CC BY
83
УДК 82:801.6; 398:801.6
ФОЛЬКЛОРНАЯ ТРАДИЦИЯ В ПОЭМЕ «ПЯТЫЙ ИНТЕРНАЦИОНАЛ» В.В. МАЯКОВСКОГО. ПУШКИНСКИЙ КОД В ПОЭТИКЕ
М.А. ГАЛИЕВА
Московский государственный университет им. МВ. Ломоносова, г. Москва [email protected]
В данной статье предпринята попытка «соединить» фольклорную и пушкинскую традиции в поэтике В.В.Маяковского и рассмотреть их в контексте его поэмы «Пятый интернационал».
Ключевые слова: Маяковский, фольклор, поэтика, ритуал
M.A. GALIEVA. FOLKLORE TRADITION IN V.V. MAYAKOVSKY'S POEM "THE FIFTH INTERNATIONAL". PUSHKIN'S CODE IN POETICS
Functioning of folklore and Pushkin's traditions in poetics of V.Mayakovsky is considered. This problem has already been raised by literary critics, however folklore and Pushkin's traditions were considered mainly from the point of view of "stylizations and borrowings". An attempt of "connection" of these traditions and their consideration in context of the poem "The Fifth International" is undertaken. Parallels with poetics of charms, riddles, fairy tales are drawn. Great attention is given to a ritual ornament of the poem, internal forms of folklor-ism. The genetic nature of the images connected with "heavenly bodies" comes to light.
Keywords: Mayakovsky, folklore, literature, poetics, ritual
Фольклорная традиция в поэтике В.Маяковского - тема довольно сложная, требующая серьезного обоснования, поскольку поэты-футуристы и авангардисты многим «сопротивлялись» и в традиции, и архаике. В «Пощечине общественному вкусу» прямо заявлен «отказ» от классиков, но об «отказе» от всего древнего писал и сам поэт, вспоминая свои юношеские годы обучения, экзамен, который он почти провалил, не сумев дать верное толкование слову «око»: «Поэтому возненавидел сразу - все древнее, все церковное и все славянское. Возможно, что отсюда пошли и мой футуризм, и мой атеизм, и мой интернационализм» [1, с. 12]. Этим же обусловлено и отношение к Пушкину, вернее, к пушкинской традиции.
Вопрос о фольклоризме Маяковского поднимался еще в 1930-1940-е гг. в статьях А. Дымшица [2, 3], И. Дукора [4, с. 122 - 143]. В дальнейшем он получил разработку в исследованиях и диссертации И.С. Правдиной [5], в семинарии «В.В. Маяковский» Е.И. Наумова [б], в котором косвенно затрагивались вопросы, связанные с фольклорными элементами в творчестве поэта. В этих работах большое внимание уделялось внешним проявлениям фольклорной традиции. Иначе взглянули на проблему И.П. Смирнов и А.М. Панченко, выявляя важность травестийного мотива в раннем творчестве поэта, проявившегося в разных формах: «<...> момент перерождения, регенерации - смерти
старого и обновления - одна из центральных зна-чимостей в художественном мире ранних поэм и трагедий Маяковского. Преображение символизируется у него особыми знаками, среди которых выделяется травестийный мотив - мотив смены одежд» [7, с. 37]. О пушкинской традиции в поэтике Маяковского тоже писали, но с позиций «притяжений и отталкиваний». Однако В.В. Мусатов показал близость между усвоением пушкинской художественной системой и поэтикой Маяковского фольклорной традиции [8], указывая тем самым сразу на несколько проблем, которые и будут нас интересовать в данной статье. Ее цель заключается в выявлении фольклорной традиции в поэме Маяковского «Пятый интернационал», которая во многом связана с «пушкинским сюжетом». Связь поэмы и с фольклором, и с творчеством Пушкина носит латентный характер. Основные задачи исследования сводятся к доказательству существования не вторичных форм фольклоризма в поэтике Маяковского и к высвечиванию «пушкинского кода» в поэме, а также к доказательству того, что фольклорная традиция преломилась через «пушкинский сюжет».
