CC BY
41И. В. Фомин
ЭЛЕМЕНТЫ СЕМИОТИЧЕСКОГО ОРГАНОНА ДЛЯ ОБЩЕСТВОВЕДЕНИЯ: АНАЛИЗ ПОВЕСТВОВАНИЙ1
Семиотика как проект органона-интегратора для социально-гуманитарных исследований
Текстом, в широком (семиотическом) понимании, может считаться любая последовательность знаков, используемых для передачи сообщения. И как и всякий сигнал, передающий информацию, текст имеет свойство исчерпывать количество энтропии в мире. Именно этим все то, что существует в тексте, отличается от существующего в физической реальности. Мир в его физическом измерении состоит из объектов, которые изменяются во времени в сторону нарастания энтропии. Мир, реализующийся в тексте и создаваемый посредством осмысленной деятельности, по мере своего развертывания, напротив, накапливает негэнтропию (определенность)2.
Человек с точки зрения этих наблюдений оказывается существом двоякой природы, поскольку обитает одновременно в двух универсумах: в устремленной к энтропии физической реальности и в противоположно направленной, семиотически осмысленной действительности1. Человеческая жизнь, таким образом, оказывается, с одной стороны, подчинена законам физического мира - и в этом своем модусе стремится к распаду, к смерти.
1 Работа выполнена в рамках проекта «Разработка интеграционных методов и методик фундаментальных социально-гуманитарных исследований» (грант РФФИ № 13-06-00789, руководитель: М.В. Ильин).
2 Подробнее см., например: [Руднев, 2000, с. 9-22].
3 Уместным здесь будет отметить, что по границе реальность / действительность проходит разделение условных «полей компетенции» математики и семиотики. Однако о полной изолированности этих полей речи не идет. Подробнее см.: [Круглый стол... б. г.].
143
С другой стороны, реализуясь в своем семиотическом измерении, она оказывается обращена ко все большему упорядочению и осмысленности1.
При этом важно подчеркнуть, что проживание жизни в ее семиотическом измерении для человека с необходимостью влечет актуализацию необходимости существования Другого - Другого в роли Творца (Автора) или по меньшей мере в Другого в роли Наблюдателя (Читателя).
Необходимость человеческого существования внутри текста подталкивает нас к тому, чтобы изучать человека именно с позиций семиотической перспективы. Такого рода оптика может обеспечить получение как гуманитарного знания (знание о человеке-в-тексте), так и знания социального (знания о человеке-в-тексте-для-Другого). При этом всю совокупность методов, ориентированных на изучение текстов и знаков, мы можем назвать семиотическим органоном.
На сегодняшний день едва ли можно говорить о семиотическом органоне как о чем-то, что уже в полной мере сформировалось и реализовало весь свой потенциал, однако для развития семиотического инструментария можно усмотреть весьма богатые перспективы. И эти перспективы связаны не только с высоким аналитическим потенциалом семиотического органона, но и в силу возможной роли интегратора, которую он может сыграть в отношении разделенных дисциплинарными границами областей социально-гуманитарного знания. Иными словами, язык семиотики может стать тем общим языком для гуманитарных наук, каким стала математика для наук естественных.
В качестве одного из возможных метанаучных методологических интеграторов семиотика обсуждается уже в течение достаточно долгого времени. В частности, такая перспектива была намечена для нее американским семиологом Ч.У. Моррисом, который в своей работе 1938 г. «Основания теории знаков» пишет: «Понятие знака может оказаться важным для объединения социальных, психологических и гуманитарных наук, когда их отграничивают от наук физических и биологических» [Моррис, 1983, с. 38].
При этом Моррис также отмечает, что семиотика должна занять двойственное положение в системе наук: с одной стороны, стать наукой в ряду других наук, с другой - взять на себя роль унифицирующей метадисциплины, которая будет выступать основой всякой другой частной науки о знаках (лингвистики, логики, математики, риторики и т.д.) [Моррис, 1983, с. 38].
Впрочем, в своей максималистской версии намеченная Моррисом программа для семиотики на сегодня еще далека от реализации. Тем не
1 «Каждый процесс, явление, событие (назовите это, как хотите), короче говоря, все, что происходит в Природе, означает увеличение энтропии в той части Вселенной, где это имеет место. Так и живой организм непрерывно увеличивает свою энтропию, или, иначе, производит положительную энтропию и, таким образом, приближается к опасному состоянию максимальной энтропии, представляющему собой смерть. Он может избежать этого состояния, т.е. оставаться живым, только постоянно извлекая из окружающей его среды отрицательную энтропию...» [Шрёдингер, 2002, с. 75].
144
менее вследствие произошедшего в науке XX в. «лингвистического поворота», некоторые инструменты наук о знаках сегодня уже встроены в арсенал наук о человеке и обществе. Хотя и существуют семиотические инструменты в этом пространстве пока не как устоявшаяся единая система семиотических методов исследования, а как россыпь отдельных приемов, существующих в разных вариациях и разбросанных по различным дисциплинам, школам, направлениям и исследовательским традициям.
Делая попытку охватить взглядом все множество семиотически ориентированных исследовательских инструментов, применяемых сегодня в социально-гуманитарных исследованиях, мы можем отметить, что все такого рода приемы возможно представить расположенными на оси между двумя полюсами. И эти полюсы мы можнем условно обозначить как «дескриптивный» и «критический». При этом для всех обозреваемых с этой позиции подходов характерна объединяющая их ориентированность на исследование языка и речи (в широком смысле этих слов) в неразрывной связи с определенными социальными контекстами. Но если на «дескриптивном» полюсе в фокусе внимания исследователей находятся по большей части интралингвистические вопросы, то в «критической» крайности в этом фокусе оказываются уже почти исключительно вопросы социальной ситуативной обусловленности порядка порождения текстов и знания.
