CC BY
12
УДК 821.161.1
DOI: 10.31249/litzhur/2023.61.02
И.А. Едошина
© Едошина И.А., 2023
ПОЭТИКА УХОДА: ПОСЛЕДНИЙ ГОД В ЖИЗНИ М.М. ПРИШВИНА
Аннотация. Проблемное поле данной статьи определяется пониманием «ухода» как концепта, обладающего особой поэтикой. Предметом изучения являются дневниковые записи М.М. Пришвина в последний год его бытия. Специальное внимание автором статьи уделяется этимологической дифференциации слов, имеющих общий корень жи-, что позволяет уточнить семантику в соотношения понятий жизнь / смерть. Определяются идеологические установки Пришвина, их проявление в действительности как советского писателя и в я-сознании творческой личности в пределах дневниковых записей. Подчеркивается двойственность внешних сторон его бытия как писателя и автора дневниковых записей. Определяются типологические, художественные и смысловые особенности этих записей, которые в определенной степени корректируются интеллигентским отношением Пришвина к вере. В итоге указывается, что в дневниковых записях Пришвина мотив смерти не касается даже его земного бытия. В представлении писателя, жизнь длится и не имеет финала.
Ключевые слова: поэтика; жизнь; смерть; дневниковые записи; я-сознание.
Получено: 02.02.2023 Принято к печати: 05.03.2023
Информация об авторе: Едошина Ирина Анатольевна, доктор культурологии, профессор, Костромской государственный университет, ул. Дзержинского, 17, 156005, Кострома, Россия.
ORCID ID: https://orcid.org/0000-0002-4265-3611
E-mail: tettixgreek@yandex.ru
Для цитирования: Едошина И.А. Поэтика ухода: последний год в жизни М.М. Пришвина // Литературоведческий журнал. 2023. № 3(61). С. 23-37. DOI: 10.31249/litzhur/2023.61.02
Irina A. Edoshina
© Edoshina I.A., 2023
LEAVE'S POETICS: THE LAST YEAR IN M.M. PRISHVIN'S LIFE
Abstract. The problematic field of this article is determined by the understanding of "leave" as a concept that has a special poetics. The diary notes of M.M. Prishvin in the last year of his life are considered. The article pays special attention to the etymological differentiation of words that have a common root "zhi-", which makes it possible to clarify the semantics of the relationship between the concepts of life / death. The ideological attitudes of Prishvin are determined in his manifestation as a Soviet writer and in the self-consciousness of a creative person within the limits of diary notes. The duality of the external aspects of his being as a writer and diary entries is emphasized. The typological, artistic and semantic features of these notes are determined. It is underlined that these features are corrected to a certain extent by Prishvin's intelligent attitude to faith. As a result, it is indicated that in Prishvin's diary notes, the motive of death does not even concern his earthly existence. In the writer's mind, life goes on and has no end.
Keywords: poetics; life; death; diary notes; self-consciousness.
Received: 02.02.2023 Accepted: 05.03.2023
Information about the author: Irina A. Edoshina, DSc in Cultural Studies, Professor, Kostroma State University, Dzerzhinsky Street, 17, 156005, Kostroma, Russia. ORCID ID: https://orcid.org/0000-0002-4265-361
E-mail: tettixgreek@yandex.ru
For citation: Edoshina, I.A. "Leave's Poetics: The Last Year in M.M. Prishvin's Life". Literaturovedcheskii zhurnal, no. 3(61), 2023, pp. 23-37. (In Russ.) DOI: 10.31249/litzhur/2023.61.02
Начну с вопроса: нет ли в самом словосочетании «поэтика ухода» чего-то странного, если не вообще сомнительного? Какая может быть поэтика в уходе, понимаемом как смерть? Впрочем, вопрос этот весьма риторический, если вспомнить литературу, например такие классические тексты, как «Илиада» Гомера, «Смерть Ивана Ильича» Л. Толстого или «Посторонний» А. Камю,
«Смерть в Венеции» Т. Манна. Конечно, это все произведения художественные, а в нехудожественных текстах?
