CC BY
44
УДК 141
Ю.Л. КРОЛЕВЕЦ,
аспирант каф. социальных и гуманитарных дисциплин НОУ ВПО «ОмГА»
РАЦИОНАЛЬНОЕ И ИРРАЦИОНАЛЬНОЕ (ИЗ ТВОРЧЕСКОГО НАСЛЕДИЯ К. МАНХЕЙМА)
В статье анализируются проблемы политической безопасности как составной части государственной и общественной безопасности. Автор привлекает внимание к угрозам и факторам безопасности политической жизни общества.
Rational and irrational (from K. Manheim's creative heritage)
The problems of political security as a component of national and public security are analysed in the article. The author attracts attention to the threats and the factors of security of political life in society.
Современная дискуссия об интеграции современного социально-гуманитарного знания вовлекает в поле зрения философские проблемы рациональности, в том числе в понимании нового статуса обществознания, взаимодвижения ранее разделенных научных дисциплин. В контексте критической оценки редукционизма ставится вопрос о новой методологии антиредукционистского типа. В этом случае различается антиредукционизм как реакция на старый рационализм (прежде всего в его близости к иррационализму) и антиредукционизм как потребность в логике конкретного анализа, в онтологии современных процессов, в методологии изучения неклассических объектов. В последнем случае, по мнению В.Е. Кемерова, стимулируется выработка новых форм рационального построения совместной и разделенной деятельности людей. Одновременно автор говорит о рациональном подходе как средстве «исцеления» от недуга редукционизма во взаимодействии научных дисциплин [1, с. 7].
Вместе с тем понятие редукции не устраняет классическую дилемму «рациональное -иррациональное». Проблему соотношения рациональных и иррациональных элементов в условиях общественных преобразований исторически конкретно рассматривает К. Манхейм. Автор исходит из обстановки социального кризиса, в которой прежде всего исчезает устойчивая вера в прогрессивную роль разума в истории. Традиционный подход и - соответственно научные воззрения - отправляются от представления о консолидированном состоянии общества, хотя малейшее обращение к поведению и судьбе индивидов опровергает мысль об устойчивости народного духа, сдерживании хаотических начал и т.д. Подобные взгляды остаются верными до тех пор, пока преобразования осуществляются медленно и общество константно [2]. В этом случае требуется четкое научное представление о роли рационального начала в человеческом поведении в сравнении с размытыми представлениями об общем состоянии социума, которое не позволяет человеку выходить за пределы благоразумного состояния. Прогрессистские верования уже не являются гарантом позитивных устремлений граждан, их ценностных ориентаций «в лучшую сторону».
Для К. Манхейма очевидно, что деструктивное воздействие общественных трансформаций связано не с тем, что у отдельных групп и слоев в латентном порядке проявляется господство иррациональных импульсов, а в период кризисов открыто они декларируют себя. Речь идет о необходимом противодействии им в состоянии беспомощности ранее устойчивых групп, которые утратили веру в разумное общественное положение. Данные силы с эпохи Просвещения демонстрировали важность разумного поведения, но в период резких социальных трансформаций заявляет себя новая
картина произошедших событий и общественных статусов. Это ориентирует на осознание того, что исторически существует власть иррациональных сил, и вера в устойчивый прогресс является иллюзорной или исходит из признания величины одного из факторов общественного развития. К. Манхейм подчеркивает, что Век Просвещения пытался понять роль и действенность рационального мышления и устанавливал пределы иррациональных сил, порог снижения слепых реакций инстинктов и возвышающего силы моральных действий. Но в ситуации общественных трансформаций требуется ее конкретный анализ, учет существенных социальных связей, которые заключают важные социологические силы. Так, получают развитие «конкретные фазы технического развития», несмотря на то, что одновременно сосуществуют различные области социальной и духовной жизни. Именно под влиянием новых возможностей люди начинают с сомнением (нередко страхом) относиться к воздействию деструктивных сил. Результаты технических открытий, технологические средства намного опережают прежнюю безграничную власть моральных сил и авторитетов, социально-философское знание, сохранение порядка и управления обществом. В связи с этим К. Манхейм предлагает использовать понятие «диспропорционального развития человеческих способностей» [2, с. 287].