Таким образом, вблизи «дескриптивного» полюса располагаются преимущественно разного рода социолингвистические и тому подобные исследования, укорененные в непосредственном анализе текстов. А к «критическому» тяготеют постструктуралистские, деконструктивистские и постмодернистские подходы, являющиеся преимущественно размышлениями по поводу тех или иных социальных обусловленностей дискурсивных практик.
В настоящей статье мы не ставим перед собой цели подробно рассмотреть семиотический органон-интегратор во всей его полноте, а лишь предлагаем начать его обсуждение в таком качестве. При этом основное внимание сосредоточим лишь на одном из ответвлений семиотического органона, а именно на методологии изучения повествовательных текстов.
Уровни семиотического анализа
Выше уже было отмечено, что метадисциплинарная перспектива для семиотики была сформулирована американским ученым Ч.У. Моррисом. При этом одним из главных элементов моррисовской теоретической рамки, заданной для этой дисциплины, была предложенная им триада уровней семиотического анализа:
1) семантика;
2) синтактика;
3) прагматика.
145
Согласно этой схеме, в сферу семантики включаются отношения между знаками и означаемыми ими объектам, и синтактики - отношения знаков между собой, а прагматики - отношения между знаками и интерпретаторами [Моррис, 1983, с. 42].
Моррисовская система уровней, однако, не уникальна. Зачастую авторами в рамках семиотически ориентированных исследований предлагаются и иные схемы препарирования знаковой реальности.
Так, например, в работе Ц. Тодорова, посвященной поэтике, мы встречаем разделение на словесный, синтаксический и семантический аспекты анализа, которые Тодоров соотносит с традиционными для классической риторики аспектами: elocutio, dispositio и inventio [Тодоров, 1975, с. 48-50].
Т. ван Дейк, свою очередь, предлагает применительно к дискурсивному анализу говорить о речевом (language use), коммуникационном и ин-теракционном уровнях, выводя это членение из результатов препарировании ситуации социально контекстуализированной коммуникации -ситуации, в которой адресант и адресат взаимодействуют (интеракция), передавая информацию (коммуникация) при помощи языка (language use) [Dijk, 1997, p. 2, 5].
В рамках дискурс-исторического подхода в критическом дискурс-анализе авторы предлагают еще одну схему членения, говоря о двух уровнях анализа: тематическом и углубленном [Krzyzanowski, 2010, p. 81]. При этом выделяемые уровни имеют отношение уже не столько к аспектам анализируемого текста, сколько к этапам применения тех или иных исследовательских техник.
При таком разнообразии подходов к разделению исследования на уровни, однако, не будет верным вести речь о какой-то фундаментальной фрагментированности поля семиотически ориентированных методов именно по этому основанию. Скорее имеет место плюральность языков методологического описания, которые, в ряде случаев вполне могут быть «переводимы» друг относительно друга. Кроме того, такое многообразие в значительной степени может быть оправданно разной фокусировкой внимания в тех или иных подходах, а не какой-то их принципиальной разнородностью.
Вместе с тем нельзя не отметить два важных преимущества, отличающих моррисовскую схему (семантика - синтактика - прагматика) от других предлагаемых систем членения. Во-первых, эта схема определенно не носит характера ad hoc, а напрямую выводится из базовых положений теории знаков. Во-вторых, она, ввиду своего крайне широкого охвата, обычно может без особых трудностей быть импортирована в ткань различных других подходов, не разрушая их внутренней логики, а лишь внося в них дополнительную упорядоченность. Кроме того, она вполне может претендовать на роль медиатора при решении тех самых задач «перевода» с одного методологического языка описания на другой.
146
В связи с этим можно сказать, что, если мы и можем вести речь о какой-то теоретической рамке, которая могла бы быть общей для всех методов, образующих семиотический органон, то моррисовская триада вполне может претендовать на роль одного из базовых элементов такого рода теоретической конструкции. Тем более, что она проектировалась именно в расчете на универсальный характер применения в рамках общей семиотики.
Масштабы семиотического анализа
Помимо вопроса об уровнях семиотического анализа, важно также обсудить вопрос о разных его масштабах. Это обсуждение важно, поскольку позволяет нам провести границу между узколингвистическими исследованиями и общесемиотическим анализом. Без выхода за пределы узколингвистического масштаба семиотический анализ вряд ли мог бы рассматриваться в качестве органона для общественных наук.
При этом, если говорить коротко, то граница между узколингвистическим и общесемиотическим проходит по линии между исследованиями, в которых речь идет об изучении отдельных предложений, и теми, в которых объектом внимания исследователя становятся тексты целиком. Важно, однако, подчеркнуть, говоря об объектах, боПльших, чем одно предложение, мы имеем в виду не их объем, а масштаб их рассмотрения. То есть речь идет не просто о количестве слов в анализируемых фрагментах и не об определенных знаках препинания, обозначающих их границы, а о том, на каких аспектах изучаемого предмета фокусируется исследователь.
