CC BY
179Пушкинские аллюзии в поэме В. Маяковского «Облако в штанах»
В.Н. Терехина
Проблема пушкинского наследия была одной из центральных в программе русских футуристов. Отразившись разнообразно в полемических выступлениях и творческой практике Маяковского, она довольно давно и хорошо изучена. В данной статье показано, как в процессе подготовки к печати поэмы «Облако в штанах» для Полного собрания произведений В.В. Маяковского в 20-ти томах обнаружились ранее не замеченные пушкинские аллюзии и, прежде всего, присутствие в тексте поэмы образно-мотивных структур повести «Египетские ночи».
Ключевые слова: Пушкин, Маяковский, Брюсов, «Египетские ночи», «Облако в штанах», сопоставительный анализ, ал-люзивные соответствия
Pushkin's Allusions in V. Mayakovsky's Poem "A Cloud in Trousers"
Vera N. Terekhina
The problem of Pushkin's heritage was one of the central points in the programme of the Russian futurists. The problem, being diversely reflected in the polemical speeches and creative practice of Mayakovsky, is quite well researched. The article describes previously unnoticed Pushkin's allusions that were discovered in the process of preparation the poem "A Cloud in Trousers" for the edition of complete works of Vladimir Mayakovsky in 20 volumes. More precisely, the article is devoted to the presence of the metaphorical structures of the story "Egyptian Nights" in the text of the poem.
Key words: Pushkin, Biyusov, Mayakovsky, "Egyptian Nights", "A Cloud in Trousers", comparative analysis, allusive compliance.
Неоконченная повесть Пушкина «Египетские ночи» дважды отразилась в творческой биографии Маяковского. Это известная эпиграмма «В.Я. Брюсову на память» (1916) и стихотворение «Кофта фата» (1914). Эпиграмма Маяковского появилась в ответ на публикацию в конце 1916 года в альманахе «Стремнины» текста под заглавием: «В. Брюсов. Египетские ночи. Поэма в шести главах. Обработка и окончание поэмы А. Пушкина». Указание на альманах «Стремнины» (Москва,
1916 г.) было предпослано эпиграмме, опубликованной в журнале «Новый Сатирикон» 15 декабря 1916 года (№51):
В.Я. Брюсову на память Брюсов выпустил окончание поэмы Пушкина "Египетские ночи". Альманах «Стремнины» Разбоя след затерян прочно во тьме египетских ночей. Проверив рукопись построчно,
гроши отсыпал казначей. Бояться вам рожна какого? Что
против - Пушкину иметь? Его кулак навек закован
в спокойную к обиде медь! [1,с. 123]
Эпиграмме Маяковского и ее интерпретации посвящена лишь одна работа - статья профессора Л.В. Спроге [5, с. 120122]. Как отмечает автор, «обиду за Пушкина» Маяковский описывает «посредством парафраз и цитат-контаминаций из пушкинских произведений», в частности, «аллюзивно обыгры-ваются заглавия пушкинских текстов» - «Египетские ночи» и «Медный всадник».
Именно в работе Л.В. Спроге выявлена связь эпиграммы по поводу скандального «завершения» «Египетских ночей» с петербургским текстом Маяковского и созвучными эпиграмме стихотворениями «Кое-что про Петербург», «Еще Петербург», «Последняя петербургская сказка», в которых «травестируется пушкинская тема». Но почему Маяковский заступился за Пушкина, тогда как довольно грубо написал о Льве Толстом: «А с неба смотрела какая-то дрянь / величественно, как Лев Толстой»?
Соглашаясь с мотивацией, обозначенной в цитируемой статье, предлагаю некоторое ее развитие. Несомненно, Брюсов как старший символист был частым объектом иронических выпадов футуристов. Например, в манифесте «Идите к черту!» из альманаха «Рыкающий Парнас» (янв.1914) нарочито исказили его «римское» имя «Валерий», намекнув на купеческое происхождение символиста: «Василий Брюсов привычно
жевал страницами «Русской Мысли» поэзию Маяковского и Лившица. Брось, Вася, это тебе не пробка!..» [4, с. 97].
