Равновесность репрезентации нарративного дискурса Текст научной статьи по специальности «Языкознание и литературоведение»

УДК 811.1

Тармаева Виктория Ивановна Victoria Tarmaeva

РАВНОВЕСНОСТЬ РЕПРЕЗЕНТАЦИИ НАРРАТИВНОГО ДИСКУРСА

BALANCABILITY OF NARRATIVE DICOURSE REPRESENTATION

Рассматривается репрезентация повествовательного дискурса как определенная форма равновесия, к которой тяготеют все структуры, образующиеся на базе восприятия, опыта (памяти) и элементарных перцептивных механизмов

Ключевые слова: репрезентация, нарративный дискурс, разъединение, интеграция, равновесность, взаимосвязи

This article deals with the narrative discourse representation as balancibility of al the structures formed on the basis of understanding, experience (memory) and perception

Key words: representation, narrative discourse, separation, integration, balancability, interactions

Повествовательная форма обладает возможностями двоякого рода. Во-первых, она способна разъединять знаки по ходу сюжета, а во-вторых — заполнять образовавшиеся промежутки непредсказуемыми элементами. На первый взгляд обе эти возможности кажутся проявлением повествовательной свободы. Однако на самом деле суть нарративного дискурса состоит как раз в том, что указанные сдвиги предусмотрены самой языковой системой. «В формальном отношении роман похож на сон; и тот, и другой можно определить через одну любопытную особенность: все их сдвиги принадлежат им самим» [1; C. 67].

Разъединение знаков, дистаксия [2], существует и в естественном языке. Так, знаки, образующие некоторое сообщение, могут перестать следовать друг за другом в обычном порядке. Например, во французской фразе elle ne nous a jamais pardonne «она нас так никогда и не простила» части одного знака в пределах сообщения отделены друг от друга другими знаками.

В нарративных дискурсах наблюдается точно такое же явление. Хотя элементы,

составляющие сюжетную последовательность, образуют единое целое, тем не менее, они могут оказаться отделенными друг от друга в том случае, если между ними вклиниваются единицы, принадлежащие иным последовательностям. В ментальной репрезентации нарративного дискурса — сценарии все эти элементы репрезентируются упорядоченно и последовательно.

Язык повествовательных текстов отличается высокой степенью синтетичности в силу наличия в нем приемов охвата и включения; каждая точка рассказа задает одновременно несколько смысловых координат. Так, когда Джеймс Бонд, герой романа Я. Флеминга «Голдфингер» в ожидании самолета заказывает себе порцию виски, мы имеем дело с полисемическим признаком, со своеобразным символическим узлом, вбирающим сразу несколько означаемых — современность обстановки, атмосфера достатка, праздности. Однако в качестве функциональной единицы заказ виски должен постепенно включаться во все более широкие контексты — заказанный напиток, ожидание, отъезд — до тех

пор, пока не обретет своего окончательного смысла. Именно таким образом любая единица «входит» в целостность нарративного дискурса, хотя вместе с тем такой дискурс «держится» лишь благодаря разъединению и интеграции составляющих его единиц.

Принцип разъединения основан на существовании отношений, — нередко весьма отдаленных, — между различными элементами и тем самым предполагает доверие к человеческому рассудку и памяти, он предстает как сугубо логическое явление и на место простых и чистых копий изображаемых событий ставит их смысл. Так, маловероятно, чтобы в «жизни» при встрече двух людей за приглашением садиться немедленно не последовало бы ответное действие. Зато в повествовательном произведении эти две смежные единицы могут быть разделены длинной цепочкой перебивающих элементов, принадлежащих к совершенно иным функциональным последовательностям. Так возникает своеобразное логическое время, имеющее отдаленное отношение к реальному времени, поскольку внешне разбросанные единицы скреплены жесткой логикой, связывающей ядерные функции в последовательности в повествовательном сценарии.

Данный прием разъединения [3] позволяет оставить сюжетную последовательность открытой, прямо выполняя эмфатическую функцию: наблюдатель предощущает будущее с тревогой и удовольствием, тем большим, что в конечном счете сюжет всякий раз восстанавливает свою логику.

