CC BY
19
УДК 81'282 ; 821.161.1.09''1992/...
Окуловская Светлана Владимировна
Костромской государственный университет им. Н.А. Некрасова
Okulovskaja_Svetlana@rambler.ru
ПРОИЗВЕДЕНИЯ И.М. КАСАТКИНА КАК ИСТОЧНИК ИЗУЧЕНИЯ ДИАЛЕКТНОЙ ЛЕКСИКИ ВЕРХНЕГО ПОУНЖЬЯ (этнолингвистический аспект)
Данная статья посвящена рассмотрению выразительных языковых средств, нашедших отражение в произведениях костромского писателя И.М. Касаткина, с точки зрения их этнокультурной информативности. Большинство рассказов автор посвятил описанию жизни крестьян своей родины - глухого костромского края на реке Унже. Этнокультурная специфика описываемого региона передаётся писателем, в первую очередь, на лексико-фразеоло-гическом уровне. И.М. Касаткин пользуется доскональным знанием поунженских говоров с целью создания правдивого, завершённого образа деревенской жизни с особым укладом. Яркое проявление культурного своеобразия региона в рассказах И.М. Касаткина выражается и в специфическом выборе эталона сравнения, которым являются привычные реалии деревенской жизни. Изобразительность авторской речи усиливается употреблением в составе сравнений диалектизмов, достоверность функционирования которых в данном регионе подтверждается лексикографическими источниками. Ярчайшим выразительным средством народной речи в рассказах И.М. Касаткина являются местные устойчивые выражения, в состав которых входят известные в народной среде образы. Большинство из представленных выразительных средств связано с повседневной жизнью людей описываемой территории и отражает важнейшие стороны исторического прошлого крестьян поунженских деревень: особенности быта, языка и культуры.
Ключевые слова: диалект, этнолингвистика, костромские говоры, художественный текст, выразительные средства языка, И. Касаткин.
В настоящее время этнолингвистический аспект является актуальным и востребованным направлением в изучении языка. В этом плане большим информативным потенциалом обладают диалекты, которые отражают культуру отдельно взятого региона. Предметом изучения говоров в таком аспекте Е.В. Брысина называет «все языковые знаки, способные выполнять функцию "языка" культуры и отображать культурно-национальную ментальность ее носителей (пареми-ологический фонд диалекта, фразеологический фонд, эталоны, стереотипы, символы, метафоры и образы, мифологизированные языковые единицы, речевое поведение диалектоносителей)» [2, с. 52]. Нельзя не отметить, что многое из вышеперечисленного является главной составляющей художественных текстов, ценность сведений которых подчёркивали многие исследователи (О.И. Блинова [1], И.А. Оссовецкий [10], Н.С. Ганцовская [3], М.Г. Рабинович [11] и др.). Здесь языковые единицы предстают на фоне культурно-исторических событий, ёмко и зримо раскрывают свою семантику, дают возможность выявить ситуации их употребления в речи в связи с внеязыковой действительностью. Поэтому естественным и необходимым источником лингвокультурологических исследований выступают произведения художественной литературы, отражающие конкретную бытовую обстановку определённого места и времени.
В качестве подобного материала могут быть рассмотрены рассказы костромского писателя И.М. Касаткина (1880-1938), родившегося в семье бедного крестьянина в деревне Барановицы Кологривского уезда. Основной темой его произведений является описание жизни и быта крестьян родины писателя -
глухого, убогого края в лесном тупике в верховьях Унжи, где «многие сивые старики за всю жизнь так и не удосуживались повидать свой уездный городишко» [7, с. 5]. Критики отмечали умение писателя убедительно показать свою глубокую внутреннюю связь с крестьянской судьбой и подлинное знание крестьянской жизни. «В диалогах отражается народный язык, они строятся в соответствии с крестьянским образом мыслей, не вызывая ощущения искусственности» [6, с. 178]. Во многом такой эффект достигается за счёт умелого использования языковых средств родного говора, которые органично звучат в произведениях, способствуя реалистичности и красочности описания картин крестьянской жизни. Этнокультурная специфика описываемого региона передаётся писателем, в первую очередь, на лексико-фразеологическом уровне в названиях предметов домашнего обихода (бурак, зыбка, коп-тюшка, корчага, окорёнок, пестер, подойница, поставец, солоница и др.), построек и их частей (амбар, амбарушка, въезжая, зимница, клеть, сени, сенница, сенцы и др.), предметов одежды и обуви (валенцы, кожанцы, коты, опорок, поддёвка, сибирка, уханка-малахай, чапан и др.), кушаний, в том числе обрядовых (оржаной, пасха, пряник-сусленик, трескуха, хлебушко и др.), игр и времяпрепровождения (беседа, гульбище, игра в бабки, железка, погу-лянки, стуколка, хоронишки и др.), в областной промысловой лексике (барка, беляна, вожжевая, гребь, кнехт, кошма, лот, льяло, шалман, шейма, бурлак, путина и др.) и т. д.
