CC BY
72
ЛИНГВИСТИКА
ПРОБЛЕМЫ РУССКОЙ ГРАММАТИКИ В ТРУДАХ ПРОФЕССОРА В.Г. РУДЕЛЕВА
А.Л. Шарандин
Sharandin, A.L. Issues of Russian grammar in V.G. Rudelev’s works. The article scrutinises V.G. Rude-lev’s grammatical views of parts of speech in Russian, language sign, and morphological analysis of a word.
В жизни - с возрастом - начинаешь понимать силу человека постоянно думающего. Это огромная сила, покоряющая. Все гибнет: молодость, обаяние, страсти - все старится и разрушается. Мысль не гибнет, и прекрасен человек, который несет ее через жизнь.
(В.М. Шукшин)
Лингвистическая общественность всегда с нетерпением ожидает опубликования трудов профессора В.Г. Руделева. Это ожидание связано с характером изложения в них исследовательского материала. Прежде всего поражает умение взглянуть на вполне известные и общепринятые идеи нестандартно, смело, когда привычные представления о тех или иных языковых явлениях и фактах оказываются в нашем сознании не такими уже незыблемыми истинами, какими мы их считали. При этом важно отметить, что смелость и научная бескомпромиссность в опрокидывании этих привычных представлений не являются самоцелью рассуждений В.Г. Руделе-ва, поскольку он не ограничивается критикой идей по анализируемой проблеме, а дает возможность увидеть перспективы нового подхода, решения. Правда, чтобы увидеть их, необходимо творческое напряжение, желание мыслить и рассуждать вместе с автором, а это не так уж часто происходило. Вот почему труды В.Г. Руделева достаточно редко подвергались оценке и критическому анализу на страницах центральных научных журна-
лов, за исключением дискуссии, опубликованной в журнале «Вопросы языкознания» в связи с полемической статьей В.Г. Руделева, посвященной происхождению русского аканья.
Мое отношение к его научным трудам по лингвистике, конечно, определяется тем, что я - ученик профессора В.Г. Руделева. Поэтому, естественно, оно окрашено той любовью и уважением, которое выражено известными строками: «Учитель! Пред именем твоим / Позволь смиренно преклонить колени». Но это, как мне кажется, не должно препятствовать анализу научных идей и их оценке. И не должно приводить к другой стороне отношений учителя и ученика, которые выражены известным афоризмом Аристотеля по отношению к своему учителю Платону: «Платон мне друг, но истина дороже». Поэтому мы в своих рассуждениях о некоторых проблемах русской грамматики, представленных в работах В.Г. Руделева, не претендуем на истину, тем более в «последней инстанции». Нам ближе позиция Ф. Бэкона: «Читай не затем, чтобы противоречить и опровергать; не затем, чтобы принимать на веру; и не затем, чтобы найти предмет для беседы; но чтобы мыслить и рассуждать».
Анализируя грамматические идеи В.Г. Ру-делева, важно иметь в виду, что они, по существу, представляют собой развитие взглядов на фонологию, которая, по его мнению, «не столько дисциплина, сколько метод исследования языкового материала вообще» [1]. Именно фонологические работы обнару-
жили в В.Г. Руделеве нестандартно мыслящего лингвиста, поражая множеством точных наблюдений и выводов из них, прежде всего касающихся теории оппозиций и нейтрализаций. Оппозиции позволяли увидеть специфику противопоставляемых объектов или явлений, а нейтрализации - механизм их взаимодействия, устанавливающий динамический характер этого взаимодействия.
В настоящее время большинством лингвистов признается фундаментальный характер основных фонологических понятий. При этом фундаментальность определяется как «то, что работает и в других областях знания, на чем может строиться здание науки в целом, что обладает концептуальной универсальностью» [2]. По этому поводу В.К. Журавлев писал: «Фонология, как демиург, создает лингвистику XX века по образцу и подобию своему» [2, с. 172]. Конечно, экстраполяция фонологических понятий в другие области науки не означает, что исследователями должна игнорироваться специфика их предметов. Еще А.А. Реформатский, с которым В.Г. Руделев был знаком и поддерживал научные связи, предупреждал: «Передовой опыт фонологии для становления структурного понимания языка в целом не должен соблазнять лингвистов к механическому переносу возможностей и закономерностей фонологии в иные разделы лингвистики. Явления дифференциации и нейтрализации имеются и в грамматике, и в лексике, но... указанные явления в фонологии, морфологии, синтаксисе и лексике - качественно отличны и специфичны» [3].
Несомненно, для В.Г. Руделева перенос фонологических идей в лексику (ср.: «Лексическая оппозиция . опознается только по нейтрализации...» [4]) и в грамматику (ср.: «Суть упомянутой концепции (динамической теории частей речи русского языка. - А. Ш.) сводится к необходимости установления частеречной системы оппозиций и корреляций, измерения информационной мощи каждого члена оппозиции - на основе установленных нейтрализаций частей речи в слабых позициях» [5]) не представляется механистическим. Для него важен методологический характер фонологических идей, и прежде всего
Н.С. Трубецкого, учение которого, по мнению В.Г. Руделева, не осмыслено в полной мере XX веком. Самым ценным в оппози-тивной теории Н.С. Трубецкого, считает В.Г. Руделев, «были не сами оппозиции, а спо-
собы их обоснования (подчеркнуто мной. -
А. Ш.). Таковыми оказывались нейтрализации, которые характеризовали не только оппозиции, но и корреляции и даже релевантные признаки» [6]. Поэтому, «распространяя рассуждения Н.С. Трубецкого на морфологию, синтаксис и даже поэтику (!), мы приходим к необходимости «взвешивать» аналогичным образом, то есть так, как Трубецкой предлагал взвешивать фонемы в их оппозициях, - слова и их классы (части речи), различные типы предложений и даже целые произведения, написанные на данном языке. Научившись это делать, мы окажемся в состоянии, например, ответить на вопрос: какая из двух частей речи, глагол или существительное, значит больше в системе нашего языка?» [7]. Таким образом, для осмысления грамматических идей В.Г. Руделева важным является «универсальный метод теоретикоинформационного представления языковых систем, открытый Н.С. Трубецким» [6, с. 11].
Другим важным моментом для понимания грамматической концепции В.Г. Руделева оказывается вопрос об объекте морфологии и ее месте в языковой системе. Как известно, слово «морфология» буквально переводится с греческого как «учение о форме». Но термин «форма» не оказался однозначным в лингвистическом аспекте, поскольку был привнесен из терминологии естественных наук, где использовался для описания различных «форм» живой и неживой природы. До середины XIX века раздел грамматики, описывающий различные «формы слова», имел название «этимология». Но, будучи по своему происхождению «биологической метафорой», термин «форма» оказался широко распространенным в лингвистических исследованиях.
