CC BY
38ДОСТОЕВСКИЙ Федор Михайлович (1821-1881)
Для большинства русских эмигрантов первого поколения Д. стал духовной родиной. Именно тогда в русской эмиграции сложился взгляд на Д. как на пророка, в произведениях которого можно найти предсказание не только уже свершившейся катастрофы, но и предвидение неминуемого религиозного и социального возрождения русского народа. "Было время, — вспоминает Е.В.Спекторский, — когда наших пророков лучше ценили, чем мы сами, чужие отечества. Но теперь, когда мы, русские "эмигранты", потеряли свое отечество, для нас, как и для всяких изгнанников, для всяких скитальцев, бесконечно дороги наши пророки. Именно они спасают нас от полного отчаяния. Именно благодаря им "вперед глядим мы без боязни" (Спекторский Е.В. Ф.М.Достоевский как публицист // РМ. 1924. № 11-12. С. 248). В заметке по поводу этой статьи П.Б.Струве добавляет: "Пророчества Достоевского сияют вечным светом религиозного проникновения" (Там же. С. 265). Пророческие предсказания Д. о судьбах России русские эмигранты связывали с мировоззренческой эволюцией самого писателя от революционера и атеиста к монархисту и христианину, тем более если учесть, что многие из них проделали туже идейную эволюцию.
Именно после катастрофы 1917 в среде русской эмиграции приходит отношение к Д. как к национальному достоянию России, и Д. воспринимается как "та величайшая ценность, которой оправдает русский народ свое бытие в мире, то, на что может указать он на Страшном Суде народов" (Бердяев Н.А. Миросозерцание Достоевского. Прага, 1923. С. 238). Такое восприятие Д. предопределило духовный путь многих русских эмигрантов, особенно восприимчивых к его христианским заветам. Е.Ю.Кузьмина-Караваева в своей эмигрантской книге о Д. попыталась понять, почему он стал самым популярным русским классиком в эмигрантской среде после октября 1917: "Без преувеличения можно сказать, что явление Достоевского было некой гранью в сознании людей. И всех, кто мыслит теперь после него, можно разделить на две группы: одни — испытали на себе его влияние, прошли через муку и скорбь, которую он открывает в мире, стали "людьми Достоевского". И если они до конца пошли за его мыслью, то так же, как и он, могут говорить: "Через горнило
сомнений моя осанна прошла..." И другие люди, — не испытавшие влияния Достоевского. Иногда они тоже несут свою осанну. Но им ее легче нести, потому что они не проводят ее через горнило сомнений. Они — всегда наивнее и проще, чем люди Достоевского, они не коснулись какой-то последней тайны в жизни человека, и им может быть легче любить человека, но и легче отпадать от этой любви" (Скобцо-ва Е. [Е.Ю.Кузьмина-Караваева]. Достоевский и современность. Париж, 1929. С. 1). Книга Е.Ю.Кузьминой-Караваевой "Достоевский и современность" — религиозная книга и для нее, как и для Достоевского, "всегда и во всем все определяет облик Христов. Вся истина целиком в Нем, и нет в Нем зла, и нет Ему равного в мире. Тут ключ и его отношения к русскому народу: народ этот тем только и велик, что несет в себе правду Христову" (Там же. С. 74).
В декабре 1921 в Париже, в театре Vieux Colombier на торжественном заседании, посвященном столетию со дня рождения Д., К.Д.Бальмонт произнес речь "О Достоевском". В ответ на запрос, сможет ли он выступить, Бальмонт ответил письмом от 21 ноября 1921: "Конечно, я с наслаждением приеду в Париж на праздник Достоевского, которого считаю провидцем и не только величайшим писателем, но и величайшим человеком, звездной эпохой не только целого народа, но и целой эпохи, начавшейся и долженствующей развернуться неукоснительно так, как увидел этот отмеченный, равного которому я не вижу" (Фундаментальная библиотека Вильнюса. Архив Дехтерева. Ф. 29. Ед. хр. 9861). Таким подходом к Д. и проникнута речь "О Достоевском" Бальмонта в декабре 1921 в Париже, напечатанная в газете "Последние новости" 27 декабря 1921: "Человек, видевший великие битвы и сам принимавший в них участие, не способен говорить малые слова о большом и напрасно-большие слова о малом. Таков Достоевский. Человек, знавший крайнюю беду и не сломленный своим предельным несчастием, о чем бы он ни начал говорить, говорит как-то особенно, и душа его полна великой тишины, которая выразительнее всяких слов. Таков Достоевский. Человек из племени, которое долго жило в широких степях или в пустынях, говоря с тобой, всегда смотрит немного поверх тебя, как бы сквозь тебя. Потому что он издавна привык смотреть вдаль. Таков Достоевский". В ознаменование 50-летия со дня смерти Д. в 1931 Бальмонт пишет стихотворение "Клич страсти. Имени Ф.М.Достоевского", в основу которого он положил свою речь в
театре Vieux Colombier (опубликовано в газете "Россия и славянство". 1931. 21 февр.).