Речь идет о несбалансированности потенциалов развития человека (психологического, духовного, душевно-морального, интеллектуального), общественному устройству угрожает крушение (особенно если рациональное самообладание людей и отдельных индивидов не будет «идти в ногу» с техническим развитием). Эта коллизия может принять всеобщий характер и распространяться на «социальную диспропорциальность» в распределении рациональных и моральных способностей в человеческом обществе. При этом соотношение рациональности, формирование инстинктов и моральности зависят от поставленной целевой общественной задачи [2, с. 287]. В социально-человеческом смысле место конкретных индивидов и их способностей определяется разделением функций и труда, типами шансов в области знания, общественной воли и господствующей элиты. Часть групп и слоев оказывается в привилегированном положении, другая - в пассивном положении и ожидании, перед одними появляются возможности мыслительных актов и решений в отличие от слоя безынициативных людей.
В качестве третьего тезиса К. Манхейм выдвигает утверждение о том, что предшествующие общества не могли допускать мысли о диспропорциональности в разделении рациональности и моральных сил, поскольку это является основой их существования. Так, максимальная инициатива и понимание принадлежали власти, в том числе деспотической. Но современное общество не может длительный период выносить состояние социальной диспропорциональности - ни общего недостатка рациональности и моральности в духовном господстве над общим процессом, ни их неравномерного социального распределения. В эпоху индустриализма активизируются слои и группы, которые прежде в социально-политической жизни играли пассивную роль. Подобную радикальную активизацию К. Манхейм называет «фундаментальной демократизацией общества». На этой основе формируются отношения «всеобщей взаимозависимости» как тесном переплетении различных сфер деятельности [2, с. 288].
В узко прагматическом зрении это означает, что наряду с новообразованиями в сферах государственной и общественно-коллективной деятельности возрастает численность индивидов в стремлении представлять «свои интересы». На примере
современной России мы видим, что многие из них выходят из ранее отсталых слоев, профессий (даже массы) и в скором времени представляют «опасность» для элиты (высших слоев служащих, управленцев, интеллигенции), считавшейся носителем высших общественно-политических и морально-культурных начал (одновременно в стремлении излишне не просвещать и не допускать во власть широкие слои населения). Подавленные инстинкты, скрытое честолюбие выходят наружу в формах массовой активизации,
демонстративного поведения, вульгарной сомозаявительности. Это не значит, что негативных психических проявлений раньше было меньше, но они находили формы своего выражения в узком кругу, замкнутых рамках общения, в среде любительских объединений. Так, в советский период постоянно в программных общественно-политических документах говорилось о необходимости демократизации общества, даже об усиленном взращивании «ростков демократии», но политическая значимость активных поступков была распылена или находилась под плотным контролем. Период перестройки 1985-1989 гг. включал в себя не только то, что, по утверждению ее лидеров, составляло романтический этап, но и общественную эффективность действий как всеобщую политизацию интересов, многостороннее самосуществование (хотя во многом поиск путей развития имел характер «демократии настроения», если воспользоваться выражением М. Шелера). Речь идет о «взрыве» общественных настроений, «смутном» выражении демократических ценностей, обострении столкновении общественных интересов, но не о рационализируемых ценностных установках. Даже развитие и появление социальной формы массовых движений происходило через формы всеобщего «безрассудства», «безумия большинства» (Платон). Причем, под воздействие революционизирующих волн попадали непосредственно руководители массовых движений, хотя они считали себя организующей и направляющей силой.
К. Манхейм не случайно говорит о «шаткости» разумности при появлении подобной социальной диспропорциональности. Это вызывает необходимость добиваться хотя бы близкой степени понимания демократии, иначе появляется опасность централизации воли и действий индивидов, что приходит в противоречие с условиями жизни в индустриальном обществе, его динамичного развития и принципа активизации человеческих сил. Основными угрозами являются последующие феодализации в области политики, экономики и культуры, тотальная бюрократизация функций знания и общественной воли. Например, на смену всеподавляющему господству политической элиты приходит слой образованных узких специалистов как следствие широкого процесса рационализации общественной жизни. Это касается и непосредственно руководства, которое должно концентрироваться в «умах» новых политиков, экономистов, общественных деятелей. Одновременно происходит увеличение групп и слоев бюрократов, вплоть до появления бюрократизированной интеллигенции. В результате происходит ее конституирование в качестве посредника между государственным управлением, сферой хозяйства и культуры в границах «функционального общества». Но в целом, по мнению К. Манхейма, несмотря на противодействия всеобщему демократическому процессу создаются «нерушимые элементы индустриального общества, которые в дальнейшем закрепляются (укореняются) в структуре современного социума. Причем, особая роль отводится, естественно, не аппарату подавления и контроля, а политической и хозяйственной бюрократии как условию управления сложным аппаратом общественного развития (преимущественно при поддержке многочисленных «локальных единиц» - союзов, предприятий, фондов, объединений).