Термин «форма» по отношению к слову позволил выделить два аспекта его осмысления: во-первых, связанный с устройством или структурой слова в формальном плане, с составом частей, из которых состоит слово, что нашло отражение в понятии «морфемный состав слова» и в термине «морфемика»; во-вторых, понятие «форма» оказалось связанным с видоизменением слова как такового, основанием для чего явилась содержательная (лексическая) общность его различных форм. Это также нашло отражение в специальном термине «словоформа» и в понятии «словоизменение». Таким образом, «претендентами» на объект морфологии оказались две
языковые единицы: морфема и словоформа. В соответствии с этим мы и находим три определения объекта морфологии: 1) «Морфология... - раздел грамматики, изучающий слова со стороны их внутренней структуры (морфемного состава).» [8]; 2) «В узком смысле морфология - это учение о системе форм словоизменения, а предмет морфологии - это системы форм слова, или парадигмы, и классификация этих систем» [8]; 3) «Объектом морфологии являются минимальные двусторонние (или «знаковые») единицы языка (чаще всего называемые морфемами) и «жесткие» комплексы этих единиц, обладающие особыми свойствами (такие комплексы называются словоформами или просто словами)» [9].
В своих работах В.Г. Руделев выступает как бескомпромиссный противник морфемного определения морфологии, поскольку отказывает в знаковом статусе морфеме. Он пишет: «Провозглашение морфемы минимальной знаковой единицей оказалось тупиком языкознания. Оно увело исследователей от насущных задач изучения слова ради схоластического морфемного анализа» [4, с. 26]. «Преподносится такая модель языковой памяти, в которой хранятся единицы типа «книг», «прыг», «Елизавет», «юбк», «карт». И вот эти единицы группируются и образуют слова, как будто не последние составляют и суть языка и его единственное богатство. Итак - слово! Глобальная и уникальная единственная единица, сущность, тайна и глубь языка! Все остальное - только ради слова, ради того, чтобы оно было и уникальным, и таинственным, почти волшебным» [5, с. 35].
На наш взгляд, трудно не согласиться с мнением В.Г. Руделева относительно «знакового» статуса морфемы и не приветствовать его гимна слову. Морфема не может быть признана знаком в русском языке (!) по очень простой причине: знак - самостоятелен, автономен, тогда как морфема является частью слова. Если мы признаем морфему знаковой единицей в русском языке, то тогда русская речь, согласно определению языка как знаковой коммуникативной системы, предстанет в виде совокупности морфем. Мы не отрицаем возможности представления коммуникативной системы человека со знаком-морфемой, поскольку есть мнение, что «морфема, в отличие от словоформы, является универсальным понятием; морфемы бесспорно существуют в любом языке, тогда как про словоформы это по
крайней мере нельзя утверждать с той же степенью категоричности» [10]. Но мы против трактовки русского языка (!) как системы, основным и первичным знаковым элементом которой выступает морфема. Русский человек, пользуясь речью, всегда имел в виду слово, которое для него было настолько значимым, что он отразил это в своем устном народном творчестве. Ср.: «Слово не воробей, вылетит -не поймаешь», «плетение словес», «за словом в карман не лезет», «поминать добрым словом» и так далее. Поэтому, как справедливо отмечает В.Г. Руделев, теория представления высказываний в виде цепочки морфем, будучи экономной, наталкивается всего лишь «на один чистый пустяк: мы не учим, обучая языку детей, запоминать их морфемы и составлять из них слова. Мы учим детей словам, а не морфемам, и эта обучающая модель соответствует структуре языковой системы, в которой не морфема, а слово является минимальным и максимальным знаком (единственным!), и далее на знаки слово неразложимо» [11].
На заключительную часть этого высказывания следует обратить особое внимание, ибо она позволяет ответить на вопрос о статусе морфемы. Существуют ли в русском языке морфемы? Да. Но, будучи не знаками, они выполняют другую функцию по сравнению со знаками-словами. Морфемы оказываются признаком слова, тем, что отличает слово (словоформу) от других. Конкретное семантическое наполнение морфема получает в структуре словоформы, противопоставляемой другим словоформам, когда их сравнение позволяет выявить семантическое различие между ними и зафиксировать его в плане выражения, приписав какой-то морфеме.
Осмысление статуса морфемы как не знака, а как показателя слова и его формы, как признака позволило В.Г. Руделеву установить концептуально иные принципы морфологического анализа слова, которые дают возможность на всех ступенях анализа иметь дело прежде всего со словом (формой слова). Он пишет: «Расчленение слова на морфемы -насилие над словом, превращение его на первой же ступени анализа (имеется в виду выделение основы слова - А. Ш.) в мертвый материал. Мы предлагаем иной способ анализа слова (его можно назвать трансформационным, потому что он предполагает серию трансформаций из одной, менее простой формы в другую, более простую), этот способ сохраняет естественный, употребимый в
какой-либо позиции облик слова до самого конца процедуры, потому что конечная основа слова в любом случае должна быть отождествлена с его словарной - основной, то есть начальной, формой слова» [12]. Таким образом, морфемика как учение о морфемах оказывается, по существу, подчиненной слову (в его лексической части) и словоформе (в ее грамматической части).
Но здесь возникает вопрос: является ли знаком словоформа? Насколько она автономна и самостоятельна? Ведь тот или иной вид словоформы определяется ее функционированием в высказывании, взаимосвязью и взаимодействием в его составе с другими словоформами. Не имеем ли мы, в принципе, ту же самую ситуацию, когда отказывали в знаковом статусе морфеме? Ведь содержание грамматических значений словоформы мы получаем в результате осмысления высказывания, заполненного различными словоформами. И в этом случае нам придется признать несамостоятельный характер морфологии как учения о словоформах.
В лингвистической науке статус морфологии определяется неоднозначно. Так, еще Ф. де Соссюр писал: «С лингвистической точки зрения у морфологии нет своего реального и самостоятельного объекта изучения; она не может составить отличной от синтаксиса дисциплины» [13]. Представляется показательной позиция С.Д. Кацнельсона, который пришел к выводу, что «иллюзия независимости и автономности формы слова привела к отрыву морфологии от синтаксиса... Между тем, форма слова есть лишь частный случай формы словосочетания, проявляющейся здесь лишь в более сложном и искаженном виде. Форма слова подлежит поэтому сведению к формам словосочетания, так же как морфология в целом подлежит сведению к синтаксису» (цит. по: [14]).
