Проблема возрождения российской славистики перед Второй мировой войной в отечественной историографии Текст научной статьи по специальности «История и археология»

М. Ю. Досталь (Москва)

Проблема возрождения российской славистики перед Второй мировой войной в отечественной историографии

После Октябрьской революции некогда процветающая отрасль отечественной науки — славяноведение — подверглась гонениям и остракизму со стороны властей и нового научного сообщества прежде всего в идеологическом отношении, ибо не соответствовала классовым канонам пролетарского интернационализма и постепенно уничтожалась как в научно-организационном плане (ликвидация академических структур, закрытие университетских кафедр и пр.), так и в отношении своего кадрового состава (голод, репрессии, переквалификация, эмиграция).

После закрытия в 1934 г. Института славяноведения АН СССР в Ленинграде, возглавлявшегося академиком Н. С. Державиным, началось мрачное пятилетие, когда эта наука в СССР фактически перестала существовать.

Угроза и начало Второй мировой войны в 1939 г., вызвавшие настроения великодержавного патриотизма, убедили советское руководство в необходимости возрождения этой научной дисциплины в СССР прежде всего в ее исторической части, которая в наибольшей мере могла обеспечить идеологические цели внешней политики и приоритеты внутренней пропаганды, чем скомпрометированная в глазах советской общественности стараниями марристов славянская филология. Поэтому одновременно с идейным разгромом сугубо «классовой» школы М. Н. Покровского увенчались успехом усилия ведущих историков-славистов по реабилитации исторического славяноведения. Ярким свидетельством чего стала организация в 1939 г. Сектора славяноведения в Институте истории АН СССР (25 февраля) и кафедры истории южных и западных славян на историческом факультете МГУ (11 мая) во главе с членом-корреспондентом АН СССР В. И. Пичетой.

Лидеры отечественного славяноведения прекрасно сознавали, что успешная работа в этой области знания невозможна без создания положительного образа данной дисциплины в глазах политизированной советской общественности. Этой цели добивались всеми силами и средствами, с использованием арсенала господствующей идеологии: поначалу путем громкого отмежевания от наследия «реакционной», пропитанной «панславизмом» дореволюционной славистики. В этом плане проблема возрождения этой дисциплины

долгое время прямо не ставилась, а стыдливо скрывалась за постулатом о необходимости усвоения марксистской идеологии, полностью обновленной наукой, начинающей свое поприще по существу на голом месте.

Первой по времени работой историографического плана был неопубликованный в то время очерк известного слависта, специалиста по истории Сербии Ю. В. Готье (1878-1943) «Славяноведение в России и СССР», написанный в конце 1930-х гг. предположительно для БСЭ, материалы которого использовались позднее В. И. Пиче-той Автор представил определенную концепцию развития истори-ко-славистических исследований в дореволюционной России. Как представитель «старой школы» в науке, хотя и ставший адептом советской власти, он вынужден был признать, что «русское славяноведение успело выполнить достаточно большую работу, накопить большой материал и занять прочное место в области европейского славяноведения»2. Однако он упрекнул дореволюционных славистов в предпочтительном изучении проблем славянской филологии и в то же время в неравномерном и недостаточном изучении истории славянских народов, в приверженности к славянофильству, неославизму и «интригам панславизма», чем отличалась, по его мнению, школа В. И. Ламанского. Чтобы избежать упрека в том, что именно в результате (здесь и далее выделено нами. — М. Ю.) Октябрьской революции славистические исследования в России значительно ослабли, Ю. В. Готье должен был написать, что уже ко времени революции «кадры русских славистов поредели, а новых кадров почти не было». Но все же он признал, что «кое-кто из оставшихся исчез в эмиграции»3, как бы закрывая вопрос о возможности плодотворного продолжения славистической работы эмигрантов за рубежом.

О возрождении российского славяноведения в конце 1930-х гг. Ю. В. Готье впрямую не писал. Он только констатировал, что «занятая строительством нового социалистического мира, нарождающаяся советская наука в первые годы мало интересовалась славяноведением», обойдя, таким образом, вопрос о дискредитации славистики и её кадровых потерях в годы репрессий. Но по стилю изложения следовало, что сейчас (в конце 30-х гг.) славяноведение переживает новый этап развития, и перед ним встают новые задачи: «В настоящее время советской науке предстоит пересмотреть то наследство, которое оставила ей буржуазная эпоха, оно очень значительно по линии отдельных славянских народов и отдельных лингвистических и исторических вопросов». Примечательно, что Ю. В. Готье не связывал решение этой задачи со старыми кадрами славистов (видимо потому, что их оставались единицы и, возможно, признавая их неспособность к переквалификации) и поэтому утверждал, что

«затем с новыми кадрами ей придется ставить для изучения новые проблемы и исследовать их на основе марксистско-ленинской методологии»4.

Логическим продолжением неопубликованного, но известного в тогдашних научных кругах, очерка Ю. В. Готье стала статья видного чешского историка, политэмигранта 3. Р. Неедлы (1878—1962) «К истории славяноведения до XVIII в.», опубликованная в ведущем историческом журнале в 1941 г. Автор критически оценил зарождение и развитие этой науки в Европе и России с древних времен вплоть до эпохи Просвещения. Начал он свою статью с важной для нас преамбулы о современном состоянии славистики в СССР. И снова, не говоря впрямую о возрождении этой дисциплины, З; Р. Неедлы тем не менее пишет о необходимости «обновить» славяноведение, что «является одной из актуальных задач, стоящих перед советской исторической наукой». Важным почином этого «обновления» чешский историк считал создание упомянутых Сектора славяноведения и кафедры истории южных и западных славян. И все же он вынужден был констатировать «полный отказ от изучения истории и культуры славянских народов» в 20-30-е гг. и, более того, справедливо считал такую ситуацию «крупной ошибкой» в истории советской науки. Главным виновником падения славистики он называет академика М. Н. Покровского и его «школу», в 1939— 1940 гг. разоблаченных и осужденных в сборниках «Против исторической концепции М. Н. Покровского» (Т. 1. М.; Л., 1939; Т. 2. М., 1940). Он полагал, что причиненный «школой» «вред упрощенчества исторических проблем» привел к «полному отрицанию целой научной дисциплины»5. Тем не менее Неедлы усматривал определенные предпосылки для подобных «ошибок» в самой славистике, ее кадровом составе, «в неоспоримой реакционности большинства дореволюционных славистов»6, работы которых были проникнуты «идеями панславизма». Этим он как бы оправдывал пренебрежительное отношение к славистике после 1917 г., считая его «вполне основательным». Вину за реакционность славистики он возложил на ориентацию дореволюционных славистов, на «царскую Россию». И далее Неедлы сделал посыл, неоднократно повторенный в советской историографии, что «падение царской России и возникновение СССР» неизбежно должны были «знаменовать и в славистике крупный революционный переворот». На самом деле этого не случилось. Позднейших ученых такая ложная констатация уже не смущала. Но для Неедлы, активно участвовавшем в возрождении славистики, этот факт был более чем очевиден, и в первой опубликованной работе на эту тему, он не сумел его скрыть. Чешский историк не нашел ничего лучшего, чем лукаво обвинить в стагнации славистики межвоенного времени не политику новых властей (что было чревато

негативными для него последствиями), а самих славистов: «Но вместо того, чтобы взять на себя труд осуществить этот переворот в славяноведении и повести славистику по новому пути, советские историки на первых порах просто-напросто забросили эту область».

Выход из сложившейся ситуации и исправлении «неправильного решения» Неедлы с большевистской прямотой искал в энергичной и упорной работе: «Преодолевать, превозмогать препятствия — таков всегда и во всем единственный и правильный путь Ленина и Сталина». И потому он считал «боевой задачей» советского славяноведения «с ещё большей энергией приниматься за работу, повести ее по марксистскому пути»7, преодолевая недостатки консервативной и реакционной «буржуазной» науки8.