Прием разъединения как бы играет с повествовательной структурой, подвергая ее риску лишь затем, чтобы укрепить еще более. В плане смыслового восприятия сюжета он выполняет функцию настоящего захватывающего, волнующего момента. Разъединение словно бы воплощает принципиальную особенность самого языка, где все эмоциональное является в то же время и интеллектуальным: он оказывает воздействие благодаря своей функции, а не благодаря своему наполнению.

Всегда, когда можно разделить, можно и заполнить. В промежутке между функциональными ядрами возникает пространство, которое можно заполнять почти до бесконечности. Так, сюда вмещается большое число катализаторов. Но катализаторы сами дают основания для построения новой типологии: свобода катализации может проистекать из содержания самих функций. Некоторые из них, например ожидание, поддаются катализации лучше, чем другие. С логической же точки зрения ожидание располагает только тремя ядерными функциями сценария:

1 — начало ожидания;

2 — процесс ожидания (ожидать);

3 — конец ожидания (дождаться/не дождаться).

Письменный язык в гораздо большей степени поддается катализации, чем, скажем, язык кино. Намного проще «расчленить» некоторое движение при повествовании о нем, нежели при его визуальном изображении. Возможность катализировать нарративный дискурс создает возможность и для его эллипсиса.

С одной стороны, всякая функция, к примеру, «он плотно пообедал» позволяет обойтись без всех тех виртуальных катализаторов, которые она предполагает, а именно — подробности обеда. С другой стороны, любую последовательность можно свести к ее ядерным функциям, а иерархию последовательностей — к единицам высшего уровня, не нарушая при этом смысла сюжета. Сюжет узнается даже в том случае, когда его синтагматика ужата настолько, что состоит из одних только актантов и наиболее крупных функций — тех, которые возникают в результате последовательной интеграции остальных функциональных единиц [4].

Второй важный процесс — это интеграция. Явление, разъятое на известном уровне, например, та или иная последовательность, чаще всего воссоединяется на следующем уровне. Таковы последовательности более высокого иерархического ранга, совокупные означаемые нескольких

разрозненных признаков, действия определенного класса персонажей — актантов.

Механизм интеграции в самых разнообразных своих формах позволяет упорядочить всю сложную и на первый взгляд не поддающуюся охвату совокупность единиц того или иного уровня. Он позволяет определенным образом организовать наше понимание разъединенных, оказавшихся по соседству или просто гетерогенных элементов метатекста.

Если, вслед за Греймасом, назвать изотопией некоторое смысловое единство, например, такое, которое пропитывает знак и его контекст [5], то можно будет сказать, что интеграция — это фактор изотопии: каждый интегративный уровень передает свою изотопию единицам нижележащего уровня и тем самым не позволяет смыслу «плясать», что и происходит в повествовательном сценарии.

Интеграция представляет собой процесс, напоминающий стройное архитектурное сооружение, возникающее в результате симметричного складывания бесконечного множества простых элементов в некое сложное целое. Нередко одна и та же единица имеет сразу два коррелята. Первый — на одном уровне: такова, например, функция, входящая в последовательность. А второй

— на другом: таков признак, отсылающий к актанту.

Репрезентация предстает как последовательность элементов, непосредственно или опосредованно связанных друг с другом и все время взаимно наслаивающихся. Механизм разъединения организует «горизонтальное» чтение текста, а механизм интеграции дополняет его «вертикальным» чтением. Непрестанно играя различными потенциальными возможностями, структура как бы «прихрамывает» и в зависимости от реализации этих возможностей придает повествованию его специфический «тонус», его энергию. Каждая единица предстает как в своем линейном, так и в своем глубинном измерении, и повествование «движется» следующим образом: благодаря взаимодействию двух указанных механизмов

структура ветвится, расширяется, размыкается, а затем вновь замыкается на самой себе. Появление любого нового элемента заранее предусмотрено этой структурой. Творческая зона внутри метатекста распространяется в пространстве между двумя кодами — лингвистическим и транслингвистическим. Вот почему можно сказать, что искусство, в «романтическом» смысле слова, сводится к умению подбирать детали, между тем, как воображение позволяет овладеть самим кодом.

