CC BY
135
ФИЛОЛОГИЯ
УДК 821.161.1.-3. Пушкин
О СПЕЦИФИКЕ ЗНАКОВОЙ СИСТЕМЫ ПОЭМЫ А.С. ПУШКИНА
«МЕДНЫЙ ВСАДНИК»
© Сергей Серафимович Кудрявкин
Мичуринский государственный педагогический институт, г. Мичуринск, Россия, кандидат филологических наук, доцент кафедры литературы, e-mail: [email protected]
В статье анализируется знаковый мир поэмы А.С. Пушкина «Медный всадник». Семантический, синтаксический и, прежде всего, прагматический аспект изучения знаков, наполняющих семиотическое пространство поэмы, доказывает системность их взаимоотношений.
Ключевые слова: знаковый мир; семантика знака; семиотика; «молчащий» знак.
Знаковый мир поэмы А.С. Пушкина «Медный всадник», вершинного произведения поэта в указанном жанре, при внимательном рассмотрении оказывается довольно разнообразен. Наблюдение над ним видится целесообразным начать с обзора его семан-тико-синтактических особенностей.
Одна из доминант знаковой системы «Медного всадника» заявлена Пушкиным уже во вступлении. Это символический знак - город Санкт-Петербург, столица российской империи, связанный в сознании россиян и самого поэта с именем его основателя - Петра Великого. Именно как творенью Петра объясняется в любви этому городу автор поэмы. К финалу пролога семантика знака несколько расширяется - до России в целом, ее государственной неколебимости и неколебимости власти («Красуйся град Петров, и стой // Неколебимо, как Россия...» [1]). Знак-сигнал выстрела пушек Петропавловской крепости («твердыни дым и гром») теряется на фоне величественного и грандиозного знака Петра I. Но смыслы сигнала напрямую связаны со смыслом знака-города: Петербург контролирует историю России (там рождаются ее будущие цари-правители, там рождаются и туда возвращаются победы государства) и косвенно - природную стихию (начало ледохода как одно из проявлений «побежденной стихии»).
Следующий знак, встречаемый в поэме, -имя Евгений. Это знак не только героя, но и
самого Пушкина-писателя. После создания «Евгения Онегина» имя Евгений прочно связывается в сознании читающей публики с героем романа, с одной стороны, и далее, ассоциативно, с Пушкиным. Поэт понимал это и откровенно признавался в начале первой части: «Мы будем нашего героя // Звать этим именем. Оно // Звучит приятно; с ним давно // Мое перо к тому же дружно.» [1, с. 288]. Отметим, что для Пушкина имя Евгений могло служить, наконец, и знаком удачи, личного литературного успеха. Симптоматично авторское акцентирование идеи большей значимости знака-имени по сравнению со знаком-фамилией:
Прозванья нам его не нужно,
Хотя в минувши времена Оно, быть может, и блистало И под пером Карамзина В родных преданьях прозвучало;
Но ныне светом и молвой Оно забыто. [1, с. 288].
Позволим предположить, что прозванье не нужно не только по причине забытости его светом и молвой. Знак-фамилия не важен и герою, «не тужащему ни о почиющей родне, ни о забытой старине». Прозванье, как знак синтактической природы, ставит героя в определенные отношения (как части к целому) с почиющей родней, что, как видно из поэмы, не есть для него хоть какая-то необходимость. Имя, как знак очевидно семанти-
ческого свойства, дороже Евгению, живущему, как видит читатель далее, особняком от фамильных преданий.
Большое количество знаков в поэме связано с центральным событием - наводнением 1824 г. Прибегая к специфической перечислительной интонации, используемой еще в «Евгении Онегине», Пушкин создает эсхатологическую картину кульминации наводнения:
Лотки под мокрой пеленой,
Обломки хижин, бревны, кровли,
Товар запасливой торговли,
Пожитки бледной нищеты,
Г розой снесенные мосты,
Гроба с размытого кладбища Плывут по улицам!.. [1, с. 290-291].
Как видно, приведенные знаки полисе-мантичны по своей сути. Цепь значений логична и причинно обусловлена: лотки и прочее - прямые знаки наводнения, но само наводнение - знак божия гнева или буйства стихии. Таким образом, опосредованно те же плывущие лотки и прочее выступают как знаки беды, пришедшей в Город.
Безусловно, полисемантичен как знак и кумир на бронзовом коне. Это знак-памятник Петру, но это и знак незыблемости-неколебимости города, власти, России.