Несомненно, морфология подчинена синтаксису. В этом плане их отношения лаконично выражены В.В. Виноградовым: «Морфологические формы - это отстоявшиеся синтаксические формы» [14, с. 31]. Но в неменьшей степени «иллюзия независимости и автономности формы слова» привела к отрыву морфологии от лексики, хотя в качестве основного постулата принималось определение слова как единства лексического и грамматического значений, как совокупности грамматических форм с присущими им значениями. Доказательством того, что слово-
форма, будучи элементом парадигмы слова, выполняет лексическую функцию, является факт дефектности парадигмы грамматической категории, членами которой являются словоформы. Обслуживая слово, грамматические категории по-разному представлены у различных слов даже одной и той же части речи. Так, глагольная лексема «читать» имеет полный набор словоформ категорий наклонения, времени, вида, залога, лица (рода), числа, тогда как глагольная лексема «светать» обнаруживает дефектность парадигм наклонения, вида, залога, лица и числа. Это обусловлено семантическими причинами, поскольку глагол «читать» обозначает действие человека, имеющее предельность и направленное непосредственно на объект, а глагол «светать» обозначает безобъектное непредельное состояние природы. Взаимодействие лексики и грамматики слова позволило определить языковой механизм взаимодействия лексического и грамматического значений слова, который основывается на принципе их совместимости. Если грамматическое значение словоформы не противоречит лексической семантике слова, то такая форма слова включается в план его выражения, если же противоречит, то тогда данная форма (и соответствующее ей грамматическое значение) исключается из плана выражения слова (лексемы). Таким образом, морфология слова, представленная словоформами, оказалась одним из средств выражения лексической семантики слова, только абстрактной, поскольку это семантика лексикограмматических классов (разрядов). Поскольку слово входит в тот или иной класс, то оно характеризуется также и этой классовой семантикой.
Наблюдения над взаимодействием лексики и грамматики позволили В.Г. Руделеву определить функцию грамматики по отношению к лексике как ее «шифр». Идея «шифрующей грамматики» не нова, что отмечал сам В.Г. Руделев. В частности, она была представлена в той или иной степени в описании частей речи. Но в своем системном, концептуально оформленном виде идея шифрующей грамматики была развита в работах В.Г. Руделева. Он видит цель грамматического исследования в том, чтобы каждой грамматической категории найти соответствующий семантический коррелят. Так, семантическим коррелятом грамматической категории падежа, по его мнению, оказыва-
ется признак предметности: все падежные слова русского языка так или иначе включают в свои определения это понятие, обозначая непосредственно предметы или признаки тех же предметов, а не действий [15]. К наиболее простому способу шифровки абстрактной лексической семантики В.Г. Руделев относил грамматические категории. При этом он отмечал, что грамматическая категория имеет в своем составе такие языковые средства, которые сами имеют семантику. В результате могло создаться впечатление о противоречии, поскольку семантика выражается через семантику. Но данное противоречие оказывается легко объяснимым в аспекте теории об относительности содержания и формы в языке. Так, например, А.А. Потебня писал: «Форма и содержание - понятия относительные: В, которое было содержанием по отношению к своей форме А, может быть формой по отношению к новому содержанию, которое мы назовем С». В нашем случае, например, словоформа повелительного наклонения имеет свое содержание, обозначая различные виды волеизъявления, чаще всего приказ. Это содержание выражается соответствующими показателями морфемного типа, обычно в ед. ч. суффиксом -и- (Ср.: пиши, неси и так далее). Однако в парадигме глагола «плавиться» (металл плавится) отсутствие этой формы оказывается показателем того, что данный глагол обозначает признак, неподвластный каким-либо видам волеизъявления, поскольку его носителем является неодушевленный субъект (металл). В связи с этим и возникает самый трудный момент в шифрующей грамматике - дать семантическое обоснование разграничению глаголов, имеющих в своем составе словоформу повелительного наклонения, и глаголов, в парадигме которых данная форма отсутствует. Мы, в частности, связываем данный факт с разграничением глаголов действия и глаголов не-действия. По мнению В.Г. Руделева, «императивность (наличие парадигмы с одной из императивных форм) является наиболее веским свидетельством процессуальности глагола» [16]. Но в этом случае ему придется отказать в процессуально-сти таким глаголам, как «знобить», «алеть», «светать» и тому подобное, поскольку наличие у них собственно императивной формы (2 л.) представляется семантически невозможным, тогда как понятие не-действия (состояние)
как одного из видов процесса вполне возможно.
Итак, словоформа оказывается связанной как с синтаксисом (член высказывания), так и со словом-лексемой (член парадигмы слова). Означает ли это, что словоформа не является знаком? Скорее всего, да, поскольку словоформа имеет статус речевой единицы, тогда как знак - это языковая единица. Поэтому языковым знаком является не словоформа, а лексема (слово как таковое, как совокупность словоформ, реализующих свое значение в составе синтаксической речевой единицы - высказывания). Именно слово (лексема) определяет специфику коммуникативной системы человека - ее знаковый характер. Если же лишить слова знакового статуса, то тогда определение языка как знаковой коммуникативной системы приобретает принципиально иное толкование: в качестве знака придется признать не слово, а предложение или, точнее, текст.
Точка зрения на текст как знаковую единицу в настоящее время имеет в лингвистической науке своих сторонников. Так, по мнению М.И. Откупщиковой, «текст является сложным языковым знаком. .Как и у любого знака, во всяком тексте мы можем выделить план выражения и план содержания, не являющиеся при том элементарной комбинацией планов выражения и содержания его компонентов» [17]. На наш взгляд, достаточно убедительными представляются выводы М.Я. Дымарского, который считает, что интерпретация текста в качестве языкового знака не соответствует понятию языкового знака и искажает сущность самого феномена текста, который понимается как «особая форма осуществления речемыслительного произведения» [18]. Анализируя взгляды лингвистов относительно знакового статуса предложений, М.Я. Дымарский пишет: «Узнавая новые слова, ребенок (или изучающий иностранный язык) время от времени узнает -через них - и новые синтаксические модели. Но никогда - наоборот. Система синтаксических моделей как таковая - плод лингвистической мысли, результат огромной теоретической и эмпирико-фактологической работы, но как самостоятельная языковая сущность, как отдельный компонент языковой системы она нигде и никак в речи и речевой деятельности не выявлена. В отличие от слова (подчеркнуто автором)» [18, с. 29].
В.Г. Руделев единственным знаком в языке считает слово. Что же касается предложения и текста, то их знаковый характер им отрицается. Несомненно, предложение имеет свой план выражения и план содержания. И, на первый взгляд, различие между знаком-словом и знаком-предложением можно было бы определить следующим образом: знак-слово передает номинативную информацию (аккумулируемую в понятии), а знак-предложение - коммуникативную информацию. Однако, как справедливо отмечает В.Г. Руделев, «такая дополнительная распределенность элементов коммуникативной семиотической системы (сигналов и знаков) представляется чем-то заманчивым, но оказывается весьма нереальным, а точнее - противоречащим основным определениям и постулатам. Элемент системы должен повторять функции системы... ни сигнал, ни знак под такое определение элемента системы не подходят, поскольку знак не обладает функцией коммуникации, а сигнал не способен аккумулировать информацию» [19]. Это дало возможность В.Г. Руделеву предложить решение, согласно которому, «являясь элементом семиотической системы, знак, подобно целой системе, способен аккумулировать информацию, и, подобно системе в целом, он обладает коммуникативной функцией, но не сам по себе, не изначально, а в столкновении, в сочетании с аналогичными знаками, в синтагме знаков, образующих сигнал» [19, с. 11].
