CC BY-NC-ND
61
И.А. Шаповалов
РАЗРАБОТКА ОСНОВНЫХ ПРИНЦИПОВ И КАТЕГОРИЙ СОВЕТСКОГО УГОЛОВНОГО ПРАВА В 1917 - СЕРЕДИНЕ 1920-Х ГГ.
Основной задачей уголовного права в любом государстве является охранение системы тех общественных отношений, которые в данном обществе признаются справедливыми, а следовательно, и легитимными. Вместе с тем, зачастую под «справедливостью», защищаемой государством, скрывается интерес отдельных социальных групп, элит и даже частных лиц. Когда же государство не преследует эту задачу, предоставляя правовую защиту отношениям, признанным в обществе несправедливыми, и, напротив, не предоставляя должной правовой защиты легитимным отношениям, происходит конфликт между обществом и государством, который при определенных условиях может привести к гибели этого государства или к его насильственному переустройству.
Система чрезвычайных органов, созданных для защиты проекта создания нового общественного устройства, осуществляла ее, не основываясь на нормах уголовного законодательства, поскольку старые нормы в большинстве своем противоречили массовым правовым представлениям, а новые не были созданы.
К окончанию гражданской войны появилась необходимость и в правовом закреплении охраны коммунистического проекта, в создании норм уголовного права, хотя бы на «переходный период», необходимый для полной его реализации. Так, В.И. Ленин на IX Всероссийском съезде Советов говорил в связи с деятельностью ВЧК: «Перед нами сейчас задача развития гражданского оборота,— этого требует новая экономическая политика,— а это требует большей революционной законности. Чем больше мы входим в условия, которые являются условиями прочной и твердой власти, чем дальше идет развитие гражданского оборота, тем настоятельнее необходимо выдвинуть твердый лозунг осуществления большей революционной законности и
тем уже становится сфера учреждения, которое ответным ударом отвечает на всякий удар заговорщиков»1.
П. Стучка в проекте статьи «Пролетарский суд и буржуазное право», обосновывая необходимость создания советского законодательства, указывал: «Наш суд, по составу определенно классовый, рабочий, обязан осуществлять, охранять право, на котором явно видна марка: буржуазное. Не только мнимо-буржуазный, но настоящий буржуазный ГК, на 9/10 заимствованный из лучших буржуазных гражданских кодексов запада, является основным руководящим началом для всей гражданской практики нашего суда, а значительная часть УК призвана охранять неприкосновенность отношений, основанных именно на нормах этого ГК»2.
Правовое сознание, которое выступало источником права в первые годы советской власти, не было пригодно для перехода к квазибуржуазным отношениям периода НЭПа. Тот же П. Стучка в статье «Марксистское понимание права и государства» пишет: «...что сказать по поводу правосознания. Это слово весьма любимое в обиходе, но в чем его содержание? Для буржуа, господствующего класса, имеется по крайней мере, известное стихийное понимание права: грабить по закону.. Это буржуазное правосознание, как я уже указал, действительно превратилось в целое юридическое мировоззрение и получило всеобъемлющее значение буржуазного мировоззрения.
Но как быть с понятием пролетарского правосознания, то есть классового правосознания пролетариата? Мне пришлось ... прочитать слова «о западно-европейском правосознании» и противопоставляя это западноевропейское правосознание -восточноевропейскому, вернее азиатскому, другими словами -пролетарскому. Известный Шпенглер, наоборот, противопоставляет «восточное» - западному. А все эти противопоставления по существу - болтовня. До сих пор мы имеем пред собою лишь просто буржуазное правосознание, которое играет и еще будет играть роль в виде традиции, даже после победы пролетарской революции, ибо... правосознание можно назвать элементом исторических предразсудков в нас и как таковое труднее всего поддается критике»3.