Вполне можно, например, представить себе текст, состоящий лишь из одного предложения, но и для него рассмотрение будет возможно в двух различных масштабах. С одной стороны, это предложение может быть описано узколинвистически - как отрезок речи на определенном языке, в котором реализуются определенные закономерности лингвистического характера. С другой стороны, об этом предложении можно будет рассуждать и как о тексте (дискурсе), для которого характерен собственный набор единиц и собственная сюжетная «грамматика», регулируемая законами поэтики и риторики [Барт, 2000, с. 199].
Выход семиотики за пределы узколингистической проблематики можно проследить, обратившись к рассмотрению развития идей, заложенных в качестве оснований лингвистики Фердинандом де Соссюром.
Одно из главных положений лингвистической концепции де Соссюра заключалось в том, что соединяющиеся в знаке означающее и означаемое не мотивированы друг другом. Обращаясь к вопросу о том, чем является языковой знак, де Соссюр указывал на необоснованность представления о знаке как о «названии», связанном с некоторой «вещью». По де Соссюру, языковой знак есть «психическая сущность» - соединение «понятия» и
147
«акустического образа», означаемого и означающего1 (рис. 1). То есть ни та, ни другая сторона соссюровского знака не являются материальными [Соссюр, 1977, с. 99].
Означаемое (понятие)
Означающее (акустический образ)
Рис. 1
Знак по Ф. де Соссюру
При этом в своей оригинальной формулировке соссюровское учение о знаках, однако, не предоставляло пространство для приложения аппарата семиотики за пределами одного предложения - в масштабах текста. Происходило это по той причине, что порядок выстраивания предложений в последовательность определяется, по де Соссюру, лишь волей говорящего и не подчиняется никакому структурному принципу [Ьас1аи, б.г., р. 2]. В таких условиях переход от в узком смысле лингвистической проблематики к семиологической оказывался существенно затруднен (несмотря на то, что идея формирования семиологии была заложена в соссюровском проекте эксплицитно [Соссюр, 1977, с. 54]).
1 Справедливым будет отметить, что такого рода концепция знака не была столь уж новым изобретением к моменту, когда ее озвучил Ф. де Соссюр. Роман Якобсон об этом пишет: «[Соссюровской интерпретации знака] многократно воздавалась хвала за ее изумительную новизну, хотя давняя концепция вместе с терминологией была целиком перенесена из теории стоиков, существующей уже двадцать столетий. В учении стоиков знак ^ётеюп) рассматривался как сущность, образуемая отношением означающего ^ётаТпоп) и означаемого ^ёшашошепоп). Первое определялось как «воспринимаемое» (а181Ье1оп), а второе - как «понимаемое» (пое!оп) или, если выражаться более лингвистично, «переводимое». Кроме того, референция знака была четко отграничена от значения с помощью термина 1упкМпоп (схватываемое). Исследования стоиков в области знакообозначения (8еше1б818) были усвоены и получили дальнейшее развитие в трудах Августина; при этом использовались латинизированные термины, в частности signum (знак), который включал в себя и signans, и signatum» [Якобсон, 1983, с. 102].
148
Другое затруднение, с которым столкнулась концепция де Соссюра, было связано с противоречием между соссюровским принципом «язык есть форма, а не субстанция», и тем фактом, что, по де Соссюру, означающее и означаемое изоморфны, параллельны - одному означаемому может соответствовать только одно означающее [Соссюр, 1977, с. 146-152]. Ведь если язык - это всегда форма и никогда не субстанция, то различение между означаемым и означающим оказывается невалидным, ввиду того, что основывается на субстанциональных, а не формальных принципах.
Данное противоречие ставило под вопрос всю выстроенную Ф. де Сос-сюром концепцию, которая зиждилась именно на такого рода понимании языкового знака. Однако эту проблему удалось в дальнейшем преодолеть и произошло это в рамках наработок Пражской и Копенгагенской школ структурного формализма [Laclau, б.г., p. 3]. Формалистам удалось отойти от принципа изоморфизма означающего и означаемого, развив и радикализовав положения соссюровской теории. Это стало возможным, когда объектом исследовательского внимания оказались языковые единицы меньше слов. И.С. Трубецким и Р.О. Якобсоном была разработана теория фонемы - как пучка различительных признаков. А в рамках датской глоссемантики стало возможным применение аналогичных принципов к единицам плана содержания также за счет выделения единиц, меньших, чем слово (плерем). Таким образом, отход от изоморфизма стал возможен, поскольку удалось отойти от параллельности единиц плана выражения (означающего) и содержания (озна-чаемого)1. После отказа от изоморфизма стало возможным тотализировать действие соссюровского принципа формальной природы языка и тем самым снять описанное выше противоречие [Laclau, б.г., p. 3].
Структурный формализм, таким образом, окончательно разорвал связь между лингвистическими категориями и субстанцией, что сделало возможным общую семиотику и структурный анализ текстов [Laclau, б.г., p. 3]. Следует, однако, отметить, что в своем очищенном виде семиотика пока все же в полной мере не сложилась. Она часто по-прежнему вынуждена опираться на понятийный аппарат лингвистики (отягощаясь при этом некоторыми следовыми метафорами) и черпать материал для анализа из текстов на естественных языках.
Семиотика повествовательных текстов
В настоящей статье, как уже говорилось выше, мы не будем обсуждать семиотический органон во всей его полноте, а сфокусируем наше внимание лишь на одном из его аспектов - на семиотике повествовательных текстов.
1 Поясним на примере: слово теленок в плане выражения состоит из семи фонем (звуков), а в плане содержания разлагается на «крупный рогатый скот», «самец», «молодой» и т.д.