Здесь почти за три года до эпиграммы также противопоставлены Брюсов и Пушкин. Впечатление от новой поэзии, которую Брюсов «жует», футуристы сравнили с эпатажным видом «беломраморного Пушкина, танцующего танго». Но и в первом манифесте кубофутуристов «Пощечина общественному вкусу» (дек. 1912), как тонко подметила Л.В. Спроге, с Брю-сова стаскивают «бумажные латы» ревнителя пушкинского творчества. Добавим, что в том же манифесте уже появляется связь Пушкина и египетского мотива: «Академия и Пушкин непонятнее гиероглифов». [4, с.65]. Вероятно, поводом для этого была статья Брюсова «"Египетские ночи" Пушкина», опубликованная в 1910 году. В ней Брюсов высказался за правомерность желания «дописать» за Пушкина поэтическую часть повести - импровизацию «Клеопатра и ее любовники». Именно такой Пушкин - в произвольной интерпретации Брюсова - оказывается для футуристов «непонятнее гиероглифов».
Как мы видим, пушкинский текст привлек внимание Маяковского и вошел в его поэзию задолго до модернизированного текста Брюсова. Доказательства этого дал Н.И. Харджиев, анализируя стихотворение «Кофта фата» (в первой публикации - без заглавия). Он обратил внимание на первую строку стихотворения: «Я сошью себе черные штаны из бархата голоса моего...». По мнению Н.И. Харджиева, источником этого образа мог быть эпиграф к первой главе повести Пушкина «Египетские ночи»:
«Что это за человек?» - «О, это большой талант; из своего голоса он делает все, что захочет». - «Ему бы следовало, сударыня, сделать из него себе штаны» (франц.) [3, с.226].
Метафору Маяковского «черные штаны из бархата голоса» отметил Брюсов в обзоре «Год русской поэзии: апр. 1913 -апр. 1914», связывая ее с разговорным выражением «бархатный голос»: «Конечно, не хитро сочинить метафору...». Но по существу, «Кофта фата» - это не одна метафора, а цепь образов, создающая автопортрет Маяковского:
Я сошью себе черные штаны
из бархата голоса моего.
Желтую кофту из трех аршин заката.
По Невскому мира, по лощеным полосам его,
профланирую шагом Дон-Жуана и фата.[1, с.59]
Стихотворение датируется началом января 1914 года, как и упомянутый манифест «Идите к черту!». Однако оно написано все же раньше, до турне футуристов. В комментарии 1-го тома Полного собрания произведений указано, что Бенедикт Лившиц вспоминал о чтении Маяковским этого стихотворения на Первом в России вечере речетворцев. В это время была сшита желто-полосатая кофта «из трех аршин заката».
Желтая кофта стала знаком футуристического периода Маяковского. Так он изобразил себя в автопортрете (1913). «Кофта фата» открывала его первый сборник «Простое как мычание» (1916). «Кофта фата» - так называлась книга стихов Маяковского в 1918 г., не вышедшая в свет.
Рубеж 1913-1914 гг. - это время начала работы над поэмой «Облако в штанах», имевшей подзаголовок «Вторая трагедия»: поэт разворачивает прежние образы, основанные на зрительных пластических ассоциациях, превращает в их в метаморфозы.
Слушайте! Проповедует, мечась и стеня,
сегодняшнего дня крикогубый Заратустра! [1, с. 184] Так в поэме «Облако в штанах» образы стихотворения «Кофта фата» становятся ключевыми, вновь обозначая автопортрет Маяковского. Но у желтой кофты меняется функция: к этому времени репрезентация поэта состоялась - из внешней рекламной оболочки желтая кофта становится сокровенным укрытием:
Хорошо, когда в желтую кофту душа от осмотров укутана! [1, с. 186]
То же происходит с образом Поэта, который собирался сшить себе «штаны из бархата голоса». Голос его окреп, и мы слышим, как в ответ на вопрос из «Египетских ночей» - «Что это за человек?» - он отвечает: «...не мужчина, а облако в штанах».