Правосознание того периода не было присуще какой-либо формации, оно носило внеклассовый и общенациональный характер, это было правосознание, на ментальных конструктах которого и был выстроен большевизм, именно поэтому большевистский проект был поддержан большинством населения
России, именно поэтому на его основе в течение первых лет Советской власти успешно осуществлялось уголовное преследование и правосудие. Деятельность государственных органов, основанная на правосознании этого типа, стала подлинным революционным творчеством масс, которое не могло не быть закреплено в уголовных законах того времени.
Практически-правовая задача разработки теоретических основ советской правовой системы предполагала разрешение важнейшего противоречия, хорошо сформулированное П. Стучка в своих лекциях по марксистской теории права: «После октября первое наше выступление правового характера заключалось в создании пролетарского суда - без буржуазного права, но и без пролетарского»4. Поэтому уголовное законодательство в советском государстве 1920-х гг. включало в себя и некоторые буржуазно-демократические принципы уголовного законодательства, модифицированные специфическим способом.
Принцип законности в советском уголовном праве был воплощен еще до вынесения Постановления НКЮ РСФСР от 12 декабря 1919 г., с той оговоркой, что в этот период времени законность в уголовном праве понималась скорее как правомерность. Это следует из определения права, данного в ст. 1 Руководящих начал: «Право - это система (порядок) общественных отношений, соответствующая интересам господствующего класса и охраняемая организованной его силой»5, а законность основана на легитимности фактических общественных отношений. «Одним из преимуществ этой законности, - писал А.Я. Вышинский, - является отсутствие какого бы то ни было юридического формализма»6.
Это вполне соответствует представлениям о том, что суд должен вершиться по справедливости, а не в соответствии с законом. Причем справедливость здесь мыслится в соответствии с идеей воздаяния-возмездия не только деянию, но и личности преступника.
В критериях, которые определяют наказание, в ст. 12 Руководящих начал7 прослеживается иерархия защищаемых ценностей: 1) коммунистический идеал справедливого общества; 2) безопасность советского государства вообще; 3) личность потерпевшего; 4) личность преступника. Эти же критерии указаны и в ст. 25 УК РСФСР.
Применение уголовного закона по аналогии опять же является следствием представлений о несовершенстве закона для регулирования общественных отношений. Поэтому, например, УК
РСФСР 1922 г. предписывает «в случае отсутствия в Уголовном кодексе прямых указаний на отдельные виды преступлений, наказания или меры социальной защиты применяются согласно статьям Уголовного кодекса, предусматривающим наиболее сходные по важности и роду преступления, с соблюдением правил общей части сего Кодекса»8. Применение закона по аналогии и принцип революционной правомерности открывают дорогу для всевозможных злоупотреблений, использования полномочий в личных целях, однако обладают свойствами естественного права в силу причастности и подчиненности только Идее справедливости, как ее понимает правоприменитель.
В Руководящих началах о задачах наказания говорится в ст.ст. 7-11, в УК РСФСР 1922 г. - в ст.ст. 5-8. «Уголовный кодекс РСФСР имеет своей задачей правовую защиту государства трудящихся от преступлений и от общественно опасных элементов и осуществляет эту защиту путем применения к нарушителям революционного правопорядка наказания или других мер социальной защиты»9.
Следовательно, существующий правопорядок охраняется не только от посягательств, но и от посягающего, и в формулировке «мера социальной защиты» это выражено очень точно: мера защиты «здоровых» членов общества от «нездоровых». При этом «опасность лица обнаруживается совершением действий, вредных для общества, или деятельностью, свидетельствующей о серьезной угрозе общественному правопорядку»10.
Принцип вины не был основополагающим принципом для привлечения лица к уголовной ответственности. Так, ст. 10 Руководящих начал указывает: «При выборе наказания следует иметь в виду, что преступление в классовом обществе вызывается укладом общественных отношений, в котором живет преступник. Поэтому наказание не есть возмездие за «вину», не есть искупление вины»11. Исходя из этого положения, человек не становится преступником, совершая преступление, а совершает преступление, поскольку является преступником. Он является преступником в силу общественного уклада, в котором живет, его воля является продуктом сознания, которое основано на бытии предыдущей формации, то есть преступник есть вредоносный носитель старого правосознания, поэтому от него следует оградить общество до тех пор, пока формация не сменится: в условиях бесклассового общества человек перестанет совершать преступления, присущие обществу классовому.
