CC BY
265
О. Б. Сокурова
РАЗМЫШЛЕНИЯ А. С. ПУШКИНА ОБ ИСТОРИЧЕСКОЙ СУДЬБЕ РОССИИ В ПОЭМЕ «МЕДНЫЙ ВСАДНИК»
Осенью 1833 г. А. С. Пушкин поехал в Оренбург собирать сведения о Пугачевском восстании. На обратном пути поэт остановился в Болдине и в эту вторую болдинскую осень, которая была такой же плодотворной, как и первая, написал за полтора месяца «Историю Пугачева», «Анджело», петербургскую повесть «Медный всадник» и другие, гениальные по мысли и совершенные по форме произведения.
Между трудом о Пугачеве и работой над историософской проблематикой «Медного всадника» существует несомненная, как хронологическая, так и смысловая, связь. Взбунтовавшаяся природная стихия воспринимается Пушкиным как своего рода знамение, грозное предвестие грядущих социальных бурь. Крупнейшее в истории города наводнение, описанное поэтом, произошло в ноябре 1824 г., а немногим более чем через год, в непосредственной близости от Медного всадника, грянули известные декабрьские события. Этого параллелизма в состоянии природы и общества Пушкин не мог не учитывать. Точная дата наводнения — 7 ноября. Правда, по старому стилю, но все же и здесь можно увидеть еще одну удивительную «рифмовку» исторических событий. Конечно, Пушкин не мог ее предвидеть, но описание наводнения он начал с пророческих слов:
Над омраченным Петроградом Дышал ноябрь осенним хладом1.
Замечателен в данном случае сам выбор имени города. Петроград — название нетипичное для пушкинской эпохи. Как известно, официально оно было присвоено городу лишь в 1914 г., когда во время войны с Германией немецкое звучание имени города стало казаться неприемлемым. Но смена имени означала отказ от небесного покровителя (город апостола Петра превратился в город императора Петра), что совпало с началом великих потрясений в России. Скоро, совсем скоро, среди метельной и мятежной стихии, пойдут через «омраченный Петроград» 12 разбойников А. Блока:
В зубах — цигарка, примят картуз,
На спину б надо бубновый туз!2
Запирайте етажи,
Нынче будут грабежи!
Открывайте погреба —
Гуляет нынче голытьба!3
Но намного раньше этих блоковских строк в пушкинской поэме разбушевавшаяся Нева устойчиво сравнивалась с шайкой напавших на город разбойников: «Осада! приступ! Злые волны / Как воры лезут в окна...» (279). И далее:
Но вот, насытясь разрушеньем И наглым буйством утомясь,
© О. Б. Сокурова, 2009
Нева обратно повлеклась...
Так злодей,
С свирепой шайкою своей В село ворвавшись, ломит, режет,
Крушит и грабит; вопли, скрежет,
Насилье, брань, тревога, вой!..
И грабежом отягощены,
Боясь погони, утомленны,
Спешат разбойники домой,
Добычу по пути роняя.
(282)
Разрабатывая магистральную для русской исторической судьбы тему разбойного бунта, Пушкин на большой глубине и с исключительной внутренней точностью делает в своей поэме ряд исторических пророчеств, которые впоследствии полностью осуществились. Напомним, например, описание утра в день наводнения, когда Нева только начинает показывать свой буйный нрав:
Поутру над ее брегами Теснился кучами народ,
Любуясь брызгами, горами И пеной разъяренных вод.
Но силой ветров от залива Перегражденная Нева Обратно шла, гневна, бурлива,
И затопляла острова,
Погода пуще свирипела,
Нева вздувалась и ревела,
Котлом клокоча и клубясь,
И вдруг, как зверь остервеняясь,
На город кинулась. Пред нею Все побежало. Все вокруг Вдруг опустело...