В поэме «Пятый интернационал» автор отсылает читателя непосредственно к Пушкину, к поэме «Руслан и Людмила»:
горой-головой плыву головастить, второй какой-то брат черноморий.
[1, с. 120]
Прежде чем мы разберемся в важности этого отсыла, обратимся к образности текста поэмы, который построен на травестийном начале - герой не просто возвышается над городами, миром, всей планетой и, наконец, солнечной системой, не просто видит «живую географию», а облачается в «небесно-защитную» одежду:
Мое пребывание небом не считано, и я
от зорь его, от ветра, от зноя
окрасился весь небесно-защитно — тело лазоревосинесквозное. [1, с. 107]
Вспомним, что в поэме «Облако в штанах» происходит тоже травестирование - облачение, как бы опоясывание героя небесными светилами: заглавный образ «облака в штанах», солнце моноклем в глазу, руки-пятилучия. Какую природу имеют эти образы? Стоит ли здесь ограничиваться только футуристической авангардистской парадигмой, связанной напрямую с эстетикой кубистов, с их опытами в изображении изломов человеческого тела? «После 190б г. открывается настоящая оргия прямых линий, углов, кубических и плоских фигур. Геометрия искажает человеческое тело (разрядка наша - М.Г.), подвергая его унизительной пытке, и под конец полностью вытесняет всякие остатки органических форм из поля зрения художника» [9, с. 350]. Думается, что не все так прозрачно.
Травестийное начало, конечно, хорошо усвоенное фольклором, в такой «небесной» парадигме проявилось в поэтике заговоров, в которой особым образом выделяется формула «небесного ограждения». Эта формула отражает перенимание человеком, читающим заговор, космических сил природы через переодевание небесными светилами / телами: «Читающш заговоръ не только окружаетъ себя тыномъ, но еще одевается небомъ, покрьтва-ется облаками, подпоясывается ясными зорями, обсаживается частыми звездами и т. Д.» [10, с. 254]. В работах последних лет указывается на то, что человек в заговорной поэтике большой, т.е. он воплощает собой космическую модель, его голова уходит к звездам [11, с. 146]. Однако, чтобы не быть обвиненными в искусственности установленных параллелей, оговорим на данном этапе исследования теоретический аспект проблемы фольклоризма.
Для исследователя, дающего фольклористический комментарий к тексту, проблема всегда должна приобретать теоретический характер: знал или не знал поэт фольклор, каковы источники такового знания и насколько это важно для его художественной системы? На первые два вопроса ответ утвердителен: Маяковский с детских лет знал и грузинский язык, и грузинский фольклор. Кроме того, попав в футуристскую среду, в знаменитую «Ги-лею», он мог ознакомиться со многими фактами фольклора через В. Хлебникова, сознательно ориентировавшегося на архаическое мышление (см.: манифест «Труба марсиан», статья «О пользе изучения сказок»). Но любое «знание» не обязывает поэта к «присяге на верность» фольклору. В этой
связи уместно привести несколько выразительных фактов из истории литературы, на первый взгляд, не имеющих непосредственного отношения к нашей проблеме.