Подобное общество, в отличие от традиционного, менее всего склонно соглашаться с проявлениями иррациональности, хотя вследствие технических возможностей делает его более гибким. Различные подсистемы (подструктуры) взаимосоотносимы между собой на основе точного, рационального, расчета, хотя проявления общественного безумия сказываются на всей общественной системе, ближайшем окружении стран и т.д. При этом, подчеркивает К. Манхейм, общество для своего сохранения должно достигать той степени рациональности и моральности, которая имеет место в области техники [2, с. 292].
В философском смысле «дух» заключает поступательное развитие рационального начала и моральный прогресс. Но на этом пути развиваются попеременные, нередко возвратные, движения, и в неблагоприятных ситуациях поведение личности, слоев и групп может быть отмечено «неразумностью», ошибочностью суждений и действий. В этом случае появляется губительная активизирующая сила по отношению к общественному организму в интенсивности своих проявлений. В социологическом зрении
К. Манхейм утверждает невозможность свободного и независимого от ситуации духа, в типичных для индустриального общества ситуациях формируются определенные типы рациональности и одновременно проявляет себя иррациональность в своей антагонистичности, например, к чувству ответственности. При этом существуют неповторимо-индивидуальные пути достижения рациональности конкретным человеком, но типы рационального и иррационального поведения в жизни индивидов и масс остаются, несмотря на личные исключения.
К. Манхейм напоминает, что для социологов слова «рациональность» и «иррациональность» существуют в значениях «субстанционального» и «функционального» [2, с. 293]. Так, субстанциональной рациональности предполагает в акты мышления в стремлении постигать объективно наличную предметность и ситуацию, способствующую достигать подобную цель. Соответственно «субстанционально иррациональное» не обладает подобной мыслительной структурой и находится во влечении импульсов, желаний, чувств (как на уровне бессознательного, так и сознательно достигаемого функционирования).
Понятие «рациональное» используется не только в науке, но и в повседневной жизни, наконец, по отношению к деловой сфере и бюрократической деятельности, которые должны быть «рационализированы» (не приходит мысль утверждать, что они должны находиться во власти безрассудных мотивов и качеств). В этом случае под рациональностью понимается не мыслительная деятельность человека, а ее организованность, нацеленность на достижение поставленных задач и ориентиров (в соответствии с этим каждый работник приобретает функциональную ценность). Жизнедеятельность должна быть оптимальной, что позволяет говорить об «оптимальной функциональной рациональности» как упорядочении действий средств и их минимизации для достижения поставленной цели. Но оптимальность не является обязательным элементом функциональной организации, как и наличие в этом случае разумной цели. Для достижения иррациональной цели необходимы организованные действия, и в этом случае даже «иррациональный экстаз» может представать в рациональном виде, поскольку каждый шаг к нему, например, священно-аскетического свойства, может обладать функциональной ценностью. Следовательно, критериями рациональных действий являются, во-первых, их функциональная организованность; во-вторых, исчисляемость для наблюдаемых мер и шагов по достижению цели.
Субстанциональный момент рациональных действий заключается в их планомерности, продуманном содержании, мыслительных операциях со стороны субъектов действия. В этом случае субстанциональные и функциональные компоненты являются различными сторонами рациональности. Существенная разница в том, что «чистый» исполнитель при всей четкости действий и производимых операций может не иметь соответствующих представлений о цели своего поведения и даже о функциональном предназначении определенных актов (хотя в целом система деятельности предстает рациональной). Близкими по характеру являются традиционные ориентации, поскольку вся общественная система поддерживается традиционными устремлениями. При этом они могут находиться в определенном «разбросе», минимальной реализации, не доходя до оптимальной выраженности.
Можно утверждать, что все, что нарушает функциональную рациональность, угрожает ее развитию, иррационально. Речь идет как о помехах субстанциональной иррациональности (например, в крайних формах - негодовании, взрыве эмоций), так и предваряющих подобные проявления актах мышления. Это происходит в тех случаях, когда действие по предварительно разработанному и взаимосогласованному плану «срываются» вследствие невыдержанности одного из участников. Иррациональный результат имеет место и в том случае, когда сопряженная система своими действиями срывает предполагаемое достижение целей другой стороной ввиду непродуманности собственных действий. По этой причине рациональные по своей функциональности действия могут быть признаны антагонистом функционально иррационального. По этой причине
функциональная рациональность распространяется не на само действие в его обезличенной, абстрактной форме, но в его соотнесенности с характером цели и сторон действий. Можно утверждать, что чем в большей степени общество развивается индивидуально и, соответственно, включает разделенные трудовые и организационные структуры, тем более значительное число сфер жизнедеятельности оказываются функционально рациональными. В традиционных обществах как нединамических системах человек действовал рационально по отношению к отдельным поведенческим актам и практическим ситуациям, но в современных условиях он принужден проступать рационально более повсеместно.
