CC BY
19
Свое творчество писатель определяет как "публицистическую беллетристику" (с.56). Это сочетание художественности и публицистического начала отличает все его повести. Здесь есть характеристика и советского режима, и эмигрантских взглядов, и дореволюционной России. Размышляя о судьбах эмиграции, Рафальский противопоставляет первой и второй волне так называемую "третью эмиграцию"; дает оценку деятельности русской интеллигенции, размышляет о языке, о литературе, о путях развития человечества. Многие строки в его прозе подчеркнуто афористичны: "Трудно придумать что-нибудь более лукавое и неправедное, чем благополучие большинства" (с.64); "Техника, утверждая формальное — политическое
— равенство, необычайно обострила неравенство бытовое" (с. 107); "Русская культура ядовита и перерабатывает характеры в корне" (с. 116); "Душа советского человека, как лисья нора, из которой прорыты выходы во все стороны и во всех обстоятельствах"; "Советский человек боится идеи вообще, как привидение собственной тени, и даже становясь антикоммунистом, выбирает не столько антимарксистскую идеологию, сколько внесоветский комфорт" (с. 151).
Д.Д.Николаев
"Их памяти: Статьи" (Париж: Альбатрос 1987). Основу посмертного сборника публицистики, подготовленного Т.Н.Рафаль-ской и Р.Герра, составили выступления Рафальского 1969-1981 на страницах "Нового русского слова". В книгу также вошли напечатанная в 1977 в "Континенте" (№ 11) статья "Болезнь века", не опубликованное при жизни автора письмо в редакцию "Континента" и статьи "Смерть муз" и "Класс творческой мысли (Новая аристократия)". Издатели сгруппировали произведения Рафальского в два раздела — "Русская интеллигенция" и "Годы эмиграции и мысли о России". Защита интеллигенции связана у Рафальского с защитой идеологии как таковой
— не конкретной идеологии, а идеологии вообще. Главным критерием оценки для него является то, насколько она способствует прогрессу, так как именно прогресс Рафальский признает единственной безусловной ценностью. Абсолютизация прогресса ведет к признанию неизбежности новой революции. В статьях Рафальского нет воспоминаний о старой России, о революции и гражданской войне, о первых годах эмиграции. Он пишет о современности, касается злободневных тем, но в суждениях своих чаще всего предстает человеком другой эпохи. Изменения,
произошедшие и в политической, и в экономической жизни России, оцениваются им однозначно негативно: ни победа во второй мировой войне, ни научные успехи не привлекают внимания публициста: "Ее официальное искусство — макулатура, наука преуспевает преимущественно в военных арсеналах, а хозяйство — бракодельство" ("По следам Сахарова". С.121). Он сравнивает современность не с 50-60-ми, не с 20-30-ми, а с периодом до октября 1917. Рафальский не принимает большинства эмигрантов третьей волны именно потому, что их мировосприятие формировалось в советскую эпоху. Главный упрек, адресованный А.Зиновьеву, заключается в том, что автор книг "Светлое будущее" и "Зияющие высоты" является сыном своего времени, советским человеком. Для Рафальского как некая неизменная величина продолжают существовать Россия и русский народ в их дореволюционном, докоммунистическом состоянии, которое вернется, когда все "вымученное и вычурное" рассеется.
Рафальский дает характеристики некоторым советским писателям и писателям-эмигрантам "третьей волны". Высокой оценки удостаивается "Один день Ивана Денисовича" Солженицына: "настоящий шедевр, никогда больше не превзойденный автором"; "потрясающая по простоте и точности средств изображения удача, как упавшая громом на весь мир повесть-правда" ("Страна одноногих людей". С. 130); привлекает Рафальского и личность писателя: "Именно впечатление незаурядности, заданности, призвания — самое убедительное в Солженицыне. Увидев его, хочется сказать, как Пилат: вот Человек! Именно — человек. Больше, чем писатель, больше, чем трибун, чем политик" (с.128). В полемике Е.Эткинда с В.Максимовым о судьбах писателей в царской России Рафальский решительно встает на сторону последнего: "Возведенный страной, "за которую стыдно", на эшафот, Ф.Достоевский благополучно с него сошел и стал потом мировым писателем, а Андре Шенье так и остался на эшафоте, только голова его скатилась в корзину" ("Три узла". С.177). По мнению Рафальского, "блудословие'" Эткинда "как ширмой заслоняет трагический список писателей и людей искусства, зарезанных коммунистической властью" (с. 176-177), а сам он является представителем той группы эмигрантов третьей волны, которая, "боясь, что советский строй, чего доброго, взорвется или переродится, пытается его "косвенно поддержать, пугая всех (и самих себя) великорусским национализмом", вместо борьбы с коммунизмом призывая на "борьбу с национализмом не вообще — что
можно было бы только приветствовать, а вот именно только великорусским (если угодно — российским), бережно обходя, щадя и даже поощряя остальные" (с.178).
Д.Д.Николаев
РЕМИЗОВ Алексей Михайлович (1877-1957)
"Огненная Россия" (Ревель: Библиофил, 1921). Сборник очерков, объединенных темой огненной судьбы человека, народа, России в современном мире. В книгу входит "Слово о погибели земли русской" (впервые: Скифы. Пг., 1918. Сб.2) и очерки, из которых заключительным является эссе о Достоевском. С.Сумский считает, что "Огненная Россия" — произведение, где говорит не только Ремизов-художник, но и художник-мыслитель объясняет нам многие мотивы своего творчества" (Новая русская книга, 1922. №1. С.18). Анализируя первую часть книги, критик пишет, что "Слово" — это плач по умершим и сознание трагизма происходящего", объясняя свое утверждение тем, что "как большой художник, Ремизов сразу понял, что то, что было, погибло навсегда (замечательно, что "Слово" написано еще до большевистской революции), и проникновенно, и любовно Ремизов сказал прошедшему "вечная память" (там же). Говоря о других очерках сборника, критик обращает внимание, что "остальные три очерка, рассказ "Огневица" и все, навеянные темными словами Гераклита мысли о "судьбе огненной", о том, что "последнее испытание через огонь" (Там же. С.19) отвечают мысли писателя о последнем страдании-искуплении и особенно тщательно разрабатываются им в очерке о Достоевском: "От страдания ведь убежал! Было указание — отверг указание, был путь очищения — поворотил налево кругом". Эти слова ваши, Федор Михайлович, жестокий приговор, много они объясняют" (с. 16). Очерк о Достоевском, как о предтече огненной России завершает сборник и является в художественном плане объединяющим началом между "Россией погибающей" и "Россией огненной", примиряет эти понятия с помощью повышения тона: огонь — гибель — страдание — поэзия — огонь: "Поэты — это огни, излетающие из сердца народа, вестники его сил" (с.16).
О.А.Чуйкова
"Ахру: Повесть петербургская" (Берлин: З.И.Гржебин, 1922). Книга состоит из трех частей и предваряется эпиграфом-
