CC BY
0Аджигова А.М.
кандидат исторических наук, старший преподаватель, ФГБОУ ВО «Ингушский государственный университет», г. Магас, Республика Ингушетия.
Развитие новых форм экономики и социальных отношений в период модернизации ингушского общества*
Аннотация. Актуальность исследования социально-экономического и Ингушетии во второй половине XIX-первой трети XX веков в контексте включения ее в российский цивилизационный процесс связана с необходимостью осмыслить этот сложный и противоречивый процесс, не впадая в крайности, без приукрашивания, с одной стороны, и очернительства, с другой стороны. В данной статье, показаны причины сложной современной ситуации на Северном Кавказе, и, в Ингушетии, в частности, которые таятся в незавершенном и непоследовательном характере имперских и советских мероприятий по интеграции традиционных горских обществ в социокультурное и экономическое пространство России с присущими им противоречиями и издержки, которые бумерангом отзываются в наши дни.
Ключевые слова: Россия, Северный Кавказ, ингуши, общество, экономика, модернизация, вайнахи, хозяйство, быт, земля, аул, жители.
Adzhigova A.M.
Candidate of Historical Sciences, Senior Lecturer, Ingush State University, Magas, Republic of Ingushetia.
Development of new forms of economy
and social relations in the period of modernization of the Ingush society
Abstract. The relevance of the study of the socio-economic and Ingushetia in the second half of the 19th-first third of the 20th centuries in the context of its inclusion in the Russian civilizational process is associated with the need to
*
© Аджигова А.М., 2024.
comprehend this complex and contradictory process without going to extremes, without embellishment, on the one hand side, and slander, on the other hand. This article shows the reasons for the difficult current situation in the North Caucasus, and, in Ingushetia, in particular, which are hidden in the incomplete and inconsistent nature of imperial and Soviet measures to integrate traditional mountain societies into the sociocultural and economic space of Russia with their inherent contradictions and costs that boomerang back today.
Key words: Russia, North Caucasus, Ingush, society, economy, modernization, Vainakhs, economy, life, land, aul, inhabitants.
Начиная новый этап взаимоотношений России и Северного Кавказа, князь А.И. Барятинский рекомендовал: «Размножайте в крае, по возможности, пути сообщения и рынки. И край будет всегда в вашей власти» [1, С. 44].
В 1916 г. наместник Кавказа, великий князь Николай Николаевич, констатировал, что «за истекшие со времени присоединения Кавказа к Русской империи десятилетия было уделено чрезвычайно мало внимания этой богатейшей окраине, и проявлялась забота не столько об экономическом и культурном ее преуспеянии, сколько о поддержании в пределах края полицейского порядка и спокойствия» [1, С. 49].
А.С. Боров считает, что по отношению к народам Северного Кавказа Российское государство выступало как фактор модернизации, но ценой цивилизационного компромисса между Российской империей и народами Северного Кавказа «стала ограниченность, если не полное отсутствие импульсов пореформенной экономической модернизации северокавказских этнических обществ».
С другой стороны, он считает, что государство «является субъектом модернизации в достаточно ограниченном смысле... Общество всегда выступает в качестве не только объекта, но и субъекта модернизации. И главные формы его воздействия на процесс, и результаты модернизации связаны с социокультурными характеристиками общества в целом или его крупных этнорегиональных сегментов» [2, С. 62].
Таким образом, государство не стремилось модернизировать ингушское общество с точки зрения экономики. Но было ли готово к такой модернизации само ингушское общество? В 1897 г. в Терской области проживало 47184 ингуша, лишь 419 из них (0,8 %) жили в города. Превалировали традиционные виды деятельности. 97 % чеченцев и ингушей занимались сельским хозяйством, и 0,5 % - в обрабатывающей промышленности.
В 1866 г. были размежеваны земли в плоскостной Ингушетии. «В Нагорной полосе Терской и Кубанской областей земельная реформа, в ши-
роком понимании этого слова, не проводилась, поскольку каждый клочок земли в горах имел своего владельца, и администрация не рискнула вмешаться в устоявшиеся веками земельные отношения» [3, С. 51].
Суть земельных преобразований сводилась к изъятию земли в собственность казны и последующему наделению ею местного населения на общинном праве. Оно «практически поголовно превращалось в крестьян-общинников, что ограничивало его экономическую свободу и социальную мобильность. Кроме того, завоевание Кавказа сопровождалось колоссальным расхищением горских земель, начавшимся еще до окончания войны.
