CC BY
62
2. Быков П.В. Критико-биографический очерк // Мордовцев Д.Л. Полн. собр. исторических романов, повестей и рассказов. - Петроград: Издательство П.П. Сойкина, 1914. - Т. 1. - С. Ш-ХХУШ.
3. Зайцева А.А. Газета «Голос» во внутренней политике самодержавия периода буржуазных реформ. 1863-1870: Дис. ... канд. ист. наук / МГУ. -М., 1985. - 257 с.
4. Костомаров Н.И. Исторические произведения. Автобиография. - Киев: Изд-во при Киевском государственном университете, 1989. - 796 с.
5. Костомаров Н.И. Письма А.А. Краевскому. 1856-1882 // Русская национальная библиотека. -Ф. №391, ед. хр. 452.
6. Краевский А.А. Мордовцев Даниил Лукич. Письма А.А. Краевскому. 1866-1873 // РНБ. -Ф. №391, ед. хр. 555.
7. Михайловский Н.К. Литературная критика и воспоминания. - М.: Искусство, 1995. - 588 с.
8. Михневич В.О. Наши знакомые. Фельетонный словарь современников. - СПб.: Типография Гоппе, 1884. - 152 с.
9. Момот В.С. Д.Л. Мордовцев - писатель-демократ: Дис. ... канд. филол. наук / МГПИ. - М., 1984. - 240 с.
10. Мордовцев Д.Л. Атаман Брагин и разбойник Зубакин // Русский вестник. - 1862. - № 2. -С. 703-730.
11. Мордовцев Д.Л. Из переписки с Краевским // Новое слово. - № 3. - 1894. - С. 89-104.
12. Мордовцев Д.Л. О русских школьных книгах XVII века. - М: Университетская типография, 1862. - 102 с.
13. Письма Н.И. Костомарова к К.М. Сементовс-кому. - Типогр. Русский библиографил, 1916. - 24 с.
14. СтепановА.Н. Газета А.А. Краевского «Голос» (1863-1883) // Журналистика и литература. -М., 1972. - С. 138-148.
УДК 82.08
Шашкова Екатерина Владимировна
Новгородский государственный университет [email protected]
ПУБЛИЦИСТИЧЕСКИЕ АСПЕКТЫ МЕМУАРИСТИКИ И.И. ПАНАЕВА
В статье обозначаются такие публицистические темы «Литературных воспоминаний» И.И. Панаева, как воспитание и образование, чиновничья служба. Рассматриваются обращения к фигурам Н.В. Кукольника, А.А. Краевского, М.Н. Загоскина, С.Т. Аксакова, К.С. Аксакова. Особое место уделяется именам В.Г. Белинского и Т.Н. Грановского. Основной публицистический вектор этих воспоминаний - демонстрирование нежизненности общественного уклада, не имеющего в своей основе никаких творческих и моральных сил.
Ключевые слова: темы образования и воспитания, писатели Н.В. Кукольник, М.Н. Загоскин, А.А. Краевский, Аксаковы, В.Г. Белинский, Т.Н. Грановский, восприятие литературного процесса.
Переиздавались «Литературные воспоминания» И.И. Панаева неоднократно, к ним исследователи обращались постоянно для иллюстрации того или иного события, уточнения того или иного факта и т.п. Вместе с тем публицистический аспект этих воспоминаний по сути дела не рассматривался. Предлагаемая статья и посвящена этой проблеме.
Панаевские воспоминания писались в 18601861 годах - во время подготовки и ожидания реформы по освобождению крестьян от крепостной зависимости. С первых страниц мемуаров антикрепостническая тональность является достаточно мощно. Обращаясь к своему детству, автор упоминает обстановку барского семейства, в котором он воспитывался, и перечисляет те особенности своего восприятия, определившиеся в раннем возрасте и впоследствии изживавшиеся им. Собственно, он изображает картину типическую: балованное дворянское дитя не могло находиться в Высшем училище, так как в нем обучались и разночинцы, - и такая мотивировка была оценена старшими с понимание и участием. Либо - уже юношей автор не
находил ничего необычного в том, что крепостного можно было купить, продать, подарить. Когда же ему указали на безнравственность таких обыкновений, то после краткого удивления он начинал и сам осознавать недопустимость такого уклада.