Размышляя о существе смерти, свящ. Павел Флоренский замечает, что смерть приходит не бесцельно, а как знак перехода «отсюда в иную жизнь, преставляясь или переставляясь», человек «не испытывает качественного скачка в своей судьбе: еще будучи в теле, он выглядывал, правда через окно, на тот мир, где теперь может ходить и летать. Он провеивался воздухом, который и ранее был его дыханием» [8, с. 603]1. Обнаруживаются ли следы такого рода провеивания воздухом в дневниковых записях Пришвина и в чем, как оно выражается? Это один аспект в поэтике ухода.
Другой аспект связан со словом «жизнь». Это слово образовано от глагола жити по классическому типу словообразования: к корню жи- (имеющему индоевропейское происхождение) прибавлен суффикс -знь. Однако в этом-то суффиксе и загвоздка: он относится к непродуктивному типу суффиксов, т.е. с его помощью образована немногочисленная группа слов. В таком случае уже на уровне именования в слово «жизнь» включено нечто, если не внеположное порождению, то как минимум его ограничивающее. Однако именно рождение, порождение напрямую связано с существом бытия в его временной текучести от начала к концу. Отсюда вытекает некий особый смысл, заключенный в слове «жизнь», смысл, который нами сегодня не прочитывается, но это не значит, что его не существует. Действительно, историческая грамматика свидетельствует, что в древнерусском языке было три слова, отражающих разные оттенки в понятии vita: живот для обозначения земного (физиологического) бытия, житие - в значении образа длящегося бытия и жизнь как духовная субстанция, символическая по своей природе, вечная, исключающая смерть [4, с. 179-188].
Если с предложенных позиций в понимании существа vita обратиться к дневниковым записям2 Михаила Пришвина января 1953 - января 1954 г., то легко обнаружатся все ее три значения,
1 В качестве доказательства отец Павел обращается к переходу человека из утробы матери в абсолютно иной мир, не имея никакого опыта пребывания в нем, испытывая неимоверные страдания, а в итоге в этом ином мире обустраиваясь.
2 О специфике дневниковых записей, Пришвина в том числе, см.: [2, с. 122-126].
которые то накладываются друг на друга, то расходятся, то сталкиваются, то вновь сближаются, порождая эффект пульсации кровяных потоков в теле человека. Как результат - живая ткань записей, их непосредственность, порой удивляющая самого Пришвина (вот где сказалось влияние Розанова!) и явно противостоящая смерти.
Последняя запись в дневнике Пришвина сделана его второй женой - В.Д. Пришвиной, описавшей уход писателя 16 января 1954 г.: «... отвернулся к стене, подложил ладонь под щеку, как бы устроившись уютно, чтоб заснуть. .тихо скончался» [5, с. 651]3. Тихий, как у праведника, уход Пришвина словно завершает мотив даруемой им (по его убеждению) «неизжитой любви» народу, который «вольным священником или попиком. держит» его «при себе», и в этом, признается Пришвин, «разгадка успеха моей "природы"», где «природа обожествленная, а Бог написан с маленькой буквы» [5, с. 289, 293]. Возможно, по этой причине не был призван священник, а следовательно, не совершены Покаяние, Причащение и Соборование, хотя в дневниковых записях мелькают церковные праздники: Воскресенье прощеное, Страстная неделя, Пасха, Чистый понедельник и т.д. Он христосуется с пришедшей из церкви женой. Но есть и признание: «В церкви стоять не могу: и спина, и ноги, еще что-то мешает, но заглядываю на минутку и успеваю за эту минутку просиять в душе тем удивительным и побеждающим оптимизмом, единственным в мире человеческом» [5, с. 320]. Потому Христос не уходит из его сознания: Пришвин видит в Нем «переход от человека к человеку», но чтобы это случилось, нужно «узнать человека, понять его личность во Христе» [5, с. 310].
Сумма приведенных признаний Пришвина свидетельствует, что он не был безбожником, тем более - воинственным, но религиозность его была внецерковной, внемолитвенной. На окраинах его сознания Бог существовал. Однако веру ему заменило искусство слова, где синонимически сосуществуют искушение, искусственность, искусность. Потому вполне закономерно, что гроб был
3 Из воспоминаний К.С. Родионова, пришедшего в Лаврушинский пер. проститься с Пришвиным: «В комнате никого не было. На столе лежал Михаил Михайлович, спокойный и простой. Около него стояли два деревца белой сирени» [6, с. 515].
поставлен в ЦДЛ, где прошла гражданская панихида, во время которой звучала (по просьбе вдовы) музыка Баха, Моцарта, Бетховена, Бородина в превосходном (по определению Б.Л. Пастернака) исполнении М.В. Юдиной, человека глубоко религиозного [11, с. 345].