(279)
Если продолжить выстраивание ассоциативных рядов и параллелей между природными явлениями и событиями истории, то можно лишь удивляться, насколько напоминает эта картина, мастерски изображенная Пушкиным, события февраля, а затем октября 1917 г. Сначала, в феврале, — эйфория, всеобщее радостное возбуждение по случаю победы революции и чаемого осуществления гражданских свобод, потом, после октябрьских событий, когда дело приняло более чем серьезный оборот, многих объял ужас перед потоками крови и беспределом обысков, расстрелов, грабежей. Вот тогда-то «все побежало», «все вокруг вдруг опустело».
И печальное одиночество описанного Пушкиным императора Александра I, и его дворец, который среди хаоса мятежных волн «казался островом печальным» (именно так выглядел весной и летом 1917 г. Александровский дворец в Царском Селе, где под арестом находились последний русский царь и его семья), и его задумчивая фраза: «С Божией стихией царям не совладать», — все это удивительно предугадано, предвидено великим пушкинским гением в нашей грядущей исторической судьбе.
Но особый пророческий смысл несет рисунок Пушкина на полях рукописи «Медного всадника», созданный, очевидно, в момент каких-то глубочайших размышлений и прозрений о судьбах России. Вот что можно увидеть на этом рисунке: конь остался без всадника, змея снялась с места и поползла вперед, а знаменитый Гром-камень (постамент Медного Всадника) прочерчен жирной темной линией — похоже, дал трещину. Если конь в мировой монументальной скульптуре всегда являлся символом силы, военной и государственной, если всадник, по замыслу Фальконе, есть идеальный образ самодержца, Гром-камень символизирует мощь и монолитное единство России, а в обличье змеи предстают коварные силы зла, угрожающие стране, то рисунок Пушкина можно считать поистине пророческим — все сбылось!
Значит, даже мощный камень Российской империи, созданной Петром, не смог сдержать тихого «шага змеи». Он утратил свою монолитность. Но в чем же причина прошедшей по нему трещины? На этот вопрос можно найти ответ, внимательно вчитавшись в пушкинскую поэму. Причину, как показано в ней, следует искать, с одной стороны, в самой российской власти и ее конкретном носителе — Петре Великом, а с другой стороны, — в «маленьком человеке», простом петербуржском обывателе, который, как это ни парадоксально, становится ферментом грядущих социальных потрясений.
Начнем с проблемы власти. Известно, что Пушкин относился к деятельности Петра неоднозначно: он считал, что дальние замыслы основателя северной столицы есть плод ума обширного и великого, но его ближайшие установления отдают восточным деспотизмом и «словно бы писаны кнутом».
Во вступлении к поэме мы видим, как по указанию Петра, согласно его воле, «из тьмы лесов, из топи блат» возникает строгий и стройный державный город (274). Если переводить это событие на язык архетипов культуры и ее основополагающих символов, то можно было бы сказать так: из хаотической стихии, торжествуя над нею, рождается сияющий культурный космос. Основополагающая для мировой культуры антитеза хаоса и космоса налицо — так же, как и антитеза тьмы и света, побеждающего тьму. Пять раз повторяет Пушкин в своем гимне городу глагол «люблю», и всякий раз этот глагол связан с образами гармонии и света: светом белых ночей, блеском морозного зимнего дня и великосветских балов, сиянием славы русского оружия во время парадов на Марсовом поле, наконец, с ослепительной радостной красотой ранней весны в Петербурге — «весны света», когда Нева взламывает синий лед «и, чуя вешни дни, ликует» (276).