В статье «Историческая наука у славян и задачи советского славяноведения» (1942) академик Н. С. Державин (1877-1953) продолжил размышления коллег о становлении советского славяноведения. Он отметил «блестящие» исторические труды деятелей славянского национального возрождения, но не распространил это определение на современных зарубежных «буржуазных» ученых (В. Ягич, В. Зла-тарский и др.), обвинив их в использовании «идеалистических и метафизических» методов и «филологическом формализме». Такая преамбула была необходима для того, чтобы ярче очертить задачи историко-славистических исследований в СССР. Н. С. Державин, как и его предшественники, по существу обошел вопрос о возрождении отечественного славяноведения, начав его как бы с «чистого листа». Он признал, что только в последние годы советская историческая наука сделала определенные успехи в изучении славян, что проявилось в создании славистических структур в АН СССР и МГУ. На этом фоне, по мнению академика, «перед советской наукой в области изучения истории славянских народов открываются широчайшие перспективы коренного методологического пересмотра [как] всего огромного наследия буржуазной науки, так и в смысле коренной переработки основных проблем истории славянских народов в соответствии с задачами передовой марксистско-ленинской науки». Державин выдвинул принципиальное положение, многократно повторенное в последующей литературе о принципиальном отличии советской славистики от «буржуазной», которое заключается в том, что советские слависты рассматривают «славянский мир» не изолированно от других народов и не противопоставляют его им. Славяне развивается по тем же законам и являются равноправными членами «великой общечеловеческой семьи»9. (По существу он повторил мнение «буржуазного» ученого А. Н. Пыпина.) Но в то же время, вступая в некоторое противоречие с самим собой, он признавал в годы войны необходимость выделения в науке и политике некоего славянского целого: призывал к объединению славянских

народов, к сплочению их вокруг СССР «в целях самообороны, против наступающего на него кровожадного фашизма», что диктует «советской науке в качестве важнейшей очередной задачи всемерное содействие делу сплочения и укрепления единого международного фронта всех славянских народов для решительной борьбы до полного разгрома и уничтожения гитлеризма!»10. Далее Державин определил круг актуальных проблем, которыми должна заниматься историческая наука в СССР в области славяноведения: этногенез славян, образование первых славянских государств, гуситское движение, борьба южных славян за свое освобождение от османского ига, славянское национальное возрождение и др. Статья оканчивалась призывом к советским историкам коллективными усилиями поднять непаханную марксистами целину славяноведения, обратив преимущественное внимание на социально-экономические проблемы, классовую борьбу и новейшую историю.

Таким образом, статья Н. С. Державина была построена так, что у читателя создавалось впечатление о плачевном наследстве «буржуазного» славяноведения и о начале «настоящих» славистических исследований только с 1939 г. Что делалось в этой сфере науки с 1917 г. оставалось неясным.

Если статья Державина по существу посвящалась проблеме «от какого наследства мы отказываемся», то очерк В. И. Пичеты и У. А. Шустера (1907-1997) «Славяноведение в СССР за 25 лет» (в сборнике 1942 г. «25 лет исторической науки в СССР»), напротив, имел своей задачей показать достижения советской науки в данной области исторических исследований за последнюю четверть века. Авторы не обошли вниманием развитие исторической славистики в дореволюционный период, тесно связав ее с перипетиями внешней политики России на Балканах, несколько упрощенно считая, что «политические стремления царского правительства на Восток объективно толкали русских славистов к изучению болгар и сербов»11. Это, а также славянофильское мировоззрение большинства дореволюционных славистов, по мнению авторов, во многом объясняло приоритетность исследований истории южных славян по сравнению с западными в тогдашней славистике.

Отрицая вслед за академиком Н. Я. Марром теорию прародины славян, авторы обвиняли дореволюционных филологов-славистов в том, что те, «противопоставляя славянский мир западноевропейскому», якобы выступали сторонниками «особого пути в историческом развитии славянских народов» и приписывали им стремление «доказать необходимость самодержавия и православия в России как исконных начал славянства». Тем не менее авторы вынуждены были признать, что «дворянское и буржуазное славяноведение оставило после себя ряд работ по отдельным проблемам, связанным

с историей славян», но не теоретического плана, а «работ ценных по своему конкретному материалу»12.

Отрекшись, таким образом, по существу от наследия дореволюционных историков-славистов, авторы должны были, тем не менее, показать успехи развития данной отрасли науки в советский период, что требовал юбилейный характер издания. Выход из положения они нашли в превознесении всего того, что сделано после 1917 г., невзирая на то, принадлежали ли ученые к «старой школе», овладели ли они в должной степени марксистским методом исследования. Поэтому труд крупного историка-слависта М. К. Любавского, принадлежавшего по методологии к дореволюционной плеяде исследователей, «История западных славян» (М., 1917) справедливо был признан «безусловно выдающимся». Авторы обнаружили в учебнике у Любавского хорошее знание источников и литературы вопроса, некоторое представление о «классах» и «классовой борьбе», признание наличия феодальных отношений в Польше.

Примечательно, что с книги Любавского авторы смело шагнули в 1938 год, не найдя в прошедшем двадцатилетии ничего достойного упоминания, и обратились к учебнику «История средних веков», написанном А. Д. Удальцовым, Е. А. Косминским и В. В. Берешко-вичем уже с марксистских позиций, не усматривая между ними принципиальных различий. Далее в этом ряду были указаны «Средние века» Н. П. Грацианского (1939. Ч. 1 и 2), глава в готовящейся к печати «Истории СССР» (Т. 1—2), очерки по истории Польши в словаре Гранат (В. И. Пичеты) и БСЭ (М. В. Джервис, У. А. Шустер), глава в «Истории Византии» (М. В. Левченко. 1940) и др.

Таким образом, перед вдумчивым читателем невольно возникала двадцатилетняя пауза в историко-славистических исследованиях в СССР после 1917 г., никак не объясненная авторами, и невольно вставала картина оживления славистических исследований пока в рамках учебных пособий, хотя В. И. Пичета и У. А. Шустер прямо не писали о возрождении отечественного славяноведения.

Авторы вслед за Державиным назвали и осветили особенности марксистского подхода к проблемам, на решении которых сосредоточились советские историки-слависты с конца 1930-х гг., добавив к названному ранее «древнейший социально-экономический быт славян» и славяно-византийские отношения,3.

Указав также ряд работ военного времени, авторы пришли к оптимистическому заключению, что за последние 25 лет «советские слависты стремились на основе марксистско-ленинской методологии осветить по-новому ряд сложных вопросов, которые касаются истории славянских народов и культурных связей между ними»14.

Таким образом, развитие советского исторического славяноведения представлялось в названном юбилейном очерке бесконфликтным

триумфальным процессом усвоения новой марксистской методологии, позволяющей достичь новых научных результатов как бы из самой себя, без опоры на предшествующую, полную недостатков «буржуазную» историографию.

К концу Великой Отечественной войны ситуация изменилась. С победоносным наступлением Красной Армии в идеологии была допущена поблажка патриотическим настроениям, стало возможно обращаться к дореволюционному научному и культурному наследию. Это заметно в почти идентичных статьях В. И. Пичеты «Академия наук и славяноведение», опубликованных в «Вестнике Академии наук» (1945. № 5-6) и журнале «Славяне» (1945. № 7). Статьи были приурочены к торжественно отмечаемому в СССР 220-летию АН СССР (1945 г., июнь), на которое были при приглашены и многие авторитетные зарубежные ученые.