Образное наполнение речи в его рассказах также нацелено на поддержание строгого стилевого единства. В необычайно выразительных сравнительных оборотах ярко проявляется культурное
© Окуловская С.В., 2016
Вестник КГУ им. H.A. Некрасова № 4, 2016
137
своеобразие региона, выраженное в специфическом выборе эталона сравнения, которым являются привычные реалии деревенской жизни. Изобразительность авторской речи усиливается употреблением в составе сравнений диалектизмов. С помощью такого приёма описываемые звуки становятся реально ощутимыми. Плач старика по забывшим его сыновьям создаёт у автора ассоциацию с ловлей рыбы специальным устройством - боталом, применяемым на территории поунженского края: Наговорившись досыта, старик вдруг принимался хлипать - глухо и странно, точно в глубокой бочажине тяжёлым боталом ворочал [7, с. 129]. Краткий костромской областной словарь (ККОС) даёт следующее описание данного приспособления: «шест с деревянным стаканом или консервной банкой на конце, которым бьют по воде, загоняя рыбу в сеть» [5, с. 38]. Слово бочажина используется И. Касаткиным и в другом сравнении: Самовар за перегородкой сбивчиво завёл тоненький напев, но его заглушал Суслов, он умывался: фыркал, плескался, харкал, будто в глубокую бочажи-ну попал и не мог выплыть [7, с. 162]. В СРНГ представлено мотивирующее слово бочаг с близким к нашему источнику смысловым содержанием - «глубокое место в реке или ручье; омут». Оно имеет довольно обширную географию (Моск., Твер., Яросл., Ннжегор., Волог., Влад., Калуж., Не-рехт. Костром. Европейская часть СССР) [12, т. 3, с. 140]. Е.В. Цветкова, исследуя функционирование лексемы бочаг в костромских говорах, отмечает, что данный географический термин является «одним из наиболее продуктивных в костромской топосистеме», его дериваты, образующие смысловые блоки «вода» и «рельеф», распространены на большей части территории Костромской области. В ряду наиболее употребительных из них исследователь называет и слово бочажина [14, с. 7677]. В данном виде лексема также зафиксирована в ЯОС в значении «глубокое место в реке, ручье или болоте; омут» [16, т. 2, с. 19].
Голос сильно опьяневших мужчин, пытающихся начать песню, сравнивается со скрипами ведра на колодезном шесте: Словно бадья скрипучая на очепе, голос заносился высоко-высоко и, сорвавшись, падал куда-то на дно [7, с. 188]. По данным СРНГ, слово очеп в значении «шест колодезного журавля, колодезный журавль» широко распространено преимущественно на территории севернорусских говоров, однако упоминание о его функционировании в костромских говорах отсутствует [12, т. 25, с. 56]. Данная лексема в представленном значении зафиксирована в ККОС в Кадый-ском, Кологривском, Костромском, Макарьевском, Мантуровском и Нейском районах. Приведённая в словаре цитата перекликается с образом, использованным И. Касаткиным: Прежде у нас колодец-то был у самого дома, дак утром как очеп заскри-
пит, стало быть, вставать надо, кто-нибудь уж по воду пришёл [5, с. 238]. Колодцы, по словам ко-логривского краеведа и этнографа А.В. Хробосто-ва, родившегося в тех же местах, что и И.М. Касаткин, были знаменательной частью деревенского быта. «Когда на колодец хозяйка собирается, обязательно переоденется для встречи с земляками. Здесь узнают новости со всей волости, здесь показ обновок» [13, с. 103]. Данная реалия также связана в воспоминаниях краеведа со звуками поскрипывания колодезного журавля, которые он «не только весной, осенью, издаёт постоянно, когда суждено заглянуть в колодец, черпая из него нужную людям воду. "Скрип-кугик... скрип-кугик..."» [13, с. 190].