Нельзя не отметить замечательную и неожиданную параллель между пушкинским вступлением в поэму «Медный Всадник» и древнерусским стихом о Егории Храбром4. В этом духовном стихе повествуется о том, что «земля Русская была словом заказана, заповедана», и по той земле «ни пеш человек не прохаживал, ни на коне никто не проезживал». Были в ней «леса темные, дремучие», горы высокие, «звери лютые и рогатые, стадо змеиное, лютое». Таким образом, мы видим торжество хаоса, тьмы, злобных сил на том пространстве, где суждено было впоследствии обосноваться нашим древним предкам. И вот, рассказывается далее в духовном стихе, подъехал к этим непроходимым дебрям и неприступным кручам Егорий Храбрый на своем ретивом коне. Несмотря на неодолимые, казалось бы, препятствия, решил он именно «ту-то проехати, ту-то проторити» путь. И «возговорил он слово вещее». И вдруг, «по Божьему всевелению, по Егорьеву молению», по всей «земле светлорусской» расступаются леса дремучие, рассыпаются горы высокие, на месте их устрояются холмы широкие, текут реки вольные,
заселяются и плодятся звери, которые «слушают волю Егория и едят-пьют им повелен-ное». Перед нами словно бы раскрывается русская Книга Бытия, где по образу и подобию того, о чем говорилось в Библии, «вещим словом» св. Георгия и его «устрояющей», гармонизирующей деятельностью побеждаются тьма и хаос и созидается светлая и «красно прекрасная», как сказано в другом древнерусском памятнике, наша земля.
В пушкинской поэме на «мшистых, топких берегах», где чернели чухонские избы и «лес, неведомый лучам в тумане спрятанного солнца, кругом шумел» (274), возникает, подобно чуду, «краса и диво» светлого града святого Петра. Свет этот сияет во тьме (среди «полночных стран») и тьме противостоит. В первом случае (в древнерусском духовном стихе) мы словно становимся свидетелями творения русской земли, а во втором — творения державного Города-камня, призванного стоять «неколебимо, как Россия». Как видим, в отличие от славянофилов, Пушкин не противопоставляет град Петров душе и судьбе России, но указывает, что от неколебимой крепости этого города-камня (само имя Петр в переводе с греческого — «камень») отныне зависит и само существование страны. Но отметим и разницу между древним стихом и пушкинской поэмой: в ней уже нет ощущения цельности созданного мира и полноты торжества космоса над хаосом. Ведь не случайно на пророческом рисунке Пушкина змея (а ведь это еще и символ хтонических сил, образ динамический, напоминающий колебания волн и связанный с водной стихией) ползет вперед, к Неве.
Здесь уместно было бы упомянуть о двух архетипах русской исторической судьбы — иконе Георгия Победоносца на Московском, а затем Российском государственном гербе и Медном всаднике как символе петербургского периода русской истории. Нельзя не заметить, что между ними существует явная генетическая связь: и на древнерусской иконе, и в знаменитом памятнике Фальконе перед нами предстают вздыбленный конь, всадник, змея. Можно догадаться, что в такой «цитации» Фальконе сознательно стремился подчеркнуть преемственность новой, Петровской России по отношению к Древней Руси. Образ Георгия Победоносца на гербе Москвы, а затем в сердцевине герба всего Российского государства, так же как и образ Медного Всадника в северной столице Российской империи, сосредоточивает в себе целый комплекс важнейших идей. Поэтому есть основания утверждать, что эти образы исполняют роль главных архетипов двух контрастных, и в то же время взаимосвязанных периодов нашей истории.
Как считает наш первый ученый историк В. Н. Татищев, образ всадника с копьем существовал еще у сарматов. Он знаменовал собой харизматическую личность, которая являлась носительницей высшего справедливого возмездия. Копье было сакральным оружием такого возмездия.