На наш взгляд, коммуникативность слова - явление не столько синхронное, сколько диахроническое, ибо аккумулированная информация в слове представляет собой результат «отстаивания» устоявшихся предикаций, а точнее - суждения. По мнению Г.В. Колшанского, «через предикацию опосредованно можно установить качественный процесс образования значения лексической единицы и ее дальнейшее развитие в языке» [20]. Думается, «внутренняя форма» и есть та первичная предикация (текстовая информация), которая затем «обрастает», «дополняется» в развитии вторичными значениями, поскольку «все познанное содержание понятия о предмете должно быть эксплицировано в систему суждений о нем» [21].
Оставаясь на позиции традиционного понимания основных функций слова и предложения (функция слова - номинативная или дейктическая, а функция предложения -коммуникативная), мы предлагаем, как нам
кажется, логически более простое решение. Если элемент коммуникативной системы (предложение) признаем знаком, то в этом случае коммуникативная система, например, обезьян должна определяться как знаковая. При этом знак в их системе окажется элементарным, а в коммуникативной системе человека неэлементарным, сложным, то есть знак человеческой коммуникативной системы будет определяться как полифункциональный. В результате знак представлен двумя функциями: собственно коммуникативной (способностью к передаче информации) и аккумулятивной (способностью накапливать информацию). Более того, придется признать, что в коммуникативной системе человека используется оба типа знаков: элементарные, то есть имеющие только сигнальную функцию (например, эмоционального состояния), которая присуща так называемым междометиям (а точнее, междометным высказываниям), формулам речевого этикета типа «привет», «спасибо» и так далее, утверждению и отрицанию типа «да», «нет», и в то же время неэлементарные знаки, то есть осложненные аккумулятивной (номинативной) информацией. Думается, такое решение приведет к стиранию границ между коммуникативными системами человека и животных, сделает их неопределенными. Решение же, согласно которому понятие знака сохраняется только за словом, позволяет достаточно четко провести границу между данными системами: язык человека - это знаковая коммуникативная система, тогда как «язык» животных - это незнаковая коммуникативная система. Другими словами, понятие слова как языкового знака позволяет видеть принципиальное различие между ними: «сложность» человеческой коммуникативной системы (языка) проявляется во взаимодействии двух сигнальных систем, тогда как у животных задействована только 1-я сигнальная система. Таким образом, предложение - это единица иного порядка, которую нельзя сравнивать со словом в рамках одной системы, поскольку они единицы разных подсистем. Мы можем сравнивать высказывания типа «Ах!» и «Мне радостно», выявляя их значимость и место в коммуникативной системе. Но сравнивать «Мне радостно» и «радость» нет необходимости, поскольку все их различия обусловлены тем, что первое представляет высказывание (не-знак), а второе - слово (знак). Как отмечает М.Я. Дымарский, «не может быть знаком,
обслуживающим вербальный коммуникативный акт, сам этот акт: в этом случае сам концепт знака теряет всякий смысл» [18, с. 267].
Осмысление слова как языкового знака, а предложения (текста) как незнаковой сущности позволило В.Г. Руделеву представить их отношения в следующем виде: «В отношении «слово-текст» текст первичен, а слово вторично. Слово тот же текст, только обработанный, скомпрессированный и включенный в языковую память. У этого тезиса, по его мнению, есть и вторая сторона: слово -не только преобразованный текст, это еще истоки совершенно новых, неожиданных текстов» [5, с. 35].
На наш взгляд, здесь необходимо некоторое уточнение относительно механизма обработанности и скомпрессированности текста. Ведь междометные тексты типа «Ах!», которые выделяются В.Г. Руделевым, достаточно скомпрессированы и обработаны, что и позволяет большинству лингвистов рассматривать их как слова. Но В.Г. Руделев, в отличие от них, не считает междометия словами, поскольку они коммуникативны по своей сущности, тогда как слово - номинативно. Поэтому целесообразно было бы дополнить определение слова термином «понятие», то есть слово - это обработанный и скомпрессированный в понятие текст, что позволяет в дальнейшем, в понятийном варианте, слову выступать в качестве члена других текстов и тем самым участвовать в создании новых слов. Включение же слова в различные тексты позволяет говорящему воспринимать слово не как совокупность словоформ и тем более морфем, а как целостный языковой знак, форма и содержание которого определяются смысловым пространством различных употреблений, которые включены в его языковую память на основе речевого опыта. Сравните в этом плане рассуждения Б.М. Гаспарова о словоформах: «Для человека, в достаточной степени владеющего русским языком, словоформа «рук» существует не как «родительный падеж множественного числа» слова «рука», но как отрезок языкового материала, напоминающий ему о целых полях конкретных выражений, присутствующих в его языковом опыте» [22]. При этом «объем и контуры этого поля подвижны и открыты, так как чем большее число выражений отложилось в памяти говорящего, тем шире расходятся от них круги потенциальных выражений, рождающихся
по аналогии с уже известными. Говорящий и сам не может с точностью определить, какие из всплывающих в его памяти выражений известны ему «действительно», на основании предыдущего опыта, а какие «потенциально», на основании аналогий с этим опытом» [22, с. 87].
Итак, объектом морфологии является слово как языковой знак в аспекте его грамматических характеристик. К их числу следует отнести, прежде всего, частеречную принадлежность, способность определяться определенным набором грамматических категорий, представленных соответствующими словоформами, объединенными в парадигмы, а также участие в составе предложения на правах его самостоятельного члена.
Наиболее полно в концептуальном отношении идея шифрующей грамматики на базе метода теоретико-информационного представления языковых систем, знаковой единицей которых является слово, реализована В.Г. Руделевым на материале частей речи, что позволило ему обосновать динамическую теорию частей речи русского языка.
Надо отметить, что путь В.Г. Руделева к ее разработке не был простым. В 1975 году в сборнике «Русские языковеды» была опубликована статья «Грамматическая теория Ф.Ф. Фортунатова», в которой была представлена формальная классификация слов русского языка в духе Ф.Ф. Фортунатова. В результате анализа В.Г. Руделев пришел к выводу о наличии в русском языке 16 частей речи, под которыми понимались грамматические классы. Статус частей речи получили такие образования, как полное причастие, полное прилагательное, числительное, краткое причастие, краткое прилагательное, деепричастие, качественное наречие, наречие, местоимение, существительное, псевдоместоимение, перфект, презенс, императив, инфинитив и междометие [23]. Но, как отмечает сам В.Г. Руделев, «недостаточная разработанность критериев, позволяющих относить то, что принимается за слово, действительно к словам или только к формам слов, сразу же обнаружила изъяны формальной теории, .ее непродуктивность... Возникла опасность чрезмерного усложнения словаря.» [24].
Отход от формального подхода произошел в 80-е годы, когда на первое место была поставлена абстрактная лексическая семантика, шифром которой оказывались грамматические категории. В качестве языкового
механизма, обусловившего характер частеречной системы как динамической, явились оппозиции, члены которой обладали разной информационной мощью, что определялось на основе установленных нейтрализаций частей речи в слабых позициях.
