CC BY
4
УДК 821.161.1
DOI: 10.31249/litzhur/2023.62.09
С.Ф. Дмитренко
© Дмитренко С.Ф., 2023
РАССКАЗ М.М. ПРИШВИНА «УТЁНОК-СТАХАНОВЕЦ» В ЛИТЕРАТУРНОМ И КУЛЬТУРНО-ИСТОРИЧЕСКОМ КОНТЕКСТАХ
Аннотация. В статье исследуется история создания и публикации рассказа М.М. Пришвина «Утёнок-стахановец» (итоговое заглавие -«"Изобретатель"») в связи с общественно-политической и литературной обстановкой 1930-х годов, а также в контексте философии и поэтики сказок Х.К. Андерсена, к обдумыванию которых писатель возвращался на протяжении всего творческого пути. В рамках проблематики статьи анализируется образ утки в творчестве Пришвина, которому писатель придавал особое значение как птицы, связывающей мир природы и мир людей, что концентрированно выразилось в его крохотном рассказе для детей, первоначально опубликованном в издании, предназначенном для педагогов и литературных критиков. Предлагается рассматривать рассказ «"Изобретатель"» как микрокосм (в понимании, предложенном М.М. Бахтиным) творчества Пришвина.
Ключевые слова: М.М. Пришвин; «Утёнок-стахановец»; «В краю непуганых птиц»; Х.К. Андерсен; стахановское движение; «"Изобретатель"»; дневник; микрокосм.
Получено: 05.08.2023 Принято к печати: 05.09.2023
Информация об авторе: Дмитренко Сергей Фёдорович, кандидат филологических наук, доцент, Литературный институт им. А.М. Горького, Тверской бульвар, 25, 123104, Москва, Россия.
ORCID ID: https://orcid.org/0009-0000-8139-2381 E-mail: dmitrenko@litinstitut.ru
Для цитирования: Дмитренко С. Ф. Рассказ М.М. Пришвина «Утёнок-стахановец» в литературном и культурно-историческом контекстах // Литературоведческий журнал. 2023. № 4(62). С. 147-169.
DOI: 10.31249/litzhur/2023.62.09
Sergei F. Dmitrenko
© Dmitrenko S.F., 2023
M.M. PRISHVIN'S STORY THE STAKHANOVITE DUCKLING IN LITERARY, CULTURAL AND HISTORICAL CONTEXTS
Abstract. The article examines the history of the creation and publication of M.M. Prishvin's short story "The Stakhanovite Duckling" (the final title is "'The Inventor'") in connection with the socio-political and literary situation of the 1930 s, as well as in the context of the philosophy and poetics of H.K. Andersen's fairy tales, to which the writer returned throughout his entire career. Within the problem of the article the image of a duck in Prishvin's work is analyzed which for the writer was a bird that connected the world of nature and the world of people. This meaning is concentrated in his tiny story for children which was originally published in an edition intended for teachers and literary critics. The article proposes to consider the story "'The Inventor'" as a microcosm of Prishvin's creativity (in accordance with the idea of M.M. Bakhtin about the microcosm of a writer).
Keywords: M.M. Prishvin; "The Stakhanovite Duckling"; "In the land of the undeterred birds"; H.K. Andersen; the Stakhanov movement; "'The Inventor'"; diary; microcosm.
Received: 05.08.2023 Accepted: 05.09.2023
Information about the author: Sergei F. Dmitrenko, PhD in Philology, Lecturer, Maxim Gorky Literature Institute, Twerskoy Blvd., 25, 123104, Moscow, Russia. ORCID ID: https://orcid.org/0009-0000-8139-2381
E-mail: dmitrenko@litinstitut.ru
For citation: Dmitrenko, S.F. "M.M. Prishvin's Story The Stakhanovite Duckling in Literary, Cultural and Historical Contexts". Literaturovedcheskii zhurnal, no. 4(62), 2023, pp. 147-169. (In Russ.)
DOI: 10.31249/litzhur/2023.62.09
В обширном наследии М.М. Пришвина есть крохотный рассказ, смысл и значение которого явно несоизмеримы с его объемом - около 5000 знаков, 1/8 авторского листа. Впрочем, в твор-
честве, в литературе габаритные критерии ничего не значат, небольшое здесь очень часто томов премногих тяжелей [19, с. 364].
Более того, М.М. Бахтин высказал в свое время идею микрокосма в литературе, понимая под таковым ключевое произведение того или иного писателя, в котором «важнейшие идеи, темы и образы его творчества - и предшествующего и последующего появляются <...> в предельно острой и обнаженной форме» [1, с. 162]. Применительно к Достоевскому он определил микрокосмом короткий рассказ «Бобок», а мы применительно к Пришвину предложим таковым рассказ, первоначально названный автором «Утёнок-стахановец», но затем, после некоторых событий, о которых ниже, получивший имя «"Изобретатель"» [15, т. 4, с. 372-375; с. 718].
20 января 1937 г. Пришвин записал в дневнике: «Хочется жить как все, иметь то, что у всех, а надо свое дать, надо прибавить к потоку нечто свое, и через это - страдание: не могу как все и не знаю даже, что я "лебедь". Живешь гадким утенком, а про лебедя узнаешь нескоро, когда это разутешить не может» (подчеркнуто Пришвиным - С. Д.) [13, с. 452 (1936-1937)].
Андерсеновские ассоциации в текстах Пришвина возникают неоднократно и разновременно, причем важно отметить, что, приемля и высоко ценя образы Андерсена [см., например: 13, с. 152 (1938-1939); с. 331 (1944-1945)], философию андерсеновских сказок однажды он интерпретировал резко отрицательно [13, с. 343 (1940-1941)].
Тем не менее лебедь как образ и объект народно-поэтического восприятия появляется у Пришвина уже в его дебютной, принесшей ему и награды и литературную известность книге -«по-настоящему первая» [7, с. 115] - «В краю непуганых птиц: очерки Выговского края» (1907).
Пришвин отмечает не только народный запрет на охотничий промысел лебедей, однозначную его греховность, но и красноречивую взаимосвязь в народном сознании, а именно: с одной стороны, «в наших сказках царевна обращается в лебедь, а в мифологии всех вообще арийских народов лебедь привозит и отвозит божества» [11, с. 32], а с другой - лебедь, так сказать, не аристо-кратизируется, а совершенно естественно воспринимается рядом с утками: «. эти птицы, - утки всех пород и лебеди, почти не боятся
человека. Их не стреляют. "Зачем, скажут, их бить, когда для пищи определена «дичь», т.е. лесная птица: рябчики, тетерева, мошники (глухари). Лебедь и утка, скажут, нам никакого вреда не приносят, самая безобидная птица". Про хорошего человека здесь говорят: "Степенный человек, самостоятельный, Бога почитает и не то что лебедей, но и уток не трогает"» [11, с. 30].