Первый факт связан с творчеством А.К.Толстого. Писатель в своих письмах к А.М. Жемчуж-никову указывает на создание переделанной им баллады «Садко» (заметим, что поэт намеренно взялся за переделку хорошо известного фольклорного текста) и на то, что произведение не очень поддается обработке. Обусловлено это, по замечанию самого поэта, бесполезностью «соревнования» с фольклором: «Посылаю тебе переделанную балладу «Садко» <...> Кажется, теперь лучше, потому что нет рассказа, а стало быть, нет бесполезного и опасного соревнования с былиной, которая будет всегда выше переделки» [12, с. 349] (курсив наш -М.Г.). Из комментария поэта, художника слова, можно извлечь существо нашей методологической проблемы - не всегда задумка автора, намеренная ориентация на фольклор, удачно осуществляется, несмотря на то, что творец, казалось бы, умело распорядился фольклорными источниками; зачастую бывает наоборот - нет намеренного обращения писателя к фольклору, но фольклорная традиция, в той или иной форме живет в его творчестве. Второй факт относится к творчеству В. Брюсова -его раннее стихотворение «Творчество», вызвавшее недоумение критики за одну только строчку: Всходит месяц обнаженный При лазоревой луне. [13, с. 35]
Сам Брюсов вспоминал по этому поводу: «Г-н Соловьев, стараясь убедить меня, что месяц и луна в сущности однозначащие понятия - точно я и без него этого не понимаю! - острил, между прочим, на тему о том, что неприлично-де ему, месяцу, всходить обнаженному при ней, луне <...>. В стихотворении, о котором идет речь, моей задачей было изобразить процесс творчества» [13, с. 567 - 568]. Однако, думается, ни критик, ни даже сам поэт не поняли в полной мере особой образности стихотворения (первый, видимо, - за «культурной» неграмотностью, второй - не думал об источниках своей поэзии). Для Брюсова это было просто ранним символистским опытом, способом «внушить читателю», как он объяснял особое настроение. Но поэт бессознательно, сам того не подозревая, воссоздал картину, характерную для сюжетики русского фольклора, для свадебной обрядности, в которой, конечно же, присутствуют и месяц, и луна. Итак, в первом случае художник слова намеренно обращается к фольклорному источнику, во втором -поэт, можно сказать, отрицает фольклор, не осознавая возможного источника своей метафорики, а результаты зеркально противоположны. Вопреки «намеренному обращению» фольклорный материал не поддается качественной художественной обработке, желаемой автором.
В свете такого теоретического посыла о сознательном/бессознательном обращении к устно-поэтическому творчеству возвратимся еще раз к поэме Маяковского и уже с полной уверенностью отметим, что в поэме проявлена имплицитно фор-
мула «чудесного ряжения». Герой поэмы, во-первых, рядится, «затягивается облаками-с», во-вторых, ощущает себя бестелым (тоже наблюдается и в поэме «Человек»): и я
титанисто боролся с потерею
привычного нашего
плотного тела. [1, с. 107]
В-третьих, герой мыслится не человеком вовсе, а людогусем:
Какой я к этому времени -даже определить не берусь. Человек не человек, а так -
людогусь. [1, с. 99]
В поэме «150000000» появится образ человека-коня, Ивана-коня, а в поэме «Про это» герой и вовсе «размедвеживается». Как это все может быть объединено? С одной стороны, исследователи отмечают поэтику «грубой плоти» в поэмах Маяковского [14, с. 95 - 96], с другой - как мы успели отметить, герой «теряет тело». Разберемся сначала с уподоблением себя животному, которое, надо отметить, проявилось уже в раннем творчестве поэта [15, с. 43 - 50].
Оборачивание зверем (у Маяковского это: бык, лось, гусь, конь, медведь) генетически связано с тотемическими* верованиями, отразившимися в скрытой форме в сказке. Подобные примеры можно отыскать и в грузинском, и в русском фольклоре. В первом такими животными-тотемами выступали коза, овца, конь, во втором - медведь, корова (сказки «Иван - Медвежье Ушко», «Иван - коровий сын» показательны в этом отношении). Оборачивание зверем означает перенимание сил тотема, приобщение главным образом к солнечному знанию. Однако, как это может быть связано с травестиро-ванием, одеванием себя облаками, солнцем, зарей, ветром и вовсе отказом от телесности? В солнечных мифах герой оборачивается в шкуру животного-тотема (свинья, коза, лошадь), олицетворяющего солнце [16, с. 167]. Таким образом, формула космического ограждения/переодевания, известная по заговорам, семантически близка солнечным метаморфозам героя. Кроме того, в данном контексте срабатывает параллель с поэтикой М.И. Цветаевой, где отразились подобные представления. Так, в поэме «Автобус», в цикле «Георгий» героиня оборачивается зарей, ее глаза содержат за собой также, как и у Маяковского, «солнечную», «небесную» семантику. Если о прямом знакомстве Маяковского с фольклором, сказками А.Н. Афанасьева точно утверждать нельзя, то о знакомстве Цветаевой с афанасьевскими сказками говорить приходится и даже необходимо. Она сама указывала на значимость для нее двух вещей - книги по мифологии и сказок А.Афанасьева. Итак, установленные типологии и выявление подобных представлений
* тотемизм - древнейшая форма религии
(оборачивание зарей, отказ от тела) в поэтике М.Цветаевой с определенной долей уверенности позволяют говорить о том, что и в поэтике Маяковского это не поэтическая вольность. Метафоры, связанные с травестийным мотивом, «небесной символикой» генетически восходят к заговорной поэтике. В свете представленного фольклористического комментария иначе и раскрывается смысл строк, из-за которых, в сущности, и была предпринята наша статья: И я
на этом самом на море
горой-головой плыву головастить, второй какой-то брат черноморий.