Некоторые образы в сравнениях И. Касаткина характеризуются устойчивостью, позволяя «сохранять свою национальную идентичность, следовать традициям в быту, обрядах, промыслах, обычаях» [15, с. 38]. Так, важнейшей составляющей крестьянского быта в Костромской губернии являлись заготовки зерновых культур и обработка льна. При их обмолоте отсеивались остатки колосьев, стебли и другие отходы, которые получили в говорах название мякина [5, с. 206]. Народные наблюдения над повадками птиц при этом процессе отразились в поговорке обмануть старого воробья на мякине «провести, перехитрить кого-либо» [8, с. 101]. Данный образ запечатлён в тексте рассказа «Задушевный разговор», где автор проводит аналогию между работой детей и привычной картиной налетевших на эти отходы молодых птиц: Под ногами у ней росла и росла куча вязок. И скоро бы эта куча была выше её головы, но то и дело, как воробьи на мякину, налетала крикливая стая ребятишек, охапками расхватывала готовые вязки и, отшлёпывая босыми пятками, с гомоном неслась в поле [7, с. 339].
Тяжёлое положение крестьян сравнивается с участью мух, попавших в паутину: Запутались, исчахли, как мухи в тенётах. Раззор, на-тло! Голодует мир, прямо тебе сказать [7, с. 231]. В приведённой цитате И. Касаткин использует диалектизм тенето, который в значении «паутина» представлен в Опыте областного словаря с пометой Перм. [9, с. 227]. ККОС даёт информацию об его употреблении в различных районах костромской области (Буйск., Галич., Костр., Красн., Макар., Солиг., Судисл., Чухлом.) [5, с. 315]. Образ, связанный с мухами, типичен для русской фразеологии: слышно, как муха пролетит (о полной тишине), (какая) муха укусила кого-л (о непонятном, необъяснимом поведении кого-л.), считать мух и ловить мух (ничего не делать, бездельничать), мухи не обидит (о кротком, добродушном человеке), муха не сидела (о совершенно новой вещи) и др. [8, с. 418]. Царство мух было слабым местом в каждом крестьянском доме, что объясняет такое многообразие связанных с этими насекомыми на-
родных ассоциаций. А.В. Хробостов вспоминает о множестве мух в доме кологривского крестьянина: «Зайдёшь, глаза повышибают... потому что в домах было сумрачно, душно, двор примыкал к дому, дверь часто не закрывалась» [13, с. 138].
Тонкие ноги больного человека сравниваются с лутошками: С него то и дело сползает одеяло, и я вижу его гнусный костлявый зад, и ноги его торчат, как надломленные лутошки [7, с. 303]. По данным СРНГ, основным значением слова в костромских говорах выступает «липовая кора, лыко», здесь же приводится ряд смежных значений: «ободранная липа, липовая палка», «молодая липка», «ствол срубленной липы». Однако в данном контексте ноги уподобляются растению по признаку малой толщины и, скорее, сравниваются с тонкими палками, прутьями. В таком значении слово лутошка функционирует в вологодских и ярославских говорах [12, т. 17, с. 207; 16, т. 6, с. 19]. Выбранная И.М. Касаткиным ассоциация довольно распространена в русских говорах. Так, в СРНГ указано: «в сравн. Ноги как лутошки. Чебокс. Казан., Теренг. Ульян.» [12, т. 17, с. 207], В. Даль также замечает: «лутошками зовут тощие, сухие ноги» [4, т. 2, с. 232].
Ярчайшим выразительным средством народной речи в рассказах писателя являются устойчивые выражения, в состав которых входят известные в народной среде образы. Большинство из них связано с повседневной жизнью людей описываемой территории, бытовыми перипетиями, заботами, восприятием мира, поэтому они отражают важнейшие стороны исторического прошлого крестьян поунженских деревень, особенности их быта и культуры.
