CC BY
68
1. Кирилл, митрополит Смоленский и Калинин- 2. Ключевский В.О. Два воспитания // Соч.: В 9 т.
градский. Через духовное обновление к на- Т. 9. М., 1989.
циональному возрождению // Роман-газета. 3. Вопросы просвещения. 1917. № 2. С. 56.
М., 1995.
РЕАЛЬНЫЙ МИР И МЕНТАЛЬНАЯ РЕАЛЬНОСТЬ В КОНТЕКСТЕ ПЕРЕВОДА
Т.А. Фесенко
Fesenko T.A. Real life and mental reality in the context of translation. The article looks at some problems of translation related to differing ethnic attitudes to the basic cultural concepts.
Основой для нашей работы является признание того, что источником построения моделей, отражающих современный менталитет того или иного лингвокультурного общества, служат концептуальные системы носителей языка, хотя язык, возможно, сам может быть представлен как концептуальная система, в которой «содержится знание смысла речевых актов, на основе которого носитель языка... реализует определенный иллокуцион-ный и перлокуционный потенциал употребляемого им языкового выражения» [1].
Не вызывает сомнений, что значительное воздействие на восприятие человеком реального мира оказывает «встроенная» в сознание человека концептуальная система (концептуальная основа), инкорпорирующая как невербальные, так и вербализованные концептуальные модели, через «сетку» которых «процеживается» в сознание окружающий мир и в соответствии с этими моделями трансформируется, категоризируется и интерпретируется.
Интерпретация любой, в принципе, информации о реальном мире, которой носитель языка располагает в виде концептуальной системы, тесно взаимосвязана с проблемой понимания и проблемой перевода как разновидности интекультурной коммуникации: общий вербальный код для представителей различных этнокультурных социумов (например, для автора оригинала и автора перевода) отнюдь не означает понимания на уровне концептуальных систем.
Краткий экскурс в историю вопроса перевода позволяет заключить, что проблема преодоления «этнокультурологической дистанции» является дезидератом многих переводческих исследований.
Понятие «перевод» охватывает широкий круг деятельности, многоаспектность которой вызвала целый ряд разнообразных нормативных переводческих концепций; их сущность, тем не менее, определяется существующими уже почти на протяжении двадцати столетий двумя основными принципами, теоретическая формулировка которых обнаруживается еще у Цицерона (I в. до н. э.), характеризующего суть своего перевода речей Эсхина и Демосфена следующим образом: «Их... речи я решил перевести... так, чтобы все их достоинства были воспроизведены в переводе, то есть все их мысли, как по форме, так и по содержанию и чередованию, слова же лишь постольку, поскольку это дозволяют условия нашего языка...» Уточняя при этом, что он «сохранил и мысли, и их построение - их физиономию, так сказать, но в подборе слов руководился условиями нашего языка. При таком отношении к делу я не имел надобности переводить слово в слово, а только воспроизводил в общей совокупности смысл и силу отдельных слов; я полагал, что читатель будет требовать от меня точности не по с, а... - по весу» [2]. Современное изложение этих переводческих принципов следующее: 1) перевод, исходящий из стремления передать смысл подлинника с учетом требований своего языка; 2) перевод, базирующийся на тенденции к дословному, буквальному воспроизведению языка оригинала, хотя бы в ущерб общему смыслу и языку перевода (ЯП). Борьба этих двух тенденций обусловила дальнейшее развитие переводческой мысли и появление основанных на той или иной позиции переводческих концепций и стратегий.
Определенный теоретический вклад в развитие переводческой стратегии в XIX веке
внес Фр. Шлейермахер (1768-1834), сформулировавший следующие принципы, легшие в основу его перевода Платона:
1. Перевод представляет собой «понимание» и должен пониманию способствовать. Этот процесс «посредничества» необходим как между различными языками, так и между диалектами одного языка, а также при работе с древними рукописями (текстами).
2. Жанровое разнообразие текстов объясняет разнообразные переводческие методы. Вариативность текстовых жанров отражает в свою очередь социальную норму, определяет специфику методики перевода и выбор языковых средств.
3. Целью перевода является передать читателю «дух языка» оригинала, что обеспечивается «сплавом» собственной идиоматики переводчика с идиоматикой «чужого языка».
Аналогичное мнение о сути перевода, но применительно к литературному переводу художественных произведений, высказывается в сочинении В. Бенжимина (1892-1940) «Задача переводчика» (1923), где автор утверждает, что настоящий перевод приникает сквозь оригинал, не заслоняя его, и это достигается буквальным переводом, включая синтаксические конструкции.
На данном этапе, следовательно, выделение репрезентативной функции перевода предполагает «верность священному оригиналу». Эта проблематика «верности» непосредственно связана с рассмотрением «сущности перевода» в контексте «переводимости -непереводимости», что обусловленно - помимо других факторов - соотношением лингвистических и экстралингвистических аспектов перевода.