Объективное вменение является традицией российского уголовного преследования и сохраняется в правоприменительной практике в настоящее время в виде презумпции знания уголовного закона. С 1832 г. по 1996 г. виновность деяния рассматривалась не как признак состава преступления, а как основание применения к преступнику наказания (не ответственности). Презумпция невиновности, как следствие такого вменения, была понятием, нерелевантным советской системе уголовного права. Если для применения наказания за совершенное преступление вина была необходимым условием, то для наказания общественно опасного лица она не была необходима, следовательно, особой необходимости в ее доказывании не было.
Введение контрреволюционных преступлений в Особенную часть УК РСФСР имело целью «открыто выставить принципиальное и политически правдивое (а не только юридически узкое) положение, мотивирующее суть и оправдание террора, его необходимость, его пределы. Суд должен не устранить террор... а обосновать и узаконить его принципиально, ясно, без фальши и прикрас. Формулировать надо как можно шире, ибо только революционное правосознание и революционная совесть поставят условия применения на деле, более или менее широкого»12.
Таким образом, сила и масштаб репрессий определялись только революционной совестью и революционным правосознанием правоприменителей. Законы являлись лишь официальным обоснованием, формой выражения проводимой государством политики. Реальным правом были отношения по применению этих «как можно более широких» законодательных формулировок.
Принцип неотвратимости уголовной ответственности применительно к указанному периоду необходимо рассматривать также диалектически: наказание применяется только за преступления, которые не могут быть идеологически оправданными. Характерным явлением для объяснения такого классового понимания принципа неотвратимости наказания была экспроприация. С одной стороны, ст.ст. 182 (грабеж), 183 (насильственный грабеж, грабеж, совершенный группой лиц), 184 (разбой, разбой совершенный группой лиц), 76 (бандитизм) УК РСФСР 1922 г. предусматривали за эти деяния наказания от лишения свободы на срок до одного года по ст. 182 до высшей меры наказания с конфискацией имущества по ст.ст. 76, 184.
С другой стороны, В.И. Ленин в своей речи перед агитаторами, посылаемыми в провинцию, то есть перед тем кругом
лиц, которые должны осуществлять работу с самым широким кругом населения, в январе 1918 г. говорил: «Война внешняя кончилась или кончается. Теперь начало внутренней войны. Буржуазия, запрятав награбленное в сундуки, думает: «Ничего, мы отсидимся». Народ должен вытащить этого «хапалу» и заставить его вернуть награбленное. Вы должны это провести на местах... Прав был старик-большевик, объяснивший казаку, в чем большевизм. На вопрос казака: а правда ли, что вы, большевики, грабите? - старик ответил: да, мы грабим награбленное»13.
То есть экспроприация экпроприаторов есть одобренное высшим руководством страны право на открытое безвозмездное изъятие чужого имущества по классовому признаку. Право «грабить по закону» мыслится не просто как право, но как содержание большевизма, центральная мысль и способ реализации проекта о справедливом будущем. Принадлежность к «восходящему» классу давала квазисословную «привилегию» - право на ограбление представителя «нисходящего класса». Однако ограбление не в рамках «восстановления социальной справедливости» уже становится уголовно наказуемым деянием.
В народном правосознании возникает даже мысль о «праве на ограбление». Так, в своем заявлении в Смоленский Ревтрибунал, которое было единственным доказательством по делу, потерпевший указывает: «Нападение это я считаю со своей стороны незаконным и грабительским, в котором Вадим Селезнев и Григорий Васильев участвовать не имели никакого права»14. Это отражает традиционные российские представления о справедливости. В данном случае социальный статус нападавших и потерпевшего был одинаковым, поэтому нападение было «незаконным и грабительским», ибо о воплощении уравнительной справедливости путем такого ограбления речь не идет.