Символично положение Евгения, сидящего в момент наводнения «на звере мраморном верхом» в углу площади Петровой. Он оказывается между отмеченными выше антагонистичными по отношению друг к другу знаками наводнения-беды и знаком Петра-власти. Любопытна полная индифферентность Евгения к этим знакам («Он не слыхал, // Как подымался жадный вал, // Ему подошвы подмывая, // Как дождь ему в лицо хлестал, // Как ветер, буйно завывая, // С него и шляпу вдруг сорвал.» [1, с. 291]), объясняемая исключительным вниманием героя к другим знакам, знакам предельно частного свойства. «Отчаянные взоры» Евгения прикованы к тому месту на берегу залива, где должны быть «Забор некрашеный, да ива // И ветхий домик.» [1, с. 292], принадлежащие вдове и ее дочери, Параше. К ним-то и устремляется поспешно герой, лишь только вода сбыла.
Мотив поиска Евгением Параши Пушкин настойчиво связывает с мотивом неузна-вания. Несчастный герой «Знакомой улицей
бежит // В места знакомые. Глядит // Узнать не может.» [1, с. 294]. Знакомость-знако-вость утрачиваются для Евгения, старые знаки прошлого, знаки надежд на близкое счастье, исчезают. С их потерей возникает состояние тревожной неопределенности и неизвестности, которое Пушкин непосредственно связывает с отсутствием информации. Чрезвычайно показательно образное решение данной идеи: Евгения ждет «Судьба с неведомым известьем, // Как с запечатанным письмом.» [1, с. 294]. Запечатанное письмо - из-вестье судьбы - распечатывается, в т. ч., и простым течением времени, проживанием жизни человеком. Письменами судьбы выступают события, а жизнь оказывается ни чем иным, как постоянным постижением судьбы -распечатыванием и чтением ее писем.
Произошедшее с Евгением условно можно обозначить как минус-событие, минус-знак. Пользуясь пушкинской метафорой, отметим, что знак, посланный Евгению судьбой, состоял в «стирании» старых знаков, но не замене их новыми. Утрата жизнеобразующих для героя знаков прошлого по логике неизбежно должна была сопровождаться утратой памяти и, следовательно, рассудка. И Пушкин таковой логике последовал. При этом органичную связь беспамятства и сумасшествия героя поэт намечает еще в момент поисков домика Параши («.Евгений // Стремглав, не помня ничего, <.> // Бежит.» [1, с. 294]) и закрепляет, описывая позднейшие блуждания Евгения («.он не разбирал дороги // Уж никогда; казалось - он // Не примечал.» [1, с. 296]).
Параллельно с этим Пушкин еще раз проводит мысль о необходимости знакового закрепления событий в памяти. Событий любого масштаба, в т. ч. и грандиозного наводнения. Луч следующего за днем катастрофы утра «.не нашел уже следов // Беды вчерашней; багряницей // Уже прикрыто было зло. // В порядок прежний все вошло.» [1, с. 295]. Очевидная ирония дальнейших стихов относится к субъекту действия, быть может, к действию как действию именно указанного субъекта, но ни в коей мере не к действию как способу фиксации событий в исторической памяти: «Граф Хвостов, // Поэт, любимый небесами, // Уж пел бессмертными стихами // Несчастье невских берегов.» [1, с. 295].
Едва заметен, но весьма важен еще один необычный знак. Это не памятник, не дом, не город, это - погодные особенности и время года. Память частично возвращается к герою с приближением осени, т. е. того времени, когда произошло несчастье.
Раз он спал У невской пристани. Дни лета Клонились к осени. Дышал Ненастный ветер. Мрачный вал Плескал на пристань .
Бедняк проснулся. Мрачно было:
Дождь капал, ветер выл уныло .
Вскочил Евгений; вспомнил живо Он прошлый ужас.» [1, с. 296].
Именно погодно-природные явления (ветер, дождь, волнующаяся Нева) становятся знаками пережитой катастрофы.
Дом со львами обретает знаковую суть на глазах читателя. Во время наводнения это здание и скульптуры знаками не являлись. Информацией здание «напиталось» в период пребывания около него Евгения, взволнованного судьбой дорогих ему людей. Последующая трагедия отбросила на дом зловещий рефлекс, после чего столбы большого дома и сторожевые львы обрели семантику знака наступающей и наступившей беды, знака, вместившего в себя все негативное, что произошло с героем. Потому и естественной видится реакция Евгения при встрече знакомого места: он
Остановился - и вокруг Тихонько стал водить очами С боязнью дикой на лице.