Не случайно К. Манхеймом вводится понятие «саморационализация» в качестве систематического контроля за линиями поведения для создания функционально рациональной системы как жизненной необходимости. Одновременно действующий индивид входит в более широкую, многосоставную систему, в которой осуществляется принципиально иной контроль над чувствами и влечениями. Так, собственное действие следует соотносить с поведением «другого» (или «другого-чужого»), что модифицирует поступки в отличие от нахождения в ситуации «сам по себе», «предоставлен самому себе» и т.д. Наиболее высокой степени подобная соподчиненность достигает в бюрократической организации, когда происходит не только подчинение «заведенному ходу вещей», предписанным правилам, но и когда жизненный мир соотнесен с карьерными соображениями, планированием близких и отдаленных целей. Это проявляется в повсеместном соблюдении «рациона» - питании, проведении свободного времени, правил высказываний, запрещенных и разрешенных мыслей, знакомств, строя внешних чувств.
По этой причине саморационализация означает не только самообладание и самоконтроль, но и принуждение к различным видам функциональной рационализации. Причем, воздействие функциональной рационализации имеет глубокое и протяженное воздействие на духовный мир и чувства человека, что находит отражение в постоянной, нередко тревожной, рефлексии. Не случайно современные индивиды обращаются к технике контроля внешнего облика, знаковой выразительности жестов и телодвижений, ролевым манерам, вплоть до технизации и машинизации актов и контрактов, что включает не только рационализированные привычки, но и технику мышления (соображения). Современная организация предстает «рационализированным хозяйством», рационализированным коллективным субъектом. Но в истинном значении качества рефлексии превышают умение тренировать себя, поскольку предполагают наблюдательность, умение соотносить факты и события, развивать интроспекцию, способность к самообразованию и -соответственно - самоопределению, самопреобразованию, самоосуществлению и т.п. Неразвитая личность (сегментированная, фрагментированная) ориентирована на мир вещей, который приспосабливается, используется, употребляется, но вне изменения своего внутреннего мира, который ускользает от наблюдения, в отличие от понимания вещей. В том случае, когда происходит функциональное затруднение человека, «направляется к самому себе», необходимо переломить традиционный распорядок, исключить или подвергнуть корректировке правила, что и формирует развитое качество рефлексии (оно более подходит для самоорганизации действий, чем примерное действие в функциональных ситуациях «гладкого характера». В данном отношении формируются абстрактные личности коренного свойства, мобильного характера в силу пересмотра сложившихся обстоятельств и склонности переходить к новым видам деятельности. В свою очередь, усиление целерациональных действий и мотивов формирует развитого рефлектирующего человека в исключении фальшивого романтизма, наивных ориентаций, эмоциональной реактивности.
Для К. Манхейма не вызывает сомнений, что социологическим источником рационализации и фактической принужденности подчиниться различным формам рациональности является индустриализация как специфическая организация общества. Но последней с необходимостью содействует преимущественно утверждению функциональной рациональности как организации поведения членов общества в определенных сферах. Это не требуется «субстанциональной рациональности» как
способности в конкретной ситуации придерживаться суждений и действовать на основе собственного понимания «связей в обществе». Для К. Манхейма очевидно, что эпоха индустриализации не порождает «средней способности суждения», которая свойственна массам в период революционных преобразований, но которая парализуется функциональной рационализацией [2, с. 298]. В этом случае остается меньше возможностей для субстанциональной рационализации - в противовес ей функциональная рационализация лишает рядового индивида не только способности мышления, но и понимания, ответственности (эти качества следует перенести на ведущих индивидов). Речь идет о мышлении (размышлении) немногих организаторов как гарантии их ключевого положения в обществе и соответственно постоянно расширяющего радиуса обозрения, тогда как средняя способность суждения отдельного человека уменьшается, в том числе потому, что возможна необходимость выработки и принятия решений на организаторов. К. Мангейм полагает причиной подобного положения «концентрацию средств производства в руках уменьшающихся в своем числе немногих». Но фактически речь идет о фактах влияния частных собственников, появления крупных корпораций (не случайно говорится о сокращении «командных высот», которые становятся доступными для меньшего числа людей).