Даже в 1916 г. последний наместник царя на Кавказе, великий князь Николай Николаевич докладывал, что «и доныне масса населения Кавказа, а именно, государственные поселяне, проживающие на казенных землях, мусульманские народности областей военно-народного управления и хизаны не имеют права собственности на землю» [4, С. 52-53].
В 1894 г. начальник Терской области генерал Каханов ввел регистрацию скота и лошадей «туземного населения», учет приплода и регистрацию купли-продажи. Но делалось это не столько для учета развития хозяйства, сколько для пресечения угона скота. В 1905 г. наместник Воронцов-Дашков отменил по просьбе местного населения эту регистрацию. (Следует отметить, что впоследствии Советская власть вела строгую регистрацию не только скота, но и птицы) [5, С. 58].
Земельный голод горцы связывали с передачей больших массивов земли казакам. Особо опекаемые государством, в 1859-1864 гг. они основали на территории Терской области 15 новых поселений «Нередко эти поселения возникали на местах ингушских, чеченских аулов, жители которых насильственно изгнали в горы. В пределах казачьих отделов жили в основном казаки. Замкнутость этого сословия была выгодна правительству и тщательно поддерживалась. Возможность приобретать в Терской области землю лицам не войскового сословия была крайне ограничена» [6, С. 58].
Вытесненные в горы чеченцы и ингуши испытывали острую нехватку земли. «Кусочки пахотной земли, чрезвычайными усилиями человека обращенные в культурную землю, недостаточны для прокормления населения. Здесь не рациональное хозяйство, а каторжный труд, отчаянная борьба человека с природой, а в итоге полуголодное существование на кукурузном и ячменном хлебе».
Депутат Государственной Думы Чхеидзе приводил с трибуны Думы расчеты Менделеева, что революции в Европе начинались, «когда народонаселение стран увеличивалось до такого предела, что на душу населения приходилось менее 4 десятин земли». В Назрановском округе на мужскую душу в 1912 г. приходилось 3,9 десятины удобной земли (в соседнем казачьем Сунженском отделе - 7,2 десятины) [7, С. 117].
Казачий пай уменьшался по объективным причинам, но оставался достаточно велик. Рядовой казак небогатого Сунженского отдела имел 5 десятин посева (в более богатом Кизлярском отделе - 15,8 десятин), «По сравнению с горцами казаки были обеспечены удобной землей в 2-2,5 раза лучше».
В то же время войсковой запас земли Терского казачьего войска в 1912 г. составлял 108203 десятины, и эти «казачьи земли были вожделенной мечтой горцев» [8, С. 119].
А.Х. Боров называет основные черты социально-экономического развития Северного Кавказа в пореформенный период. «Во -первых, оно зависело от переселенческого движения из центра России; во-вторых, оно характеризуется высокими темпами экономического развития и его связью с капиталистической эволюцией основных сфер хозяйства; в-третьих, оно характеризуется выраженной неравномерностью развития различных природных зон (высокогорной, предгорной, степной) и этносоциальных общностей» [9, С. 78].
Посмотрим, как эти черты проявлялись в экономике Ингушетии. Земледелие в горах развивалось медленнее, чем на Кубани и в Ставрополье. Общеизвестно, что «если в степной полосе успешно развивался земледельческий капитализм, то в горной зоне ... бытовали кабально-ростовщические формы эксплуатации. Агротехника оставалась примитивной» [10, С. 142].
Отходничество среди чеченцев, ингушей, балкарцев и карачаевцев за пределы своих областей был минимальным, но имело место. В начале ХХ века 2606 чеченцев и ингушей работали на грозненских нефтяных промыслах (12,4 % всех рабочих), хотя до 80 % из них увольнялись, проработав на промыслах меньше года.
Ингуши Назрановского округа в 1910 г. имели 2486 единиц «усовершенствованной сельхозтехники», что было гораздо ниже, чем в соседних отделах: Нальчикском - 11503, в Моздокском - 10738, в Сунженском - 8704, Владикавказском - 4150 [11, С. 214].
В горных аулах основой экономики в пореформенный период оставалось экстенсивное животноводство. На плоскости больше развивалось земледелие, производство зерна и кукурузы. Доля сельской бедноты в горах росло быстрее, чем на плоскости, а сельская буржуазия росла медленно.
Последний наместник Кавказа указывал, что капитализм обострил общественные отношения в крае, которые между отдельными группами населения стали «глубоко враждебны. Причины этой вражды, коренящейся в далеком историческом прошлом, обостряются ныне на почве экономической борьбы и едва ли могут быть когда-либо вполне устранены» [12, Л. 16].
