источником права. Концепция революционного правосознания как источника права обусловила представления новой политической элиты и марксистской юридической общественности о принципах функционирования судебной системы [13]. Потенциальная возможность существования бесклассовых судов отрицалась, как и принципы дореволюционного судопроизводства. Суд рассматривался исключительно как «оружие пролетарской власти, ее карающий меч» [14]. В качестве основной задачи советского суда декларировались защита революционного порядка и осуществление уголовной репрессии.
Революционная законность противопоставлялась законности буржуазной и соответствовала революционной целесообразности [15; 16]. Эту установку актуализировали условия Гражданской войны, ког-да целесообразным считалось все то, что способствовало подавлению сопротивления классовых врагов. Как писал В. Ленин, «экстренные меры борьбы с контрреволюцией не должны ограничиваться законами» [17, с. 129]. Вплоть до окончания Гражданской войны цель уголовно-правовой политики заключалась в создании норм, направленных исключительно на борьбу с посягательствами на интересы самого государства. Защита самих граждан от различных посягательств отдавалась на откуп «революционному» правосознанию судей.
Классовый характер права отражался во всех законодательных актах, регулировавших гражданско- и уголовно-правовые отношения. Вслед за своим вождем идеологи большевизма внушали массам: «диктатура есть власть, опирающаяся непосредственно на насилие, не связанная никакими законами» [18, с. 245]. Как пишет Э. Соловьев, после переворота и прихода к власти большевиков правовой нигилизм в России справлял свой триумф [19, с. 163]. Воинствующий релятивизм большевизма, ведущим принципом которого стала сентенция «революционная целесообразность превыше всего», был адекватен установкам массового правосознания, сложившимся с февраля по октябрь 1917 г. и демонстрировавшим активизацию правонигилистических установок. Культивировавшиеся властью представления о «революционной законности» и «революционной целесообразности» породили способы ее реализации на практике, мотивацией которых выступало достижение классовой справедливости на основе «революционного правосознания».
Параллельно с представлениями о революционной законности в массовом сознании сформировались и представления о революционной морали, в соответствии с которыми нравственным считалось все то, что соответствовало интересам революции и классовой борьбы. Советская власть рассматривалась как государственная сила, снимавшая запрет на прямое, вне рамок официальной законности, действие по насильственному установлению «социальной справедливости». Самым доступным способом реализации «революционной законности» было «снести голову богатому угнетателю», что соответствовало эгалитарным установкам общественного сознания. Правомерным с классовой точки зрения считалось «отобрать у кулака избу, лошадь, корову, не принимая от него жалобу в суде». Законность подменялась классовой волей пролетариата и беднейшего крестьянства. М.А. Чельцов-Бебутов утверждал, что «никакого священного писаного закона, стоящего над пролетарским “мы”, нет и быть не может». В эпической форме эту мысль высказал поэт В. Кириллов в своем стихотворении «Мы»:
Все - мы, во всем - мы, мы - пламень и свет побеждающий,
Сами по себе Божество, и Судья, и Закон [20, с. 124].
Об адекватности культивировавшейся властью идеи расправы с классовыми врагами в целях реализации «социальной справедливости» установкам массового правосознания свидетельствуют многочисленные письма, отложившиеся в архивных фондах различных органов государственной власти: секретариата и военного отдела ВЦИК, Исполкома Всероссийского совета крестьянских депутатов, бюро жалоб НКВД, бюро крестьянских писем НКВД [21], ЦК ВКП(б) [22]. Будучи представителями пролетарских и крестьянских слоев, авторы требовали «еще более решительной борьбы с чужеродными и вредными для дела революции элементами».
Идеи отмщения и призывы к осуществлению классовой справедливости создавали почву для тотального беззакония, «разгула самых низких страстей и сведения личных счетов». «Светлые идеи социализма принимают форму пьяных бредней, - говорилось в одном из многочисленных писем в адрес власти. - Грубость, бездарный произвол являются теперь у нас господствующими элементами. Русский человек представлен сейчас с самой неприглядной стороны... Те, что раньше с пеной у рта кричали “Бей жидов”, теперь с не меньшим энтузиазмом кричат “Бей буржуев” и смеют уверять, что они - убежденные коммунисты. Их взгляд на мораль слишком примитивен, и потому посягнуть на любое право человека и даже на самое святое - право на жизнь - не представляет затруднений. Ведь право на жизнь под солнцем имеет всякий человек, а из уст ораторов-коммунистов все время раздается вопль “Смерть буржуазии! Да здравствует пролетариат!”». «Все время пестрят слова “стереть с лица земли, раздавить, уничтожить”. но укажите мне, Бога ради, - просил автор, - ту границу, где кончается буржуй и начинается пролетарий. Границы этой нет, и ее немыслимо провести. В таком случае что же делать с той промежуточной группой, которую не отнесешь ни к буржуазии, ни к пролетариату, так как внешне жизнь ее имеет довольно сносный вид». Многие корреспонденты «считали безумием передавать почти неограниченные полномочия в руки людей, у которых слабо работают сдерживающие центры и которые к тому же разжигают классовую ненависть, понимаемую ими довольно своеобразно». «Власть в руках людей бессознательных, или даже малосознательных, то же, что оружие в руках сумасшедших», - говорилось в другом письме [23, с. 46].