Д.С.Мережковский, читавший в 15-летнем возрасте свои стихи писателю и услышавший отзыв Д. о своих стихах: "Слабо, плохо, никуда не годится. Чтоб хорошо писать — страдать надо, страдать!" (Русская литература XX века. М., 1914. Т. 1. С. 291; вторично опубликовано Мережковским в журнале "Иллюстрированная Россия". 1935. № 50), в эмиграции остался верен своему подходу к Достоевскому, как "провидцу духа" (определение из книги Мережковского "Л.Толстой и Достоевский". СПб., 1903) и "пророку русской революции" (название книги Мережковского. СПб., 1906). 11 ноября 1921 в берлинской газете "Руль" Мережковский печатает статью "Федор Михайлович Достоевский", где отмечает, что "с русскими говорить сейчас о Достоевском, о славе России, когда самой России нет, — тяжко, стыдно, страшно ... О, конечно, сейчас лицо его озарено таким ослепляющим светом славы, как еще никогда! Но ведь это озаре-
ние — зарево того пожара, который испепелил Россию. Совершились пророчества, — вот в чем слава пророка. Слава Достоевского — гибель России ... Не смешно ли, не странно ли, что там, в бывшей России, празднуется сейчас сотая годовщина Достоевского, заклинателя русских "бесов", теми самыми бесами, которых он заклинал, изгонял из России ... Да, если бы все мы, русская интеллигенция, русское сознание и совесть, в последнем счете все-таки решавшие судьбы России, не отделались с такою легкостью от Достоевского, как от "безумного" пророка и "жестокого таланта", — то Россия не погибла бы ... Для Европы Он был, а для России, России подлинной, России Достоевского, — Христос был, есть и будет. Когда выйдут "бесы" из бесноватого, то снова сядет он у ног Иисусовых. Достоевский и это предрек". Пророческо-провидческим подходом к Д. является и статья Мережковского "Угль пылающий (о Достоевском)", написанная к 50-летию со дня смерти писателя и опубликованная в рижской газете "Сегодня" 8 февраля 1931.
Таким же подходом к Д. проникнуто в эмиграции отношение к писателю А.М.Ремизова. 11 февраля 1921 он пишет статью "Огненная Россия. Памяти Достоевского", где указывает, что "Достоевский — это Россия. И нет России без Достоевского. И в последний страшный час, если суждено такому страшному часу, в
внезапную последнюю минуту на последний зов и суд — кому же? — только он, только он один выйдет за Россию, станет один, скажет один за всех — мучающихся, страждущих, смрадно-грешных, но младенчески любящих — за Россию бунтующую, отчаянную и безнадежно несчастную (ведь разве бунтующий может быть счастлив!), за убивца — за весь русский народ. — Суди нас, — скажет судии, — если можешь и смеешь. И из впалых, болью испепеленных глаз, как искра, блеснет огонь. Какое изгвожденное сердце — ни одно человеческое сердце не билось так странно и часто, безудержно и иступленно" (Ремизов А.М. Огненная Россия. Ревель, 1921. С. 71. Вошло также в книгу Ремизова "Взвихренная Русь". Париж, 1927). В другом эссе "Звезда-полынь" Ремизов подчеркивал, что Д. "пришел в мир не любоваться на землю, на простор и красу Божьего мира, это не "Война и мир" Толстого и не "Семейная хроника" Аксакова, ни Гоголь, воистину певец всякого обжорства и очарования, художник, преображающий и падаль ("Мертвые души"!) в блистательную радугу от небесной лазури до полевой зелени, — Достоевский пришел судить Божью тварь — человека, созданного по образу Божию и по подобию..." (Ремизов А.М. Огонь вещей. Сны и предсонье. Гоголь. Пушкин. Лермонтов. Тургенев. Достоевский. Париж, 1954. С. 193). В воспоминаниях "Лето с Ремизовым" Н.В.Кодрянская приводит слова Ремизова: "Веду свое от Гоголя, Достоевского и Лескова. Чудесное — от Гоголя, боль — от Достоевского, чудное и праведное — от Лескова. Хочу верить: имя мое сохранится в примечании к этим писателям" (НРС. 1955. 20 нояб.), а в своей книге "Алексей Ремизов" Н.В.Кодрянская дает ряд высказываний Ремизова о Достоевском: "Только то и живо, что из чувства. Из чувства выблескивает мысль, загорается образ и слово. Самый яркий пример: Достоевский ... Когда говорят: Толстой или Достоевский, надо спросить себя: кто из них сказал больше о человеке. И ответ будет один: да, конечно, Достоевский. Впрочем, Достоевского читают глазами для острого развлечения, а о том, что он показывает, не задумываются — голова не подготовлена" (Кодрян-
ская Н.В. Алексей Ремизов. Париж, 1954. С. 136, 137). В книге Н.В.Кодрянской Ремизов отмечает "невнимание" М.Алданова к Д. (с. 315). Действительно, М.Алданов, по существу, лишь однажды писал о Д. в 1930: "Как некоторые гениальные мысли Чаадаева, роман "Бесы" не был понятен до событий последнего десятилетия. В минуты
