CC BY
77
УДК 821.161.1
ПУШКИН И ГОГОЛЬ В ТВОРЧЕСТВЕ БОРИСА САДОВСКОГО © 2014 г. В.Ю. Белоногова
Нижегородский госуниверситет им. Н.И. Лобачевского
Поступила в редакцию 28.04.2014
Рассматривается эволюция восприятия образов Пушкина и Гоголя в творчестве поэта и прозаика эпохи Серебряного века Бориса Садовского.
Ключевые слова: Пушкин, Гоголь, антитеза, персонаж, атрибут времени, категория мировоззрения.
Филология
Ю2 Вестник Нижегородского университета им. Н.И. Лобачевского, 2014, № 2 (2), с. 102-106
Сопоставление «пушкинского» и «гоголевского» начал в литературе с полным правом можно отнести к традиционным филологическим проблемам. Независимо от того, как именно трактуется эта антитеза: как возвышенное и земное, как аполлоническое и дионисий-ское или как гедоническое и аскетическое. Интересный ракурс рассмотрения этой многоплановой темы дает творчество Бориса Садовского (1881-1952), поэта, прозаика, драматурга, критика, весьма заметного в начале XX века, но потом надолго забытого. Он был признанным знатоком пушкинской эпохи и коллекционером, публиковал раритеты, связанные с именем великого поэта, и комментировал их. Устойчивый интерес Садовского к «золотому веку» русской словесности проявлялся и в его литературном творчестве, причем не только на тематическом и содержательном уровне, но и на уровне жанровых и языковых стилизаций, имитаций и даже мистификаций. Нередко Пушкин и Гоголь (как, впрочем, и некоторые другие писатели XIX века) появляются в его произведениях в качестве персонажей.
Наиболее ощутимо, конечно, пушкинское присутствие. Около десятка рассказов (среди которых, например, «Петербургская ворожея», где переосмысливается предсказание знаменитой гадалкой Кирхгоф судьбы Пушкина, полумистификация «Три встречи с Пушкиным», рассказ-анекдот «Натали Пушкина и почтмейстер» и др.), несколько поэтических обращений к образу Пушкина, не говоря о многочисленных пушкинских аллюзиях и реминисценциях в стихах Садовского. Тема «Образ Пушкина в творчестве Садовского» не раз поднималась и плодотворно анализировалась на ежегодной конференции «Болдинские чтения» в Государственном музее-заповеднике А.С. Пушкина «Болди-но» С.Н. Пяткиным, выдвинувшим положение о
том, что «Пушкинское имя, олицетворяющее собой «золотой век», является своего рода идейно-эстетическим центром художественного мира Садовского» [1, с. 62].
Обращения Садовского к Гоголю тоже раз-ноплановы. Это и литературно-критические высказывания: например, статьи «О характере гоголевского стиля» в «Золотом руне» (1906), «О романтизме Гоголя» в «Весах» (1909). Это и стихи - «Юбилей Гоголя» (1909), «Гоголь» (1917), «Она читала Ревизора» (1935) и другие. В некоторых из них Гоголь предстает в качестве действующего лица.
Но обратимся к прозе. Рассказ «Праздничный день поручика Матрадурова» (1908) погружает читателя в любимую эпоху Бориса Садовского. На дворе конец 1830-х годов. Проявляя недюжинную эрудицию, автор уверенной рукой, не нарушая стиля бытового письма XIX века, не допуская ни одного анахронизма, изображает реалии тогдашнего Петербурга. Будь то снег, который «на зеленых и красных крышах застыл чистый, как рафинад», или будочник, который ранним утром своей «алебардой успел стянуть с мимоезжих возов не одно полено» [2, с. 77].
В центре сюжета воскресное фланирование по Невскому проспекту поручика Семена Мат-радурова (обращаем внимание, матрадура -ноздревское словечко), который напоминает нам то собравшегося жениться майора Ковалева, то Анучкина, сетующего на то, что не знает французского, то Поприщина с припасенными в кармане стишками для своей избранницы. Обыгрываются важные для гоголевского творчества концепт жениха и жениховства, концепт внешнего блеска и внутренней пустоты и пошлости. Само собой разумеется, Невский проспект в рассказе - самый развернутый гоголевский образ, суммирующий всю культурную атрибутику времени.