90-е гг. XIX в. стали периодом экономических потрясений. Строящиеся железные дороги расширяли территории товарного земледелия, началась
распашка пастбищ и сокращение поголовья скота. Это ударило в первую очередь по горцам. Экономический подъем сопровождался кризисом традиционной северокавказской экономики, нарушением баланса экономического развития горных и равнинных районов [13, Л. 45].
Эти процессы усиливали внутреннее социальное напряжение. Его признаки А.Х. Цаликов видел в ломке натурального хозяйства, гибели всего общинно родового быта горца, его верований, обычаев, традиций, старинных понятий о чести, достоинстве. «Сам характер горца начинает сильно видоизменяться. Горец чувствует, как исчезает гармония в его мыслях и в его жизни, которые давали столько уверенного спокойствия и самообладания его предкам. Жизнь выбивает его каждодневно из обычной колеи» [14, Л. 17].
В пореформенное время численность населения области увеличилось в 2,5 раза за счет естественного прироста и переселения из центра России для «усиления в крае русского элемента». С другой стороны, переселенцы, селились преимущественно по казачьим отделам, и стали источником дешевой рабочей силы. В горских округах мигранты не превышали 6 %. В Ингушетии в 1912 г. русские составляли 0,7 % населения, в Сунженском отделе - 8,5 %. В 1897 г. в хозяйствах казаков Терской области было 12,5 % наемных работников, а у горцев - 2,4 %. [15, Л. 18].
«На местах правительственная политика, противоречащая интересам нарождающегося капитализма, натолкнулась на противодействие сил, стремившихся к свободному распоряжению землей и капиталистическому ведению хозяйства. Отражением противоборства этих тенденций являлся противоречивый характер положений и законов, призванных регламентировать порядок в крае» [16, Л. 19].
Сначала законы стимулировали приток рабочей силы, развитие частной инициативы, предоставляли переселенцам право на оседлость. Но с возникновением угрозы крупному частному и казачьему землевладению, правительство ввело ограничения. В 1893 г. Госсовет запретил коренным народам селиться на землях казачьих станиц под предлогом «...прекращения воровства скота и лошадей русского населения» [17, Л. 20].
Общий переселенческий закон и законы от 15 ноября 1899 г. и 22 декабря 1900 г. оговаривали возможность проживания в селе лишь по особому письменному соглашению с сельским обществом и с разрешения начальника округа. Исключение касалось, главным образом уже проживающих там крестьян (русские иногородние).
Переселение на плоскостные территории шло, с одной стороны из центральной России, с другой - спускались с гор местные жители. Наместник Кавказа И.И. Воронцов-Дашков «призывал к осторожности в деле русской колонизации, ибо запасы пустующих земель нужны для будущего местного
населения, и опасно столкнуть его с русскими колонистами» [18, Л. 21].
«Сфера применения наемного труда была ограниченной, и разорившиеся бедняки вынуждены были уходить из дома в поисках заработка». - С.А. Хубулова отмечает, что «равнинные районы округов также колонизировались местными горцами, которые из горных аулов устремились в равнинные села в поисках лучшей доли. Этот процесс у разных народов Кавказа проходил по- разному. У вайнахов переселение на равнину затянулось на много лет, оно не затронуло большие коллективы, выселенцы оседали в пределах старых сел» [19, Л. 22].
Переселение чеченцев на плоскостные земли кабардинцев и кумыков имело горький опыт - «кабардинцы и кумыки до начала XIX в. стремились поставить в зависимость от себя чеченцев, переселившихся на плоскость».
В начале XX века притязания кабардинцев или кумыков на свободу переселившихся чеченцев были нереальны, но они могли оказать организованный отпор переселению. Поэтому объектом «экспансии» стали в первую очередь земли, заселенные разобщенными переселенцами из центральной России. Коррумпированные местные чиновники отвечали на жалобы переселенцев: «Зачем вы сюда переселялись? Вы знали куда шли? Защищайтесь сами, мы вас защитить не в состоянии» [20, Л. 48].
«В то время как в Большой и Малой Кабарде и на Кумыкской плоскости развились русские хутора, селятся колонисты-немцы, среди ингушей и чеченцев не только не образовалось русских поселений, но опустели и те, что были заведены раньше».