мрачного вдохновения зародилась эта книга в уме Достоевского. Этот человек, не имевший представления о политике, был в своей области подлинный пророк, провидец глубины и силы необычайной. Октябрьская революция без него непонятна; но без "проекции" на нынешние события непонятен до конца и он, черный бриллиант русской литературы..." (Алданов М. Из записной тетради // СЗ. 1930. № 44. С. 359), однако далее Алданов показал, что он не понял христианскую метафизику Д. и его светлый христианский гений, когда "свет во тьме светит и тьма не объяла его": "Преступление и наказание". Гениальный ребус. "Парадокс" о Наполеоне и Алене Ивановне логически не разрешается и не разрешим. Достоевский ничего не может ответить Раскольникову (так же, как в "Братьях Карамазовых" Алеша ничего не может ответить Ивану). Преступление занимает в книге десять страниц, а наказание семьсот. Преступление (гнусное и ужасное) рассказано так, что дух захватывает ... А при изображении наказания — художественный фокус: каторга показана очень уклончиво, сдержанно, в эпилоге. Достоевский хорошо знает, что такое каторга. Описать ее здесь по-настоящему значило бы вызвать безнадежную путаницу во всем замысле романа. Наказание стало бы тоже преступлением и от злополучной идеи "очищения страданием" осталось бы, вероятно, немного . Когда у Достоевского зло побеждается добром, читатель испытывает смутное беспокойство ... В мире не было столь мрачного писателя ... Его собственная жизнь — сплошное страдание, порою настоящий ад ... Ум Достоевского: кладбище, объятое пожаром" (с. 359, 360).
И.С.Шмелев испытал значительное влияние Д. Это влияние особенно усилилось в эмигрантский период литературной деятельности Шмелева, когда главными для него становятся религиозно-нравственные вопросы. И не случайно поэтому Шмелев выпускает в Париже книгу "О Достоевском. К роману "Идиот" в августе 1949. И эта дата многое проясняет. Это было последнее произведение Шмелева. Значит, он написал самое сокровенное о Д. за девять месяцев до своей смерти. И, может быть, именно поэтому Шмелеву удалось написать поразительные по глубине строки о финальной части романа "Идиот", о смерти Настасьи Филипповны, о победе духа над плотью: "Достоевский не мог не сознавать, что "идея", возрождение не может удаться безвольному, смиренному,
почти ребенку, и еще "идиоту". Для чего же было тогда писать такое? Сознавать неудачу — и не отвергнуть неудавшееся? Достоевский, конечно, сознавал свою видимую неудачу, и ... чувствовал совсем другое — свою победу. Это не высказано, но это дано художественными образами. Его искусство одержало победу духа над прахом, над бренной перстью, прикровенно и образно, в последней главе романа — "ночь у трупа". Раздавлены главные герои: разлагается вчера еще только прекраснейшая живая форма, ее победила смерть; а душа не отдалась никому, пропала, бросив бренную оболочку, уже взятую властно тленом. Настасья Филипповна сама пошла под нож, но сохранила себя, душу свою, исполненную высокой любви к поврежденному, к "идиоту", но для нее — святому. Сохранила волю располагать собой, мученицей и победительницей. Поняли ли это герои, боровшиеся — Рогожин за прекраснейшую персть, а "идиот" — за душу в этой персти? Вряд ли; но были потрясены освобождением героини и были раздавлены безумием. Если бы не их безумие, они могли бы сказать друг другу — вернее: князь мог бы сказать: "Мы убили ее, но она победила нас!" Распадающийся прах победить не мог: победил бессмертный дух жертвы.
Это не сказано в романе, но Достоевский, видимо, это чувствовал и потому сказал: "Ради последней части стоило написать роман" (Шмелев И.С. О Достоевском. К роману "Идиот". Париж, 1949. С. 20-21).
Вл.Ходасевич посвятил Д., точнее его герою, статью "Поэзия Игната Лебядкина", где отмечал, что "вряд ли даже найдется другой прозаик, герои которого были бы так часто заняты, даже потрясены, даже одержимы поэзией, как герои Достоевского ... Причина этому — та, что в жизни самого Достоевского поэзия еще с младенчества играла роль важную. Он привык откликаться на нее сильно и считал ее одним из высочайших явлений человеческого духа. А так как одной из любимых мыслей его была та, что и в падении человек сохраняет хотя бы смутную память о своем божеском подобии, о подлинном, лучшем своем образе, то и тяготение к поэзии, пусть задавленное, искаженное, изуродованное, живет в героях Достоевского, униженных и оскорбленных людьми, роком, собственными страстями" (В. 1931. 10 февр.).