149
Начать обсужение схем анализа повествовательных текстов имеет смысл с вопроса о том, какие тексты мы можем отнести к категории повествовательных. И ответ на него можно обнаружить в плоскости дискурсивной синтактики. С синтактической точки зрения повествовательным мы можем назвать такой текст, в котором преобладающим типом связей между смысловыми элементами являются связи временныПе. При этом временные связи могут дополняться и обычно повсеместно (до степени смешения) дополняются связями причинно-следственными [Тодоров, 1975, с. 79-80]. Противопоставить повествовательный текст в этом смысле можно текстам описательным и поэтическим, в которых доминирует не времен-наПя, а пространственная логика организации, а также текстам аргумента-тивным, в которых приоритетом обладают причинно-следственные связи.
Семантика повествовательных текстов
Для понимания специфики семантических единиц, составляющих повествования, необходимо еще раз обратиться к вопросу об уровнях анализа и отметить, что для каждого из уровней характерен собственный набор единиц и правил их сочетания. При этом между собой уровни находятся в отношениях иерархического подчинения, и ни один из уровней не способен самостоятельно порождать значения. Любая единица уровня, будь то уровень семантики, синтактики или прагматики, получает смысл только тогда, когда входит в состав единицы более высокого уровня [Барт, 2000, с. 201; Бенвенист, 1974, с. 132]. При этом между элементами могут существовать два вида отношений: дистрибутивные - между элементами одного уровня и интегративные - между элементами разных уровней [Бенвенист, 1974, с. 134].
Как и всякий другой уровень, уровень семантики, рассмотренный в масштабе целостного повествования, располагает своим специфическим набором единиц. При этом важным вопросом оказывается проблема выявления такой семантической единицы, которую можно было бы считать элементарной по отношению к повествованию как целому. Таким образом, встает задача поиска атомарных единиц сюжета (эпизодов), которые, прирастая, обеспечивали бы его продвижение вперед.
Проблема поиска такого рода единиц была поставлена еще Александром Веселовским, русским историком литературы, предшественником русских формалистов. И он предлагал называть такую единицу «мотивом», неформально определяя ее как «формулу, отвечавшую на первых порах общественности на вопросы, которые природа всюду ставила человеку» [цит. по: Тодоров, 1975, с. 85]. Пример мотива для Веселовского - это, например, фраза: «Змей похищает дочь царя» [цит. по: Пропп, 1998, с. 15].
Однако уже В.Я. Проппом понимание мотива, использовавшееся Веселовским, было подвергнуто критике. По мнению Проппа, предложе-
150
ние, сообщающее о похищении царской дочери, не является простейшим, поскольку содержит в себе по крайней мере четыре более мелких элемента: «змей», «похищение», «дочь», «царь» [Пропп, 1998, с. 15; Тодоров, 1975, с. 85]. Предпринимая собственную попытку определить элементарные повествовательные единицы, Пропп вводит дополнительный критерий их отбора, связанный с понятиями постоянства и вариантности. При этом, однако, ему приходится отойти от обсуждения универсальных категорий изучения повествований и сосредоточиться на элементах, специфических для опредленного жанра - русской волшебной сказки [Пропп, 1998; Тодоров, 1975, с. 85]. По результатам анализа - для Проппа в случае в похищением царской дочери постоянным и простейшим элементом повествования оказывается «вредительство». При этом похищение выступает лишь одним из вариативных случаев этого постоянного элемента и может заменяться, например, вампиризмом или иными действиями, ведущими к исчезновению. Конкретные акторы, включенные во «вредительство», также могут меняться - вместо змея может фигурировать Кощей, вместо царя - царский сын, вместо царской дочери - сестра, невеста, жена или мать и т.п. [Пропп, 1998, с. 15, 31].
Впрочем, как уже отмечалось, пропповское разделение на постоянные и вариативные элементы оказалось возможным лишь при рассмотрении одного конкретного жанра и не давало на выходе набора универсальных единиц, подходящих для любого повествовательного текста. В поисках способа избежать упреков, адресуемых Проппом Веселовскому, но не ограничиваясь при этом рамками изучения конкретного жанра, мы можем обратиться к трудам по поэтике Ц. Тодорова, который предлагает добиваться выделения элементарных частей повествования через дробление первоначального «мотива» (по Веселовскому) до множества элементарных предложений, или суждений (в логическом смысле слова): X - девушка. У - отец, Ъ - змей, Ъ похищает X.
Вероятно, именно подходом Тодорова можно в общем случае пользоваться при изучении повествований в рамках социально-гуманитарных исследований - когда определение конкретных жанров зачастую затруднено или аналитически нецелесообразно. Впрочем, исследования по жанровой проблематике в рамках обществоведения также возможны [Оео^акорои1ои, 2008].
Отметим также, что семантическое измерение анализа повествований вообще-то отнюдь не исчерпывается задачами выделения в сюжете набора элементарных единиц. В рамках обществоведческой проблематики, пожалуй, даже куда более важной задачей часто оказывается изучение отношений между физической реальностью и репрезентующими эту реальность сюжетными единицами (как элементарными, так и более крупными). И здесь открывается очень широкое поле для возможных постановок исследовательских вопросов, поскольку, скажем, одни и те же физические (телесные) действия могут репрезентироваться в повествова-
151
нии очень разными способами. Например, физическое действие «некто оставляет при помощи шариковой ручки чернильный след на листе бумаги с напечатанным текстом» в пространстве повествования может представляться в виде различных нарративных эпизодов: подписание контракта, покупка дома и т.п. [Бук, 1976, р. 551].