Прежде всего в этом плане была описана оппозиция «глагол - существительное». Это естественно, поскольку «она, по словам В.Г. Руделева, более всего проливает свет на то, как устроена языковая модель отраженного мира. Субстантивы - это исходное знание об отраженном мире, его членении, запечатленном в языке и мышлении. Глаголы - это постоянные или переменные признаки исходных представлений субстантивного характера, это та дополнительная информация, без которой информация начального, субстантивного плана неподвижна и мертва» [25]. Как известно, в лингвистической литературе неоднозначно решался вопрос о том, какая из этих частей речи важнее, весомее. Одни лингвисты отдавали предпочтение существительному, так как признаки вторичны, они должны чему-то принадлежать, и прежде всего предметам. Другие же видели большую различительную силу в глаголах, поскольку предметы осознаются с помощью признаков. Третьи считали эти части речи одинаково важными, имея в виду, что предметы предполагают признаки, различающие их, но, в свою очередь, признаки не существуют без их носителей.
Нейтрализация позволяла в данном случае объективно установить в теоретикоинформационном аспекте весомость той или иной части речи, ибо маркированный оппо-зит несет больше информации по сравнению с немаркированным. Показателем нейтрализации частей речи является, по мнению В.Г. Руделева, «приобретение некоторыми из них формальных признаков других частей речи при сохранении инвариантного значения» [24, с. 36]. Анализ оппозиций, представленных конкретными лексемами типа «бегу -бег», позволил установить маркированность глагола и немаркированность существительного, то есть Г —> С. Следовательно, глагол оказывается более информационной частью речи по сравнению с существительным.
В таком же ракурсе была описана и оппозиция «прилагательное - существительное» и установлена по результату нейтрализации -наличию архиформ типа «красота» - марки-
рованность прилагательного и немаркированность существительного, то есть П —> С.
Достаточно наглядными формами, совмещающими формальные признаки двух частей речи в русском языке, являются причастие и деепричастие. В динамической теории частей речи они рассматриваются как результат нейтрализации глагола и прилагательного (причастие), глагола и наречия (деепричастие). Сохранение инвариантного значения глагола позволяло установить в этих оппозициях его маркированность.
Таким образом, в динамической теории частей речи необходимо различать собственно части речи и результат их взаимодействия в оппозициях, подвергающихся нейтрализации. Такого рода образования (типа «бег», «красота», «читающий», «читая») В.Г. Руде-лев обозначил термином «мимикрические» формы. Он пишет: «Уход» = «стол», «красота» = «доска». Но это только по форме, а не по содержанию: по содержанию «уход» остается глаголом, а «красота» - качественнопредикативным словом. В этом весь смысл динамической теории частей речи русского языка!» [24, с. 42].
Наибольшую трудность в описании частеречных оппозиций представляла собой оппозиция «существительное - наречие». Первоначально в ней маркированным оппозитом признавалось существительное. При этом было обнаружено, что наречный класс не представлен, по существу, самостоятельными наречными лексемами, то есть наречие определяется как «потенциальный член» частеречной системы, заполняемый лишь результатами нейтрализаций различных частей речи с наречием: деепричастие - наречная форма глагола; «качественное наречие» -наречная форма качественного прилагательного; предложный падеж существительного со значением локатива - наречная форма существительного (см.: [25, с. 25-29]).
Впоследствии оппозиция «наречие - существительное» стала предметом специального исследования в работах О.А. Руделевой, результаты которого были прямо противоположными результатам анализа В.Г. Руделева: в оппозиции «наречие - существительное»
О.А. Руделева объявила маркированным элементом наречие, а немаркированным -существительное. Это означало, что класс наречия оказался заполненным собственными образованиями - словами с темпоральным, локальным значением и значением
формы (типа «квадрат»). Другими словами, собственно наречными формами были объявлены формы типа «зимой», а субстантивной формой данного наречия оказалась форма «зима». В состав субстантивных форм наречия вошли и формы типа «море; небо» [26].
Эта точка зрения была принята В.Г. Ру-делевым при создании динамической теории частей речи. Он пишет: «Наречные слова оказались вовсе не аморфными: они обнаружили флексии и предлоги; их начальные формы (им. п.) находятся, оказывается, в чуждых пространствах, где господствует суб-стантив, и это «чудо о наречии» - одно из чудес языка, который открывает свои тайны не всегда легко и безболезненно для тех, кто эти открытия делает или воспринимает» [24, с. 44]. Некоторые сложности, которые возникают, в частности, с предлагаемой трактовкой отношений между наречием и существительным, отмечаются и самим В.Г. Руделевым. К их числу, например, он относит сложность в классификации падежей, среди которых теперь придется выделить собственно субстантивные падежи и падежи наречные.
В связи с представленной динамической теорией частей речи русского языка возникают вопросы и у нас: во-первых, вопрос о характере динамической модели частей речи. Механизм выявления мимикрических форм на основе нейтрализации, имеет, на наш взгляд, речевой характер, поскольку предполагает анализ синтаксических позиций предложения (высказывания). Поэтому считать данную модель чисто языковой представляется не совсем точным.
Во-вторых, хотелось бы иметь более четкую позицию в понимании текста, его определения, статуса, отношений с такими единицами, как предложение и слово. На основании высказываний В.Г. Руделева можно составить следующую цепь ответов. 1) «Текст -единственная сущность речи» [5, с. 35]; 2) Минимальным текстом является предложение (Ср.: «предложения (элементарные тексты»); «.предложение, то есть минимальный текст.» [27, 28]; 3) Предложение, в свою очередь, определяется как «речь, композиция, текст, мысль, воплощенная в языковых моделях, или стандартный сигнал, передающий элементарные чувства и лишенный словесного наполнения» [29]. Или: «.предложение (шире - текст) - единственная речевая единица, независимо от того,
предполагает ли оно творчество, то есть общение в самом высоком смысле, или рассчитано только на поддержку контакта (междометный) сигнал.» [30]; 4) Определение предложения, по мнению В.Г. Руделева, не нужно: «необходима только ссылка на общую функцию языка - коммуникативную; минимальный речевой акт, сигнал, текст, способен передавать информацию и тем самым служить коммуникативной цели» [30, с. 105]; 5) Предлагается выделение двух типов высказываний (предложений, элементарных и самых сложных текстов): а) «словесные высказывания, то есть тексты, включающие слова; б) междометные сигналы, то есть тексты, лишенные слов, клишированные, имеющие незначительную информационную насыщенность, чаще всего ничего не значащих, кроме, разве, некоторых эмоциональных настроений» [28, с. 76]. 6) Наличие междометных (бессловесных) высказываний (предложений, текстов) позволяет В.Г. Руде-леву определить отношения между предложением и словом: «Слово. не является чем-то заданным. Достаточно, оказывается, лишь одного заданного конструкта - предложения, хотя и он, этот заданный конструкт, выводится из конструкта «речь» (предложение - минимальная речевая композиция; минимальное речевое произведение, имеющее жанровую отмеченность, но выступающее также и как элемент более сложных речевых композиций). Что же касается слова, то тот языковой (!) конструкт выводится из речевого конструкта «предложение»: слово - это композиция, предложение, выведенное из речи в язык и особым образом преобразованное, скомпрессированное, обработанное ради того, чтобы не занимать большого объема в языке; слово - своего рода знак, память о речевом тексте, который сопровождает, однако, слово как толкование» [11, с. 50].
