13ЗАРУБЕЖНАЯ ЛИТЕРАТУРА. БОЛГАРИЯ FOREIGN LITERATURE. BULGARIA
Labyrinth: теории и практики культуры. 2022. № 1. С. 48—54. Labyrinth: Theories and practices of culture. 2022. No. 1. P. 48—54.
Эссе
УДК 821.163.2
DOI: 10.54347/Lab.2022.1.4
ПРОЗРЕНИЯ И ОЗАРЕНИЯ В НЕПРОГЛЯДНОМ Камелия Спасова
Софийский Университет «Св. Климент Охридский», София, Болгария, k_spasova@slav.uni-sofia.bg
Для цитирования: Спасова К. Прозрения и озарения в непроглядном // Labyrinth: теории и практики культуры. 2022. № 1. С. 48—54.
Essay
EPIPHANIES AND INSIGHTS IN THE IMPENETRABLE Kamelia Spassova
University of Sofia, Sofia, Bulgaria, k_spasova@slav.uni-sofia.bg
For citation: Spassova, K. (2022) Prozreniya i ozareniya v neproglyadnom [Epiphanies and insights in the Impenetrable], Labyrinth: Teorii i praktiki kul'tury [Labyrinth: Theories and practices of culture], no. 1, pp. 48—54.
Немыслимое
"Исход/Выход видов" (Изходът на видовете) Николы Маринова1 можно определить как поэтико-философскую прозу. Книга состоит из тридцати девяти коротких рассказов, стилистически лаконичных, эстетически причудливых, сюжетно парадоксальных. Общее в историях — независимо от того, через что эти истории проходят (запутанные лабиринты, утерянные рукописи, бури, пещеры и пыльные чердаки) — это то, что выход всегда есть. Этот выход — прозрение (эпифания) или короткое замыкание (апофения), которые освещают непроницаемое. Эпифании и апофении неожиданно переворачивают ставки с ног на голову.
© Спасова К., 2022
© Люцканов Й., перевод на русский язык, 2022
1 Никола Маринов. Изход на видовете. Пловдив: Жанет 45, 2021, 104 с.
Фото Камелии Спасовой
Никола Маринов родился в 1988 году, окончил философское отделение Философского факультета Софийского университета Св. Климента Охридского. "Исход/Выход видов" (2021) — его вторая книга после сборника стихов "Тигр захотел, человек обещал" (Тигърът поиска, човекът обеща; 2019), но обе, прозаическая и поэтическая книги, следуют общей линии. Общее — встречи и разговоры с одиночными существами: неповторимыми, странными видами; на грани между человеческим и животным/звериным; иногда гибридные, иногда вовлеченные в подновляющейся метаморфозе, эти организмы — единственные в своем роде — вопрошают себя о своих онтологических основаниях и своем месте в мире.
В "Исходе/Выходе видов" пастухи и исчадия, люди и тигры, но также летучие мыши, свиньи, голуби, бабочки и множество привидений находят общий язык. Это язык усомне-ния, сопровождаемый жестами принятия. Принятия не просто различного и неслыханного, но и того, что вещи могут складываться по-иному, существовать и иным образом. Проза Маринова подсказывает, что перемена является вопросом зрительного угла, поворота в мышлении, а иногда просто одного поразительного предложения. Отдельные рассказы нарушают собственные границы, перекрывают друг друга, перетекают друг в друга, вступают друг с другом в разговор и друг друга высвечивают. Их логику можно связать с логикой дзен коанов, христианских притч, парабол и иносказаний, вообще с тем типом кратких историй, которые ищут познания на грани рационального, поскольку хотят рассказать о непознаваемом. Поэтому я прочитываю эту книгу как философию немыслимого.
На грани: знаки (само)вопрошания2, чуд(ов)ища и чудаки
В книге есть один такой персонаж, который проходит сквозь нее всю и встречается в большинстве историй, его легко перевести на любые языки: это ? — вопросительный знак. Его нам презентуют уже на задней обложке: "Из лабиринта кратких историй, размышлений, откровений в этой книге нас водит особый, препи-нательный герой: ?. Да, именно препинательный, так как он обозначен не именем, а вопросительным знаком, но и потому, что оказывается «препоной» нашему чтению, озадачивает внутренний голос, сгибает его в немое, вперяющееся вопроша-ние. Про себя я назвала его Пан Дубито, т. е. Господин Сомнение (в силу некоей аналогии с Паном Когито Збигнева Херберта). Называйте его, как Вам заблагорассудится, но предоставьте себя этому блуждающему вопросу, вечно распятому между веревкой и голубем, небом и собором, чтоб Вас водил"3.