Государственный герб утверждается на Руси после падения татаро-монгольского ига. Первоначально он состоял из двух изображений: всадника («ездца») с копьем, поражающего змея (с конца XIV в.) и двуглавого орла (с конца XV в.) «Ездец» с копьем появляется, таким образом, раньше двуглавого орла. Всадник изображался на красном поле (красный цвет символизирует и мученический подвиг, и победу) и на белом коне (конь издревле — символ силы, доблести; белый цвет символизирует незапятнанную чистоту и свет Истины). Затем оба изображения были совмещены: всадник, поражающий змею, оказался в центре двуглавого орла, в самой сердцевине Российского герба. В 1730 г. этот герб был окончательно утвержден, и в описании его Всадник впервые назван св. Георгием Победонос-цем5. В тропаре, посвященном памяти святого, говорится, что он — «нищих защититель» и, одновременно, «царей поборник». Вот почему его образ на русском гербе знаменовал
единство царя и народа в осуществлении главной задачи нашего отечества — защите Правды на земле. «Не в силе Бог, а в правде», — так на века выразил эту идею один из наиболее ярких последователей Георгия Победоносца на русской земле — небесный покровитель Пушкина, великий князь Александр Невский.
Мощи благоверного князя Александра были перенесены из Владимира в Санкт-Петербург и помещены в монастыре его имени самим императором Петром. Это был еще один знак преемственности, декларация единой исторической судьбы Древней Руси и императорской России, наследования основополагающих смыслов и задач. И все-таки нельзя не отметить некоторых существенных сдвигов: Петр I все же более надеялся на созданную его титаническими усилиями военную и государственную мощь обновленной страны, он видел в великом князе Александре, прежде всего, успешного защитника северных рубежей, а не носителя и поборника вечных истин православной веры. И он стремился опереться скорее на силу, а не на правду. Духовный стержень русской жизни его, мягко говоря, не слишком интересовал. Вот почему и посвященный Петру Медный Всадник, при всей своей несомненной генетической связи с образом Георгия Победоносца, тем не менее, имеет некоторые весьма выразительные отличия от центрального символа Московского царства. На московской иконе змея пронзена копьем св. Георгия, она поражена в самую голову, а в некоторых вариантах иконы — в пасть, в лукавый раздвоенный язык (зло понимается как источник лжи). В «Фальконетовом монументе» над змеей не одержана полная победа: она еще жива под копытами коня, она извивается могучими кольцами, она опасна. Поэт чутко уловил, что эта потенциальная опасность обусловлена изначальной раздвоенностью новой столицы. Ведь град Петров — государственная твердыня, парадоксальным образом построенная «над бездной», на хлябях (Нева в переводе с финского — «болото»), «назло надменному соседу» (274) (а зло может породить ответную злую реакцию) и вопреки стихии, «под морем». Стихия же способна взбунтоваться.
Тема бунта не случайно остро и болезненно заявляет о себе, становится все более значимой и судьбоносной в петербургский период русской истории. Пушкин это отчетливо понимал. Работая над «Медным всадником», где бунт природной стихии перерастает в бунт социальный, он ставил перед самим собой и перед читателями следующий жизненно важный вопрос: что же победит в конечном счете: державный космос или хаос наводнений и революций? Ведь город раздвоен не только в видимом топосе, но и изнутри: в отношениях народа и власти, власти и личности. Вчитаемся в текст поэмы, проследим развитие гениальной пушкинской мысли. Попробуем понять, почему поэт делает носителем и предвестником бунта «маленького человека»?
Кто же он, антагонист Петра?
Прежде всего, встает вопрос об имени героя. Пушкин сам напоминает, что уже не впервые наделяет своего героя именем Евгений. Но что может быть общего, кроме имени, у Евгения Онегина и Евгения из повести о петербургском наводнении? Казалось бы, ничего. Один — баловень судьбы, «наследник всех своих родных», блестящий представитель петербургского высшего света. Другой беден, скромен и безвестен. К услугам одного — весь мир, все блага цивилизации. Другой потерял единственное, что имел: у него была отнята мечта о тихом семейном счастье с Парашей. И все же между обоими Евгениями есть нечто общее. Оба они, будучи порождениями петербургского периода русской истории, лишены корней. Город, породивший их, был основан над бездной — и они безосновны! Евгений Онегин оторван от родной почвы и ориентируется на чужие образцы. Став их «пародией»,
явившись «москвичом в Гарольдовом плаще», как догадалась Татьяна, он потерял себя, забросил и опустошил собственную душу.