Также продуктивным с аналитической точки зрения может быть сравнение наборов повествовательных пропозиций не только с физической реальностью, но и с семиотической реальностью, конструируемой в других текстах. При этом наличие / отсутствие тех или иных эпизодов в повествовании или специфические приемы репрезентации событий в сюжете могут не только быть проанализированы семантически, но быть предметом обсуждения на уровне прагматики - как проявления тех или иных дискурсивных стратегий, реализуемых автором.
Синтактика повествовательных текстов
Уже упоминавшийся В.Я. Пропп выявляемые при анализе элементарные эпизоды предлагал называть функциями. Аналогичной же терминологией оперировал в своей работе, посвященной анализу повествовательных текстов, и Р. Барт [Барт, 2000]. Говоря о сюжетных элементах как о функциях, мы делаем акцент на их способности ступать с другими сюжетными элементами в отношения корреляции. То есть в каждой функции - и в этом ее сущность - заключена способность к «истребованию» появления некоторого содержательного элемента на том же самом либо на ином уровне анализа [Барт, 2000, с. 203].
Р. Барт предлагает выделять два основных типа функций, соответствующих двум основным типам корреляции между ними. Эти типы функций:
1) дистрибутивные функции, или функции-функции (функции в узком смысле слова) (коррелируют с элементами того же уровня);
2) интегративные функции, или функции-индексы (коррелируют с элементами более высокого уровня)1.
При этом, как замечает Барт, функции-функции охватывают класс единиц, определяемый понятием «делать», а функции-индексы - класс, определяемый понятием «быть» [Барт, 2000, с. 206]. Важно, однако, понимать, что функции-функции не тождествены поступкам (глаголам), а индексы - свойствам (прилагательным) [Барт, 2000, с. 235]. Понятие «быть», характеризующее индексы, следует скорее понимать как «быть в определенной [грамматической] роли» (аналогия - «быть подлежащим», «быть дополнением» и т.д.).
Также надо отметить, что один и тот же сюжетный элемент в такой схеме может одновременно выполнять разные функции.
1 Подробнее о типах и подтипах функций см.: [Барт, 2000, с. 205-210].
152
Для описания повествовательной синтактики существуют различные подходы, и один из них был также предложен В.Я. Проппом в его «Морфологии сказки». Анализируя материал русских волшебных сказок Пропп объединил элементарные повествовательные функции в так называемые «круги действий» и в результате получил семь инвариативных действующих лиц (актантов), характерных для всех текстов исследуемого жанра [Пропп, 1998; Греймас, 2000, с. 157]. И такая семиактантная модель (вредитель, даритель, помощник, искомый персонаж, отправитель, герой и ложный герой) оказалась достаточна для исследовательских задач Проппа, поскольку с ее помощью он смог определить русскую волшебную сказку с формальных позиций - как рассказ, подчиненный семиперсонажной схеме [Пропп, 1998, с. 76].
В плане применимости в социально-гуманитарных исследованиях подход Проппа можно считать вполне приемлемым в том плане, что исследователь может при анализе каждого жанра текстов формировать новый набор актантов. Для этого необходимо описать набор всех фигурирующих в тексте «актеров» (конкретных персонажей каждого конкретного текста) через описание их функций (действий) с последующим сведением классов таких «актеров» к набору актантов, специфическому для исследуемого дискурса.
Впрочем, жанровоспецифический подход Проппа не является единственным способом описания сюжетной синтактики. Более универсальное решение для этой задачи было, в частности, предложено А.-Ж. Греймасом [Греймас, 2000, с. 158-163], который выработал актантную схему, претендующую на применимость в отношении любого повествовательного текста, вне зависимости от его жанровой принадлежности.
Исходным пунктом для рассуждений Греймаса при этом выступала синтаксическая структура обычного повествовательного предложения, в которой есть «субъект», «объект», «обстоятельство» и «дополнение». В соответствии с этими элементами в модели Греймаса выделяются три семантические оси и шесть актантов:
1) ось желания (Субъект - Объект);
2) ось испытаний (Помощник - Противник);
3) ось коммуникации (Адресант - Адресат) (рис. 2).
Рис. 2
Актантная схема А.-Ж. Греймаса
153
Поясним роли, характерные для каждого из актантов:
- Субъект направлен на Объект, стремится к установлению связи с ним (желает или ищет его);
- Помощник способствует установлению связи между Субъектом и Объектом;
- Противник препятствует установлению связи между Субъектом и Объектом;
- Адресант запрашивает установление связи между Субъектом и Объектом;
- Адресат выигрывает от установления связи между Субъектом и Объектом (Адресант и Адресат часто совпадают).
Важно понимать, что определенный актант включает целый класс персонажей и может воплощаться в самых различных «актерах», в том числе и в нескольких, а также может опускаться.
Помимо модели Греймаса, можно отметить и другие универсальные схемы повествовательной синтактики. Ц. Тодоров, например, предлагает вести речь о пяти позициях, в которых могут находиться элементарные единицы повествования, образуя целостный элемент сюжета (эпизод). Эти позиции: равновесие -> нарушение равновесия -> неравновесие -> восстановление равновесия -> новое равновесие [Тодоров, 1975, с. 88-89].
Также Тодоров выделяет три способа сочленения эпизодов в тексте:
1) обрамление (одна из пропозиций эпизода заменяется целым новым эпизодом);
2) сцепление (эпизоды следуют друг за другом);
3) чередование (пропозиции, относящиеся к двум разным эпизодам, чередуются в повествовании).