Он очутился под столбами Большого дома. На крыльце С подъятой лапой, как живые,
Стояли львы сторожевые.» [1, с. 296-297].
Но на этом начатый период не заканчивается. Боязнь Евгения вызвана встречей не только с домом, но и с памятником Петру I. Об этом, продолжая период, и сообщает автор поэмы: «И прямо в темной вышине // Над огражденною скалою // Кумир с простертою рукою // Сидел на бронзовом коне.» [1, с. 297]. Знак-памятник Петру, знак города -России - и власти над судьбой читается Евгением как знак беды и несчастья, знак тревоги и осуществленной угрозы, а потому -знак врага. Эта информация укрепляется в
сознании взбунтовавшегося героя видением несущегося за ним Медного всадника и дополняется семантикой страха. Наконец, все перечисленные прочтения «впитываются» площадью Петровой в целом, и последняя также приобретает знаковую функцию: «И с той поры, когда случалось // Идти той площадью ему, // В его лице изображалось // Смятенье.» [1, с. 298].
В финале поэмы упоминается все-таки найденный Евгением на одном из островов взморья домишко ветхий. Позитивная информация знака (прошлое, Параша) вымещается негативной: теперь это не просто знак несбывшихся надежд, но знак смерти. И, быть может, не случайно рядом с этим знаком изображается еще один мрачный знак, знак самого Евгения - его труп. Сентиментально-мелодраматический эпилог поэмы имеет в немалой степени символический оттенок именно вследствие замещения героев их знаками, которые наконец-то соединяются вопреки всему.
Комментированный обзор знаков поэмы не преследовал цели раскрыть их системный характер. Акцент анализа был сделан на семантическом и синтактическом аспектах знакового мира поэмы. Возможность доказательной трактовки знаков «Медного всадника» как системы связана с изучением прагматических особенностей поэмной семиосферы.
Напомним, что прагматика представляет собой один из основных разделов семиотики, изучающий особенности отношений между знаками и их пользователями. Под отношением пользователя к знаку предлагается понимать не только степень проникновения им в информацию знака, но и способность или желание ее воспринимать, участие героя в «изготовлении» знака, а также его эмоционально-оценочную реакцию на знак. При этом отношения между знаком и пользователем могут иметь как одностороннюю, так и двустороннюю, т. е. взаимную направленность. Иначе, знак может «предлагать» свою информацию пользователю, но тот - не замечает ее, не хочет замечать, не умеет читать. Возможна и обратная ситуация: «молчащий» знак не раскрывает своего содержания стремящемуся постичь его пользователю. Кроме того, желание знака и потребность в нем могут быть реализованы через изготовление знака.
В «Медном всаднике» к «пользователям» логично отнести главного героя - Евгения, а также императора Петра I как историческую личность, его из вступления, стоящего на берегу пустынных волн, полного дум великих и вдаль глядящего. Условно разделив в соответствии с этим знаки в поэме на знаки Евгения и знаки Петра I, отметим существующий между ними баланс. Количественно знаки Евгения превосходят знаки Петра, но по масштабности, несомненно, уступают им.
В сущности, в поэме присутствует только один знак, связанный с Петром Великим, -это Санкт-Петербург. В первых стихах вступления Пушкин изображает процесс сотворения Петром I города, придавая повествованию библейскую тональность. Вознесшийся пышно и горделиво Петербург, как Слово Петра, созидается именно из тьмы и первобытного хаоса (широко несущаяся река; мшистые, топкие берега; лес; туман; тьма лесов; топь блат).
В «Статьях по типологии культуры» Ю.М. Лотман приводит ценные теоретические рассуждения о мире как тексте, как осмысленном сообщении Бога, природы, абсолютной идеи и т. п. Культурное освоение мира человеком, в таком случае, есть «изучение его языка, дешифровка этого текста, перевод его на доступный человеку язык» [2]. Но, отмечает исследователь, возможно и другое знаковое понимание мира, понимание его как не-текста. Мир не имеет смысла. В этом случае создание знака-текста связано «не с переводом текста (Бога, природы, идеи. -С. К), а с превращением не-текста в текст» [2, с. 399]. Именно такая ситуация сотворения космоса из хаоса, текста из не-текста отражена в пушкинской поэме.