В письме к Ю.П.Иваску от 12 мая 1934 Марина Цветаева заметила, что "Достоевский мне в жизни как-то не понадобился, но узнаю себя и в Белых Ночах (разве Вы не видите, что все Белые Ночи его мечта, что никакой Вареньки не было, т.е. была — и прошла (мимо, а он этим мимо — жил) и, главное, запомните, — в Катерине Ивановне с шалью и голыми детьми, на французском диалекте. Это я — дома, и в быту, и с детьми, и в Сов[етской] России, и в эмиграции, я в той достоверной, посудной и в мыльной луже, которая есть моя жизнь с 1917 г. ... Толстого и Достоевского люблю, как больших людей, но ни с одним бы не хотела жить, и ни в курган, ни на остров их книг не возьму — не взяла же" (Письма Марины Цветаевой к Ю.П.Иваску (1933-37) // Русский литературный архив. Нью-Йорк, 1956. С. 216, 217).
Из работ русских писателей-эмигрантов, связанных с биографией Д., отметим прежде всего воспоминания сына друга Достоевского поэта А.Н.Плещеева, писателя и театрального критика А.А.Плещеева, выпустившего в эмиграции в Париже в 1931 книгу "Что вспомнилось (за 50 лет)", куда вошли и воспоминания "Встречи с Ф.М.Достоевским", предварительно напечатанные 7 ноября 1929 в газете "Возрождение": "Во второй половине 70-х годов мы жили в Петербурге, в Кузнечном переулке, в доме Рота, на втором дворе, в 3-м этаже. Лестница была довольно темная, освещенная двумя коптевшими керосиновыми лампами. Зимой тогда стояли суровые морозные дни. Однажды вечером, когда во всей квартире никого кроме меня не было, кто-то позвонил. Я вышел в переднюю и, отворив дверь, увидел пожилого человека, борода которого спряталась в воротник шубы. — Алексей Николаевич дома? — спросил звонивший. Он тяжело дышал, потому что быстро поднялся по лестнице. — Нет его дома! — отвечал я. — А Елена Алексеевна? — он спросил о моей сестре. — И ее нет, ушла с отцом. — Я немножко отдохну у вас, дайте мне стул ... Вы отцу скажите, что Достоевский заходил. — Федор Михайлович, — извинился я, — простите! Не узнал вас . Достоевский вошел в переднюю и сел на стул, не снимая шубы, а только распахнув ее. Я звал его в кабинет отца, не пошел. Отдохнув минут пять, Достоевский вынул из кармана маленький конверт и передал его мне. — Передайте Алексею Николаевичу, тут деньги . он знает . Скажите, что приходил лично. Мы пожали друг другу руки, я хотел проводить Федора Михайловича, так как
лестница была от мороза скользкая и ее лишь изредка посыпали песком, но он остановил меня, сказав, что без шубы легко простудиться. Достоевский принес отцу в счет какого-то старого долга 300 рублей, причем в приложенной к деньгам записочке писал, что "хвостик остается еще за ним".
Из биографических работ отметим также беллетризованные эссе Нины Берберовой "Ревность Достоевского" (об отношениях писателя и А.П.Сусловой) (Сегодня. 1938, 18 нояб.) и "Смерть Анны Григорьевны" (жены Достоевского) (вырезка в РГАЛИ. Ф. 2538. Оп. 1. Ед. хр. 5), воспоминания о Пушкинской речи Достоевского
A.Амфитеатрова "И теперь еще слышу речь Достоевского" (Там же. 1931. 8 февр.), недостоверные воспоминания Д.В.Григоровича о смерти отца писателя, переданные З.Н.Гиппиус в мемуарах "Благоухание седин (О многих)" // СЗ. 1924. № 21. С. 215; вошло в ее книгу "Живые лица". Прага, 1925. Вып. 2).
Из всех писателей-эмигрантов, не считая отрицательных высказываний И.А.Бунина о Д., абсолютно не приемлет его
B.В.Набоков. Речь идет о его лекциях по русской литературе, прочитанных им на английском языке и вышедших на русском языке уже после смерти Набокова (М., 1996). Набоков считает, что Д. "писатель не великий, а довольно посредственный" и под этим углом разбирает творчество Д. Набоков не понял христианскую антропологию Д., которая была ему чужда, однако не говоря уже о том, что Набоков всегда любил быть не похожим на других, совершенно справедливо замечает З.Шаховская в специальном эссе "Достоевский" по поводу этих лекций Набокова о Д.: "Как будто он [Набоков] боялся, что вдруг кто-нибудь заметит, что, несмотря на все, что их разделяет, есть и то, что позволяет их сравнивать . Достоевский — метафизик бытия, Набоков — метафизик небытия, в каких-то безднах они соприкасаются, но даже и такое соприкосновение при возможном сопоставлении его читателями — было Набокову невыносимо" (Шаховская З. В поисках Набокова. Отражения. М., 1991. С. 73, 74).
Религиозно-нравственные и философские работы составляют самую значительную часть в русском зарубежном достоевсковедении. Эмигрантская религиозно-философская литература о Д. продолжила традиции дореволюционной русской религиозной критики — В.В.Розанова и Д.С.Мережковского, и Д.