В предпоследней дневниковой записи от 14 января читаем: «Старое Рождество. Нашли себе наслаждение или препровождение времени: то им поднимать и опускать Панферова, вверх и вниз» [5, с. 510]. Здесь, на первый взгляд, странным образом соединяются Рождество и Федор Панферов, прошедший путь от «правильного», с точки зрения большевиков, происхождения из бедняков до совписа высокого ранга. Напомню, что Панферов дважды был лауреатом Сталинской премии, входил в руководство РАППа (некоторые представители которого буквально громили Пришвина за «биологизм» и «мистику», что отразилось на его внутреннем самочувствии, но не на писательском поприще), в 1941 г. исключался из ВКП(б) за отказ выехать на фронт корреспондентом, что в итоге не помешало ему и в партии восстановиться, и стать «литературным вождем», о чем свидетельствует, например, декабрьский номер «Нового мира» за 1953 г. [10, с. 59].
Из воспоминаний современника и соратника Панферова по журналу «Октябрь»: «Я давно заметил, что классики соцреализма, взобравшись на верхний этаж общественной пирамиды, нахватав за свои сочинения миллионы, ведут себя по-барски, живут роскошно, вольготно, как жили раньше купцы или вельможи. У них все особое, на широкую ногу, а главное, не такое, как у всех... Тут быт имеет свои краски и возможности. Уж если машина, то не "Москвич", даже не "Победа", а "Зим". У Кочетова в Ленинграде был "Зим". А мебель, люстры - петровских времен, из Прибалтики, которую изрядно потрясли сразу же после войны. А у дяди Феди (Панфенова. - И. Е.) тоже "Зим" - зеленый, с шофером (Л. Шейнин специально ездил на Горьковский автозавод, выбивал машину в индивидуальном варианте - "для писателя Панферова"). Уж если собака, то не какая-нибудь дворняга, а непременно английский колли. Две огромные колли были у соцреалиста, пролетарского писателя Кочетова. Панферов с Коптяевой тоже привезли из Лондона пушистую и симпатичную колли» [9].
На этом фоне набор привилегий Пришвина, конечно, много скромнее: и собаки в виде русских спаниелей, и машины много проще, но тоже с водителями, и всего лишь четырехкомнатная квартира в Лаврушинском переулке, которую после смерти Пришвина будет за полцены сдавать его жена4, и загородный дом не на Николиной Горе, а в Дунино. С 1926 по 1937 г. он жил в собственном доме в Сергиевом Посаде. В 1946 г. купил дом в Дунино, куда уезжал на лето. Добавьте к этому три прижизненных собрания сочинений: в 7 т. (1927-1930), 2-е изд. в 6 т. (1929-1931, без «Журавлиной родины» в 7 т.) и в 4 т. (1935-1939), двухтомник избранных произведений (1951-1952), а также многочисленные издания и переиздания отдельных текстов, вот некоторые из них: части романа «Кащеева цепь», в том числе как его «философский венец» - «Журавлиная родина» (с 1923 по 1954), «Осударева дорога» (1933-1954), «Раб обезьяний» (1922, позднее «Мирская чаша»), «Кащеева цепь» (1926), «Ленин на охоте» (1926), «Родники Берендея» (1927), «Рассказы егеря Михал Михалыча» (1928), «Охотничьи были» (1929), «Журавлиная родина» (1929-1933), «Записки охотника» (1932), «Мой очерк» (1933), «Золотой рог» (1934), «Корень жизни» («Жень-шень») (1934), «Отцы и дети (Онего-Беломорский канал)» (1934-1937), «Берендеева чаща (Северный лес)» (1935-1936), «Рассказы охотника» (1935), «Лисичкин хлеб» (1939), «Неодетая весна» (1940), «Фацелия» (1940), «Лесная
4 Из письма М.В. Юдиной к М.М. и Е.А. Бахтиным от 29 июля - 3 августа 1954 г.: «.вдова Пришвина, Валерия Дмитриевна, очень занятная, колоритная -много его (Покойного) моложе, - с большим внутренним содержанием особа, "бывшая красавица" - желает год провести на даче, собственной, конечно, - и в своей квартире из 4-х комнат в Доме Писателей, напротив Третьяковской Галереи, на одной лестнице с Пастернаком! - хочет на год сдать (за бесценок, словом, вроде "даром") пожить некоему надежному лицу - и Борис Дмитриевич (Удин-цев, экономист и литературовед. - И. Е.) сразу мне сообщил для Вас. ... В квартире будет жить еще какая-нибудь родственница или дружественная старушенция, -но Вас это не может стеснять или смущать. Подумайте - какая неповторимая возможность! ... Вы ведь не обязаны жить год, у нее нет материальной заинтересованности - она особа весьма обеспеченная. хочет совершить "доброе дело" (и обнаружить оное перед Удинцевым!) - это в ее духе. Вы смело можете прожить здесь. в хороших условиях, с газом, ванной, паровым отоплением, телефоном и пр.» [11, с. 382-383].