«Невский проспект, по обычаю, пестрел и переливался живыми волнами. Гусары, кавалергарды и штатские щеголи, в высоких трубопо-добных шляпах, в бекешах (в другом месте рассказа появится и вовсе узнаваемая гоголевская форма метонимии: по Невскому гуляют «пышные султаны, шинели, шляпки» и так далее -В.Б.) <...>; тут же прогуливались знаменитые писатели, Греч и Булгарин, чиновник из департамента Иван Александрович Хлестаков, камер-юнкер Пушкин с женой, княгиня Лиговская с мужем и дочерьми, князь Петр Мещерский, граф Владимир Сологуб, тамбовский помещик Евгений Онегин - все одни и те же изо дня в день, надоевшие, примелькавшиеся лица» [2, с. 80-81].
Счастливым соперником Матрадурова в борьбе за внимание Марьи Ильиничны становится в рассказе еще одно историческое лицо, поэт Владимир Бенедиктов («Рад весьма-с! поручик Бенедиктов-с!»), который тоненьким голоском читает Машеньке «Кудри девы-чародейки». Кстати, соперником по службе у героя выступает подпоручик Федотов, который поднес Его Высочеству «картинку» - «глядь, ему перстень и вышел» [2, с. 78]. Речь идет о художнике П.А. Федотове, который, действительно, преподнес в 1837 году Великому Князю Михаилу Павловичу картину. Сам Матрадуров, собирающийся на променад, отчасти напоминает персонажей федотовских картин - то ли «Свежего кавалера», то ли «Завтрак аристократа».
Гоголь-персонаж в рассказе - «верхний жилец», сосед героя по квартире в Столярном переулке, так верно, с точки зрения главного героя, описавший Невский проспект. Мы и его видим глазами Матрадурова, который с ним якобы «на короткой ноге». Гоголь появляется дважды. Сначала на Невском: «сгорбился в своей шинели, крутит птичьим носом, высматривает кого-то. Забавник такой, - захочет, мертвого рассмешит». И в завершение рассказа у самых дверей своей квартиры Матрадуров сталкивается вечером «с длинноносым верхним жильцом». «- Ну что, брат? - снисходительно спросил поручик. - Да что, брат, так как-то все, - возразил верхний жилец лениво. И стал подниматься по скрипучей лесенке в мезонин» [2, с. 80, 84].
Сочетание цитат и аллюзий, вымышленных персонажей и реальных художников и писателей, увиденных глазами читателя-обывателя, по сути одного из их героев, - все это, конечно, игра олитературенного сознания. Как справедливо замечает Дмитрий Голынко в статье «О Борисе Садовском», «гротескная клоунада: буд-
то из почти на полвека предвосхищенного постмодернистского райка паясничают, напичканные требухой ассоциаций, фигурки разнородных персонажей» [3].
Но, возможно, эта избыточная, бьющая через край образность изображаемой им эпохи - еще и намек на стилистику одного из остро интересующих Садовского поэтов XIX века Владимира Бенедиктова, румяного соперника Матраду-рова в рассказе. Не зря же эпиграфом к нему взята строчка из Бенедиктова «О, весело шаркать железом о камень!». Белинский, развенчивая в 1835 году необыкновенно популярного у современников поэта, писал о его выспренней ходульности, избыточной эмоциональности и страсти к внешним эффектам, что вошло потом в понятие «бенедиктовщины». Но мода на Бенедиктова в 1830-е годы, действительно, была реалией времени.
Этот рассказ - одно из первых исторических произведений Садовского, где действующими лицами становятся писатели. В каком-то смысле, можно говорить о созданном им особом приеме. Воссоздавать исторический образ эпохи «золотого века» русской литературы не только через бытовые предметы и реалии, материальные и духовные, но и через саму литературу и литераторов. Точнее, через литературные представления и мифы, которые были неотъемлемой частью сознания людей того времени. В.Э. Вацуро писал в послесловии к роману Садовского о Лермонтове: «Исторический быт (добавим, и литературный быт как его часть -В.Б.) вообще для Садовского - не тема, а мировоззренческая категория. Здесь лежали истоки его стилизаторства, всегда окрашенного некоторой ностальгией» [4, с. 143].