В словаре Даля показано, что в Сибири и на Камчатке уткой называют «вообще птицу, птаху, пичугу» [5, т. 4, с. 520], но контекстуально такое восприятие утки можно распространить и на все пространство, охваченное русским языком и русским традиционным сельскохозяйственным укладом. (Ср. также общеизвестное и отмеченное еще Далем: «Курица не птица, прапор <...> не офицер» [5, т. 2, с. 224].). Утка в русском, - а, может, не только в русском, если вспомнить Андерсена1, - народно-поэтическом сознании воспринимается как живущая в двух средах: природной и домашней.
Здесь же необходимо отметить и отразившееся в дневнике разных лет внимание Пришвина к творчеству Д.Н. Мамина-Сибиряка, автора сказки «Серая шейка» с ее главной героиней - самой знаменитой уткой в русской литературе.
В частности, на вечере памяти Мамина-Сибиряка в Литературном музее 10 февраля 1940 г. Пришвин выступал с докладом о его творчестве [13, с. 36 (1940-1941); ср.: 18, с. 185] и даже если там не шла речь о «Серой шейке», трудно представить себе, что классик детской литературы Пришвин, тем более с претензией на создание новых форм сказки, не был знаком с шедевром Мамина-Сибиряка. Так или иначе, у центрального образа рассматриваемого
1 Ставшая классической сказка Андерсена «Гадкий утенок» (Den grimme ЖШщ; 1843), по наблюдению Л.Ю. Брауде, первоначально называлась «История одной утки» [3, с. 150]. Отметим, что общеизвестное переводное русское заглавие - «Гадкий утенок», которое в советских изданиях маркируется как принадлежащее А.П. Ганзен, в известном четырехтомном собрании сочинений Андерсена (СПб., тип.-лит. С.М. Николаева, 1894-1895), где как раз представлены переводы А. и П. Ганзен, отсутствует. Сказка здесь имеет заглавие «Безобразный утенок», в то время как параллельно печатаются переводы под заглавием «Уродливый утенок» (перевод М.А. Лялиной; 1896) и «Гадкий утенок» (первый - 1870; безподписный перевод; в 1899 г. под этим заглавием печатается перевод А. Борисовой, в 1900-м - перевод И. Введенского) [см.: 20, с. 89, 91, 101]. Этот сюжет, на наш взгляд, требует отдельного исследования.
рассказа Пришвина есть генетические связи с предшествующей литературой, где утка имеет очевидные позитивные коннотации, причем на них строится сюжетная динамика2.
Говоря о времени создания «Утёнка-стахановца», нельзя не обратить внимание на особенности восприятия Пришвина в писательской среде второй половины 1930-х годов. Так, в воспоминаниях поэта и крупного литературного функционера Николая Тихонова, записанных уже в 1970-е годы и опубликованных вскоре после его кончины, рассказано, в частности, о торжествах начала июня 1936 г. в городе Орджоникидзе (тогдашнее название Владикавказа), посвященных тридцатилетию со дня смерти классика осетинской литературы Коста Хетагурова3.
Там, замечает Тихонов, «к нашему удивлению, мы обнаружили Пришвина. Оказывается, он приехал на охоту со своей собакой, ну, и про него напечатали в газете, предложили выступить на юбилее. Он растерялся и сказал:
2 24 марта 1911 г. датирована выразительная в этом смысле запись в дневнике Пришвина:
«Утиный охотник залег в шалаше, привязал свою подсадную утку "Кря-куху" и уснул. <.>
.и привиделось ему, будто селезень здоровенный-прездоровенный плывет возле самого шалаша. Захотелось охотнику поймать селезня живым, растопырил ладони и хватил в заплечье между крыльями. Бьется селезень, скользкий и юркий, и вот-вот выскользнет, а охотник что есть мочи впивается в селезня и шепчет: "нет, голубчик, не уйдешь, задушу, а не выпущу, лучше живым сдавайся!" Очнулся охотник от боли в коленке: ни в селезня он впустил пятерню, а в коленку. Глянул на реку, а утки нет, и где была утка, лед идет, густой, серый и грязный, последний лед; вчера пруды разорвало помещичьи.
Утку затерло льдинами и понесло. Дня три она плыла, голодная, подо льдом. Рыбаки запустили сак под льдину, и вдруг выскочила утка прямо с веревкой на лапе, худая-прехудая. Принес утку мужик с бараньими глазами и монашек длинный, худой и черный, как угорь. Пятерик.
Столковались за рубль. Посадили утку на пол, посыпали хлеба, овса, налили воды. Она и не прикоснулась, а стала на одну ногу, загнула голову и уснула. Выспалась, поклевала овса, попила и крикнула» [13, с. 421, 422 (1905-1913)].
3 Широкошумные празднования годовщин именно смерти знаменитых писателей стали тогда у большевиков обыденностью: достаточно вспомнить юбилеи умертвий Пушкина (1937), Салтыкова (Щедрина) (1939), Лескова (1945), Гоголя (1952). В июле 1941 г. с размахом намечали отметить столетие со дня гибели Лермонтова, и только начавшаяся война помешала осуществлению этого.
- Я никакой речи не могу говорить.
- Ну, вы что-нибудь скажите. Вы же любите природу Осетии, знаете ее.
И вот старик выступил. Но он почему-то перешел сразу на собак. Начал со своей любимой собаки и пошел по собакам. Наконец, ему подали записку: "Слушайте, здесь юбилей! Кончайте с собаками!" Он перешел довольно храбро на юбилейную речь. Но она уже была не такая длинная» [17, с. 115].
Любопытно, однако, что этот, близкий к обыденному образ Пришвина - простодушного путешественника, отрешенного от социально бурной жизни советского государства, дезавуируется строками в пришвинском дневнике, в том числе тех лет и тех кавказских недель. В частности, изображенной Тихоновым пришвин-ской меланхоличности противостоит его писательская, попросту человеческая зоркость. В записях этого охотника с любимой собакой уже Тихонов, названный им «парнем из лабаза», предстает предприимчивым промышленником от искусства, которому участие в пафосных мероприятиях не мешает заниматься своими «киношными делами»: вполне конъюнктурным сценарием историко-литературного фильма о гражданской войне на Кавказе [13, с. 208 (1936-1937)]4.