понимается прежде всего как религиозный мыслитель, провозвестник будущего религиозного ренессанса русского народа. Н.А.Бердяев указывал на Д. как на одного из глубочайших выразителей религиозной природы русского национального духа. Книга Н.А.Бердяева "Миросозерцание Достоевского" (Прага, 1923) получила за рубежом самую большую известность. Это не биография и не историко-литературное исследование, а духовный портрет писателя. "Моя работа должна быть отнесена к области пневматологии, а не психологии, — поясняет Бердяев. — Я хотел бы раскрыть дух Достоевского, выявить его глубочайшее мироощущение и интуитивно воссоздать его миросозерцание. Достоевский был не только великий художник, он был также великий мыслитель и великий духовидец. Он — гениальный диалектик, величайший русский метафизик" (Бердяев Н.А. Миросозерцание Достоевского. Прага, 1923. С. 7). Д., по Бердяеву, не только религиозный мыслитель, но и пророк, провидец уже наступившей "катастрофы" в духовном развитии человечества. Главным его произведением он считает "легенду о Великом Инквизиторе", в которой усматривает глубокое выражение христианского понимания идеи свободы. Бердяев оказал большое влияние на эмигрантскую критическую литературу о Д.: многие русские зарубежные философы развивают его идеи. Для каждого из них Д. прежде всего и главным образом религиозный мыслитель, носитель идеи христианской свободы, писатель, наделенный пророческим даром, реалист в высшем мистическом смысле.
Развернутое изложение христианская концепция Д. получила в книге Н.О.Лосского "Достоевский и его христианское миропонимание" (Нью-Йорк, 1953). Лосский делает ударение на положительном выражении православного христианского идеала у Д., когда пишет: "В жизни и творчестве Достоевского религиозный идеал святости занимает господствующее положение", и вообще главная цель его книги — "изобразить великие достоинства христианства посредством гения Достоевского" (Лосский Н.О. Достоевский и его христианское миропонимание. Нью-Йорк, 1953. С. 6). В главу о "почвенниках" Д. входит в "Историю русской философии" В.В.Зеньковского (Париж, 1948), который историю русской мысли освещает под углом ее связи с религией.
Особую позицию в истолковании философских взглядов Д. занял философ Л.Шестов, который за рубежом получил известность в качестве одного из зачинателей экзистенциализма в философии ХХ в. Шестов понимает Д. как писателя, чье мировоззрение проникнуто скепсисом, ощущением трагического одиночества и мыслью о безнадежности человеческого существования, — отсюда он выводит его обращение к религии. Поворотным пунктом в развитии сознания писателя Шестову представляется тот момент, когда, стоя на эшафоте, он ощутил прикосновение "ангела смерти", т.е. когда он переоценил все жизненные ценности с экзистенциональной точки зрения, исходя из мысли о смерти. Основой концепции Шестова служат широко понятые им слова Д. из "Дневника писателя" (1873) о пережитом им перерождении убеждений. "О "перерождении убеждений" у Достоевского" — так озаглавлена статья Шестова во втором номере журнала "Русские записки" за 1937 (вошла в его книгу "Умозрение и откровение". Париж, 1964). Достоевского Шестов ставит здесь рядом с Кьеркегором как мыслителем, осознавшим трагизм человеческого существования, и противопоставляет его Гегелю с его верой в разум и в исторический прогресс. Попытка Шестова осмыслить место идейной проблематики Д. в процессе развития европейской мысли его времени и параллель между ним и его старшим современником Кьеркегором вполне оправдана, поскольку оба они подвергли сомнению отвлеченный разум и выдвинули проблему обособления человеческой личности, хотя Шестов не всегда правомерно смешивает писателя с его героями и ставит знак равенства между "подпольным человеком" и тождественным с ним автором. С Д. Шестова роднит прежде всего мужественная и смелая постановка проблемы свободы человека, его индивидуальной чести и достоинства.
Оригинальность Д. как писателя А.З.Штейнберг видит в "симфоническом", как он выражается, построении его романов, в которых сталкиваются между собой равноценные идеи, и в такой симфоничности он усматривает сходство его художественных созданий с философскими диалогами Платона и с "Божественной комедией" Данте: "Платон писал диалоги, в которых спорили, совместно отыскивая истину, все мировоззрения начавшей разлагаться эллинской культуры; Данте собрал в одно божественное
целое всех грешников и всех святых христианского мира; Д. писал книги, в которых и святые, и грешники нашего мира спорят между собою, как философы древней Эллады". Подобно тому, как у Платона истина принадлежит не только Сократу, но в какой-то мере и другим участникам диалогов, Достоевский, по мысли Штейнберга, тоже скрывается за своими литературными героями: "Все эти герои Достоевского, как и герои Платона, говорят за него" (Штейнберг А.З. Система свободы Достоевского. Берлин, 1923. С. 35), "он не столько разрешает проблемы, сколько сохраняет их во всей их жизненности для будущих поколений и культур". Самому писателю Штейнберг отводит роль композитора и дирижера симфонии и его соображения о симфоническом построении романов Д. плодотворны тем, что предостерегают от смешения идей автора и его героев. Еще до М.Бахтина Штейнберг
выдвинул идею о многоголосии романов Достоевского, но, в отличие от М.Бахтина, который полифонию, как художественный метод, распространил и на мировоззрение писателя, Штейнберг остался на религиозных позициях конкретного идеализма. Для него мировоззрение Д. выражено во всей заключенной в его произведениях символике Добра, и все идеи — образы Д. всегда венчаются идеей Добра.