Насквозь пропитан ностальгией рассказ Садовского «Двойник» (1915). Гоголь появляется там уже в эпиграфе: «И вот он глянул к нему вновь за ширмы» (из повести «Портрет»). Это рассказ о том, как молодой беллетрист Озимов-ский, убежденный, что «в прошлом все было естественней и прекрасней», чудесным образом попадает в 1851 год. Деревянная кровать с клопами, отсутствие электричества в гостинице, будто осевшие, уменьшившиеся дома на улице. Отсутствие памятника Пушкину на Тверском бульваре, будто его украли за ночь. И вот ноги сами приводят его к особняку на Никитском бульваре. Озимовский вспоминает, что Гоголь теперь, то есть в 1851 году, должен быть здесь, и дергает звонок. Мальчик, который через два месяца будет жечь «Мертвые души», объясняет ему, что Николай Васильевич ушел к обедне в церковь Симеона Столпника на Поварской.
104
В.Ю. Белоногова
Озимовский устремляется туда, но не застав Гоголя, возвращается. На его вопрос, вернулся ли Николай Васильевич, казачок отвечает: «Нет, не вернулись и не будут, завтра пожалуй-те-с». И по лицу его Озимовский понимает, что Гоголь дома [5, с. 303-308].
Писатель и литературовед Георгий Блок, издававший сборник Бориса Садовского «Морозные узоры» (1922), где был напечатан «Двойник», восхитившись рассказом, писал автору: «Великолепно, что он не застал Гоголя, этим он на 100 верст ушел от Матрадурова, который всех видел» [Цит. по: 5, с. 471]. Действительно, так и не появившись в рассказе, Гоголь, тем не менее, в этой недосказанности и известной закрытости в своей частной жизни для современников еще более «осязаем», нежели Гоголь, увиденный Матрадуровым. Беллетрист Озимов-ский не просто читал Гоголя. Он был ему внутренне близок. И все-таки ему не удалось «заглянуть за ширмы».
Налицо типичные для исторических рассказов Садовского романтизация прошлого, мистический флёр и в то же время ироническая остраненность, примесь гротеска, пастиша, пародии и самопародии. В рассказе «Двойник», где герой, стремившийся улететь в прошлое и заблудившийся во времени, встречает своего юного дедушку и, в конце концов, в реальном, «своем» времени попадает в сумасшедший дом, самоирония Садовского особенно явственна. Самоирония и печаль, обусловленная, с одной стороны, невозможностью вернуть прошлое, а с другой, неким провидением будущего отечественной словесности. А может быть, и осознанием своей обреченности.
И еще один рассказ. «Из бумаг князя Г.» (1909) - сюжетно выстроенный монтажный текст, состоящий из фрагментов дневника вымышленного персонажа князя Г., страниц семейного альбома и нескольких семейных писем, среди них письмо-наставление дяди племяннику, письмо кузины, послание племянника дяде из Москвы. (В каком-то смысле, этот текст репрезентативен для Садовского в смысле разнообразия используемых им стилизаторских приемов).
Среди упоминаемых и оцениваемых героями с высоты своих представлений знаменитых людей - А.С. Пушкин, С. Соболевский, Д. Веневитинов, В.Ф. Одоевский, А.С. Хомяков, М.П. Погодин. Есть и небольшой эпизод с Гоголем. Туповатый студиозус, который в лекциях Каткова не может «уразуметь ни слова», доставляет А.С. Хомякову письмо своего дяди и попадает, по приглашению хозяина на званый вечер, где сре-
ди прочих гостей встречает Гоголя. Он подошел к юноше и между прочим спросил, о чем, по его мнению, думал Одиссей возле дворца Алкиноя в ожидании Навзикаи. И сам же сказал, не дождавшись ответа: «Конечно, молился. Одиссей был благочестивый царь» [5, с. 231].