Читатель остается ошарашенным, натыкаясь на предложения вроде "? спросил"; "? Призадумался"; "? ошеломлен". Читатель спрашивает себя, кто именно в истории призадумался; кто озадачен; кто он/она/оно такой/такая/такое; человек или животное... Этот персонаж обозначает и основную тягу рассказов — ставить все под вопросом, в том числе колебать границу между 'внутри' и 'вне'; динамикой и параличом; концом и началом; смертью и бессмертием; сноподоб-ной реальностью и пробуждением. Может, герой ? — это картезианский субъект, который существует, стоя на своем и продолжая сомневаться? Или это та более объемлющая удивленность бытием, которая вдруг схватывает непонятное единство, расшифровывает руны тайных языков — приходит к озарению по ту сторону любого порядка и категоризации? Одно не вызывает сомнений: в "Исходе/Выходе видов" ведущий персонаж — знак, а не собственное имя. У нас есть возможность дать ему имя — называть Чудёнком (Чудёнкой?..), Вопрошанком (Вопрошанкой?..), Пан Дубито, — наращивать ему идентичность, пол и лицо, но это дописывание производится читательским воображением, поскольку рассказчик оставляет его энигмой. ? может гибнуть в одной истории и появляться в другой, поскольку он философская фигура, а не обычный герой. Он обладает двумя силами: с одной стороны, раздваивать сомнением все, до чего досягает его взгляд, а с другой — эпифанным прыжком еди-нять. Или, говоря словами автора Николы Маринова: "У одной части ? не было объяснения этого феномена, а у другой не было необходимости в таковом". ("Омнихил", стр. 50). Герой — дублер рассказчика, но не сливается, а четко отмежевывается от его голоса, поскольку, когда ? уже нет, остается "бестелесный голос неприсутствующего рассказчика, описавшего все к данному моменту". Одна сила ? — это философское сомнение, а другая — поэтическое вдохновение.
2 Этим словосочетанием перевожу слово того же корня, что и последующие два ("чуден-ка") (прим. перев.).
3 Этот портрет персонажа — дело болгарского критика и исследовательницы Биляны Курташевой.
Фото Николы Маринова
Благодарение персонажу ? подчеркивается известная смутность, характерная для всех историй — будь они сказочно-фантастическими или миражно-сноподобными. Возьмем, например, рассказ "Исчадие" (Изчадието), в котором некая аморфная смесь волка и человека, названная именем вурдалакоподобное, ворует овец одного пастуха, вконец решившегося добраться до лежбища чудовища и понять его тайну. Развязка приходит вместе с крутым поворотом и парадоксом — "так что, по крайней мере для меня, ты не человек, одержимый зверем, а зверь, одержимый человеком" (стр. 23). Но и после конца рассказа вопрос о том, являются ли пастух и исчадие двумя лицами из одной сказочной реальности, или речь идет о внутреннем расщеплении в рамках сна, фантазии, — остается открытым. Во втором случае пастух и исчадие — внутренние голоса раздвоенного сознания. Эта нерешенность вокруг онтологического статуса необычайных форм жизни проходит через всю книгу. Двумя лицами или двумя внутренними голосами являются: скульптор и бессмертный; старик и привидение; герой и мертвец; человек и тигр; библиотекарь и искатель книг. Книга поддерживает постоянной тягу сомнения, поскольку в рассказах часто происходит крутой поворот как раз на грани между субъектом и объектом, привидностью и неразличимостью, между взглядом и зеркальным отражением: "Всмотрелся в цепь отражений и не смог разгадать, какое из отражений принадлежало ему и какое — привидению" ("Старик и привидение" (Старецът и привидението), стр. 34). Подобная фантазматика теней, масок, зеркал, отражений, раздвоений вносит крайнюю неустойчивость в онтологический порядок, но тем самым именно она делает возможным внезапный прорыв чуда — невозможное оказывается вполне возможным. Оно приходит с легкостью озарения и обретения зрения, с "внезапно обретенным воспоминанием", с припоминанием будущего, с одним каким-нибудь парадоксальным выражением.