Не в оправдание, но в наставление иронизирующему Тихонову: он мог бы заметить, что и сам Пришвин также не был чужд участия в благословленных большевистской партией и лично Сталиным мероприятиях. Ведущий пришвиновед Я.З. Гришина в своих обстоятельных комментариях к дневникам Пришвина представила сюжет с несостоявшимся участием писателя в одиозном сборнике «Беломорско-Балтийский канал имени Сталина: история строительства» (1934) под редакцией М. Горького, которому придали в помощь, очевидно, надзорного свойства, литературного администратора Л. Авербаха и чекиста, заместителя Главного управления исправительно-трудовых лагерей С. Фирина. Хотя в июле - августе 1933 г. Пришвин на канале побывал, но самостоятельно, отдельно от писательской команды [см.: 13, с. 866-868 (1932-1935)].
4 Фильм «Друзья» по сценарию Н.С. Тихонова (в соавторстве с режиссером Лео Арнштамом) был поставлен на «Ленфильме» (1938).
Уже существующие подступы к этой теме [см., напр.: 8] вызывают новые вопросы: «почему Пришвин поехал на канал один, а не вместе с группой писателей? почему не взяли его очерк в известный сборник о канале? почему его роман "Осударева дорога" <.> не был опубликован при жизни писателя, и почему редакторы требовали от писателя бесконечных переделок, вплоть до переноса действия романа в другое место, и почему он на это не соглашался?» [13, с. 868 (1932-1935)].
Мы прибавим для нас важный вопрос в творческой биографии Пришвина, прожившего долгую - восемьдесят лет - жизнь, разделенную катаклизмом 1917 г. почти надвое. Так, упомянутая выше книга «В краю непуганых птиц: очерки Выговского края» (1907) [11] была переиздана им в советское время с характерными изменениями в заглавии и в содержании: «В краю непуганых птиц: Онего-Беломорский край: очерки» (1934) [12]. И в этом переиздании она стала волей-неволей выглядеть как сателлит упомянутого выше сборника и как своего рода пристрелка к «роману-сказке» «Осударева дорога», законченному только летом 1948 г. [15, т. 6, с. 424]. Во всяком случае во второй редакции уже не природные и не орнитологические доминанты выходят на первый план. «Осу-дарева дорога», проложенная по велению Петра Первого и вызвавшая горький вывод Пришвина: «Можно себе представить <.> чего стоила населению эта дорога! До сих пор в народе сохранились тяжелые воспоминания. В Выговском краю мне рассказывали старики, что для устройства дороги согнали крестьян со всей России» [11, с. 156] - в издании 1934 г. стала восприниматься не как исторический объект, а как модифицированное большевиками в форме Беломорско-Балтийского канала сооружение со всеми его социальными особенностями ХХ в. И хотя проблема взаимоотношений двух редакций «Края непуганых птиц» выходит за рамки данной статьи, сам факт издания этой книги выразительно показывает хитросплетения творческой жизни действующего советского писателя, одновременно пиш5ущего дневник, ни в коем случае не предназначенный для печати5. Впечатляет сам вектор смысловой
5 Обратим внимание на проницательное замечание Я.З. Гришиной: «Стратегия выживания писателя в годы террора, конформизм <...> и его пределы -одна из проблем, которая в настоящее время постоянно и широко обсуждается: как удавалось сохранить себя и писать, публиковаться и даже быть актуальным в
цепочки природных образов, возникающий у Пришвина в 1930-е годы: природа (непуганые птицы) - преобразования ее, неизменно, как в начале XVIII, так и в XX в. связанные с насильственно организованным трудом6, - утенок, причисленный к стахановцам.
годы тотальной идеологизации культуры? Каждый писатель так или иначе вынужден был решать для себя эту проблему в своем творчестве - и Пришвин, конечно, не исключение: он хотел быть не уничтоженным, а услышанным. <...> Пришвин стремится присутствовать в официальной культуре, не изменяя себе и не отступая, он уверен, что может писать о том, что закажут, но не может писать так, как закажут» [13, с. 930, 931 (1932-1935)].
6 По Дневнику Пришвина мы знаем о его, мягко говоря, неоднозначном и несправедливо критическом отношении к творчеству С.Я. Маршака. Но тем выразительнее будет наш пример, показывающий общую тенденцию в творчестве самых разных писателей, живших в СССР в 1930-е годы. Так, в ныне хрестоматийном стихотворении Маршака «Война с Днепром» (первая публикация -журнал «Ёж». 1931. № 1. С. 1-5) строительство Днепрогэса изображается без пенитенциарных оговорок как торжество техники, без каких-либо сантиментов по отношению к миру реки, к так называемой окружающей среде (что выражено и в иллюстрациях Георгия Бибикова, где природа вытеснена механизмами и людьми с различными орудиями труда): «И вот в реке поставлена // Железная стена. // И вот реке объявлена // Война, война, война! // Выходит в бой // Подъемный кран, // Двадцатитонный // Великан, // Несет // В протянутой руке // Чугунный молот // На крюке. // За ним // Бурильщик // Сандерсон. // На трех ногах // Трясется он. (В окончательной редакции, где, очевидно, для перестраховки в изменившихся политических обстоятельствах заменено название бурильщика известной американской фирмы Sanderson, стало еще экспрессивнее: «Идет // Бурильщик, // Точно слон. // От ярости // Трясется он». - С. Д.) <.. > Вот экскаватор // Паровой. // Он роет землю // Головой, // И тучей // Носится за ним // Огонь, // И пар, // И пыль, // И дым. // Где вчера качались лодки, - // Заработали лебедки. // Где шумел речной тростник, - // Разъезжает паровик. // Где вчера плескались рыбы, - Динамит взрывает глыбы» и т.д. (выделено мною. -С. Д.) Ср. письмо Маршака жене и детям из города Запорожье (Украинская ССР) от 5 мая 1930 г.: «Днепрострой мне очень понравился. Если ты, Элик прочел "Тараса Бульбу", ты знаешь про Запорожскую Сечь. Так вот в этих местах она и была. Теперь там взрывают скалы и целые горы, строят шлюз, плотину, электростанцию <...>, множество заводов. <.. > Работают день и ночь. Почти всю работу делают грандиозные машины. <. > У каждой машины свой голос и свой ритм. Покой и лад нарушается только изредка суматошной пляской сыплющихся камней. Четкость, порядок, простота работающего механизма дают ощущение величавости. <.. > А людей почти не видно» [9, т. 8, с. 424]. Не удивительно, что вскоре в статье о творчестве Маршака для детей было отмечено: «Вся книга "Война с Днепром" является непревзойденным в детской поэзии образцом попу-
Здесь нет никаких противоречий в логике - она основана на прочувствованном Пришвиным парадоксе: вскоре после посещения края подневольного труда советская жизнь представила ему конфигурацию так сказать освобожденного труда - в сентябре 1935 г. на Донбассе возникло стахановское движение.