Еще более явное аллюзивное отражение получила тема импровизатора. В «Египетских ночах» Чарский удивлен мастерством итальянца, он не может «понять эту тесную связь между собственным вдохновением и чуждой внешнею волей» [3, с.233]. Маяковский также апеллирует к своим наивным представлениям о спонтанности вдохновения: Я раньше .думал -
книги делаются так: пришел поэт, легко разжал уста,
и сразу запел вдохновенный простак -пожалуйста! [1, с. 181]
Чарский пытается понять импровизатора, вопрошая: «для вас не существует ни труда, ни охлаждения, ни этого беспокойства, которое предшествует вдохновению?..» [3, с.232]. Искусству импровизатора, образу романтического творца Маяковский противопоставляет душевный труд:
А оказывается -
прежде чем начнет петься,
долго ходят, размозолев от брожения,
и тихо барахтается в тине сердца
глупая вобла воображения. [1, с.181]
Нарочитое снижение образа (вобла воображения - вместо христианского символа - рыба) естественно для Маяковского. Но стремление избежать экзальтированных представлений присутствует и в пушкинском тексте, на автобиографические черты которого указывают комментаторы. О Чарском говорится: «Однако ж он был поэт, и страсть его была неодолима: когда находила на него такая дрянь (так называл он вдохновение), Чарский запирался в своем кабинете и писал с утра до поздней ночи. Он признавался искренним своим друзьям, что только тогда и знал истинное счастие». [3, с.227].
Выделенное Пушкиным слово «дрянь» - одно из константных для лексики Маяковского. В том же маскирующем, ироничном употреблении и, конечно, не в прямом смысле оно есть в упомянутом стихотворении «Ещё Петербург»: «С неба смотрела какая-то дрянь...», в стихах под названием «О дряни» (1920), и в 1929 году: «очень много разной дряни и ерунды...».
Важно подчеркнуть сближение не только в понимании самоиронии, в обозначении вдохновения, но и в полном соответствии в определении «истинного счастия» поэта. Для «Тринадцатого апостола» это страсть в поиске слова, которое «душу новородит, именинит тело»:
Пока выкипячивают, рифмами пиликая, из любвей и соловьев какое-то варево, улица корчится безъязыкая -
ей нечем кричать и разговаривать. [1, с. 181]
Так Маяковский развивает мотив поэзии, создаваемой для людей. Он по-своему отвечает на тему, предложенную итальянскому импровизатору Чарским: «поэт сам избирает предметы для своих песен; толпа не имеет права управлять его вдохновением» [3, с.231]. Действительно, в «Египетских ночах» Пушкин продолжал линию, намеченную его стихотворениями о поэзии. Здесь он находит иные слова, переводит возвышенные образы в земной, реальный план, порою даже подчеркнуто снижая их («божественный глагол» — и «такая дрянь», в ироническом определении Чарского).
Подчеркивая в образе Чарского его стремление уберечь свое искусство от посягательств «света», Пушкин уже решает основной вопрос, поставленный в первых главах «Египетских ночей», - поэт и толпа. Общество враждебно искусству, которое ему чуждо и непонятно: именно поэтому Чарский так боится обнаружить в себе поэта - он хорошо знает цену «света» и его мнений. Маяковский сравнивает свои публичные выступления с восхождением на Голгофу. Потому финал поэмы «Облако в штанах» созвучен основной теме, отраженной в первой импровизации «Египетских ночей»:
Стремиться к небу должен гений, Обязан истинный поэт Для вдохновенных песнопений Избрать возвышенный предмет [3, с.232].
К этому чувству духовного предстояния перед небом приходит после всех неистовых ниспровержений и «крикогубый Заратустра»:
Эй, вы! Небо!
Снимите шляпу!
Я иду!
Глухо.
Вселенная спит, положив на лапу
с клещами звезд огромное ухо [1, с. 196].
Еще один сюжет, «Клеопатра и ее любовники», в основном дописанный Брюсовым, несомненно, волновал Маяковского. Он отразился в монологе героя поэмы: "любящие Маяковского!" -
да ведь это ж династия
на сердце сумасшедшего восшедших цариц [1, с. 193].