Вообще модели повествовательный синтактики, предлагающиеся различными авторами, демонстрируют большуПю степень сходства, различаясь в основном лишь небольшими деталями1. И как отмечает В. Цымбурский, универсальным для них является проводимое или на уровне повествования в целом, или на уровне отдельных эпизодов аристотелевское членение сюжета на «начало», «развитие» и «конец». При этом любой из элементов схемы затем может рекурсивно преобразовываться во вложенную цепочку с собственным «началом», «развитием» и «концом» и т.д. [Цымбурский, б.г.].
1 Согласно концепции Дж. Принса [Prince, 1973] и М. Райен [Ryan, 1979], любой эпизод или событие преобразуется в последовательность «исходное состояние + действие + конечное состояние». В повествовательной грамматике Дж. Мандлер и Н. Джонсон эпизод разбивается на «начало», «развитие» и «окончание» [Johnson, Mandler, 1977; Johnson, Mandler, 1980]. В модели П. Торндайка [Thorndyke, 1977; Thorndyke, Yekowich, 1980] повествование включает «тему» (исходное «событие» + «цель» персонажа), собственно «сюжет» и «заключение». При этом «сюжет» возникает как цепь эпизодов, каждый из которых имеет вид триады: «подцель» - «попытка» - «результат». В грамматике Б. Колби любая «минимальная история» членится на «мотивацию» и «ответ» [Colby, 1973] [подробнее см.: Цымбурский, б.г.].
154
Важным дополнением к такого рода концепциям повествовательных грамматик оказывается выводимое В. Цымбурским из критических работ Р. Бартона [Barton, 1985] разграничение двух видов сюжетов: процедурных (активных) и процессуальных (инактивных). Первые отражают деятельность героя по достижению поставленных перед собой целей, вторые - изменения внутреннего и внешнего состояния героя в результате углубляющегося переживания им процессов, не зависящих от его воли.
Продуктивным с методологической точки зрения продолжением этого подхода стала выработка В.М. Сергеевым типологии видов пред-знания - культурно детерминированных когнитивных установок, ориентирующих на формирование сюжетов определенного типа - номиналистского, холистского (процессуального) или структурного. На основании такого рода дифференциации стала возможной разработка специфических способов кодирования в рамках одного из семиотических методов анализа - техники когнитивного картирования [Баранов, Сергеев, 1988; Bonham, Sergeev, Parshin, 1997].
Прагматика повествовательных текстов
В соответствии с концепцией автора термина «прагматика» Ч.У. Морриса, этот аспект семиотики изучает отношения между знаками и их интерпретаторами. Однако в лингвистической исследовательской практике сфера прагматического зачастую интерпретируется весьма широко, вбирая в себя вообще все, что мало походит на другие сферы знаний о языке [Баранов, 1990, с. 27]. Но если все же попытаться очертить поле прагматического более или менее четко, то к этому аспекту семиотического анализа следует отнести изучение отношений адресантов и адресатов текстов (1) к ситуациям коммуникации, (2) к самим текстам и (3) друг к другу.
В таком виде уровень прагматики предоставляет богатый материал для анализа, однако работа с этим материалом отчасти осложняется несовершенством исследовательских инструментов, ориентированных на анализ прагматического. Существенным методологическим изъяном на сегодняшний день оказывается отсутствие инструментария, который позволял бы описывать отношения на этом уровне формальным образом - так, как это можно делать на уровне семантики и синтактики.
Впрочем, некоторые наблюдения по поводу того, каким образом в повествовании кодируются адресант, адресат и ситуация коммуникации, все же возможны. Так, например, присутствие адресанта в тексте означается использованием местоимений первого лица при повествовании. Кроме того, как один из знаков адресанта в тексте может рассматриваться расхождение между сюжетом (хронологическим порядком событий) и фабулой (порядком изложения событий) повествования.
155
Также надо отметить, что адресант текста репрезентируется в повествовании и через определенную точку зрения, с которой ведется рассказ. При этом положение такой точки почти всегда может быть определено по как минимум трем осям - временно □ й, пространственной и аксиологической. Иными словами, анализируя повествование, мы можем сфокусироваться на поиске таких знаков, которые раскрывали бы позицию рассказы-вающего1 по отношению к излагаемой истории: где он находится в пространстве повествования, каково его положение во времени, какова его оценочная позиция в отношении излагаемых событий.
Что касается знаков адресата, то они, как может показаться, менее заметны и многочисленны, нежели знаки повествователя. Однако в действительности знаки адресата просто более сложны. Помимо прямого указания на адресата («ты», «читатель»), на него также указывает, скажем, изложение в повествовании тех фактов, которое повествующему и так известны, а значит - проговариваются они для адресата. То есть адресат репрезентуется, в частности, через знаки, указывающие на степень его осведомленности.
Также можно вести речь об анализе знаков, указывающих на ситуацию повествования. Такого рода знаки иногда могут быть эксплицитно кодифицированы, как это бывает, например, в случае сказок или классических риторических жанров. Или же они могут быть выявлены аналитически, если речь идет о формах дискурса с менее проявленными прагматическими правилами. В частности, в социальных и гуманитарных исследованиях довольно широко поле для изучения «законов жанра», характерных для тех или иных типов текстов (бюрократических, дипломатических, юридических документов, разного рода публичных заявлений, интервью, автобиографий и т.п.)2.
При этом необходимо отметить, что, поскольку исследования на уровне прагматики тесно связаны с анализом конкретных ситуаций коммуникации, наборы категорий, используемых при анализе могут варьироваться в зависимости от изучаемой социальной проблематики и продиктованных ею задач.