[1, с. 120]
На первый взгляд, здесь все прозрачно -прямая отсылка к пушкинскому «Руслану и Людмиле». Однако, вероятно, здесь сказывается не только этот сюжет, а, может, вообще не этот. Герой поэмы, превращаясь в людогуся, заимел длинную шею, на которой вертится и осматривает таким образом всю Вселенную:
Как только голова поднялась над лесами, обозреваю окрестность.
Такую окрестность и обозреть лестно.
[1, с. 99]
В «Евгении Онегине» во сне Татьяны представляются «страшные чудовища»: Еще страшней, еще чуднее: Вот рак верхом на пауке, Вот череп на гусиной шее Вертится в красном колпаке. [17, с. 92] Последние две строчки вызывают особенно много «недоумений» и споров. Так, В.А. Смирнов связывает эти строчки с «Арзамасом», приводя в качестве доказательства протокол арзамасцев, в котором упоминается «красный колпак» [18, с. 52]. Допустим, что это, может быть, действительно подкреплено биографически, но если во внимание брать фольклорную действительность, и к этому приложить «шуточный», т.е. балагурный тон протокола, то мы сталкиваемся со скоморошечьей традицией, с миром, наоборот, веселым хаосом. Конечно, можно по-разному было бы интерпретировать смысл этих строк, однако, возвращаясь к литературе начала XX в., открытой мифу, обратимся в качестве продуктивной параллели, к поэме С.Есенина «Черный человек». Первые строчки поэмы вызвали множество споров в литературоведении: Голова моя машет ушами, Как крыльями птица. [19, с. 188]
Эта метафора восходит, с одной стороны, к загадкам о смерти («Сидит уточка на плоту»), с другой - к ритуальному хаосу, обрядово-погребально-му комплексу [20]. Есенин, создавая свои последние вещи, испытывал значительное влияние А.С. Пушкина.
Вероятно, что выявление фольклорного кода в поэме Маяковского осложняется пушкинской традицией, преломлением фольклорной традиции через «пушкинские сюжеты». В этой связи остается еще несколько нерешенных вопросов. Из чего тогда
вырос пушкинский образ? Конечно, здесь можно говорить о поэтике русской сказки, об образе Бабы Яги, связанной с «садом черепов», со змеиным культом и страной первопредков [21, с. 185 - 186], но существует еще один сюжет из сборника Древних российских стихотворений, собранных Киршею Даниловым - сюжет «Голубиной книги». Для А.Пушкина этот сборник был, можно сказать, настольной книгой [22, с. 361 - 404]. К этим текстам обращались и поэты начала XX в. В «Голубиной книге» дается прямое указание на связь человеческого тела и всего сущего с Солнцем, Луной, звездами: Со(л)нцо праведно - от очей его, Светел месяц - от темичка, Темная ночь - от затылечка, Заря утрення и вечерняя - от бровей божьих, Часты звезды - от кудрей божьих! [22, с. 211] Заметим, в «Пятом интернационале» В.Маяковского тело человека представляет собой Мировую ось:
со всей вселенной впитывай соки корнями вросших в землю ног. [1, с. 113] Видение себя «огромнейшей радиостанцией» отсылает также к фольклорным образам, представлениям тела в виде музыкального инструмента, а также и к ранней поэтике, образной системе поэмы «Флейта-позвоночник». Позвоночник в виде флейты наводит на мысль о музыке сфер. Таким образом, можно говорить о проблеме косми-зации личности, о представлениях, идущих от русского, грузинского фольклора в поэтике В.Маяковского. Кроме того, в связи с переодеванием себя небесными светилами, представлением себя Мировой осью, можно поставить вопрос об энтелехии* культуры, о сопричастности как самого поэта, так и его героя к другим эпохам: Воздух
голосом прошлого
ветрится басов... [1, с. 102]
Поэма «Пятый интернационал», тема объединения народов даны глазами героя, стоящего «у веков на страже». Существенно то, что такая социально-политическая проблема представлена человеком новым, небывалым, «человеком не человеком», т.е. героем космического порядка. Неслучайно В.Маяковский в разговоре с Р. Якобсоном говорил в связи с этой поэмой об искусстве будущего, которое связано с образованием модели Нового Человека. Однако парадокс состоит в том, что для создания такого человека необходимо обращение поэта к мифу, фольклору, архаике, и обращение это иногда происходит опосредованно - например, через пушкинскую традицию, которая все-таки была сильна и в авангардистской среде и выразилась латентно.
Литература
1. Маяковский В.В. Я сам // Полн. uss. Соч.: В 13 т. М.: Гос. Изд-во худож. Лит., 19551961. Т. 1. С. 12.
*энтелехия - движущая сила культуры, которая заключается в фольклоре и мифе; это созвучность одной, более поздней, эпохи другим.
2. Дымшиц А. Маяковский и народное творчество // Красная новь. 1936. № 4. С. 201-214.
3. Дымшиц А. Маяковский и фольклор // Литературный современник. 1940. № 3. С. 125131.
4. Дукор И. Маяковский - крестьянам // Литературный критик. 1940. № 5-6. С. 122-143.
5. Правдина И.С. Маяковский и русское народно-поэтическое творчество: Дис. Канд. фи-лол. Наук. М.: МГУ им. М.В. Ломоносова, 1953. С. 14.
6. Наумов Е.И. Маяковский В.В.: Семинарий. Л.: Гос. Учеб.-пед. Изд-во Министерства просвещения РСФСР, 1963. С. 444.
7. Панченко А.М., Смирнов И.П. Метафорические архетипы в русской средневековой словесности и в поэзии начала XX в. // ТОДРЛ XXVI. Древнерусская литература и русская культура XVIII - XX вв. М.: Наука, 1971. С. 37.
8. Мусатов В.В. Пушкин и русское жизнетвор-чество // Пушкинская традиция в русской поэзии первой половины XX века. М.: Рос-сийск. Гос. Гуманит. Ун-т., 1998. С. 13 -162.
9. Лифшиц М. Миф и действительность. От кубизма к абстракции // Мифология древняя и современная. М.: Искусство, 1980. С. 350.
10. Познанский Н. Заговорные мотивы // Заговоры. Опыт исследования происхождения и развития заговорных формул. М.: Индрик, 1995. С. 254.
11. Топорков А.Л. Мотив «чудесного одевания» в русских заговорах XVII - XVIII вв. // Заговорный текст. Генезис и структура. М.: Ин-дрик, 2005. С. 143 - 174.
12. Толстой А.К. Собр. Соч. В 5 т. М.: ТЕРРА -Книжный клуб; Литература, 2001. Т. 5. С. 349.
13. Брюсов В. Собр соч.: В 7 т. М.: Худ. Лит., 1973. Т. 1. С. 35.
14. Альфонсов В.Н. Поэт - живописец // Слова и краски. Очерки из истории творческих связей поэтов и художников.М.; Л.: Сов. Писатель, 1966. С. 95 - 96.