В статье не было сказано ничего принципиально нового по проблеме возрождения славяноведения в СССР: этот феномен по-прежнему игнорировался и затушевывался. Однако в послевоенной эйфории заметно акцентировался вопрос о преемственности дореволюционной и советской науки: подчеркивалась принципиальная правильность взглядов титана российской науки М. В. Ломоносова, а также И. Н. Болтина на этногенез славян, их автохтонность в Европе, антинорманнизм и пр. В. И. Пичета с патриотической гордостью констатировал: «Вместе с университетом Академия наук составляла мощную организацию, разрабатывающую историю славянских народов: русские историки-слависты занимали выдающееся место в мировом славяноведении»15.

Чтобы завуалировать факты угасания и неравномерности развития историко-славистических исследований в советский период, В. И. Пичета без всяких преамбул писал о вкладе в науку виднейших советских славистов, развернувших свои исследования с конца 1930-х гг. и в период войны — Ю. В. Готье, Н. П. Грацианского, Б. Д. Грекова, Н. С. Державина, Б. А. Рыбакова, М. Н. Тихомирова и др. Он подчеркивал их опору на традиции дореволюционного славяноведения, обогащение их марксистско-ленинской методологией, что привело, по его мнению, к впечатляющим результатам в изучении славянского этногенеза, проблем возникновения славянских государств, изучении русско-славянских политических и культурных связей и пр.

В канун и после широко отмечаемого 30-летия Октябрьской революции снова появился ряд историографических статей (Н. С. Державина, В. И. Пичеты, С. А. Никитина, А. Л. Сидорова), где подводились итоги славистических исследований в СССР. В этот период снова начался постепенный откат к сугубо классовому подходу к историческим явлениям, и подуло ветрами «холодной войны». Статьи

по-прежнему отражали линию тогдашней историографии на игнорирование феномена возрождения славистики в конце 1930-х гг. и представление ее как процесса непрерывного восходящего развития по пути усвоения марксистско-ленинской методологии. При этом академик Н. С. Державин, отдавая теперь должное заслугам дореволюционных ученых и не отождествляя их всех поголовно со славянофилами, панславистами, сторонниками теории официальной народности и народника ми-утопистами, все же продолжал громить на этот раз «левых», обвиняя их в игнорировании классовой борьбы, отрицании развития капитализма в славянских странах и доказательствах того, что «славянские народы должны идти путем, отличным от пути развития остального человечества». Одним из первых он сформулировал положение о том, что после Октябрьской революции «начинается новая эпоха в развитии славяноведения» и что «советское славяноведение безостановочно (выделено нами. — М. Д.) движется вперед»16. Он вынужден был, правда, сделать оговорку, что свои успехи советское славяноведение пока черпает из достижений «в смежных областях науки» (вероятно, имея в виду византиноведение), которые открывают «новые горизонты» славистическим исследованиям. Успешному развитию славяноведения в СССР способствует, по его мнению, овладение методами исторического и диалектического материализма, нашедшее наиболее зримое отражение в «материалистическом учении о языке» академика Н. Я. Мар-ра. Помимо этого марксизм-ленинизм позволяет, по представлению Державина, «осветить самые темные уголки всемирной истории, найти ясные, отчетливые объяснения наиболее запутанным этапам общественного и культурного развития», а также разоблачать «реакционно-идеалистические заблуждения» «буржуазных» предшественников, преодолевать «филологический формализм в интерпретации исторических источников», «фальсификаторские теории» западных и немецких историков Последним положением он предвосхитил надвигающуюся кампанию борьбы с космополитизмом.

Державин, чутко реагирующий на все повороты официальной политики и пропаганды, не мог не внести свою лепту в формирование культа личности Сталина в преддверии его 70-летия. Он с пафосом завершил статью словами: «Обогащая и двигая вперед современное славяноведение, советские ученые вносят ценный вклад в дело великой освободительной борьбы всего славянства и всего передового человечества, борьбы, вдохновленной и руководимой гением великого Сталина»18.

Работа В. И. Пичеты «Основные проблемы советского славяноведения» (Юбилейный сборник, посвященный 30-летию Великой Октябрьской социалистической революции. АН СССР. М.; JI., 1947.

Ч. 2. С. 677-690) не содержала ничего принципиального нового по интересующей нас тематике.

В статье С. А. Никитина (1901—1979) «Работы советских ученых в области истории и филологии зарубежных славян» (1948) также не рассматривалось поэтапное развитие советского славяноведения и феномен его подъема в конце 1930-х гг. работ. Автор акцентировал только послевоенный размах славистических исследований, произошедший благодаря массовому открытию славистических кафедр в 32 университетах, 300 пединститутах, подразделений в академических институтах Белоруссии и Украины, Института славяноведения АН СССР в Москве. Автор в духе тогдашних представлений подчеркнул, что рост науки и вся реорганизация стала возможна благодаря Октябрьской революции, явившейся «причиной столь бурного политического роста науки» и вызвавшей «благотворную ее перестройку на новых началах»19. Если в отношении подъема престижа науки, особенно в 30-40-е гг. с оговорками в отношении разрушения ее старой ипостаси в 20-е гг., мнение историка можно еще признать справедливым, то «благотворные» последствия ее порой нецелесообразных преобразований в угоду идеологии более чем сомнительны, тем более что сам автор пережил преследования и ссылку.

С. А. Никитин отметил «богатые многовековые традиции» советского славяноведения и в патриотическом порыве подчеркнул первостепенное влияние русского славяноведения в мировой науке, отодвинув на второй план достижения, например, немецких и чешских славистов. Затем, следуя ритуалу советской историографии, противореча сам себе, он указал на «серьезные принципиальные пороки» дореволюционного славяноведения, проникнутого «антинаучным, идеалистическим мировоззрением», повторив эскападу Н. С. Державина о реакционных охранителях и славянофилах, великодержавных панславистах и народниках, стремившихся обособить славян от остального человечества.

В своей статье С. А. Никитин более отчетливо, чем его предшественники, выразил особенности марксистско-ленинской методологии, которой руководствуются в своих трудах советские слависты, опираясь на положения труда И. В. Сталина «История ВКП(б). Краткий курс» (М., 1938) и учение о социально-экономических формациях. Он отметил, что в центре внимания советских историков находится «история производителей материальных благ, история трудящихся масс». Вслед за Н. С. Державиным особо подчеркивались заслуги академика Н. Я. Марра в утверждении «материалистического нового учения о языке» в противовес «идеалистической индоевропейской школе» в языкознании.

С. А. Никитин рассмотрел основные направления историко-сла-вистических исследований, выделенных ранее в статьях Державина

и Пичеты, по прежнему не акцентируя, в какой период они создавались, добавив сюда проблемы революций 1848—1849 гг. в Европе, балканской политики России во второй половине XIX в., польских восстаний 1830 и 1863 гг., которыми слависты активно стали заниматься после окончания войны.

Новым и важным было то, что историк впервые положительно охарактеризовал в своей статье работы славянских филологов межвоенного периода, обвиняемых прежде Державиным в «филологическом формализме» и антимарризме (самого ученого не смущал при этом свой реверанс Марру в начале статьи). Сюда он отнес исследования ведущих представителей «старой школы» в отечественном славяноведении — И. Г. Ильинского, Е. Ф. Карского, П. А. Лаврова, Б. М. Ляпунова, А. М. Селищева, М. Н. Сперанского и нового поколения филологов, не разделявших теории Марра — С. Б. Берн-штейна, П. Г. Богатырева, Л. А. Булаховского, М. Г. Долобко. При этом только Н. С. Державин был охарактеризован автором как образец применения «марксистского метода в советском литературоведении»20.