Особое направление в русской эмигрантской религиозно-философской критике Д. считает за первооснову его художественного творчества некие мифы, в которых усматривается высшая мистическая реальность и христианский смысл его произведений. Философ Л.А.Зандер в книге "Тайна добра (Проблема добра в творчестве Достоевского)" (Франкфурт-на-Майне, 1960) останавливается на мифе о Земле и целую главу посвящает евангельскому символу "Жениха" — Иисусу Христу.
Важное место в русской зарубежной критической литературе о Д. занимает вопрос о его отношении к идеям русского мыслителя Н.Ф.Федорова (1828-1903). Учение Федорова сводится к необычайному положению. Человечество живет в разъединении, его духовные силы парализованы враждой и борьбой. Но все люди Земли, считал Федоров, должны объединиться для общего великого дела — воскрешения предков. Вернуть жизнь тем, кто дал ее нам, — это и есть самая высокая цель и самая высокая нравственная задача. В фантастическом проекте Федорова Д. нашел подтверждение
многим своим сокровенным мыслям: идеям единства и братства, надежде на преображение мира. Вот почему среди черновиков к "Братьям Карамазовым" встречаются такие записи: "Воскресение предков", "Воскресение предков зависит от нас", в грядущее воскресение верит Алеша Карамазов, а сама вражда отцов и детей в "Братьях Карамазовых", являясь как бы доказательством от противного, подтверждала призыв Федорова к объединению сынов для воскресения отцов. Однако, как показывает последователь Федорова А.К.Горностаев в своей эмигрантской книге "Рай на земле. К идеологии творчества Ф.М.Досто-евского. Ф.М.Достоевский и
H.Ф.Федоров" (Харбин, 1929), отношение Д. к идеям мыслителя было сложнее, чем это кажется на первый взгляд. Из материалов, приведенных им, можно убедиться, что сам Федоров сначала воспринял письмо Д. к Петерсону (учитель Н.П.Петерсон в декабре 1877 прислал Д. изложение учения Федорова, и Д. отвечал Петерсону 24 марта 1878: "Мы здесь, т.е. я и Соловьев по крайней мере, верим в воскресение реальное, буквальное, личное и в то, что оно будет на Земле". — Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Л., 1988. Т.30. Кн.
I. С. 13-14) как выражение полной солидарности со своими идеями, однако позднее убедился в ошибке: Д. писал не о "воскрешении" мертвых, а об их загробном воскресении в традиционном христианском понимании.
Значительную часть русских зарубежных работ о Д. составляют историко-литературные исследования литературных критиков. В координации исследований такого рода важнейшую роль сыграл руководимый А.Л.Бемом "Семинарий по изучению Достоевского" при "Русском народном университете" в Праге, организованный в 1925. С 1929 по 1936 участники Пражского семинара — В.В.Зеньковский, Р.В.Плетнев, С.И.Гессен, Д.И.Чижевский и другие подготовили под редакцией А.Л.Бема три выпуска трудов семинара. Обратившись к Д. прежде всего как к художнику слова и занявшись выяснением его места в историко-литературном процессе, участики семинара заявили в предисловии ко второму выпуску трудов семинара: "Для русской науки ... уже позади религиозно-философское истолкование в духе Мережковского, Волынского и Шестова" (О Достоевском: Сб. статей под ред. А.Л.Бема. Прага, 1933. Т. 2. С. 4). Среди историко-литера-турных исследований творчества Д., связанных с пражским семинаром, на первом месте
стоят многочисленные работы Бема — важнейшие из них входят в две его книги: "Достоевский. Психоаналитические этюды" (Прага, Берлин, 1938) и "У истоков творчества Достоевского" (Прага, 1936); вторая из них появилась в качестве третьего выпуска трудов семинара. Для А.Л.Бема, ученика С.А.Венгерова, характерно обращение к тексту и использование кажущихся мелочей, нередко позволяющих прийти к большим и важным обобщениям. Тонкими филологическими наблюдениями отличается работа Бема "Личные имена у Достоевского" (Сборник в честь на проф. Л.Милетич ... София, 1933. С. 409-433). В аспекте внутренней взаимной связи отдельных элементов художественных произведений Д. к их изучению подходил П.М.Бицилли. В работе "К вопросу о внутренней форме романов Достоевского" (Годишник на Софийский ун-т, ист.-филол. ф-т, 1946. Т. 42. С. 1-75) он прослеживал внутреннюю связь между сценическими приемами в повествовательной форме романов Достоевского и их сутью как "романов-трагедий", по определению Вяч. Иванова.