В хорошо известном трехтомном «Энциклопедическом словаре», вышедшем в 1953-1955 гг., стахановскому движению посвящена довольно большая статья, где оно определяется как «движение новаторов за высокую производительность труда и лучшее использование новой техники, за непрерывное совершенствование произ[водст]ва, означавшее новый этап социалистического соревнования». Подчеркивается, что «основой с[тахановского] д[виже-ния] явилось значительное улучшение материального положения рабочих, отсутствие в СССР эксплуатации, наличие новой, высокопроизводительной техники, создание кадров рабочих и работниц, овладевших новой техникой и способных двинуть ее вперед» [21, с. 321]7.
Всесторонняя стимуляция стахановского движения со стороны государства (уже в ноябре 1935 г. было проведено Первое всесоюзное совещание рабочих и работниц стахановцев) привлекла внимание и Пришвина, что, в частности, нашло отражение в его Дневнике начиная с того же 1935 г.
Показательно, что первоначально Пришвин, будучи избран в правление только что образованного Союза советских писателей (ССП) (1934), всего через несколько месяцев пишет в дневнике: «Мелькает возвращение рапповских времен: я это из-за скудости нашей литературы. Вот сейчас можно бы организовать группу писателей из "стахановцев"» <...> и с этого начать, а не по-рапповски оздоровляющую литературу» [13, с. 854 (1932-1935)].
ляризации техники. <...> И в этой сосредоточенной конкретности описания -огромный познавательный, педагогический, подлинно техпроповский смысл книг Маршака» [2, с. 2].
7 Отметим, что в этом же томе помещена статья о Пришвине, где о нем сказано: «В своих произведениях изображал гл[авным] об[разом] жизнь природы, творческий труд человека, тесно связанный с природой. В книгах П[ришвина] мастерство писателя-реалиста сочетается с остротой наблюдений натуралиста-краеведа» [20, с. 16].
В дневниковых записях находим и разъяснение пришвин-ского понимания «стахановского движения». Оно - «это как будто русскому рабочему и всем простым людям открыло дорогу к счастью, совсем стало незачем думать об Америке. И это последний и окончательный удар по уравниловке» [13, с. 857 (1932-1935)]. Идея которой так или иначе была заложена в документах ССП.
Как все мы знаем, дневник Пришвина очень откровенен, нередко самоубийственно откровенен, но и в нем немало идей-тезисов, которые требуют разобраться: это написано для возможного постороннего глаза или автор действительно так думает. Так, Пришвин пишет: «Небывалость нашей революции выражается механизацией управления массами. Кино и радио сняли с народа одежды религиозных легенд и фольклора. Весь народ со всей своей потаенностью захвачен государственным механизмом и посредством стахановского движения будет вовлекаться все дальше и дальше» [13, с. 857 (1932-1935)]. Что это?
Пришвинский привет рапповцам, перестраховка или все же виртуозно выраженная формула отчуждения человека по-большевистски?
Ибо в своем месте далее он пишет: «Мысль о стахановцах: "Богатеть будут. Тем более надо сплотиться" (Значит, этот страх перед "материей" существует уже. <...> У партийца сила во "втором рождении" (отец пьяница, мать проститутка), стахановцы возвращаются к силе первого рождения (самости). <...> Каждый процветает в своем таланте. - каждому по способностям» [13, с. 859-860 (1932-1935)].
Понятно, что Пришвин видит в стахановском движении стимул к творческому, профессиональному раскрытию личности. Ибо и далее он пишет: «Необходимо думать о "втором рождении": какая дорога открывается: и главное, мой опыт - возвращения к себе - является ли через стахановцев общим путем» [13, с. 860 (1932-1935)]. Или: «В газетах даже называют стахановское движение пробуждением талантов. и недаром с этим совпало воскрешение елки. В искусстве тоже есть своя елочка» [13, с. 861 (1932-1935)]. Это все еще дебютный для стахановцев 1935 год.
Но идет время, и в обстоятельствах большевистского правления стахановское движение претерпевает значительные изменения. По характеристике современного исследователя, поначалу
«стахановское движение позволило привести в действие и огромные экономические резервы, связанные с освоением новой, современной техники. <...> Рекорды стахановцев, собственно, потому и выглядели столь ошеломляющими, что достигались на общем фоне слабого использования возможностей, заложенных в передовой технике» [16, с. 153].
Но «вместе с тем многие стахановские рекорды явились результатом того, что впоследствии стало называться приписками. Не обошлась без приписок и организация самого первого рекорда. <.> Стаханов работал только отбойным молотком, а вслед за ним шли двое других шахтеров, крепивших лаву. <. > . администрация шахты, стремясь усилить впечатление от рекорда, приписала этот результат одному Стаханову.
По тому же нехитрому принципу "оформлялись" и многие последующие рекорды: подсобные работы передавались подручным, конечный же результат приписывался кому-то одному, намеченному начальством в герои труда» [16, с. 153].
Очевидно, все это открывалось и чуткому Пришвину, иначе он бы не стал разводить конкретное стахановское движение 1930-х годов с идеей стахановца как человека особой творческой инициативы, а лучше сказать - силы. Впрочем, и здесь не обходится без противоречий.
Я.З. Гришина справедливо отмечает в своих комменариях к дневнику, что Пришвин «как и все или многие его современники, поддавался обаянию сталинских речей (хотелось верить) <...> ("<...> американцы понимают конституцию как освобождение личности творческой, создающей из бесполезного высшие ценности, а Сталинская конституция имеет в виду не личность, а стахановца, т.е. личность, обусловленную непосредственной пользой для общества")».
И далее: «Человек и художник христианской культуры, для которой понятие незаменимой, неповторимой, творческой личности было фундаментальным, Пришвин живет и работает в рамках культуры, рассматривающей личность как частный случай, который можно и нужно использовать в интересах государства, где торжествует безличное («И фашизм, и коммунизм... Фейхтвангер пишет о фашизме, а мы все это видим в коммунизме. Общее в том и другом нечто <...> оглупляющее: немцы - пишет он - по-
глупели. Но ведь и мы поглупели невероятно и все от тех же причин, которые у фашистов носят названия "чистой расы", у нас "классарабочих")» [4, с. 841].
Пришвин стремится «выяснить, почему оба фактора, и чистая раса и рабочий класс, производят одинаково оглупляющее действие и направлены против интеллигента. Почему до сих пор возле талантливого и честного специалиста стоит и мешает ему глупый и необразованный коммунист. По-видимому, тут борьба совершается государственно-родового начала с личным: и оттого оглупение на одной стороне и накопление вооруженных сил на другой» (запись 30 января 1937 г.) [13, с. 456 (1936-1937)].