В преддверии готовящегося в 1948 г. в Москве международного конгресса ученых-славяноведов С. А. Никитин выразил важную претензию советской славистики на приоритет в мировом славяноведении: «Передовой метод советской науки — условие ее дальнейшего развития и роста, залог сохранения за нею и впредь её руководящего места в славяноведении. Научное сотрудничество славянских ученых с учеными СССР — залог дальнейшего подъема и расцвета славяноведческой науки»21.

В статье А. Л. Сидорова (1900-1966), специалиста по истории России XIX — начала XX вв., волей судеб принявшего активное участие в установлении и развитии послевоенных связей со славянскими учеными, которая называлась «Достижения советской науки в изучении истории славянских народов» (1948), были повторены основные положения вышеназванных авторов. Он также игнорировал проблему возрождения советской славистики в конце 30-х гг., отметив только, что создание Института славяноведения АН СССР представляет «заметный шаг в развитии науки»22. Он постарался изобразить равномерный рост исследований в данной области после 1917 г., приведя ставшую уже обязательной фразу о том, что советская наука является «наследницей всего лучшего, что было создано в прошлом многими поколениями ученых»23, назвав при этом специалистов по истории России, Украины и Белоруссии и критически отнесясь к методологии их исследований.

Основное отличие от предшественников здесь заключалось в том, что А. Л. Сидоров львиную долю статьи посвятил характеристике основных положений теории исторического процесса, выработанных

К. Марксом, Ф. Энгельсом, В. И. Лениным и особенно И. В. Сталиным. Возрождение исторической науки в стране он связал с выступлениями в 1934 г. И. В. Сталина, С. М. Кирова, А. А. Жданова по поводу конспектов учебников по истории СССР и новой истории, после которых действительно последовали оживление и поддержка исторических исследований в СССР, открытие исторических факультетов в университетах, поворот от исторического нигилизма к великодержавному патриотизму, выражением которого стала кампания по разоблачению «исторической школы» М. Н. Покровского. Ученый писал по этому поводу: «Советская историческая наука, вооруженная указаниями товарищей И. В. Сталина, С. М. Кирова и А. А. Жданова и Советского правительства, преодолела вульгаризаторские, антимарксистские ошибки так называемой школы Покровского, которая заменяла изучение конкретного исторического материала и связное изложение гражданской истории отвлеченными социологическими схемами»24. Автор рассмотрел «Историю ВКП(б). Краткий курс» и др. работы И. В. Сталина, представленные как творческое развитие марксизма в вопросе об образовании наций, формировании многонациональных государств Запада и Востока и пр. Он особо подчеркнул, что «в свете марксистско-ленинской теории национального вопроса ясны основы понимания новой славянской взаимности, которая складывалась исторически и в корне отличается от понимания Палацкого, Ригера и русских воинствующих панславистов и польских буржуазных националистов Первой мировой войны». В год подготовки Первого послевоенного конгресса ученых-славяноведов, проведение которого было запланировано в Москве в апреле 1948 г. и не состоялось по политическим причинам, А. Л. Сидоров выразил советское понимание славянской идеи, направляющее славянские народы на путь строительства социализма по примеру СССР: «Основой славянской взаимности и общности в настоящее время является движение широких масс — рабочих, крестьян и трудовой интеллигенции — в борьбе за новый, народно-политический общественный строй. Примеры героического труда советских народов в строительстве социалистического общества и освободительная роль Советской Армии — вот что воодушевляет, сплачивает и поддерживает славянские народы в их борьбе за свою государственную и экономическую независимость»25.

А. Л. Сидоров безапелляционно среди «славистических» проблем рассмотрел успехи исторической науки в СССР в области изучения наследия классиков марксизма-ленинизма, Гражданской войны, отметил рост числа институтов исторического профиля в рамках АН СССР. Однако вслед за Державиным, Пичетой и Никитиным указал и главные проблемы, изучаемые историками-славистами, прибавив к ним исследования по истории Белоруссии, Украины

и России с древнейших времен до современности, проблемы образования великорусского, украинского и белорусского народов и вопросы российской дипломатии.

Статью завершал оптимистический образ советской истори-ко-славистической науки как науки истинно марксистской, постоянно находящейся в состоянии борьбы с измышлениями «буржуазной» историогра фии: «Советская историческая наука, являясь боевой, воинствующей наукой, ведет неустанную борьбу против реакционных, антиславянских, антидемократических теорий, а также против измышлений лжеученых фальсификаторов истории. Опыт и достижения советских историков представляют огромный вклад в развитие передовой, подлинно прогрессивной советской науки и её столь важной области, какой является советское славяноведение»26.

После известной лингвистической дискуссии 1950 г., развенчавшей после вмешательства И. В. Сталина «новую теорию о языке» академика Н. Я. Марра, славянская филология, традиционно базировавшаяся на сравнительно-исторической методологии исследования, была полностью реабилитирована, что способствовало и численному росту работ в этой области. Об этом говорил в своем докладе на Белградском совещании славистов в 1955 г. ленинградский филолог-славист, профессор ЛГУ Ю. С. Маслов (1914-1990). Доклад назывался «Изучение южных и западных славянских языков в СССР за последние десять лет». Он был издан отдельной брошюрой. Автор справедливо отметил большой интерес к славянской филологии в послевоенное время и сосредоточился на обозрении работ советских славистов этого периода, указав также главные научные центры славистических исследований. Вопрос о том, как и в каких условиях развивалась славянская филология после 1917 г., он старательно обошел, бесстрастно указав, что «в дореволюционной России и СССР всегда существовал живой общественный интерес к истории, быту, культуре и языку братских славянских народов». Одним из первых автор отметил, однако, возрастание интереса к этой тематике уже в военные годы: «Особенно возрос и усилился этот интерес за последние пятнадцать лет, в период совместной борьбы славян против фашистской агрессии». Послевоенный подъем работы по изучению языков южных и западных славян ученый связал с формированием лагеря «стран народной демократии» — «тесным сближением славянских стран, укреплением дружеских связей между нами», и особенно со «свободной лингвистической дискуссией» 1950 г., когда «советское языкознание, освободившись от антинаучных, немарксистских концепций, вступило на новый путь развития, когда, в частности, был восстановлен в правах сравнительно-исторический метод и получила признание работа в области сравнительной грамматики

славянских языков»27. Таким образом, автор главные факторы подъема филолого-славистических исследований искал во вненаучной области, не оставив, однако, без внимания создание кафедры славянской филологии в МГУ в 1943 г. и создание славистических структур в АН СССР.

В короткий период хрущевской «оттепели» перед славянской филологией в стране открылись новые горизонты. По случаю 40-летия «Великого Октября» были опубликованы две большие программные статьи С. Б. Бернштейна (1911-1997) и Н. А. Кондрашова (1919-1996) об изучении южнославянских и западнославянских языков в СССР. Обе статьи были построены по одному плану. Обозрение истории изучения общих проблем славянской филологии и отдельных славянских языков позволило авторам, по существу, стереть грани между дореволюционной и советской славистикой, рассматривая её в едином потоке научного развития. При этом С. Б. Берн-штейн, которому в большей степени был присущ «личностный» подход к истории науки, ее представление через научную характеристику отдельных ученых и их вклада в избранную специальность, охарактеризовал деятельность как ученых «старорежимной» закалки, так и их советских коллег в неразрывной связи, с учетом контекста дореволюционной славистики. В таком ключе он писал о больших научных заслугах Л. А. Булаховского, М. Г. Долобко, Г. А. Ильинского, Б. М. Ляпунова, А. М. Селищева и др. Примечательно, что С. Б. Бернштейн сознательно не исключил из этого круга труды сербиста С. М. Кульбакина, покинувшего родину (хотя, естественно, не акцентировал его эмигрантство). Впервые в советской славистике ученый подверг резкой критике работы тогда уже покойного академика Н. С. Державина, который «особенно упорно пропагандировал марризм», выступал в 20—40-е гг. «последовательным сторонником учения о стадиальности, отрицал генетическое родство славянских языков, отрицал их внутренние законы развития»28.