Признавая возможность непереводимости, В. фон Гумбольдт замечает в своем письме A.B. фон Шлегелю, что перевод представляется ему попыткой разрешить невыполнимую задачу, так как переводчик должен либо слишком точно придерживаться подлинника за счет «вкуса и языка» собственного народа, либо - в ущерб подлиннику -следовать своеобразию своего народа. Исходя из постулата В. фон Гумбольдта о невозможности перевода, можно заключить, что последний рассматривал перевод не только как интерлингвистический процесс, но скорее как сложный процесс межязыковой коммуникации в социокультурном и психологическом контексте.
Как упоминалось выше, язык, по Гумбольдту, - это орган, образующий мысль, обязательная предпосылка мышления. Речевая деятельность даже в самых простейших своих проявлениях является соединением индивидуальных восприятий с общей природой человека; процесс речи не сравним с простой передачей материала. Без языка невозможно ни одно понятие; вся работа по субъективному восприятию предметов воплощается в построении языка. Слово, по Гумбольдту, возникает лишь на основе восприятия, «оно есть не отпечаток предмета, но его образа, созданного этим предметом в нашей душе; слово отражает человеческую индивидуальность, его особую позицию в видении мира» [3].
Из высказываний Гумбольдта следует, что непереводимость обусловлена индивидуальным своеобразием языков, связанным с духовной неповторимостью народа, его социокультурной специфичностью.
Различные языки по-разному опосредуют концепты деятельности человека. Подобного мнения придерживался Л. Вайсгербер (1899-1985), в чьих трудах достаточно отчетливо получают развитие идеи Гумбольдта (см. подробнее [4]). Выдвигая тезисы о «Языке как ментальном промежуточном мире», о «картине мира, существующей в границах родного языка», Вайсгербер утверждал, что каждый язык представляет собой относительно замкнутую, отгороженную от других языков систему. Доказательством существования свойственной каждому «родному языку» картины мира должны были, по мнению Вайсгербера, служить следующие языковые факты:
1) различия в системе обозначения родственных связей, цветовых спектров, явлений природы и другие;
2) трудности при переводе на другие языки так называемых характерных слов, например, уют, добросовестность, тоска, скорбь и так далее;
3) различия в коннотативной сфере и в определениях социокультурных ценностей.
Ментальный «промежуточный мир» между человеком и внешним миром имеет языковой характер; именно сквозь этот «промежуточный мир» преломляется восприятие данного языкового коллектива «картины мира своего родного языка».
Как отмечалось выше, наиболее ярко тенденция к отождествлению языка и мыш-
ления проявилась в теории лингвистической относительности Б.Л. Уорфа (1897-1941). Из принципа лингвистической относительности следует, что перевод является лишь транспонированием языкового содержания одного «родного языка» в соответствующее содержание другого «родного языка» без участия ментального «промежуточного мира», отраженного в каждом из них. В отношении же литературных (особенно, поэтических) произведений или диалектально окрашенных текстов (высказываний), в которых язык и содержание составляют единое целое, перевод может рассматриваться в качестве по возможности точного приближения к оригиналу, как попытка создания повторно данного оригинала другими вербальными средствами. Таким образом, за понятием языка как прямого выражения культуры следует признание того, что «непереводимость» чужой «картины мира» затрудняет восприятие и перевод иноязычных текстов.
Однако с позиций рассмотрения языка как инструмента коммуникации вышеобо-значенная проблематика получает другое разрешение - утверждается принцип «псре-водимости». В современной лингвистике получает широкое распространение концепция, что все в языке принципиально выражаемо, из чего следует реальность перевода любого текста в какой-либо форме.
В рамках этой концепции Р. Якобсон (1959) различает перевод «интралингвисти-ческий, интерлингвистический и интсрсе-миотический». Развивая этот тезис, Г. Мау-нин (Моишп 1963) предлагает толкование интерлингвистического перевода по принципу полной однозначности («только одно слово для каждого предмета, и только один предмет для каждого слова») и прогнозирует по достижению такого идеального положения стопроцентную автоматизацию научного' и технического перевода. Следовательно, «переводимость текста обеспечивается существованием синтаксических, семантических и логико-познавательных универсалий», -заключает В. Вилье (1977).
Концепция В. Коллера выражена в следующей аксиоме: «Если в каждом языке все то, что подразумевается, может быть выражено, то в принципе, по-видимому, все то, что выражено на одном языке, можно перевести на другой» [5].