Так, например, достаточно продуктивные методологические схемы прагматического анализа на материале социальной проблематики были выработаны в рамках критического дискурс-анализа (КДА). В рамках этих схем авторы, в частности, предлагают выстраивать прагматический анализ как исследование «дискурсивных стратегий». При этом такого рода стратегии понимаются как более или менее намеренно и последовательно реализуемые планы по систематическому использованию языка, направленные на достижение определенных социальных, политических, психологических и тому подобных целей [Reisig1, Wodak, 2001, р. 44]. Таким образом,
1 При этом важно понимать, что (физический) автор текста не совпадает с рассказчиком. Повествующий адресант конструируется в семиотической реальности, а не существует как физический объект или личность в психологическом смысле [Барт, 2000, с. 220-221].
2 См. также: [Круглый стол... б.г.].
156
делается попытка связать уровень повествовательной прагматики, как последний уровень анализа укладывающийся в пределах текста [Барт, 2000, с. 224], с другими системами (социальными, политическими, экономическими и т.п.).
Перспективы анализа повествований в социально-гуманитарных исследованиях
Выше мы рассмотрели некоторые базовые положения, которые можно представить в качестве основных элементов семиотического органона-интегратора. Однако что именно позволяет говорить о продуктивности изложеных выше концепций с точки зрения методологической интеграции пространства социально-гуманитарных исследований?
В первую очередь, мы можем здесь отметить тот факт, что исследование повествовательных текстов с применением изложенных выше концепций позволяет составлять систематизированные кодированные описания самых разных текстов. При этом «язык», на котором такого рода описания составляются, оказывается не зависим от дисциплинарных границ, продиктованных тематикой текстов или дисциплинарной принадлежностью исследователя.
Кроме того, поле применимости «повествовательной» логики является крайне широким. Изучение повествований оказывается актуальным в истории, социологии, психологии, антропологии, политической науке и международных отношениях, а также в других дисциплинах.
При этом применение аналитического аппарата, ориентированного на изучение повествовательных текстов, позволяет отчасти снять проблему идеографичности социальных и гуманитарных наук1. Исследуемые тексты рассматриваются в рамках данной парадигмы не как полностью уникальные объекты, а как воплощения некоторых абстрактных закономерностей, диктующих правила составления повествований. Выяснение такого рода закономерностей по сути приближает гуманитарные науки к наукам номо-тетическим, т.е. позволяет вести речь о сформулированных на «языке» семиотики законах знаково освоенной действительности - подобно тому, как естественные науки оперируют законами, действующими в физической реальности, формулируя их на языке математики2.
1 О проблемах номотетического и идеографического в социально-гуманитарном знании см. также: [Коротаев, б.г.].
2 Один из примеров того, как семиотический анализ повествований реализуется в обществоведении можно найти в настоящем издании в статье Х. Алкера, В. Ленерт и Д. Шнайдера «Иисус А. Тойнби...» [Олкер, Ленерт, Шнайдер, б.г.]. В этой работе авторы, идя по пути выделения «аффективных сюжетных единиц» делают попытку вскрыть механизмы притягательности библейского повествования, обнаружить те характеристики евангельского текста, которые обеспечили его распространение в глобальных масштабах.
157
При этом именно изучение повествований, а не любых других текстов, оказывается особенно актуально для обществоведения. Ведь именно в форме историй как правило и воплощается социальная реальность. Именно становясь элементами повествований, разрозненные события обретают статус осмысленных эпизодов - встраиваются в более широкие картины социальных онтологий. Таким образом, через призму повествований становится возможным изучение объектов социальной реальности (семантика) и связей между ними (синтактика), а также исследование идентитарных, аксиологических и социально-критических вопросов (прагматика).
В качестве попытки реализации потенциала обществоведческого изучения повествований можно рассматривать опыт применения методов нарративного анализа. Вместе с тем, однако, нельзя не отметить, что в рамках нарративного подхода сложилась тенденция к тому, чтобы уделять наибольшее внимание прагматическому аспекту анализа. И в связи с этим само понятие нарратив, вероятно, уже нельзя считать полным эквивалентом понятия повествование. Поскольку первое зачастую определяется скорее прагматически - как текст, производимый в ситуации рассказывания, а последнее синтактически - как текст, характеризующийся преобладанием темпоральных связей между содержательными элементами.
Трудно отрицать, однако, что семиотический исследовательский аппарат в тех случаях, когда он применяется в социальных и гуманитарных исследованиях, зачастую действительно особенно привлекательным образом реализуется именно в своем прагматическом измерении. Ведь именно оно наиболее тесно связано с социальным контекстом. Однако полный отрыв прагматики от семантической и синтактической «почвы» с высокой долей вероятности может оказаться контрпродуктивен.
Также надо отметить, что «повествовательную» логику, как и всякую другую исследовательскую оптику, не следует абсолютизировать, делая выбор в пользу нее в ущерб другим аналитическим инструментам. Вероятно, в ряде случаев иные инструменты могут оказаться более адекватны возникающим в обществоведении задачам.
Впрочем, ширину потенциального поля применения семиотических инструментов анализа трудно переоценить. А задачи их разработки и внедрения задают один из наиболее перспективных векторов развития социально-гуманитарной методологии.