В связи с этими высказываниями возникает вопрос, прежде всего, о соотношении языка и речи. Отождествление речи и текста достаточно широко было представлено в лингвистике, особенно в период 80-х годов XX века - своего рода «текстового бума». Так, в обзоре Т.М. Николаевой, посвященном лингвистике текста, приводится, например, мнение М.А.К. Хэллидэя: «текст есть язык в действии» [31]. Но, как отмечает М.Я Ды-марский, «отождествление текста и речи, которое на каком-то этапе было, может быть, даже продуктивно, сегодня представляется
устаревшим и не просто непродуктивным -тормозящим мысль исследователя», поскольку текст - это не просто высшая форма речи, но форма обособленная, специфическая, обладающая собственной системностью, собственными категориям и функциями [18, с. 15]. При этом, «закономерности синтаксических систем языка, речи, текста действуют не порознь и не поочередно, а наоборот, одновременно, дополняя и корректируя друг друга» [18, с. 78].
Несомненно, речь предшествует языку, на что указывал Ф. де Соссюр [13, с. 57], и реально существуют явления речи. Поэтому не случайно наряду с высказываниями, являющимися реализациями синтаксических языковых моделей (предложений), имеются «высказывания, представляющие собой речевое клише и полностью утратившие связь с языковыми моделями предложения» [18, с. 79]. К числу таких речевых единиц и относятся те высказывания, которые В.Г. Руделевым определяются как междометные. Этот факт свидетельствует о том, что существуют как единицы синтаксиса языка - предложения, то есть модели, «конструкции, заполняемые словами» (В.Г. Руделев), так и собственно высказывания - единицы синтаксиса речи, включенные в нашу языковую память на правах речевых образований.
Что же касается текста, то с онтологической точки зрения резкой грани между речью и текстом нет, поскольку, в принципе, текст -одна из форм речи. Их объединяет прежде всего принцип коммуникативной перспективы или тема-рематического членения. Но текст отличает «особая функциональная предназначенность его единиц, заключающаяся в формировании / выражении концептуально значимого смысла. Текст, как особая речевая форма, всегда ориентирован на реализацию определенной темы под определенным (авторским) углом зрения - и полностью подчинен этой задаче. Поэтому, если в (спонтанной) речи доминирует актуальный смысл <. >, который может быть вполне обособленным и самодостаточным, то в тексте доминантой является концепция коммуникативно / когнитивно заданного фрагмента действительности, и любой относительно целостный компонент текста (начиная, разумеется, с уровня высказывания) предназначен для выражения элемента этой концепции -концептуально значимого смысла» [18, с. 7475]. В русле этих рассуждений убедительным
представляется тезис М.Я. Дымарского «об особой природе и особом статусе текста как такового, исключающих его сведение как к фактам языка, так и к фактам речи или речевой деятельности» [18, с. 8]. Вследствие этого «текстообразование - это особая система, которая базируется на синтаксисе языка и речи, но обладает собственными закономерностями и единицами [18, с. 268]. В этом случае собственно междометные высказывания не представляют собой текстового (даже элементарного) явления, а полностью обслуживают спонтанную речь.
Конечно, можно было бы принять подход В.Г. Руделева, согласно которому слово -языковая единица, а предложение (высказывание, текст) - речевая единица. В этом случае язык представлял бы собой систему слов (лексем), а речь - систему предложений (высказываний, текстов). Но какой же статус получает предложение в следующем рассуждении В.Г. Руделева: «.предложения не следует рассматривать как вереницы слов, ничего, кроме слов, не включающие. Напротив, это материализованные модели, имеющие автономное значение, своего рода значимые формы, предполагающие обязательные материальные элементы (союзы, союзные «слова» и прочие формальные конструкции), которые ошибочно относят к числу лексем» [28, с.76]. На наш взгляд, мы имеем определение предложения как языковой единицы, которая на уровне высказывания (речевой единицы) заполняется (согласно В.Г. Руделеву) словами (словоформами).
Если исходить из оппозитивного рассмотрения языка и речи, то в этой оппозиции маркированным членом является язык (в философском смысле - сущность), поскольку он всегда предполагает реализацию своих единиц (слов, предложений) в речи (явление), тогда как наоборот необязательно (сравните междометные высказывания, которые имеют только речевой статус, характер). Вот почему конструкт «язык» можно определить через понятие «речь» как «знаковая речь», то есть речь, заполненная словами. В этом случае язык и оказывается специфическим средством человеческого общения, поскольку слово в других коммуникативных системах отсутствует.
Наряду с вопросом о соотношении языка и речи, другим вопросом, который так или иначе связан с рассуждениями В.Г. Руделева о динамической модели частей речи в связи с
выделением мимикрических форм, является вопрос о соотношении формообразования и словообразования, решение которого, в свою очередь, во многом у В.Г. Руделева определяется лексикографической практикой. Он пишет: «Уже в наше время совсем несложно изъять из сферы словообразования такие очевидные атрибуты грамматики, как формы вида. Рассуждение о том, что формы типа «решить» - «решать» не могут быть объединены в одно слово, то есть в один глагол, по той причине, что тогда невозможно станет отнести данный глагол к одному из двух спряжений глагола, настолько наивны и настолько проникнуты верой в адекватность реальной языковой действительности примитивных лингвистических конструктов, что о них трудно говорить серьезно, исходя из важнейших постулатов о лингвистическом знаке и тому подобное. .Практические выгоды, которые получит лексикографическая практика от сокращения словарных статей, компенсированных увеличением грамматических правил, трудно переоценить, их можно представить, вообразив на мгновение, что в наших словарях. до сих пор еще как отдельные словарные статьи представлены глагольные формы времени и лица, субстантивные формы числа и так далее» [16, с. 3].
Одним из ударов по словообразованию, по мнению В.Г. Руделева, является теория частей речи, поскольку образования, явившиеся результатом взаимодействия разных частей речи и их нейтрализации в слабых позициях, получают статус форм, а не самостоятельных лексем, так как обнаруживают механизм, подчиненный синтаксису, то есть имеют грамматическую основу для своих преобразований (трансформаций). В этом плане им описывается и доказывается статус образований типа «бег, уход; красота, белизна», которые традиционно признавались не формами соответствующих глаголов и прилагательных, а самостоятельными лексемами, образованными морфологическим способом. И в этом смысле они отличались, например, от причастий, которые обычно считаются формами глагола. В концепции В.Г. Руделева образования типа «бег», «бегающий» и «бегая» оказывались однопорядковыми и рассматривались как субстантивная, адъективная и наречная формы глагола.