Рассмотрение, таким образом, языка как системы коммуникации способствовало по-
явлению на этой основе ряда новых теорий перевода, среди которых необходимо отметить теорию закономерных соответствий (Я.И. Рецкера), трансформационную теорию перевода (Ю.А. Найды), ситуативную теорию (В.Г. Гака), семантико-семиспгическую модель (Л.С. Бархударова), теорию уровней эквивалентностей (В.Н. Комиссарова) и другие.
Многие исследователи, например, Л.К. Латышев, представители так называемой «Лейпцигской школы» (О. Kade, A. Neubert, G. Jäger и. а.) рассматривают переводоведе-ние как лингвистическую дисциплину. Предметом этой «лингвистики перевода», по определению Г. Йегера, является «изучение трансляционных процессов как лингвистических и анализ речевых механизмов, лежащих в их основе» [6].
Лингвистика перевода имеет своей целью сохранение информационного содержания текста в варианте перевода. Коммуникационная модель перевода имеет следующую схему (при условии, что отправитель (О) и получатель (П) владеют одним вербальным кодом):
Если отправитель и получатель располагают различными вербальными кодами, то смену кодов обеспечивает переводчик (компьютер) при обязательном сохранении текстовой информации в переводном варианте.
В основе выдвигаемой О. Каде концепции перевода лежит трехфазный процесс перевода, сравнений:
I - Переводчик выступает в функции получателя (П1) исходного текста;
II - Переводчик выполняет функцию пе-рекодировщика; смена кода;
III - Переводчик выполняет функцию вторичного отправителя (02) конечного текста для получателя (П2) на ЯП.
В предложенной О. Каде схеме перевода не принимаются во внимание социокультурные и экстралингвистические компоненты, которые нашли свое воплощение в модели перевода И.И. Ревзина и В.Ю. Розенцвейга [7], хотя, по мнению А.Д. Швейцера, отдельные ее моменты, например, разделение перевода на два вида и другие, представляются «несколько надуманными» [8].
Швейцер рассматривает перевод как «процесс межязыковой и межкультурной коммуникации, при котором на основе подвергнутого... («переводческому») анализу первичного текста создается вторичный текст (метатекст), замедляющий первичный в другой языковой и культурной среде» [8, с. 75].
Разрабатываемые в большом количестве «стратегии перевода» базируются на различном понимании сути перевода.
Исходя из принципов прагматики, Х.Г. Хёниг и П. Кусмаул выдвигают стратегию перевода, включающую следующие положения:
1. Необходимо - с учетом постулатов прагматики - проводить различие между «предложением» и «высказыванием». Перевод возможен лишь на уровне высказываний, то есть «текстов-в-ситуации», поскольку одно и то же предложение в разных ситуациях имеет различное значение и в силу этого по-разному переводится.
Эти различия детерминируются также отличающимися друг от друга культурными и нормативными соглашениями (конвенциями).
2. При переводе осуществляется ЛИШЬ I частичная вербализация социокультурного фона текста, причем, степень дифференциации всегда различна. Определение степени дифференциации взаимосвязано с вопросами о сущности перевода и функции конечного текста (КТ). Необходимая степень дифференциации фиксируется на основе коммуникативной функции, когда переводчик сам определяет основные границы между вербализацией и социокультурным (контекстуальным) фоном исходного текста (ИТ). Лишь после этого, уже в качестве отправителя КТ, сообразуясь с социокультурной фоновой си-
туацией своих получателей, он устанавливает необходимую степень дифференциации своего перевода.
3. Ситуация, в контекст которой включен текст, обусловливает его понимание. Понятие «ситуация» инкорпорирует в себя социальные нормы и конвенции, доверие между коммуникантами, их географическое местожительство и социальный статус, их биологический род, а также жанр и коммуникативную форму текста. Этой «ситуацией» детерминируется также выбор языковых средств.
4. Большая роль отводится словам как носителям значения. Значение слова всегда моносемировано контекстом и не имеет такого расплывчатого характера, как в словаре.
Функционально направленная «стратегия перевода» Х.Г. Хёнига (П. Кусмаулу (1991)) ориентирована преимущественно на общеупотребительные и «специальные» тексты, но менее всего на литературные.
Итак, анализ теоретических и экспериментальных изысканий в контексте определения сущности перевода, его стратегий и моделирования процесса перевода позволяет заключить, что вышеупомянутая дихотомия «слово-смысл» («верность-свобода») более или менее отчетливо прослеживается во всех известных теориях: в концепции Лейпцигской школы о пяти видах «потенциальных соответствий», трехступенчатой схеме перевода Ю. Найды, трехуровневом «лингвосемиотическом анализе текста» В. Вильса, в изложении теории перевода с позиций функциональной лингвосемиотики С.Н. Сыроват-кина, наконец, в гипотезах К. Райс о трех «типах текста» и В. Коллера о пяти денотативных межязыковых эквивалентных соответствиях, а также в концепциях Л.К. Латышева о переводе как виде языкового посредничества, Л.С. Бархударова и Л.А. Черняховской о «сохранении неизменным плана содержания» (то есть значения) как дифференциальном признаке перевода и так далее.