Фото Николы Маринова
"Исход/Выход видов" проводит логику причудливого, проходя как раз через эти промежуточные зоны на грани между сказочным-и-фантастическим и стран-ным-и-фантастическим в терминологии Цветана Тодорова. Это зоны неопределенности, и как раз в них пребывают странные виды, чудовища и чудаки, которым пунктуальные определения не по мере. Их притягивает непредсказуемость.
Лабиринты, парадоксы и повороты
Никола Маринов. Фото Камелии Спасовой
Проза Николы Маринова гелиотропична, чувствительна к свету. Места в книге порой включают гомогенные топосы неразличимости, пространства, объятые мраком, объятые всеобъемлющей мглою, пустошь, бесконечные льды, непроходимую пустыню, лабиринты. Это все места непроглядного и неразличимого, в которых материя еще не провела свои очертания, некие пространства беспредельного, без начала и без конца. В них можно проваливаться как Алиса через кроличью нору или через зеркало в иной мир — это часто происходит тогда, когда герой в пустыне; он внезапно оказывается в кабинете перед нарисованной пустыней. И как раз перед вертиго этих бездн персонажи останавливаются в удивлении перед одним жестом, непонятным и неразгадываемым, чтоб прийти через озадаченность к озарению, найти выход и угадать, что жест указывает на свет, на сияние. Таким образом мы в состоянии понять и рамку книги: первый рассказ это "Непонятное единство" (Непонятното единство), в нем ? всплывает из пространства, окутанного во мраке, чтоб добраться до библиотеки и набрести на книгу, которую ищет, но в ней слова уже исчезли; а последний рассказ это "Круговорот света" (Кръговратът на светлина). Таким образом, мы можем прочесть непонятное единство как круговорот света, где формы имеют способность смешиваться и преображаться, но их конечность и смертность — только часть этого процесса фигурации и трансфигурации, очерчивания, распада и слияния с немыслимым. В одноименном со всей
книгой рассказе "Исход/Выход видов" взращенный птицами похож на птицу, но такою не является, так как не может лететь. Сова шлет его за советом к Ленивцу, который способствует развитию видов — так, например, он поспособствовал мышам полететь и с течением времени возникли летучие мыши (отсюда ключевая роль этого вида — ленивца — на протяжении всей книги). Ленивец проводит идею, что наш герой должен продолжить пытаться лететь и, если он сохранит идею и передаст ее "живой следующим поколениям, после неопределенного числа поколений идея обернется реальностью" (стр. 83). Путем одного воспоминания из будущего наш герой приходит к мысли, что именно так и предстояло случиться — это дело с припоминанием будущего важно как способ наращиванию временных парадоксов в книге, наряду с пространственными и логическими. Мне чудятся голоса Платона и Новалиса, Кафки и Борхеса, Лао Цзы и Гераклита, но, быть может, это только эффект моей собственной воли к олицетворению примерещившегося за энигмами, перед которыми ставит нас книга.
Камелия Спасова. Фото Франчески Земярской
Причудливый мир рассказов Николы Маринова провожает нас через иллюзорность собственных границ: невозможное — лишь установка, оно с легкостью тает в обманчиво невозможном. Странные герои в "Исход/Выход видов": люди и дива, собиратели ветошей и тигры, бабочки и исчадия, библиотекари и голуби общаются на грани парадоксального, чтобы всегда дойти до (своеобразного) переоткрытия мира. Персонаж бросает свое изумление как тень на все — вот так он вспоминает будущее и доходит до правды.
Перевод с болгарского — Йордан Люцканов
Информация об авторах/ Information about the authors
Камелия Спасова — PhD, доцент античной и западноевропейской литературы в Софийском Университете "Св. Климент Охридский". София, Болгария. E-mail: k_spasova@slav.uni-sofia.bg
Kamelia Spassova — PhD, Associate Professor of Comparative Literature in the Literary Theory Department at the University of Sofia. Sofia, Bulgaria. E-mail: k_spasova@slav.uni-sofia.bg
Йордан Люцканов — доцент по русской литературе кафедры сравнительной литературы, Институт литературы Болгарской академии наук, София, Болгария. E-mail: yljuckanov@gmail.com
Yordan Lyutskanov — PhD, Associate Professor, Institute of Literature of the Bulgarian Academy of Sciences, Sofia, Bulgaria. E-mail: yljuckanov@gmail.com