Антикрепостническая тема тесно слита с темой образования. Панаев подробно изображает и преподавателей Благородного пансиона, и саму обстановку этого заведения, и учащихся. Основные понятия, которые здесь развивает автор - косность и рутина. Преподаватели читают давно устаревшие курсы, они нисколько не заинтересованы как-то увлечь обучаемых своим предметом, единственный вид обучения - зубрежка (исключения крайне редки). Это порождение сложившегося уклада. Отсюда характеристики и изображение дальнейших судеб воспитанников Благородного пансиона: кто не задумываясь покорно зубрит (ничего не понимая) -того и ждет удачная карьера.
Итог обучения в пансионе Панаев видит в том, что это учебное заведение не дало никаких знаний: «.. .Ни начальству, ни родителям, ни нам не приходит в голову, для чего мы приготовлены и приго-
116
Вестник КГУ им. Н.А. Некрасова ♦ №» 3, 2012
© Шашкова Е.В., 2012
товлены ли к чему нибудь?..» [2, с. 53]. Основной результат пребывания в пансионе видится следующим образом: «Чинопочитание, покорность до того были вкоренены в нас в родительских домах и потом развиты в пансионе, что мы, вступая в свет, совершенно теряемся и робеем при появлении каждой титулованной особы и при взгляде на всякую блестящую обстановку» [2, с. 53].
В воспоминаниях о Благородном пансионе у Панаева появляется весьма своеобразное «мы»: писатель не отделяет себя от своего поколения, иллюстрируя пороки и заблуждения, общие для многих. Но это «мы» еще шире: это указание на уклад, которым жило все общество, вся страна. Таким образом, Панаев изображает нравственный и духовный тупик. Внутри этого общества нет деятелей, нет сил, способных указать иную дорогу, которая могла бы вывести из порочного круга косности и рутины.
Тему образования продолжает тема чиновничества. Деятельность чиновников предстает как монотонное и унылое переписывание деловых бумаг. Бумаги пишутся, но ничего не меняется. Чиновники являют собой продукт системы образования. Бессмысленность чиновничьих занятий, их далекость от живой жизни составляют один из мотивов II и III глав.
Рутинному и косному миру противопоставляется мир литературной жизни, который манил Панаева еще в юности: вот где свобода, вот где возможность для наиболее полного раскрытия своих сил! Вступив в этом мир, после недолгого восхищения автор начинает обнаруживать, что этот чаемый мир оказывается на удивление неоднородным. Более того - первоначальный восторг вскоре сменяется разочарованием. В воспоминаниях возникает несколько историй появления «кумиров» с последующим их исчезновением из этой роли.
Немало места уделено Н.В. Кукольнику. По сути дела, Панаев сначала изображает триумф Кукольника, приобретение им большого числа поклонников и затем своеобразное застывание этого писателя - встречи с ним выглядят повторением одной и той же схемы: Кукольник в окружении почитателей, ловящих каждое слово; Кукольник, читающий свои произведения, а потом поясняющий их; Кукольник на ужине с шампанским и разговорами о святыне искусства. Эта монотонность в конце концов насторожила, и восторг от первой встречи начал таять. Вспомнить в 1860 году писателя, пик популярности которого пришелся на вторую половину 1830-х - начало 1840-х годов, имело и такой смысл: ведь Кукольник снискал шумный успех и благодаря своему произведению «Рука всевышнего отечество спасла», написанному в ура-патриотическом духе и одобренному Николаем I, - ироничные описания Панаева указывают на отрицаемую им систему взглядов идеологов официальной народности.
Надо еще прибавить, что мемуарист, описывая окружение Кукольника, неоднократно указывает, что
большинство его составляют офицеры. Когда же выступление В.Г. Бенедиктова вызвало успех, то развенчивали этот успех В.Г. Белинский и Н. А. Полевой, статьи их вызвали негодование среди чиновничества. То есть Панаеву важно указать и на ту часть публики, которая является аудиторией того или иного писателя, развенчание последнего - это и развенчание определенного сегмента общества.
Особое место в воспоминаниях занимают эпизоды, связанные с А.А. Краевским. Они вкраплены в повествование о каких-либо событиях, возникают словно бы «кстати и о.», но если попытаться их собрать, то складывается следующий портрет.