капель» (1943) «Кладовая солнца» (1945), «Корабельная чаща» (1954). Кроме того, его книги выходят за рубежом.
Столь активная публикационная деятельность и благосклонность властей позволяли Пришвину жить хорошо, в достатке, о чем свидетельствуют дневниковые записи. Так, 9 ноября он пишет, что положил в сберкассу «100 тысяч на долгосрочные 5%. .у нас теперь к 1000 р. ежемесячной пенсии прибавляется тысяча процентов. .теперь у нас будет по 3 тыс. ежемесячно. Жить можно» [5, с. 477]. Для понимания существа этих цифр напомню, что служащие получали в месяц 646 руб., рабочие - 726 руб., а за 3000 руб. можно было купить машину [1, с. 21, 24]. Если к этому приплюсовать уже упомянутые квартиру в писательском доме, дачу в Дунино, то житие (образ жизни) Пришвина явится в более чем благополучном облике. Материально столь щедро соврежим награждал только тех, кто верно ему служил, кому позднее В. Вой-нович найдет блистательное по своей точности определение -«совписы». Можно ли Пришвина отнести к этой категории?
С одной стороны, да, об этом свидетельствуют многие его тексты 1920-х годов, переделки книги «В краю непуганых птиц», поездки в советские концлагеря отнюдь не в качестве заключенного [см.: 3]. А с другой стороны, дневниковые записи, в которых открывается неофициальный Пришвин, с его переживаниями, сомнениями, радостями и горестями, обострившимися в последний год земного бытия. Диапазон этих переживаний, сомнений очень широк, представлен в разных ракурсах и разных источниках.
Например, в записи от 8 августа передаются впечатления Пришвина и его жены от просмотра по телевизору постановки пьесы А.Н. Островского «На всякого мудреца довольно простоты». У В.Д. Пришвиной купеческий быт рождает чувство гадости, а Пришвин замечает «некоторое смущение богатых купцов при сопоставлении своего богатства с. культурными ценностями» [5, с. 417]. Подмеченное Пришвиным «смущение» никак не вписывается в советские идеологемы купечества как враждебной общественной страты, которую следовало изображать сугубо сатирически и без всякого сочувствия. 23 сентября он признается, что большевики для него - «свои люди», что он «все время стремился подойти к ним и найти у них хорошее, о чем бы. мог написать», что именно так он и делал [5, с. 454]. Потому с горестью замечает,
что ему «перестали. давать ордена и не отметили даже 80-летие», но виновата не власть, а «кто-то сознательно», вроде того, как Берия мешал Капице [5, с. 466]. Замечу, что Берию к этому времени уже осудили и казнили. Это не мешает ему, пусть и с некоторыми раздумьями, но «все-таки» послать свою новую книгу балерине Лепешинской, жене заместителя Берии, даже зная, что заместитель этот, «конечно, сидит» [5, с. 491].
Такого рода противоречиями полны дневниковые записи Пришвина, в них отражаются борения писателя с самим собой, которые он не пытается снять, но просто фиксирует, что позволяет определить их специфику как поэтику фиксации, сопоставимую с физическими замерами состояния человеческого организма, например измерением давления: сейчас 120/80, а позднее 100/90 и т.д. В пределах этой фиксации Пришвин не делает никаких оценок, кажется, даже не задумывается о них. Для него это просто так есть и все, что сопоставимо с выступлением на собрании, «где и личные высказывания, и государственные тайны перемешиваются, как кофе с цикорием для потребителей общего кофе» [5, с. 471]. Пришвин - один из них. Отсюда признание: «.все мое писательство после Октября было приспособление» [5, с. 443].