Созданный политической волей Петра город одновременно становится символом-знаком молодой России и, по праву, символическим знаком-памятником самого чудотворного строителя. Как символ живой и исторически развивающейся империи Петербург находится как бы в длящемся процессе вхождения в память нации. Как знак Петра город уже вошел в память народа и стал состоявшимся событием культуры. Именно в этом качестве Петербург способен противостоять природе, которая бессильна повредить ему потому, что он есть культурная память о своем создателе. Так же, как и собственно
Медному всаднику, являющемуся, как и город, знаком-памятником первого русского императора, но (существенное отличие!) уже не символическим, а идеографическим.
В доказательство идеи бессилия стихии и неколебимости и незыблемости столицы и памятника приведем ряд цитат из поэмы: «Красуйся, град Петров, и стой // Неколебимо, как Россия, // Да умирится же с тобой // И побежденная стихия.» [1, с. 287]; «В неколебимой вышине, // Над возмущенною Невою // Стоит с простертою рукою // Кумир на бронзовом коне» [1, с. 292]; «Утра луч // Из-за усталых, бледных туч // Блеснул над тихою столицей // И не нашел уже следов // Беды вчерашней; багряницей // Уже прикрыто было зло. // В порядок прежний все вошло.» [1, с. 295].
Если мир-не-текст превращается Петром I в мир-текст, то Евгения Пушкин заставляет пережить прямо противоположную ситуацию. Мир как текст превращается на глазах героя в бессмыслицу мира-нетекста.
Самим Пушкиным дана завуалированная метафора Евгений - читатель. (Напомним: «.Евгений. // Бежит туда, где ждет его // Судьба с неведомым известьем, // Как с запечатанным письмом.» [1, с. 294]). Круг «читательских пристрастий» Евгения предельно узок: это знаки Параши как главного в личной жизни героя. Все остальное не интересует Евгения. Конкурировать со знаками любимой женщины, знаками семьи и очага (все те же забор, ворота, дом) не способны ни знаки наводнения и разбушевавшейся стихии, ни знаки власти и государственности, ни знаки истории и принадлежности к ней.
Читатель - потребитель знаков, но не их творец. Нетворческую суть Евгения Пушкин противопоставит творческому началу трижды. Помимо центральной оппозиции Петр Первый - Евгений, в поэме намечена оппозиция Евгений - бедный поэт (которому, по истечению срока, достался внаймы пустынный уголок героя), а также Евгений - граф Хвостов (хотя бы пытающийся перевести знаки природной катастрофы в псевдопоэти-ческие строки).
Нетворческая натура героя усугубляет трагедию потери знаков, составлявших смысл жизни. Неспособность «перевести» печальные события на язык иных знаков погружает героя в вакуум беззнакового (а, сле-
довательно, и беспамятного) пространства, выход из которого стал возможен благодаря уже упоминавшемуся воздействию на Евгения знака-осени. Но вернувшаяся способность «примечать» принесла герою лишь новые страдания от встреч со знаками своей беды. Подобно гоголевскому Поприщину, который только сойдя с ума сумел распознать алогизм и абсурдность бытия, Евгений, так же будучи безумным, поднимается до бунта против алогизма несправедливого мироустройства, знаковым воплощением которого для него стала статуя Медного всадника. Любопытно, что подозрения в бессмысленности мира (его нетекстовости) возникали у Евгения и до произошедшей трагедии: он думал о том,
Что был он беден, что трудом Он должен был себе доставить И независимость и честь;
Что мог бы Бог ему прибавить Ума и денег. Что ведь есть Такие праздные счастливцы,
Ума недальнего, ленивцы,
Которым жизнь куда легка!..» [1, с. 289].
Оппозиция Петр I - Евгений соответствует не только оппозиции творец - читатель, но и человек эпохи централизации -человек эпохи Просвещения. Лотман в статье «Проблема знака и знаковой системы и типология русской культуры Х^ХГХ веков» связывает с эпохой Петра Великого как периодом централизации синтактический код типа культуры и асинтактический и асемантический коды с периодом Просветительства [2, с. 410-415].
В эпоху централизации «значение того или иного человека или явления определялось не соотнесенностью его с сущностями другого рода, а включением в определенный ряд. Признаком культурной значительности становится принадлежность к какому-либо целому: существовать - значит быть частью. Целое ценно не тем, что символизирует нечто более глубинное, а само собой, - тем, что оно церковь, государство, отечество, сословие» [2, с. 408-409]. И еще: «.прошедшее мыслится как хаотическое состояние единиц. которые постепенно все более подчиняются правилам соединения их в целое.» [2, с. 410]. Если не оговориться, что рассуждения Лотмана в цитируемой статье носят
чисто теоретический характер, то может создаться впечатление, что речь идет именно о Петре Первом из пушкинского «Медного всадника»: государство как цель; государство, творимое из хаоса, подобно Петербургу как части государства, также возникающего из небытия.