В защиту конкретного литературоведческого изучения Д. как художника слова выступил за рубежом князь Н.С.Трубецкой. В начале 1930-х Трубецкой в Венском университете читал курс лекций о Д.; материалы к ним на русском языке были посмертно опубликованы в нью-йоркском "Новом журнале" (1957. № 48; 1960. № 660, 61; 1963. № 71; 1964. № 77, 78) и на немецком в книге Трубецкого "Dostojewskij als Künstler" (The Hague, 1964). Трубецкой в предисловии к лекциям о Д. определил свои методологические позиции: "Если "Достоев-ский-человек" ... принадлежит историку, то "Достоевский-мысли-тель" принадлежит философу или историку философии. К области литературоведения принадлежит только "Достоевский-писатель", "Достоевский-художник". Трубецкой пояснял, что имеет в виду изучение художественной формы произведений Д. и, таким образом, ограничивал их изучение с формальной стороны. Наиболее характерны наблюдения Трубецкого над стилем Д. в ранних произведениях: в них он обнаруживает элементы любовно-сентиментальной традиции и два варианта гоголевской традиции — сентиментально-натурали-стическую ("Бедные люди") и романтико-фантастическую ("Хозяй-ка"). Уже в этом периоде, доказывает Трубецкой, Д. в противовес Гоголю намечает путь к психологической углубленности с печатью трагизма
(Макар Девушкин, Голядкин). Крупнейшей заслугой Д. как писателя Трубецкой признал создание новой формы идеологического психологического романа, в характеристике которого он развивает концепцию "полифонического романа", выдвинутую А.Штейнбер-гом и М.Бахтиным.
В книге А.Л.Погодина "Идиот" Достоевского и "Калисте" Де-Шаррьер" (Белград, 1930) впервые доказывается возможность влияния на роман "Идиот" романа французской писательницы Изабеллы Шаррьер (1741-1806) "Каллисте", который первый раз вышел в 1786, а затем выходил неоднократно, в том числе в Париже в 1845 со специальной статьей Сент-Бева. Книга И.И.Лапшина "Эстетика Достоевского" (Берлин, 1923), опубликованная частично в первом сборнике "Достоевский: Статьи и материалы" под редакцией А.С.Долинина (Пб., 1922), представляет собой первую попытку доказать, что Д. — величайший художник слова, что его эстетика развивается по особым законам красоты. Через восемь лет после выхода книги И.И.Лапшина В.В.Вейдле в статье "Четвертое измерение. Из тетради о Достоевском" (В., 1931. 12 февр.) определил эти особые законы красоты как "духовность", "четвертое измерение": "Духовность всего сущего так же для него очевидна, как очевидны для нас аксиомы нашей геометрии . Вне духовности для него вообще нет жизни . Из четвертого измерения в третье возврата нет".
Б.П.Вышеславцев в своей книге "Русская стихия у Достоевского" (Берлин, 1923) отмечает, что религиозная вера Д. "не наивная вера, она прошла через горнило величайших сомнений" (с. 1). Д. "верит, что из русской хаотической стихии создается дивный Космос, он, значит, видит в ней не одно только безумие, распад, преступление, но и еще что-то другое — какую-то бесконечную мощь, какие-то таинственные возможности" (с. 2). Г.В.Флоровский первым указал в своей небольшой книжке "Достоевский и Европа" (София, 1922) огромное, притягательное значение для Достоевского Европы, этой "страны святых чудес", как он ее определял. В то же время Флоровский замечает, что, отвергая европейский атеизм и капитализм, Д. преклонялся перед величайшими памятниками культуры Европы, и почвенничество писателя — это в конечном счете синтез православия и великой европейской культуры. В статье Е.А.Ляцкого "Две тени, два крыла (Этюд к роману Достоевского
"Идиот")" (Научные труды Русского Народного университета в Праге. Прага, 1931. Т. 4) делается вывод о том, что в "Идиоте" писатель "показал, что у него оставалась вера в непостижимое бытие духа, бытие не временное, а истинное, которое примиряло и наполняло существо радостью и светлым ожиданием". В.В.Зенковский в статье "Проблема красоты в миросозерцании Достоевского" (Путь. 1933. № 2) впервые обратил внимание на тот факт, что "у Достоевского стала все тревожнее и мучительнее выступать "загадка" красоты — пока он не дошел до сознания того, что сама красота в мире в плену, что не она может нас спасти, но что ее нужно спасать" (с. 66). В этюде "Достоевский и Гоголь" (ВРСХД. 1931. № 1-8/9) В.Н.Ильин пишет, что "мировая драма грехопадения, греха, порчи, связанности, одержимости грехом — вот главная тема Гоголя и Достоевского. Зло, понимаемое как грех — есть христианская философия греха. Поэтому можно сказать, что Гоголь и Достоевский — мученики и оброчники христианской мудрости по преимуществу". В статье С.Л.Франка "Достоевский и кризис гуманизма" (Путь. 1931. № 27) делается единственно возможный вывод из всей религиозной проблематики Достоевского: "Гуманизм должен либо окончательно погибнуть, либо воскреснуть в новой — и вместе с тем исконной и древней форме — в форме христианского гуманизма, которую для современного человека открыл Достоевский" (с. 78). Отметим также работу Г.Мейера об искусстве символического чтения Д. "Свет в ночи (о "Преступлении и наказании")" (Франкфурт на Майне, 1967).