15. Галиева МА. Фольклорная традиция в поэтике В.В. Маяковского и С.А. Есенина. Внутренний диалог: поэма «Инония» и стихотворение «Ко всему» // Известия ЮФУ. Филологические науки. 2014. № 4. С. 43 -50.
16. Афанасьев А.Н. Сказка и миф // Афанасьев А.Н. Народ-художник: Миф. Фольклор. Литература. М.: Сов. Россия, 1986. С. 167.
17. Пушкин А.С. Полн. собр. Соч.: В 10 т. Л.: Наука. Ленингр. Отд-ние, 1977-1979. Т. 5. С. 92
18. Смирнов В.А. Литература и фольклорная традиция: вопросы поэтики (архетипы «женского начала» в русской литературе XIX -начала XX века): Пушкин. Лермонтов. Достоевский. Бунин. Иваново: Юнона, 2001. С. 52.
19. Есенин СА. Черный человек // Полн. собр. соч. В 7 т. М.: Наука: Голос, 1997. С. 188.
20. Галиева М.А. Формула космического ограждения в поэме С.А. Есенина «Пугачев»//Вест-ник АГУ. 2014. Вып 3 (145). С. 100 - 103.
21. Лаушкин К.Д. Баба-Яга и одноногие боги. (К вопросу о происхождении образа) // Фольклор и этнография. Л.: Наука, 1970. С. 185-186.
22. Путилов Б.Н. «Сборник Кирши Данилова» и его место в русской фольклористике // Древние Российские стихотворения, собранные Киршею Даниловым. М.: Наука, 1977. С. 361 - 404.
References
1. Mayakovsky V.V. Ya sam [Me, of my own] // Mayakovsky V.V. Complete collection: in 13 vol. Moscow: Gos. Izd-vo hudozh. Lit., 1955— 1961. Vol 1. P. 12.
2. Dymshic A. Majakovskij i narodnoe tvor-chestvo [Mayakovsky and folk art] // Krasnaja nov' Publ., 1936. № 4. P. 201-214.
3. Dymshic A. Majakovskij i fol'klor [Mayakovsky and folklore] // Literaturnyj sovremennik [Literary contemporary], 1940. № 3. P. 125-131.
4. Dukor I. Majakovskij - krest'janam [Ma-yakovsky - to peasants] // Literaturnyj kritik [Literary critic], 1940. № 5-6. P. 122-143.
5. Pravdina I.S. Majakovskij i russkoe narodno-pojeticheskoe tvorchestvo: Dis. Kand. Filol. Nauk. [Mayakovsky and Russian folk-poetry: Dissert. for a candidate's degree] Moscow: MGU im. M.V. Lomonosova, 1953. P. 14.
6. Naumov E.I. V.V. Majakovskij: Seminarij. [Mayakovsky: Seminar] Leningrad: Gos. Ucheb.-ped. Izd-vo. Ministerstva Pros-veshhenija RSFSR, 1963. P. 444.
7. Panchenko A.M., Smirnov I.P. Metaforicheskie arhetipy v russkoj srednevekovoj slovesnosti i v pojezii nachala XX v. [Metaphorical archetypes in Russian medieval literature and poetry of the early XX c.] // TODRL XXVI. Drevnerusskaja i russkaja kul'tu-ra XVIII -XX vv. [Proc. of the Division of Old Russian literature XVI. Old Russian literature and Russian culture of XVIII - XX centuries.] Moscow: Nauka, 1971. P. 37.
8. Musatov V.V. Pushkin i russkoe zhiznetvor-chestvo [Pushkin and Russian life creation] // Musatov V.V. Pushkinskaja tradicija v russkoj pojezii pervoj poloviny XX veka [Pushkin's tradition in Russian poetry of the first half of the XX century]. Moscow: Rossijsk. Gos. Gumanit. Un-t., 1998. P. 13 - 162.
9. Lifshic M. Mif i dejstvitel'nost'. Ot kubizma k abstrakcii [Myth and reality. From Cubism to abstraction] // Lifshic M. Mifologija drevnjaja i sovremennaja [Mythology of ancient and modern]. Moscow: Iskusstvo, 1980. P. 350.