Но героиня отвергает поэта, он оказывается в состоянии любовника, умоляющего Клеопатру о ночи любви, даже ценою жизни:
Мария, ближе!
В раздетом бесстыдстве,
в боящейся дрожи ли,
но дай твоих губ неисцветшую прелесть:
я с сердцем ни разу до мая не дожили,
а в прожитой жизни
лишь сотый апрель есть [1,с. 193].
Как ни странно, но этот пронзительный образ недолюбленной, недопрожитой (14 апреля!) «апрельской» судьбы Маяковского находит почти текстуальное подтверждение в комментарии к теме, предложенной импровизатору в «Египетских ночах». Тема "La primavera veduta da una prigione" («Весна, видимая из темницы», - итал.) была взята по книге Сильвио Пел-лико. В комментарии приводятся стихи, написанные товарищем Сильвио в тюрьме:
Приятные свежие зефиры Италии, вы Никогда здесь не веете на бедного узника. Сколько раз я призывал возврата апреля и Мая - апрель и май возвращались...но Бедного узника не оживляли! [3,с.559] Совпадение этих строф, столь близкое не только лексически, но, что более важно, эмоционально, вряд ли можно назвать случайным.
Итак, поневоле беглое сопоставление, как мне кажется, подтверждает моменты связи поэмы «Облако в штанах» с повестью «Египетские ночи» на всех уровнях - от заголовочного комплекса поэмы до отдельных строк и мотивов.
Маяковский не был одинок в стремлении вступить в творческий диалог с Пушкиным и его повестью. Как показала Лада Панова в обстоятельной статье «Финал, которого не было: Модернистские развязки к «Египетским ночам» А. С. Пушкина», «на этот цикл ориентировались писатели всего послепуш-кинского времени, от М.Ю. Лермонтова, автора Тамары" (1841), до Генриха Сапгира, автора "Шуршальника из старых газет. Египетские ночи" (1999), когда создавали образ femme
fatale (фам фаталь) в ситуации смертельного накала страстей» [2].
Отметим в заключении, что не только поэма «Облако в штанах», впервые вводимая нами в упомянутый список, но, возможно, и другие произведения Маяковского несут в себе отпечатки глубокой погруженности поэта в пушкинский неоконченный шедевр. Пусть поэт отрицал возможность дописать «Египетские ночи», но он видел в героях повести своих современников и Пушкина, «живого, а не мумию».
Если воспользоваться теорией Х.Блума о внутренних «двигателях» литературного процесса, то станет очевидным более глубокое значение пушкинских аллюзий. «Перечитывание» сильных текстов, уже утвердившихся в культуре, как «Египетские ночи», обнажает борьбу «старших» и «младших» поэтов -Брюсова и Маяковского - за возможность обновления канона и попадание в пантеон классиков. Эпиграммой «В.Я. Брюсову на память» Маяковский закреплял свою победу.
Литература
1. Маяковский В.В. Полное собрание сочинений: В 13 т. Т.1. М.: ГИХЛ, 1955. 463 с.
2. Панова Л. Финал, которого не было: Модернистские развязки к «Египетским ночам» A.C. Пушкина
3. Пушкин A.C. Собрание сочинений: В 10 т. Т.5. М.: Художественная литература. 575 с.
4. Русский футуризм: Стихи. Статьи. Воспоминания. СПб.: Полиграф, 2009. 831 с.
5. Спроге А. Русская поэзия и проза XX века: эпоха символизма и
эмиграции. Монография. Рига: Латвийский ун-т, 2009. 173 с.
A.C. Пушкин в художественном сознании Александра Галича
Н.В. Кононова
Данная статья посвящена «пушкинским звукам» в творчестве A.A. Галича, поскольку A.C. Пушкин занимал особое место в его художественном сознании. Целью статьи является выявление упоминаний имени A.C. Пушкина и приводимых пушкинских цитат в поэзии A.A. Галича. В статье актуализируется интерпретация стихотворения «Канарейка», имплицитно связанного с именем A.C. Пушкина. В этом аспекте данный текст исследователями творчества A.A. Галича не рассматривался.