Поэтика свойственна записям Пришвина о времени, отмеченном смертью Сталина, периодически возникающем имени Ленина, процессом над Берией. Единственный вопрос, которым он однажды задается, - как касается его самого бегущая по стране «волна радости», рожденная разоблачением представителей высшей власти, и находит ответ в собственных дневниках: оказывается, он жил в отчужденности от «товарищей» и в близости с «народом», ну а выжил «благодаря таланту, усмотренному» в нем Горьким [5, с. 399-400]. Оставлю без комментариев, но не могу не отметить тот факт, что С. Чупринин, воссоздавая хронику событий 1953 г., активно цитирует дневниковые записи Пришвина, справедливо, на мой взгляд, усматривая в них и отражение времени, и, что не менее важно, сознания творческой личности, прошедшей сквозь горнило большевизма.
Однако Пришвин не ограничивается только констатацией, иначе не был бы писателем. Он смотрит на свое бытийствова-ние не только с внешней стороны, но еще изнутри. И вот это «из-
нутри» является на страницах дневниковых записей в разных формах с использованием разных средств.
Поскольку речь идет о писателе, то логично начать с элементов художественности. Одним из ярких примеров, возможно, идущих от влияния Розанова, является использование театрализации: «Бывает у каждого раз, когда жизнь развертывается нам, как сцена. раз в жизни каждый из нас выходит на эту сцену как актер, творящий самого человека. Скажи в эту пору слово - и оно навсегда входит в душу человека. Но только уже в старости, когда все прошло. вся эта прошлая жизнь обращается в сцену примерного поведения, и начинаешь понимать, откуда что взялось в себе и утвердилось на жизнь, как утверждается бактерия на желатине» [5, с. 277]. В начале своих размышлений Пришвин использует известный образ мира как театра и людей как актеров в нем, но вводимый далее образ бактерии на желатине уточняет взаимоотношения между миром-театром и людьми-актерами, которые, подобно бактериям, окрашивают, видоизменяют мир-театр под себя. Иными словами, оглядываясь на свой творческий путь, Пришвин убежден, что именно он через слово повлиял на мир так, как считал нужным, даже если этот мир был идеологически про-стерилизован, подобно желатину в микробиологии.
В другом варианте им используется сравнение с художественной формой из литературы. «Моя жизнь прошла, как поэма: создавалась поэма трудно, рискованно, как создается поэма, но под конец вышла, и все в ней оправдалось. Моя жизнь совершалась, как великая поэма» [5, с. 295]. Если понимать поэму так, как она описывалась в литературной энциклопедии времен Пришвина (наиболее полное развитие жанр получает в пролетарской социалистической литературе, связь народа, личности с общественными интересами, «объективными» закономерностями, борьба человека с природной и социальной действительностью, героическое величие как основной тон), то сравнение это как минимум носит сомнительный характер. Однако автор вправе оценивать свой труд так, как он считает нужным. Скорее всего, Пришвин имел в виду поэму как высокий жанр, как нечто героическое, которое совершалось им по призванию художника, подчас вопреки своим человеческим качествам. Он не единожды будет возвращаться к этому сравнению, уточняя, что сначала В. Д. Пришвина
превратила его жизнь в поэму, а уже потом он сам, следом, вдруг открыл для себя свою собственную жизнь как поэму, отдельные искорки которой разлетелись по всему им написанному и признанному.
Позднее он признается: ему очень хотелось, чтобы его биография показала бы, что он «жил, как писал, и писал, как жил», чтобы его поэзия и его поведение «могли бы заменять друг друга: поэзия как поведение и. поведение как поэзия» [5, с. 355]. Однако событийная канва биографии Пришвина вряд ли совпадает с этим желанием.