В концепции М. Снелл-Хорнби (1986) содержится принципиально новое решение данной проблемы.
Опираясь на теорию «жанров текста», М. Снелл-Хорнби предлагает стратификационную модель перевода со свободными переходами от макроуровня (А) до микроуровня (Р). На верхнем уровне (А) обозначены все виды перевода (от литературного до делового). Следующий уровень (В) отражает (про-то)типологию основных текстовых жанров (от
библии —» лирики —> беллетристики —» до специальной литературы). Уровень (С) включает все области так называемой «экст-ралингвистической реальности», связанные с переводом (например, социокультурные, специальные и другие фоновые значения). Уровень (Д) отражает «главные положения» стратегии перевода (например, языковую норму, идентичность терминов, степень дифференциации, критерии эквивалентности и другие). Уровень (Е) включает важные для перевода области лингвистики (лингвистику текста, контрастивную семантику, диалектологию, социолингвистику, психолингвистику и другие), и, наконец, нижний уровень (Р) отражает релевантные для определенных жанров текста фонологические критерии (например, звучание, ритм, фонологические эффекты и так далее) (см. подробнее [9]).
Подобная прототипология интегрирует в некотором роде различные методы описания текста, в частности, отдельные положения концепций Р. Штольца, Г. Вермеера, Х.Г. Хё-нига, П. Кусмаула и других. В теории М. Снелл-Хорнби актуализирована применительно к переводу известная концепция Фил-лмора о семантике сцен и фреймов (1988): задача переводчика заключается в том, что он должен сохранить в конечном тексте структуру «сцен» исходного текста; предварительно, однако, он должен убедиться, что «фреймы», вызванные в его языковом сознании «сценами» ИТ, действительно будут адекватны «фреймам», которые будут вызывать у реципиента «сцены» КТ.
В русле теории функциональной транс-лятологии, разработанной представителями Лейпцигской школы К. Райс и Г. Вермеером, предложена модель перевода как межкуль-турной коммуникации, которая послужила основой переводческой концепции «культурных моделей» Э. Фляйшмана [10].
Модель перевода К. Райс и Г. Вермеера предусматривает включение «коммуникативных партнеров» - отправителя текста и его реципиента - в определенную «ситуацию», инкорпорированную, в свою очередь, в «контекст культуры». Переводчик (транслятор), опираясь на собственные знания культуры реципиентов КТ, сам определяет, что и как следует «коммуницировать» с целью оптимального донесения до реципиентов заданной информации.
Важной в данной модели для практического перевода является дефиниция трансля-
ции (перевода) как межкультурного трансфера. При этом меняется функция перевода, поскольку текст воспринимается и интерпретируется в другой ситуации: трансляция связана не столько со значением текста, сколько со смыслом «текста-в-ситуации», причем каждая рецепция реализует лишь часть существующих возможностей понимания и интерпретации, остальные признаки нейтрализуются. Чем больше дистанция между культурами ИТ и КТ, тем сильнее возрастает необходимость в применении «новых ситуаций», поскольку транслят (КТ), по мнению К. Райс и Г. Вермеера (1984), является совершенно «иным текстом», ибо идентичной передачи информации посредством простого транскодирования не может быть.
В некоторых исследованиях транслято-логия интегрирована в теорию деятельности (Р.К. Миньяр-Белоручев, Н.Л. Галеева, К. Райс, Г. Вермеер и др.). В рамках «деятельностного» подхода тексты продуцируются с определенной целью для конкретного получателя; тексты, таким образом, представляют собой «деятельность» определенного рода, опосредующую интеракцию и коммуникацию. При этом постулируется, что доминантой всех трансляций является «цель» («функция», «скопос»). В силу этого теория функциональной трансляции получила название «теория скопоса». «Скопос» траслята (КТ) может отличаться от «скопоса» ИТ (происходит изменение функций).
В обобщенном виде «теория скопоса» представлена следующими положениями:
1. Транслят обусловлен скопосом.
2. Трансляция - это передача информации на ЯП через предложенную информацию на ИЯ.
3. Транслят должен быть взаимосвязанным с ИТ.
В последние годы в центре внимания многих исследователей оказался один из важных аспектов транслятологии - психолингвистический; именно «выявление психологической основы перевода, замечал А.Д. Швейцер, - является необходимой предпосылкой для познания его сущности» [8, с. 21].