Выражение на другой колодке плетёны связано в тексте с кардинальным отличием молодого поколения от пожилых людей: Народ у нас ко всему привычный. Есть старики суровых лет, а окромя своего поля да леса, и свету ни видывали. Такого ты и оглоблей не прошибёшь, ежели насчёт иного прочего толковать с ним. Которые помоложе, те, конечно, уже на другой колодке плетёны [7, с. 331]. Происхождение фразеологизма связано с распространённым в описываемые времена занятием местного населения - плетением лаптей. Один из рассказов И. Касаткина знакомит читателя с тонкостями ремесла, воспроизводя картину работы над берестяным изделием: В промежуток, когда кочедык вонзается в лапоть, лыко берётся в зубы, а перед тем как продеть его, заострённый кончик смачивается языком, обсасывается и тогда уже пускается в дело [7, с. 171]. А.В. Хробостов вспоминает: «В былые времена жителей нашего края называли лапотниками. Долго жила слава о знаменитых лаптях из нашей волости» [13, с. 46]. Фразеологизм с противоположным значением на одну колодку плетеные представлен в СРНГ «о лю-
дях, сходных по характеру и т. д.; на один лад, на один манер», распространённый в Пензенской области [12, т. 14, с. 159], также славившейся своими мастерами по плетению берестяной обуви.
Выражение ещё черти в кула'чки не бьются используется писателем для обозначения ранних утренних часов, когда необходимо подниматься и начинать работу: На зимовке ведь у нас так: ни свет ни заря, ещё черти в кулачки не бьются, а ты вставай [7, с. 312]. Для понимания читателем данного выражения И.М. Касаткин использует синонимичное устойчивое выражение ни свет ни заря. Большой словарь русских поговорок фиксирует фразеологизмы черти в кулачки не бьют и ещё черти на кулачки не бьются в значении «очень рано утром». Первое дано с пометой Волог., Приамур. Шутл., в качестве территории распространения второго указаны республика Мордовия и Пермская область [8, с. 737].
Без обозначения места слово кула'чки дано в Словаре В. Даля в значении «кулачный бой, драка кулаками, для забавы, из молодечества» [4, т. 2, с. 180]. О том, что данные драки были характерны для рассматриваемой территории, говорит лексема кулачник, данная в СРНГ, - «тот, кто любит драться», с пометой «Ветл. Костром.» [12, т. 16, с. 53]. Также И.М. Касаткин описывает забавы поунжен-ских крестьян: Колоколиха шумит и бушует - то удалыми хоровыми песнями, то драками, если не с чужаками, то промеж себя, полюбовно - стенка на стенку [7, с. 24]. Во время драки обычаем является словесная перепалка между задиралами с обеих сторон. Передавая речь соперников, И. Касаткин употребляет выражение крепи гашник:
- Огого-ой! Лапотники... Дьяволы-ы!Ходи давай, распоясыва-айси!..
- А-а, не жрамши, орёшь! Знать, седни, паря, топор варил?! А-а, отошшали, колокольники драные!
- Крепи гашник... гашник крепи, суконная харя! Дух вышибать будем, чё-орт! [7, с. 28].
Гашником назывался верёвочный пояс, которым стягивались крестьянские, мужские портки [12, т. 6, с. 155; 5, с. 79]. По всей вероятности, данный пояс мог подвести в самый неподходящий момент. Ирония в выражении крепи гашник звучит более наглядно в народных изречениях, которые с пометой «в борьбе» зафиксированы В. Далем: и рад бы погнался, да гашник порвался; рад бы вперёд подался, да гашник оборвался; и рад бы не поддался, да гашник оборвался [4, т. 1, с. 327].
То же выражение употребляет И.М. Касаткин в другом контексте:
- Ай, ПётрМинеич... мельничек!
<...>
- Мельницу, водянку-то, сышь, на слом... Паровую закатывает.
- Ай-яй! Вот и гляди на него!
Вестник КГУ им. Н.А. Некрасова ¿V- № 4, 2016
139
- Што ж, подавай бог всякому.
- Подаст, держись... крепи гашник! [7, с. 94].
В данном случае звучит всё та же ирония, связанная с ненадёжностью данного пояса, так как в старину был обычай «прятать деньги в портках, привязывая гаманок [кошелёк] к гашнику», откуда и пошло выражение «в загашнике спрятал» [12, т. 6, с. 155]. Значение выражения крепи гашник в данном контексте близко известному в современном русском языке держи карман [шире] - «ничего не получишь, не рассчитывай получить» [8, с. 277]. Особенность верёвочного пояса, созданного из подручного материала плохого качества, создаёт в говоре ассоциацию, положенную в основу устойчивого выражения. Справедливо в этом отношении замечание Е.В. Брысиной: «для каждого языка, воплощающего в себе те или иные установки этнической культуры, характерно возникновение специфических созначений - этнокультурных коннотаций» [2, с. 53].