Русские переселенцы жаловались местным властям на беззастенчивый грабеж: «Ранее чеченцы захватывали места под разными предлогами, на пахотной и покосной земле уничтожали ежегодно межевые знаки, на основании того, как они говорят, мы - пришельцы, а землей владели их деды» [21, Л. 49].
Естественно, апелляция к истории - наиболее распространенный прием в территориальных спорах. Однако умудренные в этом отношении осетины предупреждали: «В своих требованиях земли не следует ссылаться на исторические границы, хотя бы потому, что, например, исторические границы Осетии в разное время были различны. Границы ее доходили до Дуная и Днестра, то сокращались в рамках гор. как осетины, так и ингуши, и чеченцы только под охраной русских могли в свое время спуститься на плоскость» [22, Л. 50].
Дефицит земли обусловил особую роль в регионе арендных отношений. «Арендованная земля использовалась двояко: для расширения своего хозяйства (капиталистическая аренда), и для сдачи в субаренду небольшими участками». Площади земли, сдаваемой в аренду казаками, постоянно росло. В 1892 г. арендный фонд в Сунженском отделе составлял 14 % площа-
дей, а в 1905 г. - 18,8 %. В петиции в Государственную Думу, оглашенной 28 января 1909 г., ингуши писали, что «в среднем ингуши платят ежегодно казакам более 30.000 руб. арендной платы» [23, Л. 127].
Депутат Пуришкевич отметил, что «станичные, областные управления являются гнездами взяточничества, которое процветает в данных областях». Аграрная реформа Столыпина хотя и затронуло основы сельского хозяйства на Кавказе, напрямую на горское и казачье население не распространялось - «сохранение общинной структуры у казаков и горцев отвечало геополитическим целям Российской империи на Северном Кавказе».
В целом сложились крайне напряженные отношения. Казаки выселенной станицы Тарской, в 1918 г., жаловались: «Станица Тарская на бывшее свое место была поселена в 1861 г. и с того времени не видела покоя до выселения, т.е. до настоящего времени» [24, Л. 127].
«В то время, как осетины, кабардинцы, ногайцы, кумыки и пр. мирно живут, о подвигах чеченцев и ингушей говорит весь местный край, и о них уже вторично поднимается вопрос в Государственной думе», - писал представитель казаков в 1911 г. Первым тревожным сигналом стало то, что в 1902 г. в Грозном и Владикавказе были открыты военные суды и поднят вопрос о вооружении русского населения Терской области и разоружении горцев [25, Л.128].
Первый запрос в Думу поступил 5 июня 1906 г. по поводу конфликта ингушей аула Яндырка и казаков ряда станиц 28 мая на «бытовой почве». На следующий день конфликт перерос в вооруженное столкновение с участием батальона Апшеронского полка, пулеметной роты и трех казачьих сотен Сунженского отдела [26, Л. 129].
Пока шло разбирательство в Думе, начальник области Колюбакин собрал представителей казаков и ингушей, священников, мулл, шейхов, кадиев и, как говорит Б.Х. Ортабаев, «произнес перед ними лицемерную речь», а затем зачитал «не менее лицемерный текст постановления о примирении». «В нем ...козлом отпущения были объявлены «злонамеренные порочные люди». Высокопарно говорилось о необходимости добрососедской жизни». Были даны взаимные обещания, исключающие впредь кражи, грабежи и разбои [27, С. 36].
Библиографический список:
1. Боров А.Х. Северный Кавказ в российском цивилизационном процессе (Проблема социально-культурно-
го синтеза). - Нальчик, 2007. С. 44-49.
2. Боров А.Х. Указ. соч. С. 62.
3. Боров А.Х. Указ. соч. С. 51.
4. Боров А.Х. Указ. соч. С. 52-53.
5. Боров А.Х. Указ. соч. С. 58.
6. Блиев М.М. Традиционная культура чеченского общества и феномен российско-чеченских конфликтов //
Национальные отношения и межнациональные конфликты. - Владикавказ, 1997. С. 117.
7. Джанаев А.К. Народы Терека в российской революции 1905-1907 гг. - Орджоникидзе, 1988. С. 119.
8. Ортабаев Б.Х. Терское казачество накануне Великого Октября // Казачество в революциях и гражданской
войне: материалы второй Всесоюзной научной конференции. Черкесск. 9-11 сентября 1986 г. - Черкесск, 1988. С. 91.
9. Мартиросиан Г.К. История Ингушии: материалы. - Орджоникидзе, 1933. С. 78.