Итак, мотивацией правового поведения выступало не только стремление к реализации политикоправового идеала, но и классовая месть как средство восстановления социальной справедливости. «Месть! Красная месть! Вот твой закон.» [24, с. 38], - убеждал своих читателей известный советский поэт В. Александровский, и эти строки, как пишет А. А. Нейстат, воспринимались многими как санкционированное властью руководство к действию. Правомерность, которую приобретало в массовом сознании отмщение классовым врагам, была обусловлена культивировавшимися на уровне государственной власти представлениями о праве как инструменте легализованного насилия. Идея отмщения в качестве «правового» принципа для поддержания правопорядка в неправовом обществе становится идеологической основой множества литературных произведений.
Гипертрофированная после Февральской революции 1917 г. общинная установка (деление на «своих» и «чужих»), а позже закрепленная на уровне государственной власти в соответствующих нормативных документах, способствовала формированию психологии гражданской войны с присущей ей персонификацией «абсолютного зла» в образах «чужих», на которых правовая защита государства не могла распространяться.
Трансформированное общинное представление о «своих» и «чужих», установки на расправу с классовыми врагами, призывы к классовой мести и восстановлению социальной справедливости обусловили формирование иерархии статусов, в соответствии с которой реализовывалась на практике «революционная законность». Основанием для репрессии выступало не только совершенное преступление, но и социальная принадлежность обвиняемого. М.Я. Лацис рекомендовал свой метод определения степени виновности: «Мы не ведем войны против отдельных лиц. Мы истребляем буржуазию как класс. Не ищите в деле обвинительных улик о том, восстал ли он против Совета оружием или словом. Первым делом мы должны его спросить, к какому классу он принадлежит, какого он происхождения, каково его образование, какова его профессия? Эти вопросы должны решать судьбу обвиняемого. В этом сущность и смысл красного террора» [25].
Как пишет А.И. Шаповалов, место социальной группы в «своей» иерархии статусов зависело от степени причастности к основной идее государства, реализуемому в данный момент проекту [26, с. 178]. Соответственно, место социальной группы в «чужой» иерархии статусов определялось степенью сопротивления реализации проекта. Причем реальная причастность или противодействие идее имело вторичное, подчиненное значение. Основополагающее значение в формировании в массовом правосознании иерархии статусов отводилось стигматизации этих статусов государственными органами, как отрицательной, так и положительной. Статусная стигматизация выполняла две основные функции: во-первых, она являлась средством установления властного контакта с населением, вызова тимотических и фобических реакций с его стороны: чем больше степень соответствия между иерархией статусов, уже существовавшей в массовом правосознании, и иерархией статусов, установленной государством посредством стигматизации, тем выше уровень тимотических настроений. Второй функцией стигматизации статусов А.И. Шаповалов называет создание фактических и юридических оснований для статусного вменения в уголовном праве и правоприменении.
Рефлексия революционной законности и целесообразности обусловила особое отношение к антиправовой террористической практике, формирование которого следует, по нашему мнению, отнести к периоду демократизации российской государственности в феврале-октябре 1917 г. В этот период в российском обществе стали складываться культ и поэтика террора, которые активно пропагандировались большевистской властью во время Гражданской войны. Отношение к террору, представлявшее один из базовых компонентов правосознания периода революции и Гражданской войны, было детерминировано укоренившимся в сознании основной массы российских граждан ожиданием скорейшего наступления «светлого коммунистического будущего». Момент его наступления отождествлялся с подавлением сопротивления классовых врагов. В данном контексте применение террора первоначально воспринималось как обоснованное и неизбежное.