Большую часть статьи Бернштейн посвятил анализу научной деятельности своего университетского учителя А. М. Селищева, которого он отнес «к новым лингвистическим силам», выдвинувшимся после Октябрьской революции из числа дореволюционных ученых. Он справедливо писал, что как исследователь македонских говоров и многих славянских языков ученый «занимает выдающееся место в истории изучения южных славянских языков, русского и советского языкознания»29.

Таким образом, С. Б. Бернштейн пока не отважился рассказать о бедственном положении, по существу упадке славянской филологии в СССР в первые годы Советской власти, об идеологических преследованиях и репрессиях славистов, что затушевывалось позитивным обзором научных трудов А. М. Селищева и других выдаю-

щихся филологов «старой школы», продолжавших свою научную деятельность в неимоверно тяжелых материальных и моральных условиях (о чем также умалчивалось). Впрочем, время для этого еще не пришло. Он позволил себе только «разрешенную» после лингвистической дискуссии критику «марристских заблуждений» академика Н. С. Державина, что также было смелым шагом, так как авторитет советского академика и далее тщательно оберегался.

Точно также и в статье Н. А. Кондрашова «Изучение западнославянских языков в России и СССР» проблема возрождения славянской филологии в годы войны не поднималась. В этом смысле это был шаг назад по сравнению с работой Ю. С. Маслова. Автор представил беспроблемно успешную научную деятельность дореволюционных славистов и в советское время: Д. В. Бубриха, Л. А. Була-ховского, М. Г. Долобко, Н. Н. Дурново, Г. А. Ильинского, А. М. Се-лищева, А. И. Соболевского, Л. В. Щербы и др. Отмечалось только, что в период длительного господства «нового учения о языке» академика Н. Я. Марра и его последователей «работа по изучению славянских языков была затруднена. Особенно большой вред нанес марризм делу подготовки молодых научных кадров»30.

Принципиально новым моментом статьи Н. А. Кондрашова по сравнению с очерком С. Б. Бернштейна была увязка заметного подъема (по существу возрождения) исследований по славянскому языкознанию и литературоведению со временем создания кафедры славянской филологии в МГУ, а затем и в других вузах СССР, и «славянской» политикой военного и послевоенного времени. Он писал: «Дружественные отношения, установившиеся между Советским Союзом и славянскими странами в ходе Великой Отечественной войны и после её окончания, вызвали подъем славяноведческой науки в нашей стране. Прежде всего, в нескольких университетах (Московском, Ленинградском, Киевском, Львовском) была организована подготовка славистов-филологов»31. Среди славистов нового поколения, определивших подъем славистических исследований, автор особо отметил труды В. В. Виноградова, С. Б. Бернштейна, В. П. Петруся, А. Г. Широковой, С. С. Советова и свои собственные. При этом новизна методологических подходов современных филологов не акцентировалась, больше подчеркивалась их верность научному наследию дореволюционной славистики.

Определенный шаг вперед в постановке проблемы возрождения советской исторической славистики накануне Великой Отечественной войны сделали В. Д. Королюк и И. А. Хренов в статье «Итоги и задачи славистических исследований в СССР. 1945-1959». Здесь впервые было высказано утверждение, что элементы марксистского славяноведения возникли на рубеже XIX—XX вв. под воздействием работ В. И. Ленина, который идейно разгромил ложные теории

славянофильства и дал «гениальный анализ национального движения в славянских странах в эпоху империализма». Принципиально важным рубежом в развитии отечественного славяноведения признавалась Октябрьская революция, которая «привела к коренным изменениям в судьбах славянских народов и оказала огромное влияние на развитие славяноведения, вставшего на прочный фундамент марксистско-ленинской методологии»32.

В статье впервые указывались негативные факторы в развитии советского славяноведения 20—30-х гг. Их находили в «ошибках школы Покровского», а также в отсутствии «научных контактов со славянскими странами, реакционные правящие круги которых всемерно препятствовали установлению научного сотрудничества»". О том, что установлению научных контактов мешали как раз последствия Октябрьской революции, отделившей Россию от Европы, и «пролетарская» политика советского правительства, авторы дипломатично умалчивали.

В статье впервые констатировался факт активизации истори-ко-славистических исследований в конце 30-х гг. Но в объяснении этого феномена авторы ограничились только указанием, что этого требовали задачи «разоблачения фальсификации всемирной истории в писаниях фашистских лжеученых и расистов». Авторы справедливо утверждали, что «в годы Второй мировой войны разработка вопросов истории, культуры и языка зарубежных славянских народов приобрела особенно большую научную и политическую актуальность», усиленную после войны формированием блока стран народной демократии, что способствовало, в свою очередь, образованию Института славяноведения в системе АН СССР34.

Авторы сформулировали принципиальные отличия советского славяноведения от буржуазного в трактовке славянской общности, использовав некоторые, высказанные ранее постулаты Н. С. Державина. По их мнению, «буржуазное славяноведение» выделяло славян из процесса мирового развития, «рассматривая единство происхождения славянских народов и общие черты в их истории, культуре и языке, исходило из ложных, идеалистических представлений об особых свойствах „славянской души"». Напротив, «марксистское славяноведение рассматривает историческую и культурную жизнь славянских народов в свете общих закономерностей исторического процесса, не противопоставляя славян другим народам. Общие черты в истории, культуре и языке славянских народов марксистская наука объясняет как результат общности их этнического происхождения, смежности территорий, тесных экономических, политических и культурных связей, развивавшихся на протяжении веков. Поэтому без глубокой разработки историко-культурной проблематики славяноведение не может быть подлинно общественной наукой»35.

Авторы особо подчеркнули ошибочность взгляда на славяноведение как на чисто филологическую науку, представляющего, по их мнению, «пережиток ранней стадии развития этой дисциплины», и выступили за введение историко-славистических проблем в программу возрожденных Международных съездов славистов36. Это утверждение было особенно актуально после проведенного в Москве в 1958 г. IV Международного съезда славистов, ориентировавшегося на традиционное понимание славистики. После этого ведущие слависты комплексного Института славяноведения АН СССР начали упорную борьбу за включение исторической проблематики в программу съездов.

Статья содержала обзор историко-славистических исследований в СССР с 1945 г. с включением ряда работ военного времени и характеристику основных направлений исследований и заключалась пафосным утверждением, что в советском славяноведении в отличие от буржуазного полностью изжиты господствовавшие прежде реакционные славянофильские и панславистские концепции.

Основные положения данной статьи были повторены в исторической части брошюры «Советское славяноведение. Краткий обзор литературы. 1945-1963» (М., 1963), подготовленной к V Международному съезду славистов в Софии. Её авторами выступили В. Д. Ко-ролюк, Н. И. Толстой, И. А. Хренов, И. М. Шептунов, С. А. Шер-лаимова. Здесь снова с осуждением подчеркивалось преобладание филологического направления не только в дореволюционной славистике, но и в славяноведении первых лет советской власти. Указывалось, что ведущие филологи-слависты П. А. Лавров, Е. Ф. Карский и др. не столько создавали новые научные сочинения, сколько «подводили итоги своим дореволюционным исследованиям в области славянской филологии»37. Исключительно филологическая направленность исследований приписывалась и ленинградскому Институту славяноведения, хотя на самом деле он имел комплексный характер. Курс М. К. Любавского по истории западных славян, хотя и относился авторами по методологии «к дореволюционным исследованиям», но критике не подвергался.