Здесь надо учитывать такие следующие обстоятельства. Во время написания воспоминаний «Отечественные записки» под руководством А.А. Кра-евского были единственным конкурентом «Современника», на это обратил внимание еще Б.В. Мель-гунов: к середине 1850-х годов «практически единственным реальным конкурентом “Современника” среди литературных журналов были “Отечественные записки”» [1, с. 139]. Но следует учитывать и то, что записным литератором Панаев сделался именно у Краевского, что их связывали родственные отношения, то есть сама эта ситуация сложная.
Первая встреча с Краевским оставляет довольно противоречивое впечатление. Сначала дается портрет, подчеркивается, что это человек «с очень серьезной и значительной физиономией» [2, с. 83]; впечатление продолжает укрепляться характеристикой, которую дает Краевскому один чиновник: «преученый человек» [2, с. 83]. А потом эти признаки словно бы разом разрушаются замечанием: «Толки об учености Краевского в департаменте основывались, кажется, на компиляции его о философии аббата Ботеня, заказанной ему графом Уваровым и помещавшейся тогда в “Журнале Министерства просвещения”» [2, с. 83]. Что же это за ученость, когда по указанию идеолога официальной народности появляется статья - и даже не статья, а, по сути дела, перевод?
Потом Панаев отвлекается от своего персонажа, рассказывает о своей работе над переводом «Отелло», о беседах с актерами Я.Г. Брянским и В.А. Каратыгиным, потом о постановке пьесы, а затем вновь - «вдруг» - вспоминает про Краевс-кого в связи с его статьей «Мысли о России»: «В статье не было, впрочем, ничего оригинального, кроме шестой части света. Эти “Мысли о России” обнаруживали только, что Краевский явился в Петербург под влиянием тогдашних московских славянофилов» [2, с. 91]. И здесь же ироничное упоминание о приверженности Краевского к подражательности. Подражать он мог и князю В.Ф. Одоевскому: «.Г. Краевский завел у себя точно такие же оригинальные столы со шкапиками, какие были у князя Одоевского, и снял с него покрой для своего кабинетного костюма во время ученых заня-
Вестник КГУ им. Н.А. Некрасова ♦ .№ 3, 2012
117
тий» [2, с. 91]. Подражал и П.А. Плетневу, когда сблизился с ним: стал тоже совершать длительные пешеходные прогулки. Как замечает Панаев, «г. Краевский в юные свои годы легко подчинялся на время тем, с которыми сходился и которые почему бы то ни было принимал за авторитеты. Он усваивал нередко их образ мыслей и подражал им даже во внешних мелочах, стараясь, впрочем, сохранять перед своими знакомыми вид строгий и самостоятельный. Инициативы у него не было никакой». Кажущаяся «случайность» обращений к Кра-евскому призвана продемонстрировать случайность того в журналистике. Сама его деятельность выглядит крайне двусмысленной: «История считалась тогда его специальностью. Многие разборы исторических книг в “Литературных прибавлениях”, обративших на себя внимание и приписывавшихся перу г. Краевского, оказались принадлежавшими господину Савельеву-Ростиславичу, который часто забегал к г. Краевскому» [2, с. 98-99]. Потребность состоять при ком-то достигает высшей точки в эпизодах, посвященных смерти А.С. Пушкина. Кра-евский представляется человеком, который прилагает все силы, чтобы «втереться» в общество друзей поэта: «Напечатать свое темное имя рядом с именами Жуковского и Вяземского почти все равно, что попасть из капралов прямо в генералы» [2, с. 127]. Вот так оцениваются основные этапы журналисткой карьеры Краевского, основу его движения составляет всего лишь внешность, а не внутреннее содержание. Когда же Краевский решается на нечто самостоятельное, то его ждет неудача. Панаев иллюстрирует это приглашением на роль критика «Отечественных записок» В.С. Межевича и полным крахом такого действия. В целом, по Панаеву, получается, что всего лишь случайное благоприятное стечение обстоятельств послужило причиной успеха этого журнала.
Довольно неоднозначно у Панаева выглядит фигура А.С. Пушкина. Он указывает на то благоговение, с которым молодые литераторы смотрели на поэта. Но в то же время он считает, что Пушкин был виднейшим представителем аристократической партии, по сути дела, ее главой. Здесь он усматривает противоречивость позиции поэта: с одной стороны, он вроде бы отрицал высший свет, а с другой - не мог без него обходиться и предпочитал, чтоб его воспринимали как человека светского, а не как литератора.