Достаточно точно проецируется и на Евгения лотмановская характеристика человека эпохи Просвещения: «Идеи Просвещения, положив в основу всей организации культуры оппозицию «естественное - неестественное», резко отрицательно относятся к самому принципу знаковости. <.> .ценными и истинными оказываются непосредственные реалии: человек в его антропологической сущности, физическое счастье, труд, пища, жизнь, воспринимаемая как определенный биологический процесс. <. > Лишенными ценности и ложными оказываются вещи, получающие смысл лишь в определенных знаковых ситуациях: деньги, чины, кастовые и сословные традиции. <.> Знаки становятся символом лжи, а высшим критерием ценности - искренность, обнаженность от знаково-сти.» [2, с. 411].
Отрицательное отношение к принципу знаковости можно усмотреть у Евгения, например, в индифферентности его к фамилии как знаку явно синтактическому, а также в невнимании ко всем знакам, не «работающим» на личные ценности или с ними не связанные. Для Евгения, бесспорно, наиболее ценны и истинны «непосредственные реалии», а именно, физическое счастье, труд и жизнь, «воспринимаемая как определенный биологический процесс».
.я молод и здоров,
Трудиться день и ночь готов;
Уж кое-как себе устрою Приют смиренный и простой И в нем Парашу успокою.
Пройдет, быть может, год-другой -Местечко получу, Параше Препоручу семейство наше И воспитание ребят .
И станем жить, и так до гроба Рука с рукой дойдем мы оба,
И внуки нас похоронят. [1, с. 289].
В литературе о поэме уже высказывалась мысль о том, что Пушкин признает право на существование жизненных позиций как государственного строителя [3], так и частного
(«ничтожного») человека [4]. Но чувства у автора герои поэмы, думается, вызывают различные. Евгений как слабый человек (пьяненький Достоевского) достоин жалости и гуманного отношения к себе. Петр ближе Пушкину. Занятый сам поиском наиболее адекватно выражающего его знака, увидевший этот знак в творчестве, возложивший, наконец, на знак-творчество надежды на обретение бессмертия, Пушкин не мог не восхищаться гением Петра, оставляющего знак, нашедшего смысл и внесшего смысл-поря-док-космос в существующий хаос.
В заключение видится важным отметить, что синтактический тип отношения к знакам одного героя и асинтактический - другого вовсе не определяют тип знаковой системы поэмы в целом. Это прерогатива автора. Как передовой человек начала Х!Х в. Пушкин придает знаковой системе «Медного всадника» ярко выраженный семантико-синтакти-ческий характер.
Основную особенность семантико-син-тактического типа культурного кода указанного времени Лотман видит в следующем:
«Представление о мире как о некоторой последовательности реальных фактов, являющихся выражением глубинного движения духа, придавало всем событиям двойную осмысленность: семантическую - отношение физических проявлений жизни к их скрытому смыслу - и синтактическую - отношение их к историческому целому..» [2, с.415].
Таким образом, задаются, практически, центральные проблемы «Медного всадника»: человека и мироздания, человек и Бога, а также - человека и истории.
1. Пушкин А.С. Собрание сочинений: в 10 т. Т. 3. Поэмы. Сказки. М., 1960. С. 287.
2. Лотман Ю.М. Семиосфера. СПб., 2001. С. 398.
3. Белинский В.Г. Собрание сочинений: в 9 т. Т. 6. Статьи о Державине; Статьи о Пушкине. М., 1981. С. 464.
4. Гордин М.А. Величие «ничтожного героя» // Вопросы литературы. 1984. № 1. С. 149-167.
Поступила в редакцию 11.05.2010 г.
UDC 821.161.1.-3.nymKHH
ABOUT PECULIARITIES OF SIGN SYSTEM OF A.S. PUSHKIN’S POEM «THE BRONZE HORSEMAN»
Sergey Serafimovich Kudryavkin, Michurinsk State Pedagogical Institute, Michurinsk, Russia, Candidate of Philology, Associate Professor of Literature Department, e-mail: [email protected]
The article is devoted to the analysis of the sign space of A.S. Pushkin’s poem «The Bronze Horseman». Semantic, syntactic and especially pragmatic aspect of signs’ study, filling the semiotic space of the poem, demonstrates the existence of the system of their interrelation.
Key words: sign space; sign semantics; semiotics; “silent” sign.