Вероятно, именно осознание этих противоречий и попытка связать с современностью историю приводит к такой записи в дневнике (17 декабря 1937 г.): «.поехал в Загорск <...>. Каждый раз, как вижу Лавру с ж. д. моста, вспоминаю, что 500 лет тому назад здесь все лес был дикий и волки выли и препод. Сергий нашел в себе такую силу и желание жить в этом лесу и начинать... В отношении к моск. государству он был просто гениальный стахановец, и, конечно, в глубине души цари смотрели на него как на спеца от религии, очень полезного» [13, с. 825-826 (1936-1937)].
Сатира и даже юмористика, как видно, не относятся к художественному арсеналу Пришвина8. Едва ли он пишет о преподобном Сергии как о стахановце XIV в., имитируя и высмеивая большевистскую зацикленность на тотальности, свеохватности. Скорее, даже отмечая нелепые факты бытия, абсурдизацию первоначально здравого, он стремится объяснить явления в их сложных, многообразных взаимосвязях.
Так, идея «стахановцев» от литературы, обдумываемая им после создания Союза советских писателей, исходит из соображения: поскольку одною из главных идеологических доминант сделан человеческий труд как таковой, постольку поиск стахановцев во всех сферах человеческой деятельности должен добраться и
8 Сопоставим, например, два, по сути, равносмысленных тезиса Пришвина о сатире, между которыми более тридцати лет: «16 января 1921. Сатира, пародия - должники искусства» [13, с. 175 (1920-1922)] и «15 апреля 1952. <...> . действительно сатира не поэзия, а только мысль, заостренная злободневно. Лично я не люблю и не понимаю сатиру, как слепой на все такое.» [13, с. 90 (1952-1954)].
до литературы, искусства: «Стахановские механизации в применении к живописи»; «Ясно чувствую сейчас, чего я лишен был и что за убогое существо писатель, занимающий почему-то первое место в обществе. На это, может, кто-нибудь из властелинов обратит внимание, скажет: "не нужно все это нам", махнет рукой -и писатели исчезнут, а потом явятся новые сами собой» [13, с. 854 (1932-1935)]9.
И важнейшее: «Кино и радио сняли с народа одежды религиозных легенд и фольклора. Весь народ со всей своей пота-енностью захвачен государственным механизмом и посредством стахановского движения будет вовлекаться все дальше и дальше. <...> Погоня за счастьем в ближайшее время должна проникнуть, как естественная потребность, в недра народа, ко всем без исключения, и заменить восточный аскетизм и упрощенность кустарного быта. Восприимчивость к счастью после самой суровой школы аскетизма дает колоссальную динамику развития.» [13, с. 858 (1932-1935)]. «.Необходимо думать о "втором рождении": какая дорога открывается: и главное, мой опыт - возвращения к себе - является ли через стахановцев общим путем» [13, с. 860 (1932-1935)]10.
Общим путем даже для утенка, который, по Пришвину, выпускнику агрономического отделения философского факультета
9 Ср.: «Трудно ровнять труд по созданию картины с трудом добывания каменного угля, но вполне возможно сделать, чтобы углекоп тоже, как и художник, работал в охотку. Углекопу хочется достать себе пианино, и, хотя он не умеет играть, он верит, что и он тоже будет обладать этим счастьем извлекать чудесные звуки. Надо дать ему возможность, работая, ждать впереди счастья. А разве художник, загубив свою жизнь на картину, не так же думает о музе своей, как рабочий о пианино.» [13, с. 856 (1932-1935)]. «Стахановское движение - это как будто русскому рабочему и всем простым людям открыло дорогу к счастью, совсем стало незачем думать об Америке. И это последний и окончательный удар по уравниловке» [13, с. 857 (1932-1935)].
10 Ср.: «9 Июня. Сегодня в гараже один старый шофер сказал: - Какому настоящему мастеру охота работать за такие деньги по-настоящему, вот отчего и нет мастеров, а одни только стахановцы.
Мастер каким-то образом прямо противопоставляется стахановцу.
10 Июня. Стахановец - это лучший рабочий в массе их. Мастер (по-старому) - это личность».
Лейпцигского университета, также осознает себя, движется к себе как таковому.
Менее чем через месяц (12 января 1938 г.) после записи о Сергии Радонежском в Дневнике отмечено: «Написал рассказ для маленьких детей "Утёнок-стахановец". Необычайная трудность этих рассказов состоит в том, чтобы добиться той глупинки, или наивности среды, единственно в которой только и может плавать шлак мысли. Трудность рассказа состоит в непременном усложнении его, когда вынашиваешь. И вдруг все выношенное, мыслимое расслаивается, и с таким трудом придуманный сюжет распадается на куски, и один маленький кусочек его только и делается нужным, - это плюс та вышеназванная наивность тона» [13, с. 854 (1938-1939)].
Судя по записям 15, 16, 17 января, Пришвин, несмотря на всяческие хлопоты: хочет отметить свое 65-летие, ездит в Загорск (Сергиев Посад), занимается литературными делами - продолжает «разделывать» и «доделывать» рассказ «Утёнок-стахановец» и наконец «с успехом» читает его в журнале «Детская литература» и решает «у них напечатать» [13, с. 17 (1938-1939)].
Однако далее планы начинают рушится. В день рождения Пришвина 4 февраля Детиздат назначает вечер Паустовского («Выясняется, что в детскую литературу выдвинут (кем?) Паустовский. <...> Из всего видно, что в детской литературе ничего не сделаешь, кроме того, что напишешь. Что тут, как и везде: выгоняют старых и назначают новых, получше. <...> В наше время бюрократизм не меньше рапповского, но сочувствия личному протесту не найдется. Протест возможен лишь в организованном порядке, так наз[ываемый] стахановский протест» [13, с. 17 (1938-1939)].
Одновременно с этими неприятностями возникает проблема и с «Утёнком-стахановцем». Этот сюжет отражен в Дневнике без подробностей, но суть его понятна: Н.К. Крупская, уже по самому своему политическому рангу назначившая себя главным специалистом по советской детской литературе, критически отозвалась о рассказе Пришвина.
Вначале автор настроился примирительно: «. возможно, что Крупская права, и вовсе это не стахановец» [13, с. 31
(1938-1939)]11. Он не только заменил заглавие в журнальной публикации, стало: «Рассказ о диком утенке», но и поместил перед ним «Письмо к читателю», которое заслуживает полного воспроизведения здесь:
«Я написал рассказ для старших дошкольников, который должен быть напечатан чуть ли не в двухсоттысячном тираже. Волнение, сопутствующее созданию рассказа, во мне еще не улеглось, и сам я с трудом могу сейчас судить, достоин ли мой рассказ такого большого тиража. Вот почему я решил предоставить его на Ваш суд и пользуюсь случаем при этом сказать от себя несколько слов о моих разных загадах.