В брошюре были внесены некоторые дополнения в оценку развития советского славяноведения в межвоенный период. Констатировалось, что Октябрьская революция «создала условия для развития нового, основанного на марксистско-ленинской методологии направления славистических исследований». Но успешно развиваться с правильных позиций «пролетарского интернационализма, с позиций признания равноправия и исторической полноценности больших и малых народов» оно могло только после «разоблачения панславистских, великодержавно-шовинистических или наивно-романтических представлений о славянстве». Констатируя трудности развития

славистики этих лет, авторы указывали на недостаток «марксистски образованных кадров» и, не называя Покровского и его «школу», подчеркивали: «мешала имевшая место в общественных науках этого периода недооценка значения изучения гражданской истории»38. (Дипломатичность, проявленную по отношению к М. Н. Покровскому, по-видимому, можно объяснить попытками его реабилитации в готовящемся 4-м томе «Очерков по истории исторической науки в СССР».)

Авторы снова зафиксировали «подъем славистических исследований в СССР» в конце 30-х гг. Но связали его на этот раз не с разоблачением «школы Покровского», а — завуалировано — с «торжеством» марксистско-ленинской методологии исследований, сумевшей творчески переработать дореволюционное научное наследие с его огромным фактическим материалом и освоить достижения советской исторической науки, достигнутые в области изучения истории СССР и всеобщей истории, а также в публикациях источников по истории международных отношений периода Первой мировой войны39.

Впервые в подобном очерке были отмечены негативные последствия, разоблаченного на XX съезде КПСС культа личности И. В. Сталина, которые тормозили развитие общественных наук и часто загоняли «творческую исследовательскую мысль в прокрустово ложе схематизма и цитачничества». Авторы указали и на конкретные отрицательные последствия «культа» для исторической части славяноведения — они сказались на изучении новой и новейшей истории и «прежде всего на изучении опыта революционного, коммунистического движения в славянских странах, межславянских революционных связей»40.

К числу факторов, обусловивших «усиление интереса к прошлому славянских народов» в конце 30-х гг., авторы отнесли «оголтелую антиславянскую пропаганду германского фашизма», которой необходимо было дать отпор: «Перед советскими историками встала серьезная задача разоблачения фальсификации всемирной истории в писаниях фашистских лжеученых и расистов, отрицавших способность славянских народов к прогрессивному развитию в области культуры и экономики, политической жизни»41. И, действительно, в 1939 г. был выпущен сборник «Против фашистской фальсификации истории». Авторы отметили также в этой связи чрезвычайную актуальность славистических работ во время Великой Отечественной войны и значение образования Института славяноведения АН СССР для дальнейшего развития славяноведения в стране.

Таким образом, советские историки-слависты в начале 60-х гг., по-прежнему не употребляя термин «возрождение» славяноведения в СССР в конце 30-х гг., регулярно отмечали «подъем» славистических

исследований в это время и период войны и определяли факторы, обусловившие это явление.

Литературоведы-слависты пока только констатировали, что после Октябрьской революции литературоведение получило «прочную методологическую основу», и перечислили немногие работы, вышедшие в СССР в межвоенный период, в которых творчество крупных славянских писателей рассматривалось как выражение «идейной борьбы» своего времени. Авторы считали, что благодаря пропаганде революционных славянских литератур в журналах «Иностранная литература» и «Вестник иностранной литературы» «несмотря на известные элементы вульгарного социологизма, в исследовании славянских литератур советское литературоведение в 2030-е гг. сделало важный шаг вперед»42.

Пропустив годы войны, авторы констатировали рост интереса «широких кругов советского общества» к литературам Чехословакии, Польши, Болгарии и Югославии после войны и закономерно связывали его «с образованием стран народной демократии, укреплением дружбы и сотрудничества с этими странами»43.

Н. И. Толстой (1923-1996), автор очерка о развитии славянского языкознания, остановился исключительно на разработке специальных лингвистических проблем в послевоенное время, ни слова не сказав о славистике предшествующего периода, видимо, отсылая читателей к очеркам С. Б. Бернштейна и Н. А. Кондрашова. О характере славистических исследований предшествующего периода можно судить по такому пассажу: «Таким образом, в развитии славянского языкознания в СССР в послевоенный период наблюдается во многом постепенный переход от исследований, носящих более описательный характер, ставящих обычно ряд частных, хотя и важных проблем, к исследованиям, более учитывающим пра-славянский, древний славянский и современный славянский лингвистический ландшафт в целом, к исследованиям, связанным с кардинальными задачами славянского типологического и общего языкознания»44.

Новый аспект в решении проблем развития отечественной славистики межвоенного периода проявился в статье университетских историков И. М. Белявской и И. Д. Очака «Некоторые проблемы истории зарубежных славянских народов в советской исторической науке» (1966). Статья начиналась с констатации «очистительного значения» решений XX и XXII съездов КПСС для развития исторической науки в стране и определении ее актуальных задач. Начало советской исторической науке, по мнению авторов, положили труды В. И. Ленина, в которых были высказаны мысли, связанные с «узловыми проблемами истории славянских народов». Речь шла о польском вопросе, национальном вопросе в Австро-Венгрии,

социально-экономических и политических отношениях на Балканах, о Балканских войнах, о сербских социал-демократах, болгарских тесняках и пр.45

Авторы предлагали даже включить работы В. И. Ленина в историю дореволюционной и первых лет советской славистики.

После реабилитации многих участников коммунистического и рабочего движения, пострадавших от сталинских репрессий, авторы первыми обрати ли внимание на работы коммунистов-эмигрантов в СССР, внесших вклад «в становление советского славяноведения как марксистско-ленинской науки»46. Таким образом, они впервые назвали имена и работы политэмигрантов, работников Коминтерна, многие из которых в 30-е гг. «подверглись необоснованным репрессиям». В статье подчеркивалось: «Именно они занялись кропотливым сбором и выявлением документального материала по истории своих стран и, в первую очередь, по истории революций и освободительной борьбы, по истории рабочего и коммунистического движения. Польские, чехословацкие, болгарские и югославские коммунисты издали в СССР ряд монографий и статей, а также документальные и публикации, имеющие важное научное значение и сейчас»47.

Авторы наконец-то сосредоточили внимание на проблеме возрождения славистики в СССР. Однако сделали они это очень своеобразно. После дежурного пассажа о том, что до революции славяноведение представляли историки официально-монархического направления, часть которых после революции 1917 г. оказалась в лагере эмиграции (А. Л. Погодин, В. А. Францев, А. В. Флоровский, Н. В. Ястребов) или, оставшись в СССР, отошла от исследовательской работы (М. К. Любавский и др.), следовал пробел, видимо, свидетельствовавший об отсутствии славистических работ, и вывод, что «поэтому создание в 1939 г. кафедры истории южных и западных славян в МГУ и Сектора славяноведения в Институте истории АН СССР, преобразованного в Институт славяноведения АН СССР, явилось важной вехой в становлении советского славяноведения»48. Авторы назвали главное средоточие научных интересов историков-славистов в годы войны и послевоенный период, указав, что их внимание «было сосредоточено преимущественно на проблемах борьбы славянских народов с немецкой агрессией, на исследовании роли России в освобождении славянских народов, на проблемах развития государственности у славян и вопросах славяно-русских связей и отношений»49.

Авторы критически отнеслись к трудам историков военного времени, от метив, что многие из них «страдали односторонним освещением событий и процессов прошлого, идеализацией политики царской России в отношении к зарубежным славянским народам»,

а в обещающих трудах конца 40—50-х гг. обнаружили нарушение «правильного понимания ленинского требования национальной гордости» и упрощения50.

Пятидесятилетие Октябрьской революции Институт славяноведения АН СССР отметил серией статей, в которых подводились итоги славистических исследований в области истории, литературоведения, языкознания, истории культуры, начиная с 1917 г.