Осуждение высшего света для Панаева - вещь как бы сама собой разумеющаяся и постоянная: «Большинство так называемых светских людей того времени отличалось крайней пустотою и отсутствием всякого образования, потому что болтовня на французском языке, более или менее удачное усвоение внешних форм пошлого европейского дендизма и чтение романов Поль-де-Кока нельзя же назвать образованием» [2, с. 116-117]. Тем не менее
и для этого круга существовал своего рода фильтр по отбору литературных талантов - литературный салон С.Н. Карамзиной. С сожалением Панаев отмечает: «Дух касты, аристократический дух внесен был таким образом и в “республику слова”. Аристократические литераторы держали себя с недоступною гордостью и вдалеке от остальных своих собратий, изредка относясь к ним только с вельможескою покровительностью» [2, с. 117]. Он видит единственное исключение среди аристократической партии - князя В.Ф. Одоевского, но подчеркивает и то, что Одоевскому, несмотря на его сильное желание сблизить всех литераторов, это не удалось.
Весьма страстно Панаев выступает против теории «искусства для искусства». Выразителем ее в творчестве, по его мнению, является Пушкин, который «развивал ее в своих звучных, гармонических стихах и довел ее до вопиющего эгоизма в своем стихотворении “Поэт и чернь”.» [2, с. 171]. В проповеди этой теории Панаев увидел тупик и все признаки окостенения.
Говоря о теории «искусства для искусства», Панаев ставит имена Пушкина и Н. Кукольника рядом. «Звучные, гармонические» стихи первого оказываются близки напыщенной риторике второго: они уводят от действительности, от реальной жизни. Казенный патриотизм занимает в литературе все более и более места и развивает своими «произведениями нелепую самоуверенность, которая впоследствии стоила нам дорого, что русские могут весь мир закидать одними шапками» [2, с. 172]. Кризис литературы отражает кризис тогдашнего общества, его апатию и какое-то оцепенение, выход для него нашелся только такой: « .Большинство предалось личным интересам - взяточничеству, грабежу и удовлетворению своего чиновнического самолюбия, замаскированного верноподданническими чувствами.» [2, с. 176]. Петербургская журналистика предстает выдохшейся, занимающейся мелкими темами и сплетнями.
Указав основные признаки литературных партий, Панаев безоговорочно относит их к миру уходящему, застывшему.
Новое движение литературной жизни видится Панаеву в творчестве Н.В. Гоголя, М.Ю. Лермонтова, В.Г. Белинского.
Значительный объем второй части воспоминаний занимают московские впечатления. Панаев, говоря о Москве, обозначает две партии, противостояние которых определяло литературную и общественную жизнь 1840-х - 1850-х годов, - это славянофилы и западники.
Следует помнить, что конец 1850-х - начало 1860-х годов - время бурных журнальный войн, это борьба всех против всех. «Современник» в эту пору вел полемику со всеми видными изданиями, ироничное отношение журнала к славянофильству постоянно, в указанный период оно все более обостряется,
118
Вестник КГУ им. Н.А. Некрасова ♦ № 3, 2012
наиболее рельефно представлено публикациями в «Свистке», где «Москва», «московский дух» - синонимы мракобесия и косности. Таковы материалы, помещенные в четвертом номере «Свистка» (Современник, 1860, № 3): «Наука и свистопляска, Или как аукнется, так и откликнется» Н.А. Добролюбова, «Дружеская переписка Москвы с Петербургом» Н.А. Добролюбова и Н.А. Некрасова и многие другие.
Панаев изображает, как он считает, самое начало славянофильства и западничества.
Будучи принятым в доме Аксаковых, Панаев искренне полюбил это семейство. С большой симпатией он пишет о С.Т. Аксакове. С добротой отзывается об аксаковском друге М.Н. Загоскине, поминает его простосердечие и добродушие.
Немало места уделено К.С. Аксакову, отмечается его честность, благородство, твердость и, вместе с тем, указывается следующая черта: «Его привязанность к Москве доходила до фанатизма; впоследствии его любовь к великорусскому народу дошла до ограниченности, впадающему в узкий эгоизм» [2, с. 182]. Панаев отождествляет К.С. Аксакова со всем славянофильством, в воспоминаниях он как бы становится символом этого движения, хотя никакие его работы не рассматриваются и даже не упоминаются. Речь в основном идет об эмоциях: К.С. Аксаков превозносит Москву, восторг его постоянен -перед Иваном Великим, перед Василием Блаженным, перед Царь-пушкой и т.д. И кому-то этот восторг может показаться искусственным и неуместным.