10. Poznanskij N. Zagovornye motivy [Charms tune] // Poznanskij N. Zagovory. Opyt ussdo-vanija proishozhdenija i razvitija zagovornyh formul [Charms. Experience of study the origin and development formulas of charms]. Moscow: Indrik, 1995. P. 254.
11. Toporkov A.L. Motiv «chudesnogo odevanija» v russkih zagovorah XVII - XVIII vv. [Motif of
«wonderful dressing» in Russian charms of XVII -XVIII c.] // Zagovornyj tekst. Genezis i struk-tura [Charms text. Genesis and Structure]. Moscow: Indrik, 2005. P. 143 - 174.
12. Tolstoj A.K. Collected works: in 5 vol. Moscow: TERRA - Book club; Literatura, 2001. Vol. 5. P. 349.
13. Bryusov V. Collected works: in 7 vol. Moscow: Hud. Lit., 1973. Vol. 1. P. 35.
14. Al'fonsov V.N. Pojet - zhivopisec [Poet -painter]//Al'fonsov V.N. Slova i kraski. Ocher-ki iz istorii tvorcheskih svjazej pojetov i hu-dozhnikov [Words and colors. Essays from the history of creative communications of poets and artists]. Moscow; Leningrad: Sov. Pis., 1966. P. 95- 96.
15. Galieva MA. Fol'klornaja tradicija v pojetike V.V. Majakovskogo i S.A. Esenina. Vnutrennij dialog: pojema «Inonija» i stihotvorenie «Ko vsemu» [Folklore tradition in the poetics of V.V. Mayakovsky and S.A. Esenin. Internal dialogue: the poem "Inonia" and the poem "To all"] // Izvestija JuFU. Filologicheskie nauki [Proc. of Southern Fed. Univ. Philology.]. 2014. № 4. P. 43 - 50.
16. Afanas'ev A.N. Skazka i mif [Fairy tale and myth] // Afanas'ev A.N. Narod-hudozhnik: Mif. Fol'klor. Literatura [People-artist: Myth. Folklore. The Literature]. Moscow: Sov. Ros-sija, 1986. P. 167.
17. Pushkin A.S. Poln. Collected works: in 10 vol. Leningrad: Nauka. Leningr. Otd-nie, 19771979. Vol.5. P.92
18. Smirnov V.A. Literatura i fol'klornaja tra-dicija: voprosy pojetiki (arhetipy «zhenskogo nachala» v russkoj literature XIX - nachala XX veka): Pushkin. Lermontov. Dostoevskij. Bunin [Literature and folk tradition: questions of poetics (archetypes "the feminine" in Russian literature of XIX - early XX century): Pushkin. Lermontov. Dostoevsky. Bunin] Ivanovo: Junona, 2001. P. 52.
19. Esenin SA. Chernyj chelovek [Black man] // Esenin S.A. Complete collection: in 7 vol. Moscow: Nauka: Golos, 1997. P. 188.
20. Galieva MA «Formula kosmicheskogo ograz-hdenija» v pojeme S.A. Esenina «Pugachev» ["Formula of outer fence" in the poem of S.A. Esenin "Pugachev"] // Vestnik AGU [Bull. of Altai State Univ.]. 2014. Issue 3 (145). P. 100 - 103.
21. Laushkin K.D. Baba-Jaga i odnonogie bogi. (K voprosu o proishozhdenii obraza) [Baba Yaga and one-legged gods. (On the origin of the image)] // Fol'klor i jetnografija. [Folklore and Ethnography]. ["Kirsha Danilov's collection" and his place in the Russian folkloristics]. Leningrad: Nauka, 1970. P. 185 - 186.
22. Putilov B.N. «Sbornik Kirshi Danilova» i ego mesto v russkoj fol'kloristike ["Kirsha Dani-lov's collection" and its place in the Russian folkloristics] //[Ancient Russian poems collected by Kirsha Danilov]. Moscow: Nauka, 1977. P. 361 - 404.
Статья поступила в редакцию 12.10.2015.