Нам такой подход представляется убедительным, о чем мы писали в статье «Грамматическая категоризация русского глагола и
его синтаксических форм» [32]. Помимо грамматической основы их преобразований, обращает на себя внимание, что в модели образования слов типа «бег» отсутствует собственно словообразовательный компонент, который вносит новую информацию неграмматического характера, то есть «бег» имеет в словаре, например, С. Ожегова то же толкование, что и «бежать / бегать».
Как мимикрические формы, представляющие собой адъективную форму существительного, рассматриваются В.Г. Руделе-вым и образования типа «каменный, золотой, деревянный, зимний» и тому подобные, то есть традиционно определяемые термином «относительные прилагательные». Насколько это правомерно? Почему слово «учитель» рассматривается не как форма глагола «учить», а как производное слово? Потому что его морфемное строение отражает понятия «человек» (-тель) и «действие» (учить), то есть учитель - человек, который чему-либо учит. Другими словами, перед нами словообразовательная модель. Слово «деревянный», на наш взгляд, также имеет морфемное строение, отражающее два понятия: «предмет» (дерево) и «отношение» (-янн-). Это отношение реализуется в мотивации различными предикатами. Сравните: деревянный дом = построенный из дерева; луговые цветы = растущие на лугу; золотая ложка = сделанная из золота; морской ветер = дующий с моря и так далее, то есть мы имеем самые различные смысловые отношения. Причем, относительные прилагательные не всегда представляют собою союз с существительным или с субстантивной формой (в смысле В.Г. Руделева). Например, в прилагательных «сверлильный» (станок), «видный» (доступный зрению, видимый), «сливной» (бачок), «скаковая» (лошадь), «танцевальный» (зал), «лечебный» (корпус) и так далее выражается отношение к процессу.
Признание собственно относительных прилагательных мимикрическими формами других частей речи приводит В.Г. Руделева к выводу о том, что прилагательное как часть речи представлено только качественными прилагательными (или, по терминологии
В.Г. Руделева, качественно-предикативными словами). Но в этом случае мы можем объяснить только формы типа «красота», которые свидетельствуют о маркированности качественно-предикативного слова «красивый» по отношению к существительному (это суб-
стантивная форма данного прилагательного) и, соответственно, о нейтрализации П : С. Однако, в свою очередь, формы типа «золотой» рассматриваются В.Г. Руделевым как адъективные формы существительного, что свидетельствует о маркированности субстан-тива по отношению к прилагательному и о нейтрализации С : П (см.: [24, с. 46; 11, с. 60]).
На наш взгляд, разрешение этого противоречия возможно, но при условии признания за относительными прилагательными статуса самостоятельной части речи, противопоставленной другой части речи - качественным прилагательным (качественнопредикативным словам). По мнению М.В. Панова, «прилагательные делятся на две очень различные группы: качественные и относительные. Это - два разных прилагательных мира» [33]. Именно в случае признания относительных прилагательных мы имеем подлинную мимикрию, представленную притяжательными прилагательными типа «отцов», о чем и свидетельствует нейтрализация существительного и относительного прилагательного, то есть «отцов» - это адъективная форма существительного в позиции согласованного определения, сравните портфель отца - отцов портфель, что подтверждает маркированность существительного. По отношению же к качественному прилагательному (качественно-предикативному слову) существительное выступает как немаркированная часть речи, о чем свидетельствуют формы типа «красота». Что касается оппозиции самостоятельных частей речи «качественное прилагательное» - «относительное прилагательное», то маркированным членом следует признать качественное прилагательное (качественно-предикативное слово), поскольку в позиции определения качественнопредикативное слово типа «быть красивым» теряет предикативные признаки и смешивается с относительными прилагательными, выступая в полной форме, которая согласуется с субъектом (существительным) в роде, числе и падеже, то есть выполняет атрибутивную функцию (см.: [34]).
Признание за относительными прилагательными статуса самостоятельных производных лексем позволяет объяснить и отношения с наречием, когда в одних случаях мы имеем образования типа «зимний» (согласно
В.Г. Руделеву, адъективную форму наречия), а в других - типа «тихо» (наречная форма прилагательного), то есть мы имеем и ней-
трализацию Н : П, и нейтрализацию П : Н. На наш взгляд, если качественное прилагательное смешивается с наречием, то результатом этого смешения имеем так называемые качественные наречия типа «тихо»; если же нейтрализация осуществляется в сторону относительного прилагательного, то имеем формы типа «вчерашний».
Несомненную значимость в динамической теории частей речи имеет положение о том, что можно отнести к слову и чего к слову отнести нельзя. Это важно, поскольку части речи - это классы слов (лексем). По мнению В.Г. Руделева, «целесообразно освобождение системы слов (лексем) от всего, что лишь внешне напоминает слова: от союзов и частиц, от предлогов и междометий. Сохраняя звания слов только за полнозначными словами и лишая такого звания «слова» служебные, а также междометные фразы, мы тем самым упрощаем словарь, усиливая и расширяя грамматику» [11, с. 54].
Конечно, трудно не согласиться с
В.Г. Руделевым относительно статуса «служебных слов» и междометий. Их подлинный словесный характер не раз подвергался сомнению в лингвистике. Но вопрос в другом: когда мы говорим о частях речи, мы имеем в виду речь или язык? Если речь, то тогда в ней, наряду со словами, возможны элементы, которые не являются собственно словами (знаками), но тем не менее они представлены в высказываниях как элементы синтаксических конструкций (союзы) или как элементы словоформ (предлоги). И когда, например, падежная форма существительного содержит предлог в своем составе, то она обозначается часто двойным термином - «предложнопадежная» форма. Только при этом морфемное строение ее отражает двухкомпонент-ность: один из компонентов имеет словесный характер, а другой - несловесный. Но этот несловесный компонент значим, а его отрыв от словесного компонента создает иллюзию речевой самостоятельности, которая поддерживается нейтрализацией словесных знаков с несловесными элементами. Так, например, слово, попадая в позицию элемента предложно-падежной формы (то есть не члена предложения), теряет признаки слова и выполняет функцию предлога. Сравните: «благодаря за помощь» и «благодаря помощи».
Если же имеется в виду язык, то тогда более уместен был бы термин «части языка», поскольку слова, согласно В.Г. Руделеву, это
единственные языковые единицы, знаки. В том случае в классификации слов места несловесным элементам, конечно, нет.
На наш взгляд, понятие «части речи» более широкое, чем «части языка», будучи связанным с конструктом «речь», который, по существу, оказывается первичным в системе лингвистических конструктов, поскольку все остальные выводятся из него, что и признает сам В.Г. Руделев [11, с. 50]. Речь же представлена двумя типами высказываний - расчлененного (словесного) типа и нерасчле-ненного (несловесного, междометного) типа. Основным, доминирующим типом речи у человека является словесная речь, то есть речь, заполняемая словами. Именно по этому типу общения язык определяется как знаковая коммуникативная система человека. Именно словесные высказывания отличают систему человека от системы животных, коммуникация которых осуществляется посредством нерасчлененных (несловесных) сигналов. В этом смысле наличие частей речи, представленных словами, и оказывается, используя термин В.Г. Руделева, тем семантическим (содержательным) шифром, который отличает коммуникативную систему человека от коммуникативной системы животных. Поэтому мы связываем понятие «части речи» с особым типом речи - расчлененным, характер которого позволяет выделить части (члены) речи. В нерасчлененных же высказываниях выделение частей речи невозможно, поскольку высказывания типа междометных представляют собой нечленимую речь, а не часть речи. В оппозиции «расчлененная речь - нерасчлененная речь» маркированным оппозитом являются словесные высказывания, о чем свидетельствует их смешение с междометными. Сравните приводимый
В.Г. Руделевым пример: «Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!» как показатель высказывания междометного характера.