При этом К. Манхейм признается, что в условиях нового дистанцирования между элитой и массой, умножения актов включения людей в функционально рационализированные акты действий, они жертвуют «частью своей духовной зрелости», все больше привыкают к тому, что «ими руководят». Человеческие индивиды сами стремятся к тому, чтобы их освободили от напряжения в кризисных ситуациях, необходимости понимать смысл происходящих событий. К. Манхейм выделяет в этом ряду феномены кризиса экономики, инфляции, которые являются источником примитивных чувств в силу своей малой понятности. Только либеральный период предоставляет шансы для психической готовности к субстанциональной рациональности и общественному развитию способности понимать социальные перемены [2, с. 299].
На наш взгляд, К. Манхеймом преуменьшаются возможности обыденного сознания, которое освобождается от примитивизма суждений именно в кризисных ситуациях и способно «схватывать» их смысл не в меньшей степени, чем научное мышление (например, именно это помогало революционным партиям в России начала ХХ века возглавлять напор масс, говорить им «правду» о своих действиях). Но К. Манхейм считает, что в условиях небольших хозяйственных единиц и индивидуального владения первоначальной эпохи индустриализации доминирующая способность к суждениям относится к широким слоям элиты, ряду самостоятельных деятелей, в том числе к независимой интеллигенции.
Одновременно К. Манхейм делает попытку указать социологический источник «иррационального элемента» в современном обществе. С одной стороны, крупное общество рационализирует в ходе индустриализации огромное число людей в обладании человеческой жизнью, но, с другой стороны, создает в больших городах концентрацию масс, в которой отдельный человек поддается влияниям, воздействию неконтролируемого взрыва влечений и психическим регрессиям (в противоположность индивидам в их связях с прочных закреплением в организациям или пребыванием в изоляции). Но последнее требует уточнения: пребывание человека в организационных структурах не мешает его связям с внешним миром и, соответственно, активной позиции (сами организации могут внутри себя заключать «взрывчатый элемент»), наконец, относительно изолированный индивид подвержен рефлексии, критическому наблюдению и осмыслению событий, непроизвольно втягивается в них. По этой причине К. Манхейм предстает не только объективным социологом, но и конкретным идеологом в силу своей апологии стабильных структур социума (независимо от их характера и возникающих общественных противоречий), противником резко негативной оценки массовых выступлений с их якобы исключительно иррациональными мотивами. Для К. Манхейма влияние иррациональных
начал приводит к противоречивым типам поведения в жизни общества и судьбах отдельных индивидов, и не обеспечивает объективный ход социально-экономического развития (в чем проявляет себя психологизация социальных явлений).
К. Манхейм подчеркивает, что в крупных индустриальных обществах создается «высшая степень рационально калькулируемой системы действий», связанной с целым рядом «подавлений и вытеснений инстинктивных влечений», но в своей масштабности оно содействует всем иррациональным проявлениям как следствия концентрации масс. В частности, создается особый и тонкий общественный механизм, при котором «мельчайшая иррациональная помеха» может иметь глубочайшие последствия. Речь идет, по словам К. Манхейма, о «величайшей интеграции иррациональных возбудителей инстинктов и влияний, массовидных влечений» и в этом состоит угроза позитивным сверхтонким конструкциям. Можно утверждать, что для К. Манхейма феномен «массовизации» заключает крайне угрожающий характер, порождает исключительно негативные последствия для индустриального развития. К. Манхейму принадлежат лишь оговорки: иррациональность не при всех обстоятельствах должна разрушающе воздействовать на общество, его многие члены не поддаются иррациональному и экстатическому влиянию, важно понимать, какие дополнительные социологические обстоятельства вызывают «взрыв иррациональности в концентрированных массах».
Прежде всего, их препятствием являются традиционные и органичные объединения прошлого, в которых исключается хаотизация массовых инстинктов. Их внутренние структуры направляют групповые влечения на собственные, особые цели. В ранних (примитивных) обществах сплоченность людей препятствует свободному проявлению влечений и направляет их совокупную деятельность на достижение «желаемых целей». Только в случае распада традиционной интегрированности человек может сосредоточиться на новых объектах, хотя при этом наделен взрывчатым характером, который носит первоначальный предмассовый вид. Современный социум стремится сосредоточить распадавшиеся связи в границах организации и тем самым связать освободившиеся силы и стремления в их ориентации на «предписание» цели и задачи. Этому предшествует период (фаза) селекции как последующий этап преодоления «органического» связывания влечений перед необходимостью проводимой координации массовизированных инстинктов. То, что возникает впредь, является заменой (но не уничтожением) прежних систем для того, что новая символизация отправляла иррациональные импульсы в требуемом направлении. Это служит целям, по-новому связать и подчинить освободившуюся иррациональность.