Новые исследования в области психолингвистики свидетельствуют, что «человеческое понимание» не просто «складирует», «суммирует» информации, но интегрирует новую информацию в имеющуюся схему знаний. «С каждой новой информацией вновь смешиваются карты значения, - образ-
но интерпретирует процесс понимания Ф. Кёниге, - и человек сам решает, какими картами ему играть дальше, а какие отложить в сторону. Интересным представляется изучение закономерностей, согласно которым человек заново смешивает свои ментальные карты» [И].
Первые работы в этом направлении (П. Крингс, Ф. Кёниге) были ориентированы на изучение ментальных операций в процессе перевода в рамках лингводидактики. Когнитивные проблемы перевода легли в основу концепций В. Вильса (1993, 1988),
Р. Штольца (1993), Г. Хёнига (1993, 1995) и других.
В своей концепции Хёниг пытается определить, насколько процесс перевода обусловлен интуицией, и насколько - когницией.
Хёниг постулирует наличие интуитивных суждений и спонтанных ассоциаций практически во всех ментальных процессах перевода, ибо интуиция - это выражение индивидуальности переводчика. Задача интуиции заключается не только в «поставке» языковых данных, но и в «ассоциации языкового материала с ситуацией и фрагментом действительности» с целью определения семантических «координат понимания».
Разделяя основные положения психолингвистической концепции перевода Хёнига, мы не сводим тем не менее перевод к изолированной деятельности переводчика.
Включенный в определенную социокультурную, коммуникативную и, наконец, речевую ситуацию, перевод рассматривается нами как один из видов рсчемыслительной деятельности, как акт речепорождения со свойственными ему характерными особенностями.
Проведенный нами семантический анализ концептуальной модели «Нравственное / безнравственное в деятельности человека» позволяет выявить специфику перевода в контексте этнопсихолингвистики, определить значение концептуальных структур и концептов как маркеров понимания ИТ и продуцирования КТ, а также определить значение концептуального моделирования как метода изучения не только этнокультур, но и ментальной реальности автора и переводчика (см. также [ 12]).
В анализируемую концептуальную модель входят различные культурные концепты, квалифицирующие «деятельностную» сторону индивида и составляющие поле сознательных действий. Эти концепты отража-
ют этнокультурную стереотипизацию деятельности человека, поскольку «культура деятельности» регулируется морально-эти-ческими нормами, принятыми в данном социокультурном сообществе.
Концепт «tingeln» вербализован в следующем контексте:
- Ich konnte natuerlich weiter auf der dreissig bis - fiienfzig - Mark - Ebene -tingeln... [13].
В силу устойчивого положительного отношения к труду, закрепленного в немецком этнокультурном сознании, слово «tingeln» с интегральном компонентом «предприимчивый» сопровождается положительной рационалистической оценкой. В семантическом содержании концепта «tingeln» (то есть «выступать в кабаре, на любых подмостках и сценах») акцентируется активность и «деятельное поведение» индивида. В бытовом сознании немцев за этими характеристиками закреплены позитивные утилитарные оценки, основанием для которых служат дифференциальные признаки слова «tingeln» - «активный», «жаждущий заработать». В своей прагматической интерпретации «жажда заработать» связана с конкретными практическими результатами, поэтому компонент «предприимчивый» содержит в себе рациональное, прагматическое начало, определяющее природу немецкого трудолюбия.
Вербальная репрезентация концепта
«tingeln» в русском переводе иллюстрирует пассивность индивида, сравните:
- Конечно, я мог бы и дальше подхалтуривать в пределах тридцати-пятидесяти марок за вечер... [14].
Семантическое основание концепта
«подхалтуривать» составляют его дифференциальные признаки «бесполезный», «нерадивый», «недоброкачественный», «небреж-
ный», «ленивый», «неэффективный», «ненадежный».
Этот концепт сопровождается в бытовом сознании русских положительными психологическими и прагматическими оценками,
преобладающими над отрицательными этическими оценками, что объясняется закрепленными в русском этнокультурном сознании стереотипами «деятельностного поведения».
Антитеза «труд - праздность» как маркер немецкого и русского менталитета получает свое оценочное толкование, правда, далеко неоднозначное, еще в русской классической литературе.
Говоря о «русской душе» и «проклятой славянской распущенности», И.С. Тургенев отмечает отсутствие целеустремленности, привычки к «горькому, постоянному труду» как издержки той широты души и внутренней свободы, которые отличают русского человека от «деловитых и ограниченных» немцев.
Построенная в романе И.А. Гончарова «Обломов» антитеза характеров Обломов -Штольц в русской критике рассматривается как отражение русской и немецкой ментальной характеристики. Для Штольца труд - это «образ, содержание, стихия и цель жизни». Причем, рационально осмысленная, целенаправленная деятельность Штольца исключает «незаинтересованное содержание» без «реальной пользы», в то время как Обломов не способен понять значение труда.