Я загадываю написать такой рассказ, таким русским простым языком, чтобы он был понятен всему народу, независимо от образования того или другого читателя. Второй мой загад дать рассказ, который, подобно сказке, интересен для всех возрастов и соединял бы своей легендой приходящее и уходящее поколения, старого и малого. Таким образом, я хочу создать сказку без Ивана-царевича и Бабы-яги и сделаться современным сказителем» [6, с. 41].
Любопытно, что, согласно выходным данным, номер был сдан в производство 27 января 1938 г., а подписан к печати 2 февраля, т.е. отредактированный «Утёнок» выходил в свет неделями ранее, чем об этом рассказано в Дневнике Пришвина. Этому есть два объяснения: 1) дневник писался «задним числом» (что бывает); 2) в журнале указаны плановые даты подготовки номера, в то время как материалы в него были сданы с запозданием, во второй половине февраля. Автор этих строк склонен ко второму варианту.
Нельзя не отметить и то, что, если судить по предисловию, Пришвин, в противоречии с вышеприведенной записью в Дневнике, намечал опубликовать свой рассказ в детском издании большого тиража (тираж этого номера «Детской литературы» -19 750), и перемена его решения - первопубликовать детский,
11 Ср.: запись в Дневнике 17 ноября 1945 г.: «Вчера были Замошкин и Платонов Андрей Викторович. Узнал, что "перековка человека" запрещена в своем словесном выражении, как и весь идеализм революции, что Крупская этим своим идеализмом привела к разложению школы, что и сама Крупская, умирая, понимала современность как сдачу всех позиций революции» [13, с. 689 (1944-1945)].
«дошкольный» рассказ в литературно-критическом журнале («кри-тико-библиографический еженедельник ЦК ВЛКСМ») и, очевидно, тем самым подчеркнуть его значение и необходимость для взрослых читателей, для педагогов - связана с серьезными причинами, главная из которых - отрицательный отзыв Крупской. Эту подробность нельзя недооценивать: тем более что, помимо «Письма к читателю», в журнале была помещена сноска: «Редакция журнала просит читателей высказать свое мнение о рассказе тов. Пришвина. Отзывы просим направлять по адресу журнала. Наиболее интересные из них будут напечатаны. Редакция». (Правда, как показал просмотр последующих номеров издания, такой публикации не последовало.)
Через некоторое время, уже после выхода журнала в Дневнике появляется еще одна запись об этом рассказе, показывающая творческую неуспокоенность его автора, нежелание смириться с вынужденной его правкой (выразительна даже датировка): «5 Июня. (23 ст. Мая. Именины.) Никто никогда бы и не подумал, что "Стахановец" тем вредный рассказ, что снижает стахановца, низводя его до утят. Но одна высокопоставленная дура высказала это, и теперь поди, доказывай, что ты не верблюд. Что же это? Это сила сцепления подвижных элементов общества человеческого: так бывает и на воде: бросят камень, и не только под камнем, но вся вода заволнуется» [13, с. 97-98 (1938-1939)]12.
12 Ср.: запись 15 июня 1938: «В Москве попал в толпу и вспомнил о той курице, которая у нас высидела и теперь водит утенка: вспомнил, что не в том тут дело, утенок или цыпленок, а что надо кого-то высиживать весной курице и, высидев, надо кормить, что курице некогда разбираться, утенок попал к ней или цыпленок, или даже гусенок, а может быть, даже и галка. Так вот, тем же самым чувством живет улица, тут тоже не "Хочется", а "Надо", и будь ты утенок, или гусенок, или цыпленок, - все равно. И вот милиционер стоит, обыкновенный деревенский парень, отшлифованный в милиционера, и он тоже родился крестьянином, а вот теперь попал в Москву, как утенок под курицу, и ходит и делает все, как Надо.
Да так-то почти и вся жизнь в этой неведомой для каждого дороге, и определенно-личное Хочу и последовательное проведение этого своего Хочу в жизнь чрезвычайно редко. Но как ни редко, а жизнь вперед если только движется, то движется только этими Хочу, переходящими в Надо» (выделено Пришвиным - С. Д.) [13, с. 111 (1938-1939)].
Тем не менее несколько доработав рассказ текстуально и переименовав его на этот раз в «Удальца», Пришвин ставит его в начало цикла «Лисичкин хлеб» (подзаголовок: «Книга рассказов»), который с авторским вступлением публикует в журнале «Новый мир» (1939. № 5).
В нем очевиден, пусть косвенный, ответ «высокопоставленной дуре», в которой можно усмотреть не только Н.К. Крупскую, но и надлитературную идеологическую опеку как таковую: «Все эти рассказы явились на свет в поисках идеального рассказа для детей. А идеальным рассказом я считаю одинаково интересный рассказ для всех поколений. В своих поисках я исходил не от русской сказки и не от Льва Толстого в его рассказах о природе. Близости к детям я достигал, стараясь рассказывать им не о чем-нибудь поучительном, а о собственных своих играх взрослого человека. Давным-давно, будучи еще сам ребенком, я заметил, что взрослые играют еще гораздо более детей и тратят денег на свои игрушки гораздо больше, чем для детей. Так почему же нам надо рассказывать детям непременно о полезном и поучительном? Надо рассказывать, по-моему, прежде всего искренно детям, как взрослым, считая их в деле оценки художественного произведения, сказки, полноправными гражданами» [14, с. 97].
Много лет спустя, в 1950 г., Пришвин выпускает в Детгизе небольшой сборник рассказов «Ребята и утята», где рассматриваемый рассказ проявляется под заглавием «"Изобретатель"» (именно так, в кавычках; с. 3-8). Книга была подписана к печати 28 июля 1950 г., а 13-м сентября 1951 г. датирована следующая дневниковая запись Пришвина: «Я написал рассказ о диком утенке, сумев-
И далее: «22 Июня. Что по воде плывет, того не переловишь, а что народ говорит, всего не переслушаешь.
Незнайка лежит, а Знайка по дорожке бежит.
Вчера был конец Ставского, единственным пороком которого было, что он в литературе ни бе, ни ме.
Такие женщины, как Караваева или Герасимова, могут за правду постоять, и я всегда в их общении со своей литературной индивидуальностью сплющиваюсь, как будто сознаю, что в основе индивидуальности заключен порок. А Крупская!
Возможно ли непорочное зачатие индивидуальности (от Девы)?
- Самое главное в наше время - это что от нас требуется сознание Правды (Караваева)» (выделено Пришвиным. - С. Д.) [13, с. 118 (1938-1939)].