К. Манхейм специально останавливается на обстоятельстве, которое свидетельствует о «невредности» иррациональности исключительно во всех ситуациях. Ценной способностью человека является его качество собирания мощных импульсов для достижения рационально объективных целей, а также воздействия на систему культурных или создание культурных ценностей (или даже в достижении «чистой» витальности, то есть жизненной полноты проявлений вне разрушения порядка общественной жизни). Правильно организованное массовое общество охвачено «заботой» о необходимом формировании влечений граждан: им следует давать выход, чтобы в последующем охватить необходимой рационализацией. В этом состоит, если рассмотреть современный социум, функция «увеселений», «празднеств», «манифестаций», «состязательности» как каналов реализации массовой культуры. Во всяком случае, иррациональным потенциям души следует придавать позитивный образ в формах культурного развития и сублимации. Одновременно проявляется специфическая опасность иррационального: речь идет о неоформленном проникновении бессознательно разрушительных сил в общественно-политическую жизнь. В случае представительной демократии иррациональные силы всецело проникают в общественные сферы, которые требуют иррационального управления.
Только прохождение первоначального этапа демократии (в современной России подобное явление, как подчеркивалось, приобрело название «романтического этапа
перестройки») направляет общественные силы к тому, что является принципами истинной демократии. В противном случае наступает длительный этап негативной демократизации, свободы, в котором попеременную роль власти играют целерациональные силы и проявления революционизирующего сознания. Причем, проникновение массовизированной иррациональности человеческой души обусловлено не только душевными свойствами людей, но и вполне конкретными социологическими причинами (в связи с чем понятна критика А. Чубайсом философско-человеческих исканий Ф.М. Достоевского).
Иррациональный образ мышления и поведения вытесняется в особые области социальной жизни с применением особых функций и образов. Речь идет не о деструктивных силах психологического характера, но об обстоятельствах «нерационализации» самого индустриального общества в полном его объеме. Создается потенциальное пространство как для реализации рациональных начал в деловой, организационной сфере и для проявлений иррациональных сил в политической сфере. Так, в современной России значительная часть населения «рационализирована», проявляет себя в жизнедеятельности многочисленных организаций (бизнес-структуры, промышленные предприятия, сфера услуг), в типических формах образа жизни и свободного времени, тогда как не менее многочисленная часть населения прибывает в ностальгических настроениях о прошлом, в новых религиозных упованиях и увещеваниях, поисках выхода из кризисной ситуации в «духовности», идеях «симфонизма», «всесоединения» и т.д. Наконец, иррациональные влечения и силы находят выход своим потенциям в различных формах революционизирующей деятельности, вплоть до актов насилия и террора.
Вместе с тем, иррациональную наполненность человеческой души (особенно русской) можно было ориентировать на создание обновленных после «культурной революции» социализма ценностей, редуцировать технические данные российской действительности вне потери национально-самобытной идентичности. Но крайне часто, по К. Манхейму, «зловещий характер полного порядка и организации» вызывает ждущую «своего часа насилия» [2, c. 302]. Мы являемся свидетелями подобного положения в отношении современной России: события во внешней политике и внутреннее напряжение проблематизируют вопрос о мнимом разрешении противоречий. Речь идет об объективной структуре общества, в которой момент иррациональности имеет мобилизующую направленность и функции. Можно наблюдать людей, которые заняты рациональным трудом в организациях и которые потенциально готовы к «дезорганизующим» действиям в сфере общественной жизни. На подобную ситуацию накладывает исторический отпечаток фактор насилия в человеческой истории, благодаря которому происходило развития общества. Если обратиться к современной истории России, то период демократизации также «врос» в фазы насилия (августовская инсценировка 1991 г., кровавое подавление оппозиционных сил в 1993 г.). Причем, апелляции к средствам насилия изживаются в постепенном порядке до сегодняшнего дня, и меры полулегитимной регуляции общественно-политической жизни обнаруживают свою действенную силу и в XXI веке. В общественной жизни доминируют соображения экономического расчета, общемировых цен и баланса, но в реальном бытии, однако, в сознании граждан (и власти) ultima ratio, то есть последним доказательством являются соображения силы или насилия.