Различное ценностное отношение к труду и профессиональной деятельности выражено в содержании концептов «Faxen machen» и «Reste», а также их русских вербальных вариантов, ср., например:
- ...sondern bloss noch Faxen machte. ...wenn ich die Reste meiner Nummer Verteidigungsrat vorfiiehrte...[ 13, S. 14].
Содержание концептуальной структуры «Faxen machen» раскрывается его семантическим компонентным составом: «Dummheiten / Geschichten machen», «Grimassen schneiden», «sich albern» (то есть «корчить рожи», «паясничать», «гримасничать», «скоморошничать», «фиглярничать»), в котором репрезентирована суть клоунады, иными словами, специфика профессиональной деятельности героя-клоуна.
Уважительное отношение к любой профессионально выполненной работе, предписанное нравственными нормами немецкого социума и закрепленное в практическом сознании его членов, выражено также в содержании концепта «Reste» (meiner Nummer) с интегральными признаками «последний», «оставшийся», «конечный», которые в бытовом сознании немцев не сопровождаются отрицательными утилитарными оценками.
Немецкие концепты «Faxen machen» и «Reste» репрезентированы в русских переводах следующими вербальными вариантами:
- ...просто выкидывал разные штучки, когда я заканчивал свой номер «Совет обороны» [14, с. 425];
- ...откровенно валял дурака, когда я показывал ошметки своей пантомимы «оборонный совет»... [15].
Пренебрежительное отношение к труду и результатам своей деятельности нашло выражение в содержании русских концептуальных структур «выкидывать разные штучки» и «валять дурака». В семантическом значении концептуальной структуры «выкидывать разные штучки», то есть, по Далю, «совершать проделки», «притворяться», «лукавить», «хитрить», актуализируются негативные признаки «деятельностного поведения» индивида, противоречащие поощряемой в немецком социуме идеализации трудолюбия.
Семантическим основанием концептуальной структуры «валять дурака» служат ее дифференциальные компоненты «дурачество», «глупость», «шаль, дурь», «потеха», «придурь», «лень», «непорядок», указывающие не только на врожденные, но и на приобретенные качества индивида, не соответствующие социальным и нравственным нормам немецкой лингвокультурой общности. Содержание языковой сущности «валять дурака» определяют в русской лингвокогнитивной модели ее интегральные признаки «нерадивый», «ленивый», «увиливающий от работы» «беспечный», небрежный», «бездельничающий», а также семантические варианты «лодырь», «сачок», «дармоед».
Концепт «валять дурака» предполагает следующие ситуативные осмысления:
1) трудиться без желания;
2) работать нехотя, «из-под палки»;
3)работать непродуктивно;
4) работать без пользы;
5) прикидываться, «чудить»;
6) забавляться над кем-либо, не подавая ему виду.
Таким образом, в данном контексте, с одной стороны, актуализируются семантические признаки, отражающие пренебрежительное отношение к труду, недисциплинированность, отсутствие порядка, а с другой стороны, в нем содержатся интегральные компоненты, указывающие на «смекалку», «смышленость», «сообразительность», что в целом в русской лингвокогнитивной модели связывается с позитивными представлениями о возможности кого-либо «одурачить» и воспользоваться результатами чужого труда, не прилагая собственных усилий.
Эта установка, выраженная в семантике концептуальных структур «выкидывать раз-
ные штучки» и «валять дурака», противоречит таким закрепленным в немецком социуме стереотипам, как трудолюбие, честность, расчетливость, прагматичность, деловитость.
Ярким примером, иллюстрирующим негативное отношение к профессиональной деятельности, допустимое в русской этно-когнитивной модели, служит русский вербальный вариант «ошметки» нейтральной немецкой дескрипции «Reste». Лежащие в семантической основе варианта «ошметки» интегральные признаки «грязный», «никчемный», «старый», «отживший», «ненужный», репрезентируют сопровождаемое отрицательными психологическими оценками негативное отношение представителей русского социума к своей деятельности и ее результатам.
Своеобразным подтверждением несоответствий ценностных ориентиров в немецкой и русской этнокогнитивных моделях служат некоторые переводные варианты соответствующих немецких концептов, ср., например:
- Wir beide, Leo und ich, betrachteten unsere Eltern nur noch als eine Art Heimleiterehepaar [13, S. 63];
- Мы оба, и я, и Лео, уже давно считали наших родителей кем-то вроде заведующих молодежным общежитием [14, с. 450].
Опираясь на контекстный анализ и этнокультурный фон, невозможно объяснить использование в русском переводе вербального варианта «кем-то вроде заведующих молодежным общежитием» - этого штампа советской ментальности - ничем иным, кроме как толерантностью русского социума к отклонениям от общепринятых норм, регулирующих различные виды деятельности, и пренебрежением своими профессиональными обязанностями, ибо речь в данном контексте может идти о «супружеской паре, стоящей во главе рода».