Евгений из «Медного всадника», будучи не просто дворянином, но представителем очень древнего и славного рода, упоминание о котором не раз «под пером Карамзина в родных преданьях прозвучало» (277), тем не менее, равнодушен к своей родословной, не интересуется ею. Подобно Онегину, он не укоренен в родной почве. Дворянство по изначальной сути своей является сословием, которое призвано служить царю и отечеству. Между тем, он «где-то служит» (неважно, где!). Он «не тужит ни о почиющей родне, ни о забытой старине» (277). У него словно нет прошлого — он представляет собой характерное порождение «революционной» петровской, и не только петровской, эпохи: прошлое забыто, есть трудное настоящее и лучезарное будущее.
Но ведь «гордиться памятью своих предков не только можно, но и должно: не уважать оной есть постыдное малодушие». Так считал, в отличие от своего героя, автор «Медного всадника». Как раз во время работы над поэмой, Пушкин пишет заметки о русском дворянстве, внимательно занимается собственной родословной. Его волнуют проблемы государственные, и прежде всего, вопрос о том, в каком направлении пойдет Россия. Между тем, его Евгений — «маленький человек» не только по социальному статусу, но и по внутреннему масштабу. Его волнуют только личные планы, мечты о счастье с Парашей. Конечно, мечты эти каждому понятны и даже трогательны. Однако строить долгосрочные личные планы в России — дело, как известно, весьма неблагодарное и ненадежное. И ясно, почему «маленький человек» не выдержал их крушения — ему нечем было больше жить, не на что опереться. Он безосновен! Стихия разбушевавшейся Невы беспрепятственно ворвалась в его смятенную душу, повергла ее в хаос. Евгений сходит с ума.
Сердечно сострадая своему герою, его сильному горю, Пушкин в то же время не сочувствует его бунту. Замечательна мизансцена во время наводнения: Евгений сидит верхом на льве, мрачно хмурясь и скрестив руки. С него ветром сорвало шляпу, иначе он был бы вовсе похож на Наполеона.
И, обращен к нему спиною,
В неколебимой вышине,
Над возмущенною Невою Стоит с простертою рукою Кумир на бронзовом коне.
(281)
Перед нами противники, достойные друг друга. Петр обращен спиной к своему подданному — ему нет дела до его мыслей и чувств, до его жизни и судьбы. В нем нет ничего от мудрого правителя из вступительной части поэмы. Это «кумир на бронзовом коне», т. е. бездушный языческий идол.
А его антагонист Евгений уже полон гордых и мрачных бунтарских мыслей. Причем характерно, что эти мысли направлены пока не против земной власти, а против власти небесной, против вселенского миропорядка:
.иль вся наша
И жизнь ничто, как сон пустой Насмешка неба над землей?
(280)
Таков ход мыслей Евгения. Как показывает Пушкин, всякий бунт имеет в основе своей богоборчество. Вспомним, как начинается первый монолог Сальери в знаменитой «маленькой трагедии»: «Нет правды на земле, но правды нет и выше. Мне это ясно, как простая гамма». Через голову Моцарта, этого «гуляки праздного», которому, с точки зрения гордого Сальери, неизвестно за что дан гениальный дар, происходит спор этого рационалиста и завистника с Небом, вызов Небу.
В поэме «Медный всадник» мы становимся свидетелями того, как обида Евгения на весь миропорядок, его вывод о бессмысленности человеческой жизни и о «насмешке неба над землей» предшествует бунту против земной власти. Между тем, взбунтовавшаяся Нева начинает постепенно входить в берега. А душа «бедного Евгения», который узнал о гибели своей Параши, «выходит из берегов», повергается в смятение и хаос. Проходит время. Безумный герой, скитаясь по городу, однажды в ненастный осенний день вновь оказывается на той же площади и видит Всадника:
Евгений вздрогнул. Прояснились В нем страшно мысли...