В основу эпизода положено воспоминание П.И. Бартенева, с которым Садовской был дружен и неоценимым историческим материалом которого пользовался в своей прозе. Это с молодым Бартеневым, вернувшимся с университетской лекции Каткова по психологии, разговорился как-то Гоголь у Хомякова о религиозности Одиссея. Но вот что интересно. Сохранившееся воспоминание Бартенева об этом случае начинается с пассажа о том, что Гоголь «производил не на меня одного неприятное впечатление: это был какой-то недотрога, довольно скудно одетый, но с великолепным бархатным жилетом <...> Гоголь капризничал: подавали ему чай, и он находил то слишком полным стакан, то не долито.» [6, с. 42]. У Садовского этот негативный момент в облике Гоголя смягчен. И даже на недалекого племянника князя Г., представлявшего себе Гоголя до этой встречи неким «надоедливо-шумным и сальным забавником», теперь своим «тихим разговором» он произвел необыкновенно хорошее впечатление. Этот эпизод свидетельствует, что теперь Гоголь для Садовского даже в качестве мимолетного персонажа уже не существует вне своей определяющей духовной сущности. Тогда как Пушкин, тоже появляющийся в этом рассказе, изображен в подчеркнуто сниженном виде, ориентированном на мемуарные свидетельства о «беспорядочном» образе жизни поэта (он дурачится, изображает обезьяну и т.д.).
В письме к другу юности Ольге Чубаровой в 1902 году Садовской писал: «Гоголя люблю не всего. Больше всего мне нравятся «Вечера» и «Миргород» да кое-что из «Мертвых душ». «Ревизора» же на сцене не в состоянии смотреть без дремоты.» [7, с. 407]. И в раннем творчестве Садовского Гоголь - это, в первую очередь, атрибут времени, знаменитость, узнаваемое лицо с набором известных черт: длинный «птичий» нос, пристрастие к жилетам и т.д.
В конце 1920-х годов Садовской, разбитый тяжелым недугом, с одной стороны, а с другой, страшными революционными катаклизмами, переживает глубокий духовный кризис. 19 июля 1933 года он, парализованный, всеми забытый и едва ли не заживо похороненный в каморке под Успенским храмом в упраздненном большевиками Новодевичьем монастыре, записывает в дневнике: «Я перехожу окончательно и беспо-
воротно на церковную почву и ухожу от жизни.» И дальше, переоценивая прежние смыслы своей жизни, пишет о том, что «из всей нашей литературы можно оставить только Жуковского и Гоголя, а прочее сжечь.» Да и Гоголю стоило сжечь «Мертвые души», а потом остаться жить, «жить в Боге» [8, с. 15].
А что происходит в это время с его отношением к Пушкину? В первой половине жизни он причислял себя к неопушкинскому течению и к пушкинской школе. Теперь говорит о «духовном ничтожестве» декабристов и Пушкина. Теперь убеждается, что «на пробном камне православия даже Пушкин оказывается так себе. Поэт - и только. Блестящий стиль <...> - чешуя на змеиной коже» [8, с. 16].
Гоголь, наоборот, еще более «приближается» к нему. Нет, Садовской не написал о Гоголе романа, как о Лермонтове, но он размышляет о нем в эссе «Святая реакция»: «При помощи скромного отца Матвея Гоголь заглянул в духовные глубины и, ужаснувшись, умер. Не потому сжег Гоголь «Мертвые души», что «изменил искусству» и был «обманут попом». Его замучила совесть. С церковных высот он увидел, что служит прогрессу, творит мерзость перед Богом. «Мертвые души» спалил небесный огонь» [5, с. 435].