Дальнейшими маркерами русской «идеологии небрежного действия», оправдывающей профессиональную небрежность и неаккуратность в работе, служат следующие вербальные варианты - курьезы в русских переводах:
- Ich beobachte jede Art der Feierabendaeusserung [13, S. 124].
- Я всегда... наблюдаю за тем, как люди отдыхают, наблюдаю за любыми проявлениями праздника, праздничного ощущения... [14, с. 484].
Если слово «Feier» переводится как «праздник», «торжество», то «Feierabend»
обозначает «Arbeitsschluss», «Schluss, Ende, ... mit der Arbeit aufhoeren», «Beginn der Ruhezeit am Abend», то есть «конец рабочего дня», «окончание работы», «ощущение вечернего отдыха после продуктивной работы». Ядерным семантическим компонентом дескрипции «Feierabend» является «отдых», но не «праздник». Следовательно, русский переводной вариант «проявление праздника» или «проявление... праздничного ощущения» -ошибочный.
Выражением «идеологии небрежного действия» служит также переводной вариант немецкого концепта «zuprosten» в следующем контексте:
- ...er nahm den Kognak und trank, ohne mir zu danken oder zuzuprosten 113. S. 178].
- ...он взял коньяк и выпил, но не поблагодарив и даже не взглянув на меня [14, с. 513].
Немецкий концепт «zuprosten» включает в свое идеографическое поле лексические единицы «anprosten», «toasten», «zutrinken» und «Prost» rufen», соотносимые с русскими вербальными единицами «пить за чье-либо здоровье», «произносить / предложить тост» «чокаться, то есть при питье вина прикасаться своим стаканом, рюмкой, бокалом и тому подобное к стакану, рюмке, бокалу другого» [16]. Употребляемая в русском переводе вариантная дескрипция «взглянуть» является контекстуально некорректной.
В этом ряду концептов-маркеров «идеологии небрежного действия» находятся также русские вербальные варианты немецких концептов «penetrant» и «Kruellschnitt», сравните:
- statt dessen: ein kraechzender Mann, und cs roch nach Kruellschnitt und Kohl auf eine so penetrante Art. dass ich anfing zu husten [13, S. 84].
Идеографическое поле концепта «penetrant» формируется лексическими единицами «aufdringlich», «aufreizend», «reisserisch», «durchdringend», с семантическими признаками «назойливый», «навязчивый», «резкий», «устойчивый», «въедливый», «застарелый». Для характеристики запаха оптимальными представляются интегральные признаки «резкий», «въедливый».
Слово «Kruellschnitt» обозначает недорогой, среднсизмельчснный табак - «mittelfeiner Tabakschnitt».
В русском переводе лексические единицы «penetrant» и «Kruellschnitt» имеют следующие варианты контекстуальной репрезентации:
- ...а вместо того в трубку кряхтел мужчина и пахло колбасой и капустой, да так пронзительно, что я закашлялся [14, с. 462].
- ...вместо этого со мной заговорил какой-то хрипун, от которого так сильно несло свининой и капустой, что я закашлялся [ 15, с. 71].
Русский вербальный вариант «пронзительно» нормативно сопряжен с характеристикой звука, звучания (но не запаха); контекстуально некорректное использование этой языковой единицы для выражения немецкого инварианта «penetrant» может быть мотивировано лишь «идеологией небрежного действия» или «теорией как - бог - надушу - положит».
Дескриптивный нейтральный вариант «сильно» не передает эмотивные оттенки и смысловое содержание немецкого ИТ-концепта «penetrant», и в силу этого не эквивалентен этому немецкому «эмоциоцепту».
Немецкий инвариант «Kruellschnitt» репрезентирован в переводных контекстах вербальными вариантами «колбаса» и «свинина».
Этот ляпсус служит маркером русского стереотипа мышления: составляющими этнического образа немцев непременно являются «капуста», «колбаса» и «свиные ножки» («свинина»).
Русские переводы содержат также КТ-варианты - маркеры «теории подхалтуривания», свойственной этнокогнитивной модели деятельности представителей русского социума, ср., например:
- Ich drehte das Badewasscr ab [13, S. 13331;
- Я открыл кран в ванной [ 14, с. 489].
Контекстуальным значением лексической единицы «abdrehen» является, напротив, «закрыть».
Или:
- ...aber ich mag ihn einfach nicht und werde ihn nie moegen [13, c. 226];
- ...просто я его не перевариваю и никогда не смогу переварить [15, с. 188].