Социально-психологическое рассмотрение идет дальше психологического анализа и фактически смыкается с социологией. Прежде всего, общество всегда препятствовало внутренне-инстинктивным устремлениям постановкой объективных задач развития (во всяком случае, действие иррациональных сил считалось трагической коллизией). По этой причине необходимо проследить связь между рациональностью действий и иррациональным началом человеческой души в контексте социальных механизмов (хотя
они являются своеобразными «возбудителями» разнообразных человеческих влечений и настроений).
Конечно, на поверхности вновь располагается коллизия трагического вмешательства в общественную жизнь, «трагически насильственного элемента». Но современные социальные механизмы обозначают конкретные функции, благодаря которым одновременно усиливается и вытесняется связь рационального и иррационального начал. В плане научного исследования следует усилить взаимосотрудничество социальных психологов, социологов и социальных философов в их наблюдении фактической повседневности, развивающихся организационных структур. «Величайшая рациональность и калькуляция», о которой противоречиво возвестил К. Манхейм, собственно, человек отнюдь не в силу своей внеисторической природы обращает нас к амбивалентной, двойственной природе целостной общественной организации. Сегодня она рассчитывает свои действия «до предела» и в то же время «взрывает» социум в обнажении его социально-человеческих сил.
В общем смысле можно говорить о целерациональности и целеиррациональности в их влиянии на человеческую моральность. В отношении индустриального общества закрепляется способность формирования чувства долга, ответственности, но одновременно создаются стимулы утраты чувства ответственности, наподобие, как подчеркивает К. Манхейм, «короткого замыкания в электричестве» [2, с. 303]. Человек живет двойной жизнью «своих инстинктов и в реальном существовании обладает добрыми и злыми проявлениями. В этом ему помогает господствующий социальный аппарат в принуждении людей к различным типам поведения. В результате образуются два феноменальных ряда - создание роста моральности и тенденции к ее устранению.
Здесь многое зависит от «дальновидности» и «сознательности» человеческого рассудка в социальных действиях. На эту сферу фактических проявлений можно распространить идеи функциональности и субстанциональности. Функциональный аспект моральности выражается в нормах, эффективность которых гарантирует беспрепятственное функционирование общества. Система норм оказывает варьирующее воздействие на общественные структуры. Субстанционный аспект морали характеризуется конкретным содержанием (чувства, нормы, ценности, идеалы), которые в крайнем выражении могут быть иррациональными. В частности, действует система запретов для гарантированности общественного развития и создания особого строя эмоциональных чувств соблюдения этико-нравственных установок и традиций.
Чем в большей степени социальная жизнедеятельность рационализируется функционально, тем больше в ней создается оснований для устранения субстанциональной моральности, в том числе в смещении ее на общественную периферию или в сферу частной жизни. Напротив, публичная жизнь развивается в соответствии с функциональными нормами, даже толерантность понимается как намеренное исключение из публичных дискуссий любых проявлений субстанциональной иррациональности и утверждение функционально определенного поведения. Только когда иррациональные начала становятся массовыми проявлениями и активно противостоят утверждающемуся рационализму в области морали, развертывается борьба за «чистоту», «абсолютное бескорыстие» и ряд других атрибутов человеческой веры. Вновь дальновидность и ответственность действенно влияют на восприятие функциональной моральности и ее утверждение в образе жизни.
К. Манхейм разрабатывает историческую типологию поведенческих ориентаций: 1. Человек на стадии солидарности орды; 2. Человек на стадии индивидуальной конкуренции; 3. Человек на стадии постиндивидуальной групповой солидарности. «Мораль орды» (выражение Э. Дюркгейма) есть механическая солидарность, основанная на послушании, невозможности действовать каким-либо иным образом, что обеспечивало успешность достижения целей посредством однородных действий, прежде всего традиционного порядка и проявлениям страха. «Дальновидность», «сознание»,
«ответственность» индивидов заключается в том, что у них отсутствует пробуждение к собственному существованию, неспособность к личному восприятию мира, чувствам в субъективном смысле. Это был вид бытия и мышления как следствие коллективной адаптации к условиям жизни, именно как «единого существа», невыделение индивидного из общего коллективного (в его границах проходит вся жизнь конкретных индивидов).