Необходимо критически взглянуть на так называемую значимость. Когда в помещении, где дежурит Бонд, раздается телефонный звонок, герой, по словам автора, «думает»: «Связь с Гонконгом всегда работает очень скверно, и оттуда бывает нелегко дозвониться». Так вот, ни «мысли» Бонда, ни плохое качество телефонной связи не составляют подлинной информации; возможно, что эти детали и придают эпизоду больше «жизненности», но подлинная информация, которая станет понятна только позднее, заключается в локализации телефонного звонка, а именно в том, чтобы привязать его к Гонконгу.

О о о

Значимость той или иной метасюжет-ной последовательности заключается вовсе не в том, что она якобы воспроизводит известные события в их «естественном» следовании друг за другом, но в той логике, которая организует указанную последовательность.

Люди постоянно проецируют в репрезентацию нарративного дискурса все, что они пережили, все, что они видели, т.е. из опыта. Однако они проецируют это в такую форму, которая утвердила модель становящегося бытия. Суть рассказывания не в том, чтобы сделать события зримыми. «Волнение, которое мы способны испытать при чтении романа, — это не волнение, вызванное «зримостью» соответствующих образов, т.к. при рассказывании мы не «зрим» ровным счетом ничего; это волнение, внушаемое нам смыслом, т.е. некоей высшей реляционной упорядоченностью, для которой также характерны свои переживания,

надежды, опасности и победы: с точки зрения референции-реальности «то, что происходит» в рассказе, есть в буквальном смысле слова ничто; а то, что в рассказе «случается», так это <...> приключение языка, появлению которого мы все время радуемся» [1; С.124].

Другими словами, к изменениям в повествовательном дискурсе наблюдатель приспосабливается посредством контроля информации. Сопровождается этот процесс специфическими состояниями активности нервной системы, т.е. репрезентациями, которые находятся в отношении каузальной связи с этими изменениями. Таким образом, языковые знаки оказываются знаками не компонентов нарративного дискурса, а репрезентаций, в нашем случае — ментальных сценариев, которые сами являются знаками по определению. Итак, наблюдатель имеет дело с языком, представляющим собой систему, подобласть когнитивной области взаимодействий, состоящую «из знаков» [6].

И в связи с этим всякое адаптивное поведение предполагает как аспект энергетический, или аффективный, так и структурный, или когнитивный. Все чувства выступают или как регуляторы внутренней энергии («фундаментальные чувства» у П. Жане, «интерес» у Кларапеда), или как факторы, регулирующие у субъекта обмен энергией с внешней средой (всякого рода реальные или фиктивные «ценности», затем «желаемости», связанные с «целостным полем» К. Левина, «валентности» С. Рассела, вплоть до межиндивидуальных или социальных ценностей).

Но если во всяком, без исключения, поведении заложена «энергетика», представляющая его аффективный аспект, то вызываемые этой «энергетикой» обмены со средой необходимо предполагают существование некой формы или структуры, определяющей те возможные пути, по которым проходит связь субъекта с объектом. Именно в таком структурировании поведения и состоит его когнитивный аспект. Восприятие, акт понимания, память, рассуждение

и т.д. — все это сводится к тому, чтобы тем или иным образом, в той или иной степени структурировать отношения между средой (репрезентациями) и организмом. Именно на этом основании все они объединяются в когнитивной сфере поведения и противостоят явлениям аффективной сферы [7].

Аффективная и когнитивная жизнь являются неразделимыми, оставаясь в то же время различными. Они неразделимы, поскольку всякий взаимообмен со средой предполагает одновременно и наложение структуры, и создание ценностей (структуризацию и валоризацию); но от этого они не становятся менее различными между собой. Вот почему даже в области чистой математики невозможно рассуждать, не испытывая никаких чувств, и наоборот, невозможно существование каких бы то ни было чувств без известного минимума понимания или различения. Акт ментальных репрезентаций предполагает сам по себе известную энергетическую регуляцию как внутреннюю, например, интерес, усилие, легкость и т.п., так и внешнюю, к примеру, ценность изыскиваемых решений и объектов, на которые направлен поиск, которые обе по своей природе аффективны и сопоставимы со всеми другими регуляциями подобного рода. И наоборот, никакая из интеллектуальных или перцептивных реакций не представляет такого интереса для когнитивной жизни человека, как те моменты восприятия или репрезентаций, которые обнаруживаются во всех проявлениях эмоциональной жизни. Способности, противостоящие одна другой, есть две разновидности поведения, одна из которых направлена на людей, а другая — на идеи или вещи. При этом каждая из этих разновидностей, в свою очередь, обнаруживает и когнитивный, и аффективный аспекты действия, аспекты, всегда объединенные в действительной жизни и ни в какой степени не являющиеся самостоятельными способностями [7].