Открывала ее главная по институтской табели о рангах статья В. Д. Королюка «Советские историко-славистические исследования (1917—1967)». В этой работе повторялись многие положения упомянутых выше очерков 1960 и 1963 гг., но вносились и некоторые нюансы. Автор вступил в полемику с некоторыми чехословацкими славистами (М. Куделка и др.)51, которые пытались сузить предмет славистики вообще и исторической в частности, ограничив ее проблематикой «происхождения славян и славянской письменности, межславянских связей, обращая особое внимание на развитие идеи славянской взаимности»52. В. Д. Королюк выступал за утвердившееся в отечественной науке комплексное понимание предмета славяноведения, которое расширительно трактовало предмет славистических исследований, вне зависимости от их общеславянского содержания. Согласно такому пониманию «славяноведение является комплексом дисциплин, изучающих происхождение, историю, современное общественно-политическое развитие, историю культуры и языки славянских народов»53. В подобной трактовке предмета славяноведения, в отличие от большинства зарубежных стран, история занимала лидирующее место, включая в себя страноведческие исследования от древности до современности.

В связи с таким подходом автор формулировал коренные отличия «буржуазного» и советского славяноведения, в котором слышатся далекие отзвуки идеологических установок конца 1930 — начала 1940-х гг. В первом, по его мнению, преобладало филологическое направление, «реакционные славянофильские и панславистские идеи и теории». Во втором — восторжествовала марксистско-ленинская методология исследований, позволившая «расширить рамки общеславистических исследований за счет включения в них огромной исторической проблематики» и решительно отбросить все реакционные идеи. Марксистское славяноведение, в представлении автора, проникнуто «благородными идеями интернационализма и чувствами революционной солидарности всех народов» и направлено изучать историю славян «на основе познания всеобщих закономерностей мирового исторического процесса»54.

В. Д. Королюк впервые дал периодизацию советского славяноведения, выделив в нем три главных периода: 1917—1938/1939 гг.,

время войны и послевоенный период, существенный рубеж в котором определили «исторические решения XX и XXII съездов КПСС»55.

Не называя конец 30-х гг. началом возрождения славистики в СССР (поскольку тогда надо было бы признать ее предшествующий упадок), автор констатировал, что создание Сектора славяноведения в Институте истории АН СССР и кафедры южных и западных славян в МГУ существенно стимулировали историко-славистиче-ские исследования в стране и обеспечили подготовку кадров историков-славистов.

В. Д. Королюк вынужден был признать, что историческая славистика развивалась в СССР «несколько более замедленными темпами, чем вся наша историческая наука», усиленное развитие которой началось с известных постановлений 1934 г. Но причину этого явления он видел не в репрессивной политике новых властей, а в «сохранении доминирующей роли филологических исследований», создаваемой трудами авторитетных филологов-славистов «старой школы» П. А. Лаврова, Е. Ф. Карского и др. Работы историков-славистов дореволюционной закалки — Ф. И. Успенского, М. К. Лю-бавского, А. Н. Ясинского, по мнению автора, погоды в советском славяноведении не делали. За неимением других работ В. Д. Королюк особо отметил публикации новых архивных материалов по истории «балканской политики царизма и первой мировой войны», по вопросам русско-славянских (преимущественно польских) революционных связей XIX в., а также работы по истории внешней политики царизма и истории революционного движения в России. Не обошел вниманием автор и работы коммунистов-политэмигрантов из славянских стран (Ю. Мархлевский, Ю. Лещинский, Г. Димитров, В. Коларов, К. Готвальд, Б. Шмераль, Я. Шверма, А. Запо-тоцкий, Б. Бошкович и др.) по национальной истории и истории международного рабочего движения для выработки «современной (значит, марксистской. — М. Д.) концепции советского славяноведения».

В. Д. Королюк, как и прежде, полагал, что непременным условием создания в СССР «подлинно марксистско-ленинского славяноведения» было раз облачение и отказ от прежнего «буржуазного» славяноведения. Эту задачу должен был выполнить Институт славяноведения в Ленинграде, который, однако, ввиду своей сугубо филологической направленности, с ней не справился и потому закономерно был ликвидирован. Принципиально важным и новым моментом статьи В. Д. Королюка стало определение «предгрозовых» 1938-1939 гг. как «переломных» в отечественном славяноведении. «Перелом» он справедливо связал с угрозой Второй мировой войны, «когда стало очевидным, какую ужасную участь готовит зарубежным славянским народам германский фашизм и как тесно

связаны судьбы этих народов с судьбой СССР — главной силой, способной противостоять гитлеровской Германии»56.

Автор закономерно связал тематику начавших проводиться до 1941 г. исследований с современной политической ситуацией. Он писал: «Проблематика осуществлявшихся тогда историко-слависти-ческих исследований определялась, прежде всего, условиями борьбы с фашистской опасностью, и потому в центре внимания историков-славистов находились вопросы истории борьбы славянских народов с германской феодальной и империалистической агрессией. Очень много было сделано в эти годы и для разоблачения нацистского извращения истории народов Центральной, Восточной и Юго-Восточной Европы»57. В определении проблематики военного времени он следовал за В. И. Пичетой.

Таким образом, в статье Королюка впервые определенно был поставлен вопрос если не о возрождении, то о «переломе» в истори-ко-славистических исследованиях в СССР в конце 30-х гг.

В статье литературоведа и историка культуры В. И. Злыднева (1919-1999) «Изучение зарубежных славянских литератур в Советском Союзе (1917-1967)» также впервые выделялись два периода в развитии славистического литературоведения, рубежом между которыми устанавливался 1945 год. Здесь, как и в очерке 1963 г., по-прежнему- констатировалось, что успешному развитию науки «мешало наличие упрощенческих представлений о славянском мире, зачастую связанных с вульгарным социологизмом»58. Новым было то, что автор включил в рассмотрение работы ученых дореволюционной школы — А. М. Селищева, М. Н. Сперанского, П. А. Лаврова и др. Но положительным моментом литературоведческих исследований все же определили стремление перенести центр тяжести на «социологический анализ» в работах Н. С. Державина, М. С. Живова, В. Г. Чернобаева и др., не находя в конкретном анализе названных ученых указанных выше «элементов вульгарного социологизма», а только упор на освещение «передовых и революционных тенденций в разных литературах»59.

Автор справедливо отметил, что коренным рубежом в литературоведческих исследованиях стал 1945 год, когда сложились новые научные центры, расширился круг специалистов и «существенно изменились принципы исследования литературных процессов»60. Таким образом, возрождение славистики связывалось с послевоенным периодом.

И. И. Свирида в статье «Художественная культура зарубежных славянских народов в советской науке» впервые дала очерк культурологических исследований в СССР. Автор справедливо отметила, что в 20-30-е гг. они не имели систематического характера. Причину такого положения автор, не углубляясь в первоисточники, искала

в отсутствии «достаточно прочной научно-организационной основы» и сложных политических отношениях между славянскими странами в межвоенный период6'. В статье отмечалось повышение интереса к культурологическим исследованиям в годы войны против фашизма и особенно в послевоенное время, когда формировались народно-демократические режимы в славянских странах, устанавливались тесные научные и культурные связи между ними, расширялась источниковая база исследований.