Рассматривая части речи как элементы расчлененной речи, мы выделяем среди них словесные и несловесные элементы данной речи. Под словом мы понимаем субстанционально (фонетически) и грамматически (морфологически и/или синтаксически) оформленный знак коммуникативной системы человека, связанный с отражением и выражением предметно-понятийной стороны действительности путем называния ее или указания на нее и участвующий в передаче аккумулированной информации на правах
самостоятельного элемента предложения. Анализ частей речи, представленных словами, показал, что они не располагаются в одной плоскости, а обнаруживают иерархические отношения, которые могут быть выявлены и описаны на основе оппозиций с учетом нейтрализаций. Попытка такого описания иерархических отношений в речи была представлена в нашей статье [35] и в «Курсе лекций по лексической грамматике русского языка» и была подвергнута критическому анализу в рецензии В.Г. Руделева [36]. Замечания, высказанные в ней В.Г. Руделевым, представляются существенными и имеют перспективу быть учтенными в дальнейшем. Надеемся, что и наши рассуждения, представленные в настоящей статье, покажутся
В.Г. Руделеву небезынтересными.
В заключение хотелось бы отметить, что круг языковых проблем, в том числе и грамматических, обсуждаемых и решаемых в работах В.Г. Руделева, достаточно широк и разнообразен. Но их содержание заслуживает того, чтобы обращаться к этим работам и вместе с автором пройти путь, уже пройденный им с целью переосмыслить накопленные наукой знания и языковые факты, поскольку переосмысление теоретического и практического материала является одним из путей развития науки, ее поступательного движения. При этом совершенно справедливы слова В.Г. Руделева о том, что, «всякая лингвистическая теория служит описанию языков, но представляет язык каждая теория по-разному: одна - в виде суррогата действительности, другая - в виде суммы примитивных сигналов типа «С чувством глубокого воодушевления.» и «Джон принялся падать», другая - в виде прекрасных текстов наподобие письма к Онегину Татьяны» [27, с. 104].
1. Руделев В.Г. Предисловие // Фонология. Тамбов, 1982. С. 9.
2. Журавлев В.К. Фундаментальный характер фонологических идей // Там же. С. 172.
3. Реформатский A.A . Из истории отечественной фонологии. M., 1970. С. 52З.
4. Руделев В.Г. Слово // Собр. соч.: В б т. Т. б. Тамбов, 2002. С. 2б-27.
5. Руделев В.Г. Слово о слове // Там же. С. Зб.
6. Руделев В.Г. Открытие, не осмысленное веком // Там же. С. 112.
7. Руделев В.Г. Синтаксис глазами фонолога // Исследования по семантике. Уфа, 1985. С. 12.
8. Русский язык. Энциклопедия. M., 1979.
С. 148.
9. Плунгян В.А. Общая морфология: Введение в проблематику. M., 2000. С. 13.
10. Плунгян В.А. Общая морфология. M., 2000.
С. 19.
11. Руделев В.Г. Слово в словаре // Собр. соч.: В б т. Т. б. Тамбов, 2002. С. 19.
12. Руделев В.Г. Принципы морфологического анализа слова // Там же. С. 21.
13. Соссюр Ф. де. Труды по языкознанию. M., 1977. С. 1б8.
14. Цит. по: Виноградов В.В. Русский язык. M., 1972. С. 10.
15. Руделев В.Г. Типы и виды грамматик. Существуют ли грамматики, не являющиеся семантическим шифром? // Семасиология и грамматика. Тамбов, 1977. С. 12.
16. Руделев В.Г., Шарандин А.Л. Шифрующая роль глагольных грамматических категорий (нейтрализация в пределах глагольной лексемы. Категории императивности и времени) // Собр. соч.: В б т. Т. б. Тамбов, 2002. С. 13.
17. Откупщикова М.И. Синтаксис связного текста. Л., 1982. С. 27.
18. Дымарский М.Я. Проблемы текстообразова-ния и художественный текст. С.-Пб., 1999.
С. 33.
19. Руделев В.Г. Об основных постулатах современной лингвистической теории // Грамматические классы слов русского языка. Тамбов,
1976. С. 10.
20. Языковая номинация. Общие вопросы. M.,
1977. С. 145.
21. Михайлов В.А. Смысл и значение в системе речемыслительной деятельности. С.-Пб., 1992. С. 135.
22. Гаспаров Б.М. Язык, память, образ. Лингвистика языкового существования. M., 199б. С. 87.
23. Руделев В.Г. Грамматическая теория Ф.Ф. Фортунатова // Русские языковеды. Тамбов, 1975.
С. 24.
24. Руделев В.Г. Динамическая теория частей речи русского языка // Собр. соч.: В 6 т. Т. 6. Тамбов, 2002. С. 37-38.
25. Руделев В.Г. Существительное в русском языке. Тамбов, 1979. С. 23.
26. Руделева О.А. Существительное и его семан-тико-грамматические классы. АКД. Саратов, 1990.
27. Руделев В.Г. Теоретический аспект лингвистической практики // Собр. соч.: В 6 т. Т. 6. Тамбов, 2002. С. 105.
28. Тексты междометные и словесные // Там же.
С. 76.
29. Руделев В.Г. Предложение - словосочетание -слово // Там же. С. 72.
30. Руделев В.Г. Теоретический аспект лингвистической теории // Там же. С. 106.
31. Николаева Т.М. Лингвистика текста. Современное состояние и перспективы // Новое в зарубежной лингвистике. Вып. VIII. Лингвистика текста. М., 1978. С. 9.
32. Шарандин А.Л. Грамматическая категоризация русского глагола и его синтаксических форм // Моделирование процессов функциональной категоризации глагола. Тамбов, 2000.
33. Панов М.В. Позиционная морфология русского языка. М., 1999. С. 132.
34. Шарандин А.Л. Курс лекций по лексической грамматике русского языка. Тамбов, 2001. С. 157-175.
35. Шарандин А.Л. Иерархические отношения в системе частей речи русского языка // Вестн. Тамбов. ун-та. Сер. Гуманитарные науки. Тамбов, 1998. Вып. 1. С. 20-28.
36. Руделев В.Г. Об иерархических отношениях в системе частей речи русского языка (по поводу статьи А.Л. Шарандина, опубликованной в «Вестнике Тамбовского университета) // Вестн. Тамбов. ун-та. Сер. Гуманитарные науки. Тамбов, 1999. Вып. 2. С. 122-125.