Наряду с серьезными научными исследованиями встречается и ряд популярных работ. Тем важнее те работы, в которых можно найти новые сведения из биографии Д. В статье "Встреча Достоевского и Гоголя" (Воздушные пути. 1963. № 3) русский эмигрант Ю.Э.Маргу-лиес (1902-1971) впервые выдвинул гипотезу о возможной встрече Д. и Гоголя осенью 1848, как бы косвенно подтверждающую наблюдения над пародийностью стиля повести "Село Степанчиково и его обитатели" в книге Ю.Н.Тынянова "Достоевский и Гоголь (К теории пародии)" (Пг., 1921).
Митрополит Антоний (А.Храповицкий) в своей книге "Ф.М.Достоевский как проповедник возрождения" (переиздание: Нью-Йорк, 1965) приводит следующий факт: "Есть у Достоевского некоторые неясности (пропуски), которые, однако, становятся
вполне понятными при последовавших открытиях о его творчестве. Так, для читателя не вполне понятно, почему Смердяков убил своего отца и почему Ставрогин был так мрачен и чем-то подавлен. Казалось, что в описании их жизни есть что-то недоговоренное. Только теперь выяснилось, что по первоначальной рукописи Смердяков был подвергнут Содомскому осквернению своим отцом Федором Павловичем, эта часть рукописи была упущена автором по настоянию его друзей Победоносцева и Каткова" (с. 200-201). В дальнейшем митрополит Антоний разъясняет, что он узнал об этом факте от старца Ефрона (это мог быть издатель энциклопедии И.А.Ефрон), сделавшего ему это сообщение уже на смертном одре. Старец "лично хорошо знал Достоевского и многих других литераторов, — и раскрыл мне интимную сторону некоторых описанных автором событий, в том числе и о причине злобы Смердякова против своего отца Федора Карамазова, чего автор не ввел в печать по дружескому совету К.П.Победоносцева и М.Н.Каткова" (Там же. С. 223).
Среди немногих эмигрантских биографических работ о Д. — книга Ю.Никольского "Тургенев и Достоевский (История одной вражды)" (София, 1921), написанная еще в 1913-1917. Взаимоотношения между обоими писателями в ней обстоятельно освещаются в трех планах: фактическом, психологическом и эстетическом. В занимательной форме, рассчитанной на широкого читателя, написана книга М.Л.Слонима "Три любви Достоевского" (Нью-Йорк, 1953; М., 1991), обнаруживающая знакомство ее автора с материалами биографии писателя и отличается уклоном в сторону сексуальных проблем и интересом к пресловутому письму Н.Н.Страхова к Льву Толстому, в котором Страхов оклеветал Достоевского, приписав ему преступления Свидригайлова и Ставрогина. Тема эротизма, сексуальности и связанная с ними фрейдистская тема занимают значительное место в книге "Три любви Достоевского". В описании мазохизма или половой извращенности Достоевского Слоним опирается на такие недостоверные или предвзятые источники, как работа А.А.Кашиной-Евреиновой "Подполье гения (Сексуальные источники творчества Достоевского)" (Пг., 1923), монографию ученика З.Фрейда И.Нейфельда "Достоевский. Психоаналитический очерк" (Л.; М., 1925), вышедшую под редакцией З.Фрейда, и, наконец, на статью
самого З.Фрейда "Достоевский и отцеубийство" (1928), доказывающего, будто Д. сам желал смерти своего отца.
Самая обширная обобщающая работа о Д. в русской зарубежной критической литературе о нем — книга К.В.Мочульского "Достоевский. Жизнь и творчество" (Париж, 1947). В общем понимании творчества писателя Мочульский следует за Бердяевым, когда пишет о его "катастрофичности" в пророческом смысле, повторяя Шестова, называет Д. двойником Кьеркегора и, продолжая Вячеслава Иванова, пытается установить в замысле каждого из больших романов писателя исходные христианские мифы. С другой стороны, сильная сторона книги Мочульского определяется его ориентацией на все труды отечественного достоевсковедения, достижения которого в области изучения Д. им широко использованы в изложении биографии писателя и в характеристике его как гениального художника слова. Опираясь на опубликованные отечественными учеными черновые материалы к романам Д., Мочульский отдельные главы книги отводит их "композиции", т.е. творческой истории, а в приложении анализирует неосуществленные замыслы писателя. Большое внимание Мочульский уделяет драматургической стороне "романов-трагедий": "Преступление и наказание" он детально рассматривает как трагедию в пяти актах с прологом и эпилогом, а вершиной этого жанра считает роман "Бесы" — "театр трагических и трагикомических масок". В некоторых замечаниях Мочульского о "технике" романов Д. заметны следы его давнего увлечения работами русских "формалистов".
С.В.Белов