Устойчивое выражение пришло узло к гузну употребляется в рассказе «Силантьево детство», когда прибывший в дом гость рассказывает, как он добирался до хозяев ночью в метель: Ах ты, нечистая сила! Кружил-кружил всю ночь, хоть реви! Ну, вижу, пришло узло к гузну - хоть ложись в ряд с Микитой и помирай [7, с. 76].
В большом словаре русских поговорок фразеологизм узлом к гузну [пришлось] дано как вульгарное, неодобрительное «о наступающих у кого-либо трудностях, неудачах» с пометой «Перм.» [8, с. 681]. СРНГ указывает на распространение выражения подошло узло к гузну на территории Костромской области в исследуемом нами регионе «Ветл.» и интерпретирует его соответствующим нашему контексту образом - «создалось тяжёлое положение» [12, т. 28, с. 114].
Таким образом, этническая самобытность описываемого региона передаётся И.М. Касаткиным во многом через использование выразительных средств, содержание которых напрямую связано с обычаями, историей, фактами бытовой культуры поунженского крестьянства. Приведённые примеры показывают, что для наиболее точного описания колорита, быта и речи крестьян Верхнего Поунжья автор черпает образы, опираясь на полученный здесь богатый жизненный опыт и знание материала региональных вариантов общенародного языка, что делает его произведения ценнейшим источником этнолингвистических исследований.
Библиографический список
1. Блинова О.И. Введение в современную региональную лексикологию: материалы для спецкурса. -Томск: Изд-во Томского университета, 1975. - 257 с.
2. Брысина Е.В. Диалект через призму линг-вокулыурологии // Вестн. Волгогр. гос. ун-та. -2013. - № 2 (16). - С. 51-57.
3. Ганцовская Н.С. Живое поунженское слово. Словарь народно-разговорного языка Е.В. Честня-кова. - Кострома: Костромиздат, 2007. - 225 с.
4. Даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка: в 4 т. - М.: ОЛМА-ПРЕСС, 2001.
5. Живое костромское слово. Краткий костромской областной словарь / сост. Н.С. Ганцовская, Г.И. Маширова: отв. ред. Н.С. Ганцовская. - Кострома: ГОУВПО им. Н.А. Некрасова, 2006. - 347 с.
6. Казак В. Лексикон русской литературы XX века.: пер. с нем. - М.: РИК «Культура», 1996. -491с.
7. Касаткин И.М. Мужик. - М.: Советский писатель, 1991. - 382 с.
8. Мокиенко В.М., Никитина Т.Г. Большой словарь русских поговорок. - М.: ЗАО «ОЛМА Медиа Групп», 2007. - 784 с.
9. Опыт областного великорусского словаря, изданный Вторым отделением Академии наук. -СПб., 1852. - 275 с.
10. Оссовецкий И. А. Диалектная лексика в произведениях советской художественной литературы 50-60-х гг. // Вопросы языка современной русской литературы. - М., 1971. - С. 302-365.
11. Рабинович М.Г. Город и поэт (к этнографическому источниковедению) // Советская этнография. - 1985. - № 1. - С. 116-129.
12. СРНГ - Словарь русских народных говоров / под ред. Ф.П. Филина и Ф.П. Сороколетова. -М.; Л.; СПб., 1965 - Вып. 1.
13. ХробостовА.В. Лебединая песня моего сердца. - Кострома: Фабрика сувениров, 2015. - 416 с.
14. Цветкова Е.В. Географический термин бочаг в костромской топонимии // Вестник Костромского государственного университета им. Н.А. Некрасова. - 2012. - № 3. - С. 76-79.
15. Черноусова О.Н., Тупикова Н.А. Выразительные возможности образных сравнений в речи носителей донских говоров // Вестник Пермского ун-та. - 2012. - Вып. 1 (21). - С. 37-42.
16. ЯОС - Ярославский областной словарь / под ред. Г.Г. Мельниченко. - Ярославль: ЯГПИ имени К.Д. Ушинского, 1990. - Вып. 1-10.