Таким образом, репрезентация — это определенная форма равновесия, к которой тяготеют все структуры, образующи-

еся на базе восприятия, опыта (памяти) и элементарных перцептивных механизмов. Если репрезентация не является способностью, то это отрицание влечет за собой необходимость некой непрерывной функциональной связи между высшими формами мышления и всей совокупностью низших разновидностей когнитивных и перцептивных адаптаций. И тогда репрезентация будет пониматься как форма равновесия, к которой тяготеют все эти адаптации. Это не означает ни того, что рассуждение состоит в согласовании перцептивных структур, ни того, что восприятие может быть сведено к бессознательному рассуждению, т.к. непрерывный функциональный ряд не исключает ни различия, ни даже гетерогенности входящих в него структур. Каждую структуру следует понимать как особую форму равновесия. Эти структуры, расположенные последовательно одна над другой, следует рассматривать как ряд, строящийся по законам эволюции таким образом, что каждая структура обеспечивает более устойчивое и более широко распространяющееся равновесие тех процессов, которые возникли еще в недрах предшествующей структуры. Репрезентация — это не более чем родовое имя,

обозначающее высшие формы организации или равновесия когнитивного структурирования.

Репрезентация играет главную роль не только в психике человека, но и вообще в его жизни. Гибкое, одновременно устойчивое структурное равновесие поведения

— вот что такое система репрезентаций, являющаяся по своему существу системой наиболее жизненных и активных операций. Будучи самой совершенной из психических адаптаций, система репрезентаций служит необходимым и наиболее эффективным орудием во взаимодействиях субъекта с окружающим миром, взаимодействиях, которые реализуются сложнейшими путями и выходят далеко за пределы непосредственных и одномоментных контактов для того, чтобы достичь заранее установленных и устойчивых отношений [8]. Таким образом, ментальные сценарии, которые по сути одни и те же для восприятия перцептивной деятельности и репрезентации событий, являются постоянно существующими формами равновесия, независимыми от развития психики и призванные адаптировать организм, поддержать его жизнеспособность.

Литература

1. Барт Р. Введение в структурный анализ повествовательных текстов / Зарубежная эстетика и теория литературы XIX-XX вв. — М.: МГУ, 1987. — 456 с.

2. Bally Ch. Le langage et la vie // (troisième édition 1977) Esterhill, F., Interlingua Institute: A history, Interlingua Institute, 2000. — 385 p.

3. Бенвенист Э. Общая лингвистика. — М.: Прогресс, 1974. — 474 с.

4. Bremon Cl. Le message narratif // Communication. — 1964. — № 4. — Р. 4-32.

5. Греймас А.Ж. Размышления об актантных моделях // Вестник МГУ. Сер. «Филология», 1996. - № 1. - С. 118-135.

6. Peirce C.S. Elements of logic // Collected papers of Charles Sanders Peirce. Cambridge, MA: The Belknap Press of Harvard University Press, 1960. — Vol. 2

7. Прист С. Теории сознания: пер. с англ. — М.: Идея Пресс, 2000. — 312 с.

8. Матурана У. Биология познания: пер. с англ. Ю.М. Мешенина / Язык и интеллект: сб., сост. и вступ. ст. В.В. Петрова. — М.: Издательская группа «Прогресс», 1996. — С. 95-142.

Коротко об авторе______________________________

Тармаева В.И., канд. филол. наук, доцент, декан гуманитарного факультета, Бурятская государственная сельскохозяйственная академия (БГСХА) vtarmaeva@yandex.ru

Научные интересы: процессы самоорганизации в языке

_____________________Briefly about the author

V. Tarmaeva, Candidate of Philology, Associate Professor, Dean of the Faculty of Humanities, Buryat State Academy of Agriculture

Areas of expertise: processes of самоорганизации are in a language