10. Ткачев Г.А. Ингуши и чеченцы в семье народностей Терской области - Владикавказ, 1911. С. 142.
11. Хубулова С.А. Казачье землевладение - М.: С. 214.
12. ЦГА РСО-А. Ф. 12. - Оп. 3. - Д. 216. - Л. 16.
13. Цуциев А.А. Атлас этнополитической истории Кавказа. С. 45.
14. ЦГА РСО-А. Ф. 12. - Оп.3. Д. 216. Л 17.
15. ЦГА РСО-А. Ф. 12. - Оп.3. Д. 216. Л 18.
16. ЦГА РСО-А. Ф. 12. - Оп.3. Д. 216. Л 19.
17. ЦГА РСО-А. Ф. 12. - Оп.3. Д. 216. Л 20.
18. ЦГА РСО-А. Ф. 12. - Оп.3. Д. 216. - Л. 21.
19. ЦГА РСО-А. Ф. 12. - Оп.3. Д. 216. - Л. 22.
20. ГАРФ. Ф. А. 296. - Оп.1 - Д 464. - Л. 48.
21. ГАРФ. Ф. А. 296. - Оп.1 - Д 464. - Л. 49.
22. ГАРФ. Ф. А. 296. - Оп.1 - Д 464. - Л. 50.
23. ЦДНИРО - Ф.7. - Оп.- Д. 383. - Л. 127.
24. ЦДНИРО - Ф.7. - Оп.- Д. 383. - Л. 128.
25. ЦДНИРО - Ф.7. - Оп.- Д. 383. - Л. 129.
26. Казачество России. Историко-правовой аспект: документы, факты, комментарии. 1917-1940 гг. - На-
льчик, 1999. Л. 129.
27. Кавказский запрос в Государственной Думе. С. 36.
Reference
1. Borov A.Kh. North Caucasus in the Russian civilizational process (Problem of socio-cultural synthesis). - Nal-
chik, 2007. P. 44-49.
2. Borov A.Kh. Decree. op. P. 62.
3. Borov A.Kh. Decree. op. P. 51.
4. Borov A.Kh. Decree. op. pp. 52-53.
5. Borov A.Kh. Decree. op. P. 58.
6. Bliev M.M. Traditional culture of Chechen society and the phenomenon of Russian-Chechen conflicts // National
relations and interethnic conflicts. - Vladikavkaz, 1997. P. 117.
7. Dzhanaev A.K. The peoples of the Terek in the Russian revolution of 1905-1907. - Ordzhonikidze, 1988. P. 119.
8. Ortabaev B.Kh. Terek Cossacks on the eve of the Great October Revolution // Cossacks in revolutions and civil
war: materials of the second All-Union scientific conference. Cherkessk. September 9-11, 1986 - Cherkessk, 1988. P. 91.
9. Martirosian G.K. History of Ingushia: materials. - Ordzhonikidze, 1933. P. 78.
10. Tkachev G.A. Ingush and Chechens in the family of nationalities of the Terek region - Vladikavkaz, 1911. P. 142.
11. Khubulova S.A. Cossack land ownership - M.: P. 214.
12. TsGA RSO-A. F. 12. - Op. 3. - D. 216. - L. 16.
13. Tsutsiev A.A. Atlas of the ethnopolitical history of the Caucasus. P. 45.
14. TsGA RSO-A. F. 12. - Op.3. - D. 216. - L. 17.
15. TsGA RSO-A. F. 12. - Op.3. - D. 216. - L. 18.
16. TsGA RSO-A. F. 12. - Op.3. - D. 216. - L. 19.
17. TsGA RSO-A. F. 12. - Op.3. - D. 216. - L. 20.
18. TsGA RSO-A. F. 12. - Op.3. - D. 216. - L. 21.
19. TsGA RSO-A. F. 12. - Op.3. - D. 216. - L. 22.
20. GARF. F.A. 296. - Op.1 - D 464. - L. 48.
21. GARF. F.A. 296. - Op.1 - D 464. - L. 49.
22. GARF. F.A. 296. - Op.1 - D 464. - L. 50.
23. CDNIRO - F.7. - Op.- D. 383. - L. 127.
24. CDNIRO - F.7. - Op.- D. 383. - L. 128.
25. CDNIRO - F.7. - Op.- D. 383. - L. 129.
26. Cossacks of Russia. Historical and legal aspect: documents, facts, comments. 1917-1940 - Nalchik, 1999. L. 129.
27. Caucasian request in the State Duma. P. 36.