Трактовка законности и отношение к революционному террору были в значительной степени обусловлены неизбежной в условиях крушения прежнего правопорядка тотальной криминализацией. Вместе с тем эскалация преступности в значительной степени объяснялась воздействием провозглашенных большевиками лозунгов, призывавших к «экспроприации экспроприаторов», классовой мести и расправе с классовыми врагами на основе революционного правосознания. Реализация установок революционного правосознания фактически означала тотальное беззаконие. Особенность криминализации этого периода заключалась в ее политизированном характере.
По мере реализации большевистской политики на практике представления о новой власти и коммунистической перспективе в ее соотношении с традиционными представлениями о должном правопорядке претерпели существенную трансформацию. В сознании большинства населения страны наметилась эскалация социально-правового негативизма, который являлся атрибутивной чертой революционного правосознания. Но, если на первом этапе его объектами выступали «классовые враги» и символы старого правопорядка, то теперь - большевистский режим. Социально-правовой негативизм был связан с выявлением неспособности и нежелания власти реализовать политический и правовой идеал. Это обстоятельство обусловило трансформацию представлений о законности, большевистском правопорядке, правах и свободах граждан, легитимности собственности, «красном» терроре. Тотальное нарушение личных и имущественных прав граждан, вызванное условиями Гражданской войны и выражавшееся в репрессиях, сокращенных судебных процессах, культе «чекизма», преломлялось в массовом правосознании как беззаконие и произвол, как ликвидация свободы и возврат в «бесправное монархическое прошлое».
Данный вывод подкрепляется сопоставлением источников личного происхождения и официальных документов: материалов отдела частных заявлений при ВЦИК, бюро крестьянских писем и бюро жалоб на незаконные действия власти при НКВД, документов Исполкома Всероссийского совета крестьянских депутатов, закрытых писем и информационных сообщений губкомов и местных организаций в ЦК, сводок информационного отдела ЦК и ВЧК. Разочарование в большевистском правопорядке, утрата революционного романтизма и связанных с большевизмом надежд на реализацию должного справедливого правопорядка предопределили процесс делегитимации власти. В очередной раз подтвердилась историческая закономерность, суть которой заключается в детерминированности правонигилистических установок кризисом ментальной легитимности власти.
После завершения Гражданской войны приоритетными задачами новой политической элиты стали укрепление большевистской государственности и преодоление хозяйственной разрухи. Их реализация, невозможная в условиях кризиса ментальной легитимности власти и нарастания в правосознании граждан социально-правового негативизма, предполагала пересмотр концептуальных положений о «революционной законности», «революционном правосознании» как источнике права, методах и средствах гражданско- и уголовно-правового регулирования, формах собственности, правовом статусе личности. Отказ от идеи мировой революции и ортодоксального воплощения коммунистического идеала обусловил переход к «новой экономической политике», нуждавшейся в соответствующей правовой регламентации. Концепция революционного правосознания, базировавшаяся на «интуитивном» праве, не способствовала практическому решению задач строительства социалистического правопорядка в его большевистской редакции.
В этой связи на IX Всероссийском съезде Советов была провозглашена доктрина законности, которая противопоставлялась «революционному правотворчеству» и «революционному правосознанию». Правосознанию теперь отводилась новая роль - восполнять пробелы в законодательстве. В официальных документах Министерства юстиции РСФСР, которые обосновывали необходимость проведения в жизнь
принципа законности, отмечалось следующее: «Так как отсутствие законности возбуждает недовольство и недоверие к органам власти, разочарование в них, а в результате получается ослабление режима, то отсюда вытекает значение юстиции как проводника законности, укрепляющего новые начинания власти и воспитывающего в правовом отношении как органы власти, так и основное население» [13]. В качестве основных задач законности провозглашалось: «ограждение общественного и государственного порядка, борьба с преступностью, защита законных прав граждан, надзор за соблюдением законов».
По предложению Ю. Стеклова, в начале 1921 г. на страницах «Известий ВЦИК» открылась научная дискуссия «о революционной законности в условиях “новой экономической политики”». В рамках теоретических и прикладных исследований стала звучать критика «революционного правосознания», форм его реализации в период революции и Гражданской войны, а также «милитаризированного правосудия», «разрушительной революционной самодеятельности» и самоуправства в области реализации правосудия. «Законность - это торжество нормы над инстинктом, системы над импровизацией», - писал А. Трайнин [16]. Обязанностью «каждого коммуниста, каждого представителя власти» провозглашалось теперь соблюдение законов пролетарского государства, которое противопоставлялось «беззаконию» предшествовавшего периода. В научной юридической и публицистической литературе осуждался распространенный ранее подход о «полной безнаказанности представителей революционных классов».