Если глагол несовершенного вида «переваривать» употребляется в переносном значении «терпеть», «переносить», то форма совершенного вида этого глагола «переварить» допустима лишь в прямом значении «усвоить пищеварением».
Или:
- Sie sind auf eine bestuerzendc Weise jung... lassen Sie sich nicht bestuerzen und beneiden Sie mich nicht... [ 13, S. 114].
- Вы потрясающе молоды... Бросьте, ...не потрясайтесь и не завидуйте мне... [14, с. 479].
Лексические единицы «потрясающий», «потрясение», «потрясти» (то есть «сильно взволновать», «произвести большое впечатление») нормативно закреплены в языке и широко употребительны, однако «доморощенный» неологизм «потрясаться» (то есть «испытывать большое впечатление / потрясение») является выражением «идеологии небрежного действия».
Ценностная идеализация трудолюбия и профессионализма нашла выражение в содержании немецкого концепта «Stuemper», репрезентированного в следующем контексте:
...auf das Konto dieses kleinen Stucmpers... [13, S. 33].
Семантическое значение концепта «Stuemper» определяется такими дифференциальными признаками, как «неумелый», «необученный», «непрофессиональный», «дилетантский», которые характеризуют «неумелого работника», «дилетанта» и «портача» и указывают на отсутствие трудовых навыков, мастерства, профессиональных качеств, трудолюбия, прилежания, немецкого «порядка и основательности», что сопровождается негативными рационалистическими и утилитарными оценками, поскольку противоречит закрепленному в этнокогнитивной модели немцев стереотипу деятельности.
В русском переводе немецкий концепт «Stuemper» репрезентирован следующим вербальным вариантом:
- ...на совести этой жалкой бездари... [14, с. 193].
В лингвокультурологическое основание концепта «бездарь» инкорпорированы дифференциальные признаки «бесталанный», «неталантливый», «посредственный», «неспособный», «пустой», указывающие - в отличие от смыслового наполнения немецкого концепта «Stuemper» - не на отсутствие прилежания, трудолюбия, «порядка и основательности», а на отсутствие одаренности, таланта, иными словами «божьей искры», что сопровождается в русском практическом сознании не столько осуждением, неодобрением, порицанием, свойственными немецкой этнопсихологической модели, сколько презрением, жалостью, сожалением, состраданием, составляющими противоречивую «палитру» русской этнопсихологической модели.
Таким образом, семантическое описание концептуальной модели «Нравственное / безнравственное в деятельности человека» свидетельствует о расхождении в оценках и нравственных позициях по отношению к трудовой деятельности в немецком и русском этнокультурных социумах, о «непрозрачности» базовых «концептов культуры» немецкого этноментального мира для носителей других этноконцептуальных систем (в частности, для переводчиков). При этом необходимо отметить, что процесс перевода обусловлен не только когницией, но и ассоциативной компетенцией переводчика и этнокультурной характерологией его ментальной реальности.
1. Павиленис Р.И. Проблемы смысла. М.. 1983. С. 59.
2. Цицерон М. Туллии. Полн. собр. речей в русском переводе. С.-Пб.. 1901. Т. 1. C. LXII-LXIII.
3. Гумбольдт В. фон. Избранные труды по языкознанию. М., 1984. С. 74-84.
4. Радченко O.A. Язык как миросозидание: лингвофилософская концепция неогумбольдти-анства. М., 1997. Т. 1-2.
5. Koller W. Einfuehmng in die Uebersetzungs-wissenschaft. Heidelberg, 1983. S. 152.
6. Jäger G. Translation und Translationslinguistik. Halle (Saeale), 1975. S. 77.
7. Ревзин И.И., Розенцвейг В.Ю. Основы общего и машинного перевода. М., 1963. С. 56-64.
8. Швейцер А.Д. Теория перевода. М., 1988. С. 49-51.
9. Snell-Hornby. Translation studies - An Integrated Anproach. Amsterdam - Philadelpliia, 1988.
10. Fleischmann E. Die Translation aus der Sicht der Kultur // Материалы международ. конф. «Филология и культура». Тамбов, 1999. С. 16-33.
11. Koenigs Fr. Text und Uebersetzer: Wer macht was mit wem. // Festschrift fuer Katharina Reiss. Tampere, 1993. H. 229-248.
12. Фесенко ТА. Языковое сознание в интраэт-нической среде. Тамбов. 1999.
13. ВоеП И. Ansichten eines Clowns. Koeln. 1965.
S. 27.
14. Бёлль Г. Глазами клоуна / Пер. Р. Райт-Кова-левой. М.. 1988. С. 431.
15. Бёлль Г. Глазами клоуна / Пер. J1. Черной. М., 1965. С. 15-16.
16. Ожегов С.И. Толковый словарь русского языка. М.. 1988. С. 727.