(285)
И далее следует картина бунта:
Глаза подернулись туманом,
По сердцу пламень пробежал,
Вскипела кровь. Он мрачен стал Пред горделивым истуканом.
И, зубы стиснув, пальцы сжав,
Как обуянный силой черной,
«Добро, строитель чудотворный! —
Шепнул он, злобно задрожав, -Ужо тебе!»
(286, выделено нами. — О. С.)
Как видим, Пушкин использует целый набор оценочных эпитетов и сравнений, чтобы показать темную и злобную природу бунта. И это дает нам возможность убедиться в том, что зрелый поэт-государственник бунту совсем не сочувствует («Ужасен русский бунт, бессмысленный и беспощадный»). Однако и Петр показан здесь без всякого сочувствия — «горделивым истуканом». Пушкин показывает, что при всей необходимости изменений в жизни страны, он все же совершает над ней насилие: «уздой железной» подымает ее над самой бездной «на дыбы». Раздвоенность, разделение между «грозным властелином судьбы» и его подданными, которых он способен отправить на дыбу той же бестрепетной рукой, в силу страха еще не проявились вполне, но наметились, существуют!
К какому же выводу подводит нас поэт? На наш взгляд, его можно сформулировать так. Внутренняя беда петровской и послепетровской России состоит в том, что ее власти нет никакого дела до «частного», «маленького», конкретного человека с его нуждами и бедами. С другой стороны, и частному человеку нет дела до забот и проблем государственных: он живет своими маленькими житейскими интересами, втайне ненавидя власть, считая именно ее виновницей всех своих несчастий и страшась ее беспощадного гнева. В условиях взаимного отчуждения власти и личности, власти и народа и возникает трещина в некогда монолитном и могучем камне русской государственности — со всеми вытекающими
отсюда историческими последствиями. Чтобы преодолеть ее, нам надо бы внимательней всмотреться и вдуматься в смысл нашего национального герба.
Святой Георгий соединяет в своем образе небо и землю, он помогает царям и защищает народ, он не подпускает змею в тыл и бьет ее в лоб, белизна его коня символизирует чистоту защищаемой веры и правды. «Удерживающий» — такое символическое именование встречается в посланиях апостола Павла и толкуется как государственный космос со сводом законов (Рим), призванный сдерживать силы зла. Как выразился по этому поводу Владимир Соловьев, государство существует на земле не для того, чтобы на ней воцарился рай, но для того, чтобы на ней не было ада.
Россия еще в древние времена взяла на себя не лавры третьего Рима, а его ответственность в качестве Удерживающего, вышла на подвиг змееборчества и продолжает этот подвиг нести. В нашем городе змею топчет не только конь Петра, но и ангел на Александрийском столпе. Центральные архетипы русской исторической судьбы обнаруживают генетическую общность, но имеют и выразительные различия. Смысл этих различий и конкретные уроки истории, в которых этот смысл просвечивает, нам необходимо учесть ради настоящего и будущего России. Гений Пушкина помогает нам в этих уроках разобраться. А его призыв «неколебимо стоять» вместе с городом и страной мы призваны выполнить.
1 Пушкин А. С. Полн. собр. соч.: в 10 т. Л., 1977. Т. 4. С. 274. Далее ссылки на это издание даются в тексте, номера страниц указываются в скобках.
2 Блок А. А. Собр. соч.: в 6 т. М., 1971. Т. 3. С. 235.
3 Блок А. А. Собр. соч.: в 6 т. М., 1971. Т. 3. С. 240.
4 См.: Георгий Победоносец // Святая Русь. Энциклопедический словарь русской цивилизации. М., 2000. С. 167.
5 См.: Платонов О. А. Герб государства Российского // Святая Русь. Энциклопедический словарь русской цивилизации. М., 2000. С. 168-169.