Не утрачивая своего классового характера, советская юстиция должна была оставаться «яркой выразительницей идеи диктатуры пролетариата» [13]. В резолюциях IV Всероссийского съезда деятелей юстиции неоднократно подчеркивалась «необходимость ограждать интересы пролетариата в неминуемой борьбе с частным капиталом» [13]. На органы юстиции возлагалась «чрезвычайно серьезная задача: с одной стороны, оградить капиталистические формы хозяйства и вытекающие из них отношения от ненужных стеснений, а с другой - пресекать неизбежные попытки к восстановлению уродливых явлений капиталистического строя». В официальных документах подчеркивалось, что в период нэпа суд сохраняет свой классовый характер, поэтому большое внимание уделялось «прочной идеологической спайке между органами суда и партией пролетариата как выразительницы наиболее правильной линии». С одной стороны, в этот период предпринимался ряд мер к повышению профессионализма судейского корпуса, а с другой - местным отделам юстиции предписывалось «пересмотреть списки ответственных судебных работников, немедленно заменить сомнительных, ненадежных и слабо сознательных твердыми, дисциплинированными коммунистами».
Провозглашение законности в качестве фундаментального принципа осуществления советского строительства в условиях однопартийности и классовой идеологии носило формальный характер, способствуя сохранению правонигилистических настроений, принимавших теперь латентный характер.
Литература
1. Евстратов А.М. Правосознание и правовая культура в период формирования советского государства в 20-30 гг. Историко-теоретическое исследование: Дис. ... докт. юрид. наук. СПб., 2001.
2. Абдурахманова И.В. Массовое правосознание в России в начале XX в.: факторы формирования и механизм трансформации: Монография. Ростов н/Д, 2007.
3. Вопросы права и законности в первые годы советской власти: Сб. науч. трудов / Под ред. Ю.П. Титова. М., 1984.
4. Стучка П. И. Избранные произведения по марксистско-ленинской теории права. Рига, 1964.
5. Правда. 1917. 29 апреля.
6. Бранденбургский Я. Просто законность или революционная законность // ЕСЮ. 1922. № 32.
7. Стучка П.И. Заметки о классовой теории права // Советское право. 1922. № 3.
8. Курский Д.И. Избранные статьи и речи. М., 1948.
9. Рейснер М. Право. Наше право. Чужое право. Общее право. М., 1925.
10. Трайнин А. К вопросу о классовом правосудии // Революционная законность. 1926. № 7-8.
11. Рейснер М. Право и революция. Пг., 1917.
12. Нерсесянц В.С. Наш путь к праву. От социализма к цивилизму. М., 1992.
13. Государственный архив РФ. Ф. А-353 - Народный комиссариат юстиции РСФСР.
14. Стучка П.И. Народный суд в вопросах и ответах. М., 1918.
15. Ильинский И. Категория «законности» и «справедливости» в советском праве // Советское право. 1926. № 2.
16. Трайнин А. О революционной законности // Право и жизнь. 1922. № 1.
17. Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 37.
18. Буков В.А. От российского суда присяжных к пролетарскому правосудию: у истоков тоталитаризма. М., 1997.
19. Соловьев Э. Правовой нигилизм и гуманистический смысл права // Квинтэссенция. Философский альманах / Сост. В.И. Мудрагей, В.И. Усанов. М., 1990.
20. Нейстат А.А. Формирование правосознания и художественная литература в Советской России в 1917-1929 гг. Уголовно-правовой и уголовно-процессуальный аспект: Дис. ... канд. юрид. наук. М., 2000.
21. Государственный архив РФ (ГАРФ). Ф. 1235. Оп. 78, 58, 54-56. Ф. 6978. Оп. 1, 2. Ф. 3875. Ф. 393. Оп. 11, 70.
22. Государственный архив российской социально-политической истории (ГАРСПИ). Ф. 17. Оп. 1а.
23. Голос народа. Письма и отклики рядовых советских граждан о событиях 1918-1932 гг. М., 1997.
24. Александровский В. Д. Из цикла «Борьба» // Пролетарские поэты первых лет советской эпохи. Л., 1959.
25. Лацис М.Я. Красный террор. М., 1918.
26. Шаповалов И.А. Формирование правосознания в советской России в 1917-1920 гг.: Дис. ... канд. юрид. наук. М., 2005.