Заглядываниям Пришвина внутрь самого себя свойственна и подчеркнутая философичность, которую можно определить как встречу с собственным я-сознания*. Вот он подмечает в себе носителя чего-то небывалого: «. в чем-то я первый, единственный» [5, с. 313]. Причем эта уникальность внешне абсолютно не видна, более того, его бытие может казаться внешне абсолютно ничтожным, но концентрация я-сознания на творчестве, способности к творчеству даже в эти трудные дни преодолевает физику тела. Пришвин пишет: «. пусть моя цель будет подготовить к печати собрание сочинений» [5, с. 484]. При этом он мечтает издать «живое» собрание сочинений, т.е. им самим подготовленное, им самим прокомментированное, а не рассекаемое филологическим скальпелем ученых. Замечу, что слово «живой» в условиях совре-жима имело особый смысл. Так, свящ. П.А. Флоренский мечтал о «живом» музее. Пусть церковь будет закрыта, но служба в ней сохраняется, иконы покоятся на своих местах, лампады горят. А «живое» собрание сочинений - это, прежде всего, такое, где авторская мысль сохранена в своей целости и первозданности. Отсюда надобность оградить собрание сочинений автобиографией и послесловием.
Пришвин начинает писать автобиографию, словно поверяя собой написанное, и признается: «Нет на свете приятней труда, как описать свою собственную жизнь, но тоже как будто нет ничего и труднее» [5, с. 542]. А в послесловии он мечтает сказать, что «века Правды» должны сменить «века Свободы», которые бы «действительно освободили пребывающего в рабстве человека» [5, с. 540].
* Термин И.А. Едошиной. - Ред.
Он не успеет подготовить собрания сочинений, не успеет написать автобиографию и послесловие, но поэтика встречи писателя со своим я-сознания придаст дневниковым записям философскую глубину. «Нет ничего в природе, чего бы не было в человеке. Нет! неправда, есть в человеке такое. Что он уже пережил. Но мало есть такого, что бы пережилось без отклика и чего бы не знал человек по себе» [5, с. 408].
Земное бытие ухода Пришвина отмечено болезнью, в которой он видел форму неволи и с которой он боролся всеми доступными средствами, лечась в лучших по тем временам больницам и санаториям: в кремлевской больнице и санатории в Барвихе. В этих местах лечились, поправляли свое здоровье только большие чины соввласти и приближенные к ней деятели культуры. Пришвин попал в эти заведения не просто, но все же попал - увы, не помогло. Пришвина огорчило тихое празднование его 80-летнего юбилея в феврале 1953 г. Его земное бытие все сужалось и сужалось, внося на страницы дневника мотив смерти и особые мысле-формы его бытийствования.
Этим мотивом открываются записи 16 января 1953 г. Пришвин пишет, что празднует 13 лет встречи с В.Д. Пришвиной, а на следующий день в память об этой встрече они едут на кладбище на могилу матери В. Д. Пришвиной. Это скрещение бытия и небытия привело Пришвина к надписи на одной из могил: Letum non omnia finit. Это строка из седьмой элегии (книга четвертая) Про-перция, вот ее контекст: Sunt aliquid manes: letum non omnia finit; / Luridaque evictos effugit umbra rogos («Маны - не совсем ничто, и не все кончается со смертью; / бледная тень ускользает от поверженного костра» [6, с. 202]. Мотив «не все кончается со смертью» становится одним из смыслообразующих в дневниковых записях Пришвина, наполняя их особой поэтикой - поэтикой ухода. 22 января он слышит в 6-й симфонии П.И. Чайковского «со святыми упокой!» [5, с. 273]. 28 января сравнивает свою творческую судьбу с судьбой бабочки, порхающей с цветка на цветок [5, с. 275]. Он гонит от себя мысли об умирающей первой жене, отказывается от прощания с ней, не едет на похороны. Он внутренне готовится встречать смерть с чистой совестью, предчувствуя, что, может быть, другой весны уже не будет.
Думы Пришвина о смерти все больше и больше приобретают философский характер, выходя подчас за рамки собственной судьбы, как, например, в записи от 19 сентября: «В жизни человечества огромную роль играло чувство конца (эсхатологического). Например, "это будет последний и решительный бой". Весьма возможно, что на тех же дрожжах выросла и сама диалектика: там волны, тут рябь» [5, с. 446-447].
Эсхатология Интернационала, этого фетиша большевизма, характеризуется Пришвиным как рябь, как нечто поверхностное, не имеющее отношения к существу диалектики, а следовательно, лишенное смысла. Утверждение, по советским меркам, в высшей степени крамольное, но Пришвин находится на грани бытия, где физика тела не властна над мыслями, где больной физике противостоит здоровое мышление, может быть, только сейчас, в эти последние дни, ставшее свободным.