Имя Гоголя поминутно встречается в его письмах и дневниках. Рассказывает ли он о своем житье в письме К.И. Чуковскому: «У нас четыре самовара (старший - ровесник Гоголя)» [5, с. 462]. Рассуждает ли о Толстом: «Гоголю неудачно последовал граф Толстой. Но вместо православного духовника избалованный барчук припустил к себе того самого чертенка, в которого швырнул чернильницей Лютер» [5, с. 435]. И создается впечатление, что Гоголь теперь постоянно присутствует в его сознании. Образ Гоголя-трансцендентного становится «персонажем» внутренней жизни Садовского, проделавшего путь «от Фета к Филарету», по его словам [Цит. по: 8, с. 495]. Но он не вмещается уже
в рамки законченных литературно-художественных форм.
Пушкинское присутствие в творческом сознании Садовского в каком-то смысле эволюционирует в обратном направлении. Если прежде Пушкин был «идейно-эстетическим центром художественного мира» Садовского, то теперь он духовно отторгает его. «Понятно, чьим огнем твой освещен треножник, Когда в его дыму Козлиным голосом поет безбожник Кумиру твоему», - так обращается он теперь в стихотворении «Пушкин» (1929-1935) к тому, кого в 1917 году в стихотворении с таким же названием именует «Пушкин-солнце, Пушкин-бог!» [7, с. 206, 324].
Так встречно-расходящееся и всегда разнонаправленное движение творческих векторов - пушкинского, с одной стороны, и гоголевского, с другой, - нашло неожиданное отражение в творчестве яркого художника Серебряного века, в пространстве одной писательской судьбы.
Список литературы
1. Пяткин С.Н. Образ Пушкина в прозе Бориса Садовского // Болдинские чтения - 2012. Большое Болдино: [б./и.], 2012. С. 60-70.
2. Садовской Борис. Узор чугунный. Сборник. М.: Альциона, 1911. 131 с.
3. Голынко Д. Bagatelle. Анализ творчества Бориса Садовского. http://www. sadovskoi.ru/author/dmitriy-golynko.html.
4. Вацуро В.Э. Послесловие к роману Бориса Садовского «Пшеница и плевелы» // Новый мир. 1993. № 11. С. 143-150.
5. Садовской Б.А. Лебединые клики. М.: Советский писатель, 1990. 197 с.
6. Зайцев А.Д. Петр Иванович Бартенев и «Русский архив». М.: Рукописные памятники Древней Руси, 2013. 480 с.
7. Садовской Б.А. Морозные узоры: Стихотворения и письма. М., 2010. 565 с.
8. Садовской Борис. Стихотворения. Рассказы в стихах. Пьесы. СПб.: Академический проект, 2001. 398 с.
GOGOL AND PUSHKIN IN THE OEUVRE OF BORIS SADOVSKOY V.Yu. Belonogova
In this article the evolution of perception of the Gogol's and Pushkin's images in the work of poet and prosaic of the Silver century epoch Boris Sadovskoy's being considered.
Keywords: Pushkin, Gogol, antithesis, character, time attribute, worldview category.
106
B.W. Eеnоногоeа
References
1. Pyatkin S.N. Obraz Pushkina v proze Borisa Sadovskogo // Boldinskie chteniya - 2012. Bol'shoe Boldino: [b./i.], 2012. S. 60-70.
2. Sadovskoy Boris. Uzor chugunnyy. Sbornik. M.: Al'tsiona, 1911. 131 s.
3. Golynko D. Bagatelle. Analiz tvorchestva Borisa Sadovskogo. http://www.sadovskoi.ru/author/dmitriy-golynko.html.
4. Vatsuro V.E. Posleslovie k romanu Borisa Sadovskogo «Pshenitsa i plevely» // Novyy mir. 1993. № 11. S. 143-150.
5. Sadovskoy B.A. Lebedinye kliki. M.: Sovetskiy pisatel', 1990. 197 s.
6. Zaytsev A.D. Petr Ivanovich Bartenev i «Russkiy arkhiv». M.: Rukopisnye pamyatniki Drevney Rusi, 2013. 480 s.
7. Sadovskoy B.A. Moroznye uzory: Stikhotvoreniya i pis'ma. M., 2010. 565 s.
8. Sadovskoy Boris. Stikhotvoreniya. Rasskazy v stikhakh. P'esy. SPb.: Akademicheskiy proekt, 2001. 398 s.