Более сложным является мир индивидуальной конкуренции, в котором достигается значительный прогресс положения индивидов. Можно говорить о таком их «рождении» как способность видеть мир иным, вне традиционного толкования и условностей группового толкования и условностей группового поведения. Соответственно развивается способность к индивидуальной ответственности и участию в соревновательности, как следствие, развиваются качества индивидуальной адаптации, способность оценивать благоприятность и невыгодность ситуации. Экономической основой нового положения является мелкая собственность, обретение которой позволяет ощущать коллизии собственной судьбы, в том числе перед угрозой существования. В этом случае, появляется субъективная рациональность как способность производить с личных позиций «калькуляцию» и предвидеть каузальные связи в близлежащем масштабе. Подобная рациональность находит сущностное выражение в противостоящем друг другу мышлении - мышлении «каждого в борьбе с другим», но без интереса к обществу в целом (оно является результатом множества противоборствующих друг другу актов и множества видов индивидуальной ответственности). Подобная система делает каждого индивида потенциальным в понимании интереса и ближайших следствий своих действий и одновременно слепым по отношению к внешним связям и переплетению этих актов в совокупности происходящего [2, с. 305-306].
В резком отличие от рассмотренных исторических этапов развивается современное общество, в котором осуществляется интеграция больших групп. Прежде всего, ранее изолированные индивиды вынуждены отказаться от индивидуальных интересов и подчиниться интересам больших групп. Развитая индустриальная техника заставляет людей отказаться от направленных друг против друга позиций и соединить капиталы и на этой основе создаются новые предприятия. Последние направлены против широких целостностей, но постепенно их деятельность является следствием отказа от противодействия друг другу. Одновременно с этим работники предприятий учатся солидарным ориентациям групп, в прогрессивном значении как умениям подчиняться и предпринимать обдуманные действия, добиваться лучшего понимания и осуществляя продуманное волнение.
Все чаще приходится отказываться от частных выгод и «спасать» целое и, тем самым, самого себя. Иначе говоря, конкурентная борьба порождает самоограничение, умение видеть не только узкую часть общественного процесса, но и понимать связь событий во взаимопереплетениях и размышлять о судьбе целого. В этом случае, хотя и в зародыше, возникает «общественная рациональность» и моральность стадий планирования. Люди приобретают способность планировать и действовать в масштабах всего общества, продумывать длинные пути развития и, соответственно, поступать по «требованиям совести»1. При этом до полного совершенства далеко, поскольку каждая социальная группа стремится захватить планирование «в свои руки» вовред остальным. На протяжении длительного времени идет борьба за «одностороннее планирование», то есть когда каждый думает об интересах своей группы (соответственно, на наш взгляд, можно выделить понятие односторонней рациональности). Только воспитание способно развивать «далекое видение» в рамках общей ответственности. Но переход от механической солидарности к конкуренции совершен, и только благодаря адаптации могут происходить значительные эпохальные изменения в душевной жизни и характере поведения как новых преобразованиях общества и человека.
Таким образом, силы индустриализации наравне с процессами демократизации способствуют тенденциям постоянного роста моральных и духовных сил. Одновременно
получают развитие тенденции ограничения позитивного характера своих успехов и реализации социальных функций [2, с. 308].
В целом принцип фундаментальной демократизации обнаруживает двойную функциональность. Когда происходила борьба между целерациональными действиями и эмоциональным возбуждением масс, демократизация служила «неким со социальным лифтом», который передавал новой сдержанной политической элите накопившуюся в концентрированной массе иррациональность. Но в дальнейшем демократическое развитие обнаруживает «двойную мораль» и функционирует как лифт в своем перемещении из высших слоев в низшие.
Так, в первоначальные моменты появляются «сублимированные формы замешательства», «методы уклонения души» в стремлении нести ответственность за то, что ответственность нести нельзя. Но в массовых проявлениях аморализм превращается в откровенную жестокость, которая становится повседневной моралью.
К. Манхейм убежден, что человеческая рациональность и моральность могут подняться до планирования и чувства ответственности, хотя, с другой стороны, значительны силы разрушения. Крайне опасна диспропорциональность развития духа и души конкретного человека, который демократические возможности обращает в средства господства над другими и - главное - с помощью технических средств стремится придать людям свой образ и тем самым увеличивает его во множество раз. Как следствие, в процесс формирования человека вступает новый фактор. Если первоначально существовала вера в то, что в условиях свободной конкуренции в области образования и убеждения постепенно, посредством медленной селекции сложится приемлемый для современности «рациональный тип человека по образованности и культуре».
Примечания
1 Этимологически совесть означает со-вместно-ведать.
Библиографический список
1. Кемеров, В. Е. Выступление : философия и интеграция современного социально-гуманитарного значения (материалы «круглого стола») / В.Е. Кемеров. // Вопросы философии. - 2004. - № 7.
2. Общество в эпоху преобразований / К. Манхейм. // Манхейм К. Диагноз нашего времени. - М., 1994.
Рецензент: Н. К. Поздняков, д-р филос. наук, профессор