шем не в пример другим по спине матери выкинуться из кармана на волю. Рассказ был прославлен в педагогических журналах, и его решили печатать в миллионных тиражах. Вдруг рассказ попался на глаза Крупской, и она его разгромила.
Оказалось, что нехорошо было называть стахановцем обыкновенного утенка, и в этом было и оскорбление человеку и биологизм.
Поняв, в чем тут дело, мы назвали рассказ: "Изобретателем" и напечатали, и до сих пор, через много лет, он все печатается и печатается, и даже на всяких языках» [13, с. 499 (1950-1951)].
Как видно, за давностью некоторые подробности в памяти Пришвина трансформировались, но суть его творческих волнений осталась неизменной. Само переименование, недавно сделанное Пришвиным, он относит ко времени создания рассказа («при жизни Крупской»), однако суть этого переименвания, как и в пер-воназвании, остается неизменной и связывается с актуальным социально-политическим контекстом. Те, кто в 1930-е годы в восприятии Пришвина были стахановцами, теперь, в послевоенное время борьбы с космополитизмом и утверждения первенства отечественной науки и техники везде и повсюду, могут именоваться изобретателями.
Так, в журнале «Новый мир», в котором Пришвин печатался многократно, хотя порой и со значительными перерывами, и был, вне сомнений, его читателем, в те годы тема отечественного превосходства (в том числе и в изобретательской среде) была лейтмо-тивной. Например, в 1949 г. здесь печатаются роман Вениамина Каверина «Открытая книга» (№ 9, 10), сюжетно связанный с хитросплетениями при получении советского пенициллина; рецензии «Создатель первого в мире самолета» (№ 2), «Величие русской науки» (№ 3), «Выдающиеся русские электротехники» (№ 7), «Русские изобретатели в телефонии» (№ 9), а также «Мастера стахановской работы» (на книгу «Стахановцы-машиностроители»; № 8), «Заметки стахановца» (№ 9) и «Переписка стахановцев» (№ 12). Наконец сам Пришвин обнародует здесь очерк «Заполярный мед» (1951. № 3), но так и не добивается благосклонности главреда А.Т. Твардовского к рассказу «Сыроежка» [13, с. 499 (1950-1951)]. «Заполярный мед» оказывается последней прижизненной публикацией Пришвина в «Новом мире».
Нельзя не видеть: история утенка, стремящегося из первоначального жизненного пространства на волю, так или иначе соотносится с постоянными размышлениями Пришвина о человеческой свободе, которую однажды он связал с образом «андерсеновского "Соловья", которому дали свободу, привязав ниточку к лапке» [13, с. 331 (1944-1945)].
И все же Пришвин, приемля образы Андерсена, до исхода дней своих не хотел, чтобы его сближали с Андерсеном-писателем.
В предисловии к рассказу «Дедушкин валенок» он высказал принципиальное творческое суждение о том, что рассказ, «написанный о природе без отношения к человеку», нельзя признать художественным произведением. Но он, признавая «высокохудожественными», не приемлет и «изображения природы для человека, или, если по существу говорить, изображения человека без природы». Это, по Пришвину, «рассказы» Андерсена, которые «наоборот, говорят только о человеке, а природа в них играет роль чисто случайную, роль пейзажа или символа, - в этой природе зайцы ходят в штанах и еловые шишки беседуют с человеком».
Себя Пришвин осознал «продолжателем дела Толстого», в рассказах которого «природа дается в единстве с человеком»: «. я просто не могу понимать природу без человека и человека понимать без природы». «В этом и состоит особенность моего дарования» [10, с. 64].
Поэтому, когда много лет спустя Вениамин Каверин сказал Пришвину, что его «вещицы напоминают сказки Андерсена», Михаил Михайлович не только возразил ему, но и сделал запись в своем дневнике: «Я ответил, что мои вещицы больше сказок: они на глазах у читателя превращают действительность в сказку. Но, конечно, замечание дельное, и где можно, следует акцентировать сказочный элемент моих рассказов». А на следующий день сделал уточнение: «Он (Каверин. - С.Д.) мне сказал, <...> что если бы чуть-чуть чего-то к моим вещицам прибавить, то получилась бы сказка Андерсена. А я ему на это ответил, что я сам по себе и ничего к тому, что есть, не могу ни прибавить, ни убавить» [13, с. 66, 67 (1952-1954)].
Матёрую большевичку Крупскую Пришвину провести не удалось.
В крохотном рассказе она сумела ухватить особенность его дарования: Пришвин не только утенка возвышает до стахановца, но и стахановца низводит до утенка. Всё взаимосвязано в изображаемой им природе. И это в рассказе для детей, в рамках детской литературы, которая в СССР вся нацелена на коммунистическое воспитание, на формирование нового человека. Словно провидела записанное тогда же в пришвинском дневнике: «. был спор иностранца со Сталиным: иностранец говорил, что в социализме не будет личности. Сталин - что личность в социализме и будет настоящей личностью. Иностранец говорил о соединении, в котором сохраняется элемент как таковой, т.е. в человеческом обществе личность, а Сталин о другом соединении, в котором элемент исчезает, но остается число [батареек], и эти отдельные [батарейки] (стахановцы) Сталин и понимал как усиление личности» (выделено Пришвиным. - С. Д.) [13, с. 118, 121 (1938-1939)]. Утята, стахановцы, батарейки. Но все же Пришвин взял свой реванш.
Его изобретатель тоже своеобразный, из контекста тех лет: наши впереди всех.
Главное: свобода. Главное - изобрести, как выбраться из обстоятельств.
Пришвин изобрел.
Мир узнал об этом, прочитав его дневники без изъятий.
Список литературы
1. Бахтин М.М. Проблемы поэтики Достоевского // Бахтин М.М. Собрание сочинений: в 6(7) т. М.: Русские словари; Языки славянской культуры, 2002. Т. 6. С. 5-300.
2. Болотин С. Творчество С. Маршака // Детская и юношеская литература. 1934. № 8. С. 1-5.
3. Брауде Л.Ю. По волшебным тропам Андерсена. СПб.: Алетейя; Женский проект СПб., 2008. 264 с.
4. Гришина Я.З. Комментарии // Пришвин М.М. Дневники. 1936-1937. СПб.: Росток, 2010. С. 839-963.
5. Даль Владимир. Толковый словарь живого великорусского языка: в 4 т. М.: Гос. изд-во иностр. и нац. словарей, 1955.
6. Детская литература. 1938. № 4. 49 с.
7. Каманин Ф.Е. Литературные встречи // Воспоминания о Михаиле Пришвине. М.: Советский писатель, 1991. С. 111-122.
8. Клейн Иоахим. Беломорканал: литература и пропаганда в сталинское время / пер. с нем. Михаила Шульмана под ред. автора // Новое литературное обозрение. 2005. № 71. С. 231-262.