В обозначенном контексте вполне закономерной представляется запись от 30 октября: «Чаще и чаще в голову приходит в отношении своего конца, что это вообще для себя неплохо, кое-что и пойму, а кое-что получу прямо на руки. Но как подумаешь о близком человеке, о друге, посвятившем тебе свою жизнь, тут расставаться жалко, и ничем этот провал не закроешь» [5, с. 472]. Здесь Пришвин, с одной стороны, удивительным образом совпадает с размышлениями отца Павла о существе жизни, в которой нет места смерти, с другой - не хочет оставить на земле близкого человека. Кажется, за этим нежеланием скрывается невысказанное желание попасть в иной мир вместе.
В последний раз мотив смерти возникает в диалоге Пришвина со старухой-нянькой. Речь зашла о том, «как лучше устроить себя, когда умрешь, - в землю или сжигаться»:
- Вы-то как, М.М.?
- Я в землю, конечно, милая бабушка.
- И из чего в землю?
- Как из чего? В земле лежат все мои родные, и отец, и мать, сестры, братья, многие друзья.
Чувствую, старуха моя захлебывается от радости.
- А еще, - говорю, - мне кажется, что с земли можно выбраться и на небо, если же сожгут, то и полетишь в трубу прямо к чертям.
Боже мой! какая радость загорелась у старухи от моих слов! И это была не прежняя радость контрреволюционной злобы, а чистейший фольклор, или спокойный огонь на месте прошедшей борьбы [5, с. 486].
Пришвин переводит мотив смерти в план народного представления, которое, как выяснилось, никуда не ушло, с которым как ни боролись, не смогли победить, отсюда торжество жизни, не знающей смерти. Кроме того, здесь внешне используется элемент театральной эстетики - диалог, но предполагающий развитие не действия, а мысли, что сближает его с философским пониманием диалога.
Выявленные мной эпизоды из поэтического своеобразия дневниковых записей Пришвина всего лишь приоткрывает подвижность его мысли, ее нескрываемую противоречивость, художественную образность и философскую глубину. Жизнь его дневниковых записей не знает смерти и завершается словами, написанными 15 января, накануне ухода: «Деньки, вчера и сегодня (на солнце -15) играют чудесно, те самые деньки хорошие, когда вдруг опомнишься и чувствуешь себя здоровым» [5, с. 510].
Список литературы
1. Бизин А. С. Денежная реформа 1947 года и политика цен в СССР с 1947 по 1953 год // Научный форум: сб. статей по материалам XXVII научно-практической конференции. Т. 3. М.: Международный центр науки и образования, 2019. С. 13-28.
2. Едошина И.А. Толстой на страницах «Дневников» Михаила Пришвина // Литературоведческий журнал. 2017. № 27. С. 122-140.
3. Едошина И.А. Дальний Восток и Соловки в жизни священника Павла Флоренского и писателя Михаила Пришвина // Вестник КГУ. 2017. Т. 23. № 4. С. 140-145.
4. КолесовВ.В. Древнерусский литературный язык. Л.: Изд-во Ленинградского ун-та, 1989. 296 с.
5. ПришвинМ.М. Дневники. 1952-1954 / подгот. текста Я.З. Гришиной, Л.А. Рязановой; коммент. Я.З. Рязановой. СПб.: Росток, 2017. 832 с.
6. Проперций Секст. Элегии в четырех книгах (билингва) / пер. и прим. А.И. Любжина. М.: Греко-латинский кабинет Ю.А. Шичалина, 2004. 272 с.
7. РодионовК.С. Последние дни // Личное дело Михаила Михайловича Пришвина: Воспоминания современников. Война. Наш дом / сост., вступ. статья, коммент. Л.А. Рязановой, Я.З. Гришиной. СПб.: Росток, 2005. С. 512-515.
8. Флоренский П.А., свящ. Рассуждение на случай кончины отца Алексея Мечева // Флоренский П.А. Собрание сочинений: в 4 т. / сост. и общ. ред. игум. Андроника (А.С. Трубачева), П.В. Флоренского, М.С. Трубачевой. М.: Мысль, 1996. Т. 1. С. 591-620.
9. Флоров В. Федор Панферов и журнал «Октябрь» // Вопросы литературы. 1990. № 9. URL: https://voplit.ru/article/fedor-panferov-i-zhurnal-oktyabr/ (дата обращения: 20.01.2023).