К.С. Аксаков предстает окаменевшим в своем энтузиазме, он вновь и вновь восклицает одно и то же: «Вот Русь-то, вот настоящая Русь-то!» [2, с. 183]. Он не изменился и спустя годы так же превозносил Москву и осуждал Петербург. Это застывание и предстает характерной чертой славянофильства у Панаева.
С В.Г. Белинским Панаев знакомится, когда тот переживал мучительный кризис: критик свято исповедовал теорию, провозглашавшую, что все действительное разумно, теорию «искусства для искусства». Белинский страстно проповедовал эти доктрины и ополчался на отступления от них. Отказ от них произошел во многом благодаря А.И. Герцену, хотя, как отмечает Панаев, этот отказ все равно произошел бы, Герцен только ускорил его.
Белинский неоднократно называется революционной натурой, подчеркивается его страстность, полная самоотдача в творчестве. Критик как бы олицетворяет целое направление пробудившейся общественной мысли, которая завоевывает все больше и больше приверженцев. Речь о Белинском полна намеков и недомолвок, что создает ореол некоторой таинственности вокруг его деятельности.
Своеобразным итогом исканий Белинского являются его слова: «Прежде нам нужна палка Петра Великого, чтоб дать нам хоть подобие человеческое; теперь нам надо пройти сквозь террор, что-
бы сделаться людьми в полном и благородном значении этого слова. [...] Нет, господа, чтобы вы ни толковали, а мать святая гильотина - хорошая вещь» [2, с. 280].
Немало места в воспоминаниях отведено Т.Н. Грановскому и его кружку. Можно сказать, что Панаев изображает идеал лидера. Не прилагая никаких видимых усилий, Грановский становится во главе Московского кружка. Он естественен и обаятелен, им никто не забыт, он для любого найдет время и скажет слово ободрения. Его лидерство никому не в тягость, а, наоборот, желанно и нисколько не обременительно. Его советы всегда кстати и принимаются с благодарностью.
Он ищет примирения со своими противниками, признает в них - в А.С. Хомякове, братьях Киреевских, К.С. Аксакове - глубокий ум и чистоту убеждений. Он стремится примирить даже «Современник» и «Отечественные записки»!
А вот с чем Грановский не мог примириться: «Он носил в душе глубокий протест против старого порядка, грозно поддерживавшегося одной физической силой, и несмотря на то, что этот протест выражался в его лекциях и в его статьях в свойственных ему формах, деликатных и мягких, - влияние его на молодое поколение все-таки было очень сильно...» [2, с. 265]. Единственный раз, когда он оставил свою мягкость, - в его последний приезд в Петербург, тогда Грановский страстно выступил с осуждением Москвы и с надеждами на северную столицу: «В Москве могут жить хорошо теперь люди остановившиеся, обеспеченные, отживающие. Человеку с свежими силами, с неостывшей энергией, с жаждой деятельности - в Москве делать нечего» ...» [2, с. 264]. Западничество - это движение вперед, во что бы то ни стало, любой ценой. Слова Грановского звучали своего рода завещанием, ведь это его последняя речь, услышанная Панаевым.
Любые мемуары в той или иной степени публицистичны. Панаевские же воспоминания публицистичны по большей части, они затрагивают наиболее важные литературно-общественные вопросы, указывают истоки того или иного веяния. Основной вектор публицистики этих воспоминаний - демонстрирование нежизненности общественного уклада, держащегося только силою штыков и не имеющего в своей основе никаких творческих и моральных сил. Этот уклад являет собой косность, рутину, застывание, все его проявления встречают негативную оценку, особенно - проявления его в литературе. Приветствуется любое движение от него.
Библиографический список
1. Мельгунов Б.В. Некрасов-журналист. Малоизученные аспекты проблемы. - Л., 1989.
2. Панаев И.И. Литературные воспоминания. -М., 1988.
Вестник КГУ им. Н.А. Некрасова ♦ №» 3, 2012
119