Наконец, принцип справедливости и гуманности наказания, включая его индивидуализацию, был проведен в советском уголовном законодательстве очень последовательно. Так, ст. 24 УК РСФСР 1922 г. гласит: «При определении меры наказания учитываются степень и характер опасности как самого преступника, так и совершенного им преступления. Для установления этого изучается обстановка совершенного преступления, выясняется личность преступника, поскольку таковая выявилась в учиненном им преступлении и его мотивах и поскольку возможно уяснить ее на основании его образа жизни и прошлого, а также устанавливается, насколько само преступление в данных условиях времени и места нарушает основы общественной безопасности»15.
Перечень наказаний в УК был открытым, поскольку, помимо самого УК, наказания могли назначаться и в соответствии с другими нормативными правовыми актами.
О гуманизме наказания говорится в ст. 26 УК РСФСР 1922 г.: «Являясь мерой оборонительной, наказание должно быть целесообразно и в то же время совершенно лишено признаков мучительства и не должно причинять преступнику бесполезных и лишних страданий»16.
Как преступление рассматривалось деяние, угрожающее основам советского строя и правопорядку, то есть такое, которое не обязательно нарушает права государства и граждан, но хотя бы угрожает им, причем угроза эта может быть как реальной, так и мнимой. Так, 14 июня 1920 г. «заслушав дело Устиновскаго Ефрема Евгеньевича... по обвинению его, Устиновского, в том, что он в 1918 г. в селе Белой Глине после панихиды над убитыми сторонниками Советской власти произнес слова «Прокляни Господи проклятых большевиков» и что это было сделано в момент, когда граждане пришли отдать свой последний долг погибшим мученикам революции, Трибунал считает факт преступления доказанным»17.
Угроза государству, происходящая от проклятия, воспринималась судьями как реальная (в ранний период существования советского государства) и признавалась преступлением.
Такие уголовно-правовые институты, как неоконченное преступление, разграничение форм вины, соучастие, рецидив, невменяемость (в расширительной трактовке, включая состояние опьянения), необходимая оборона, крайняя необходимость, сроки давности, были достаточно полно и четко проработаны в уголовно-правовых законах 1920-х гг. и обладали высоким уровнем демократизма и гуманности в отношении преступников.
В целом уголовное право исследуемого периода составляло единую, целостную, внутренне непротиворечивую систему, которая позволяла достаточно эффективно бороться с преступностью. Эта система имела в своей основе два основных компонента: большевизм как русифицированный марксизм, идею воплощения коммунистического проекта; традиционные правовые представления русского народа о справедливости, обществе, государстве, праве и преступлении.
Примечания
1 Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 44. С. 328-329.
2 РГАСПИ Ф. 153. Оп. 1. Д. 9. Л.2
3 РГАСПИ Ф. 153. Оп. 1. Д. 30. Л. 163-164.
4 РГАСПИ Ф. 153. Д. 9. Л. 8.
5 Сборник документов по истории уголовного законодательства СССР и РСФСР. 1917-1952. - М., 1953. С. 57.
6 Вышинский А. Законность революционная. - М.: 1976. С. 112.
7 Сборник документов по истории уголовного законодательства СССР и РСФСР. 1917-1952. - М.: 1953. С. 59.
8 СУ РСФСР, 1922, № 15, ст. 153.
9 СУ РСФСР, 1922, № 15, ст. 153.
10 Там же.
11 Сборник документов по истории уголовного законодательства СССР и РСФСР. 1917-1952. - М.: 1953. С. 58.
12 Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 45. С. 190.
13 Ленин В.И. Полн. Собр. соч. Т. 35. С. 327.
14 ГАРФ Ф. 1005. Оп. 1-а. Д. 1297. Л. 3.
15 СУ РСФСР, 1922, № 15, ст. 153.
16 Там же.
17 ГАРФ Ф. 1005. Оп. 67. Д. 2241. Л. 6.