10. Чупринин С. Оттепель. События. Март 1953 - август 1968 года. М.: НЛО, 2020. 1192 с.
11. Юдина М.В. Обреченная абстракции, символике и бесплотности музыки. Переписка 1946-1955 гг. / вступ. статья, сост., подгот. текста, прим. А.М. Кузнецов. М.: РОССПЭН, 2008. 592 с.
References
1. Bizin, A.S. "Denezhnaya reforma 1947 goda i politika tsen v SSSR s 1947 po 1953 god" ["Monetary Reform of 1947 and Price Policy in the USSR from 1947 to 1953"]. Nauchnyi forum: sbornik statei po materialam XXVII nauchno-prakti-cheskoi konferentsii. Moscow, Mezhdunarodnyi tsentr nauki i obrazovaniya Publ., 2019, vol. 3, pp. 13-28. (In Russ.)
2. Edoshina, I.A. "Tolstoi na stranitsakh 'Dnevnikov' Mikhaila Prishvina" ["Tolstoy on the Pages of Mikhail Prishvin's Diaries"]. Literaturovedcheskii zhurnal, no. 27, 2017, pp. 122-140. (In Russ.)
3. Edoshina, I.A. "Dal'nii Vostok i Solovki v zhizni svyashchennika Pavla Floren-skogo i pisatelya Mikhaila Prishvina" ["The Far East and Solovki in the Life of Priest Pavel Florenskii and Writer Mikhail Prishvin"]. Vestnik KGU, vol. 23, no. 4, 2017, pp. 140-145. (In Russ.)
4. Kolesov, V.V. "Drevnerusskii literaturnyi yazyk" ["Old Russian Literary Language"]. Leningrad, Izdatel'stvo Leningradskogo universiteta Publ., 1989, 296 p. (In Russ.)
5. Prishvin, M.M. "Dnevniki. 1952-1954" ["Diaries. 1952-1954"], text prep. Ya.Z. Grishina, L.A. Ryazanova; comm. Ya.Z. Ryazanova. St Petersburg, Rostok Publ., 2017, 832 p. (In Russ.)
6. Propertsii, Sekst. Ehlegii v chetyrekh knigakh [Properti, Sexti. Elegarum, libri quat-tuor] (bilingva), transl. and comm. A.I. Lyubzhin. Moscow, Greko-latinskii kabinet Yu.A. Shichalina Publ., 2004, 272 p. (In Latin)
7. Rodionov, K.S. "Poslednie dni" ["The Last Days"]. Lichnoe deloMikhailaMikhai-lovicha Prishvina: Vospominaniya sovremennikov. Voina. Nash dom [Personal File of Mikhail Mikhailovich Prishvin: Memoirs of Contemporaries. War. Our House], comp., introd. note, comm. L.A. Ryazanova, Ya.Z. Grishina. St Petersburg, Rostok Publ., 2005, pp. 512-515. (In Russ.)
8. Florenskii, P.A., svyashch. "Rassuzhdenie na sluchai konchiny ottsa Alekseya Mecheva" ["Reasoning in the Event of the Death of Priest Alexei Mechev"]. Florenskii, P.A. Sobranie sochinenii [Collected Works]: in 4 vols., comp. and ed. by Andronik (A.S. Trubachev), P.V. Florenskii, M.S. Trubacheva. Moscow, Mysl' Publ., 1996, vol. 1, pp. 591-620. (In Russ.)
9. Florov, V. "Fedor Panferov i zhurnal Oktyabr'" ["Fedor Panferov and the Magazine Oktyabr"]. Voprosy literatury, no. 9, 1990. Available at: https://voplit.ru/ article/fedor-panferov-i-zhurnal-oktyabr/ (date of access: 20.01.2023). (In Russ.)
10. Chuprinin, S. "Ottepel'. Sobytiya. Mart 1953 - avgust 1968 goda" ["Thaw. Developments. March 1953 - August 1968"]. Moscow, NLO Publ., 2020, 1192 p. (In Russ.)
11. Yudina, M.V. "Obrechennaya abstraktsii, simvolike i besplotnosti muzyki. Perepiska 1946-1955 gg." ["Doomed to Abstraction, Symbolism and Incorporeality of Music. Correspondence of 1946-1955"], introd., comp., preparation of text, notes by A.M. Kuznetsov. Moscow, ROSSPEHN Publ., 2008, 592 p. (In Russ.)