Литература
Баранов А.Н. Аргументация в процессе принятия решений (к типологии метаязыков описания аргументативного диалога) // Когнитивные исследования за рубежом. Методы искусственного интеллекта в моделировании политического мышления / Отв. ред. В.М. Сергеев. - М.: АН СССР: Ин-т США и Канады, 1990. - С. 19-33.
Баранов А.Н., Сергеев В.М. Когнитивные механизмы онтологизации знания в зеркале языка (к лингвистическому изучение аргументации) // Ученые записки Тартуского гос. ун-та. -
158
Тарту: Тартуский гос. ун-т, 1988. - Вып. 793: Психологические проблемы познания действительности. Труды по искусственному интеллекту. - С. 21-41.
Барт Р. Введение в структурный анализ повествовательных текстов // Французская семиотика: От структурализма к постструктурализму. - М.: Прогресс, 2000. - С. 196-238.
Бенвенист Э. Общая лингвистика. - М.: Прогресс, 1974. - 448 с.
Коротаев А.В. Беседа с редколлегией об отношении предмета и способа его изучения // Настоящее издание.
ГреймасА.-Ж. Размышления об актантных моделях // Французская семиотика: От структурализма к постструктурализму / Пер. с франц., сост., вступ. ст. Г.К. Косикова. - М.: Прогресс, 2000. - С. 153-170.
Круглый стол «Математика и семиотика: две отдельные познавательные способности или два полюса единого органона научного знания?» // Настоящее издание.
Моррис Ч.У. Основания теории знаков // Семиотика / под ред. Ю.С. Степанова. - М.: Радуга, 1983. - С. 37-89.
ОлкерХ.Р.-мл., Ленерт В.Д., Шнайдер Д.К. Иисус Арнольда Тойнби: Вычислительная герменевтика и непрерывная традиция классической средиземноморской цивилизации // Настоящее издание.
Пропп В.Я. Морфология <волшебной> сказки. Исторические корни волшебной сказки. -М.: Лабиринт, 1998. - 512 с.
Руднев В.П. Прочь от реальности. - М.: Аграф, 2000. - 432 с.
Соссюр Ф. де. Курс общей лингвистики // Соссюр Ф. де. Труды по языкознанию / Пер. с франц. под ред. А. А. Холодовича. - М.: Прогресс, 1977. - С. 31-273.
Тодоров Ц. Поэтика // Структурализм: «за» и «против». - М.: Прогресс, 1975. - С. 37-113.
Цымбурский В.Л. Макроструктура повествования и механизмы его социального воздействия // Настоящее издание.
Шрёдингер Э. Что такое жизнь? Физический аспект живой клетки. - М.; Ижевск: НИЦ «Регулярная и хаотическая динамика», 2002. - 92 с.
Якобсон Р. В поисках сущности языка // Семиотика / Под ред. Ю.С. Степанова. - М.: Радуга, 1983. - С. 102-117.
BartonR.W. Plato-Freud-Mann: Narrative structure, undecidability, and the social text // Semiotica. - Amsterdam, 1985. - Vol. 54, N 3^. - Р. 351-386.
Bonham G.M., Sergeev V.M., Parshin P.B. The limited test-ban agreement: Emergence of new knowledge structures in international negotiation // International studies quarterly. - Cambridge [Mass.], 1997. - Vol. 41, N 2. - P. 215-240.
Colby B.N. A partial grammar of Eskimo folktales // American anthropologist. - Washington, 1973. - Vol. 75, N 3. - P. 645-662.
Dijk T. A. van. Discourse as structure and process. - L.: SAGE, 1997. - 356 p.
Dijk T. A. van. Narrative macro-structures // PTL: A journal for descriptive poetics and theory of literature. - Amsterdam, 1976. - N 1. - P. 547-568.
Georgakopoulou A. Narrative genre analysis // The SAGE encyclopedia of qualitative research methods. - Thousand Oaks: SAGE, 2008. - P. 541-542.
Johnson N.S., Mandler J.M. Remembrance of things parsed: story structure and recall // Cognitive psychology. - San Diego, 1977. - Vol. 9, N 1. - P. 111-151.
Johnson N.S., Mandler J.M. A tale of two structures: underlying and surface forms in stories // Poetics. - Amsterdam, 1980. - Vol. 9, N 1-3. - P. 51-86.
Krzyzanowski M. The discursive construction of European identities: A multi-level approach to discourse and identity in the transforming European Union. - Frankfurt a.M.: Lang, 2010. - 232 p.
Laclau E. Philosophical roots of discourse theory // Online papers / Centre for theoretical studies in the humanities and social sciences, Univ. of Essex. - Mode of access: http://www. essex.ac.uk/centres/TheoStud/documents_and_files/pdf/Laclau%20-%20philosophical%20roots% 20of%20discourse%20theoiy.pdf (Дата обращения: 21.04.2011). - 6 p.
159
H.B. 0OMUH
Prince G. A grammar of stories. - Hague; Paris: Mouton, 1973. - 106 p.
Ryan M.-L. Linguistic models in narratology: from structuralism to generative semantics // Semiotica. - The Hague, 1979. - Vol. 28, N 1-2. - P. 127-156. ReisiglM., WodakR. Discourse and discrimination. - L.: Routledge, 2001. - 298 p. Thorndyke P. W. Cognitive structures in comprehension and memory of narrative discourse //
Cognitive psychology. - San Diego, 1977. - Vol. 9, N 1. - P. 77-110. Thorndyke P. W., Yekowich F.R. A critique of schema-based theories of human story memory // Poetics. - Amsterdam, 1980. - Vol. 9, N 1-3. - P. 23^9.
160