9. Маршак С.Я. Собрание сочинений: в 8 т. Т. 8. М.: Художественная литература, 1972. 608 с.
10. Пришвин М.М. Дедушкин валенок. Рассказы [с предисловием автора] // Октябрь. 1941. № 2. С. 64-71.
11. ПришвинМ.М. В краю непуганых птиц: очерки Выговского края. СПб.: Издание А.Ф. Девриена, 1907. 194 с.
12. Пришвин М.М. В краю непуганых птиц: Онего-Беломорский край: очерки. М., Л.: ГИХЛ, 1934. 190 с.
13. ПришвинМ.М. Дневники: в 18 т. СПб.: Росток, 2007-2017 (при ссылках на это издание в круглых скобках указываются годы дневника, помещенного в соответствующем цитате томе).
14. Пришвин М.М. Лисичкин хлеб: книга рассказов // Новый мир. 1939. № 5. С. 97-139.
15. Пришвин М.М. Собрание сочинений: в 8 т. М.: Художественная литература, 1982-1986.
16. РоговинВ.З. Сталинский неонэп (1934-1936 годы). М.: Б. и., 1995. 247 с.
17. ТихоновН.С. Устная Книга // Вопросы литературы. 1980. № 6. С. 104-153.
18. Удинцев Г.Б. След души // Воспоминания о Михаиле Пришвине. М.: Советский писатель, 1991. С. 184-188.
19. ФетА.А. Полное собрание стихотворений. Л.: Советский писатель, 1959. 899 с.
20. Ханс Кристиан Андерсен: биобиблиографический указатель / сост. и автор вст. ст. Э.В. Переслегина. М.: Книга, 1979. 110 с.
21. Энциклопедический словарь: в 3 т. Том 3. М.: Большая советская энциклопедия, 1955. 744 с.
References
1. Bakhtin, M.M. Problemy poehtiki Dostoevskogo [Problems of Dostoevsky's Poetics]. In: Bakhtin, M.M. Sobranie sochinenii [Collected Works]: in 6(7) vols. Moscow, Russkie slovari Publ.; Yazyki slavyanskoi kultury Publ., 2002, vol. 6, pp. 5-300. (In Russ.)
168
С. 0. ffMumpeHKO
2. Bolotin, S. "Tvorchestvo S. Marshaka" ["Marshak's Work"]. Detskaya i yunoshe-skaya literatura, no. 8, 1934, pp. 1-5. (In Russ.)
3. Braude, L. Yu. Po volshebnym tropam Andersena [Along the Magical Paths of Andersen]. St Petersburg, Aleteiya Publ.; Zhenskii proekt SPB Publ., 2008, 264 p. (In Russ.)
4. Grishina, Ya. Z. "Kommentarii" ["Comments"]. In: Prishvin, M.M. Dnevniki [Diaries]. 1936-1937. St Petersburg, Rostok Publ., 2010, pp. 839-963. (In Russ.)
5. Dal', V. Tolkovyi slovar' zhivogo velikorusskogo yazyka [Explanatory Dictionary of the Living Great Russian Language]: in 4 vols. Moscow, Gosudarstvennoe izdatel'stvo inostrannykh i natsional'nykh slovarei Publ., 1955. (In Russ.)
6. Detskaya literatura, no. 4, 1938, 49 p. (In Russ.)
7. Kamanin, F.E. "Literaturnye vstrechi" ["Literary Meetings"]. Vospominaniya o Mikhaile Prishvine [Memories of Mikhail Prishvin]. Moscow, Sovetskii pisatel' Publ., 1991, pp. 111-122. (In Russ.)
8. Klein, Ioakhim. "Belomorkanal: literatura i propaganda v stalinskoe vremya" ["Belomorkanal: Literature and Propaganda in Stalin's Time"], transl. from German M. Shul'man. Novoe literaturnoe obozrenie, no. 71, 2005, pp. 231-262. (In Russ.)
9. Marshak, S. Ya. Sobranie sochinenii [Collected Works]: in 8 vols. Vol. 8. Moscow, Khudozhestvennaya literatura Publ., 1972, 608 p. (In Russ.)
10. Prishvin, M.M. "Dedushkin valenok" ["Grandfather's Felt Boots"]: Stories [with the preface of the author]. Oktyabr', no. 2, 1941, pp. 64-71. (In Russ.)
11. Prishvin, M.M. V krayu nepuganykh ptits: ocherki Vygovskogo kraya [In the Land of Fearless Birds: essays of the Vygovsky Region]. St Petersburg, Izdanie A.F. Devriena Publ., 1907, 194 p. (In Russ.)
12. Prishvin, M.M. V krayu nepuganykh ptits: Onego-Belomorskii krai: ocherki [In the Land of Fearless Birds: Onego-Belomorsky Region: Essays] Moscow; Leningrad, GIKHL Publ., 1934, 190 p. (In Russ.)
13. Prishvin, M.M. Dnevniki [Diaries]: in 18 vols. St Petersburg, Rostok Publ., 2007-2017. (In Russ.)
14. Prishvin, M.M. "Lisichkin khleb: kniga rasskazov" ["Fox Bread: Story Book"]. Novyi mir, no. 5, 1939, pp. 97-139. (In Russ.)
15. Prishvin, M.M. Sobranie sochinenii [Collected Works]: in 8 vols. Moscow, Khudozhestvennaya literatura Publ., 1982-1986. (In Russ.)
16. Rogovin, V.Z. Stalinskii neonep [Stalinist Neonep] (1934-1936). Moscow, 1995, 247 p. (In Russ.)
17. Tikhonov, N.S. "Ustnaya Kniga" ["Oral Book"]. Voprosy literatury, no. 6, 1980, pp. 104-153. (In Russ.)
18. Udintsev, G.B. "Sled dushi" ["Soul Trace"]. Vospominaniya o Mikhaile Prishvine [Memories of Mikhail Prishvin]. Moscow, Sovetskii pisatel' Publ., 1991, pp. 184-188. (In Russ.)
19. Fet, A.A. Polnoe sobranie stikhotvorenii [Complete Works]. Leningrad, Sovetskii pisatel' Publ., 1959, 899 p. (In Russ.)
20. Khans Kristian Andersen: biobibliograficheskii ukazatel' [Hans Cristian Andersen: Bio-bibliographic Index], comp. and introd. E.V. Pereslegina. Moscow, Kniga Publ., 1979, 110 p. (In Russ.)
21. Ehntsiklopedicheskii slovar' [Encyclopedic Dictionary]: in 3 vols. Vol. 3. Moscow, Bol'shaya sovetskaya ehntsiklopediya Publ., 1955, 744 p. (In Russ.)