Серию статей 1967 г. завершал очерк С. Б. Бернштейна «Советской славянской филологии 50 лет», во многом повторявший предыдущие статьи ученого на эту тему. Автор начал с обширного экскурса в дореволюционное славяноведение, подчеркнув успехи и высокий мировой уровень тогдашних исследований. В то же время он повторил державинские эскапады о том, что официальное академическое славяноведение активно «пропагандировало панславизм, к которому отрицательно относились передовые люди России». В качестве примера выразителей подобных взглядов он называл А. И. Соболевского, А. С. Будиловича и Т. Д. Флоринского62. С. Б. Бернштейн упрекнул славистов, исповедовавших панславистские и либеральные взгляды, в одинаковом неприятии Февральской и Октябрьской революций, приведшей к их эмиграции из России (А. Л. Погодин, М. Г. Попруженко, В. А. Погорелов, В. А. Францев, И. А. Бодуэн де Куртенэ, В. К. Поржезинский, М. Р. Фасмер). Однако он впервые отметил существенные потери в среде отечественных славистов в тяжелое лихолетье Гражданской войны (А. А. Шахматов, С. К. Бу-лич, В. Н. Щепкин, Р. Ф. Брандт, Н. М. Петровский). Пренебрежение к славистике в первые годы Советской власти С. Б. Бернштейн, не повторяя постулатов Державина, объяснил тогда задачами интенсивного национального строительства, заставившими некоторых славистов (Д. В. Бубрих и др.) переключиться на изучение других языков народов СССР. Отметив малую продуктивность работы Славянской комиссии под руководством академика П. А. Лаврова, он все же весьма положительно охарактеризовал труды Б. М. Ляпунова, П. А. Лаврова, В. М. Истрина, Е.Ф. Карского и др. в области изучения старославянской письменности. В дополнение к своему очерку 1957 г. он впервые проанализировал не только труды, но и педагогическую деятельность в Московском университете на рубеже 20-30-х гг. А. М. Селищева и Г. А. Ильинского, детально осветив читаемые ими курсы, слушателем которых он сам был в то время. Ученый также упомянул о других преподавателях Цикла южных и западных славян на Этнографическом отделении факультета общественных наук МГУ (П. А. Расторгуеве, Н. Л. Туницком, П. П. Свешникове, М. К. Любавском, Ю. В. Готье, С. Д. Сказкине), а также аналогичных структур ЛГУ (Н. С. Державин, В. Г. Чернобаев,

К. А. Пушкаревич, М. Г. Долобко, Н. В. Щерба), отметив малое влияние марризма на отечественных славистов-языковедов.

Пожалуй, впервые в историографии советского славяноведения С. Б. Бернштейн констатировал, что «в 30-е гг. прекратилась подготовка славистов в нашей стране, резко сократился объем общеславистической подготовки русистов и других специалистов по восточнославянским языкам, прекратилась публикация трудов. За все 30-е гг. не вышло ни одной книги, посвященной сравнительной грамматике славянских языков или зарубежных славянских языков. В печати участились резкие нападки на славистику, как на реакционную „лженауку"»63. Говоря о деятельности Института славяноведения в Ленинграде, Бернштейн, в отличие от своих коллег историков, подчеркнул его комплексный характер, успешно начавшуюся работу секций истории и экономики, языков и литературы, этнографии и фольклора. Он посетовал на то, что, не успев окрепнуть, Институт был неожиданно закрыт.

Главную вину за упадок славистики в СССР в 30-е гг. автор возложил не на репрессивную политику властей, а на ее опосредованное проявление в лице марристов, наступавших на сравнительное славянское языкознание, индоевропеистику и «теорию праязыка»64.

С. Б. Бернштейн впервые сформулировал также понятие «возрождения» славяноведения в СССР в конце 30-х гг. и указал на его основные факторы. Главным из них он назвал возросшую «потребность в людях, практически владеющих славянскими языками», не связывая ее однако с военной угрозой. Политэмигранты, по его мнению, с этой задачей не справлялись. Признав упадок славистики в 30-е гг., ученый закономерно заключил, что за ним должно было последовать возрождение: «Уже в конце 30-х гг. стали реально ощущаться все отрицательные последствия ликвидации подготовки славистов в нашей стране. Все чаще и чаще начали раздаваться голоса о необходимости возрождения славяноведения»65.

Главными правительственными мероприятиями, способствовавшими воз рождению славянской филологии в СССР, справедливо, с точки зрения филолога, назвал постановление Всесоюзного комитета по делам высшей школы (лето 1935 г.) об усилении преподавания славянских языков в МИФЛИ и решение ВКВШ (лето 1943 г.) об основании кафедр славянской филологии в МГУ и ЛГУ. На последнее решение, по его мнению, повлияли события войны, подъем настроений славянской солидарности: «Как остро в этот период ощущалась нехватка людей, владеющих славянскими языками, знакомых с культурой зарубежных славян. Впервые советские слависты (но как их было мало в то время!) остро осознали и почувствовали огромную важность-их науки. Они принимали активное и горячее участие в борьбе славянского народа с врагом»66.

Таким образом, в статье Берштейна впервые был реально показан упадок славянской филологии в 30-е гг. в нашей стране и сформулирован тезис о ее возрождении в конце этого десятилетия. Хотя автор в силу дозированности информации еще не смел написать о репрессиях в стане славистов и не рассматривал начало Второй мировой войны как один из важных факторов, способствовавших созданию центров славистики в СССР.

На сходные с Бернштейном позиции относительно оценки историко-славистических исследований в области медиевистики в первые десятилетия Советской власти, с учетом специфики этой дисциплины, вышел историк О. Л. Вайнштейн в своей книге «История советской медиевистики» (М., 1968). Ученый провел яркие параллели между развитием византиноведения и исследованиями славянского средневековья в указанный период. О. Л. Вайнштейн справедливо подчеркнул, что до 1917 г. эти отрасли отечественной науки «занимали ведущее место в мире», придя в упадок после революции. Он выступил против тех ученых, которые этот упадок «бездоказательно приписывали ошибочным установкам Покровского и его школы»67. Этим постулатом автор отдал должное тенденциям по реабилитации деятельности главы советской исторической школы, проявившимся, в частности, в четвертом томе «Очерков по истории исторической науки в СССР» (М., 1966). О. Л. Вайнштейн, как некогда 3. Р. Неедлы и Н. С. Державин, приписал вину за такое положение самим славистам и византинистам, которые «нередко выступали в качестве апологетов самодержавия и православия, панславизма и империалистической политики царизма», тем самым скомпрометировав свои науки «в глазах русской передовой общественности». Автор впервые указал центры славяноведения и византиноведения русской эмиграции, сложившиеся в межвоенной Чехословакии (Институт [семинарий] им. Н.П. Кондакова и др.) и Югославии (Русское археологическое общество и др.), подчеркнув, что это были учреждения «с довольно заметной антисоветской окраской». Согласно тогдашним представлениям он также заключил, что «усилия вдохнуть жизнь в русское буржуазное византиноведение и славяноведение на чужбине были неизменно обречены на полную неудачу»68. Ученый вынужден был констатировать, что после революции ряды «буржуазных» медиевистов, оставшихся в России, значительно поредели из-за смерти ведущих специалистов (не указав действительные причины этих потерь), а новая смена в университетах и академических институтах не подготавливалась. Солидаризировавшись по существу с М. Н. Покровским, О. Л. Вайнштейн отнес труды ученых «старой школы» к числу «академических засушин», выразив лукавое удивление, что они к тому же почему-то (!) «перестали что-либо печатать по своей

специальности» (А. И. Яцимирский, Н. Н. Любович, Н. В. Ястребов), либо публиковали «узко специальные исследования источниковедческого характера» (П. А. Лавров, Е. Ф. Карский, Ф. В. Тара-новский). К числу ученых, которые сыграли видную роль в становлении советского славяноведения в области медиевистики, он отнес А. Н. Ясинского, В. И. Пичету и М. В. Бречкевича, естественно, не упомянув о репрессиях, которым подверглись слависты старшего поколения.

Дальнейшие успехи в развитии советского славяноведения и византиноведения автор связывал с утверждением в нем марксистско-ленинской методологии, чему способствовали, по его мнению, постановления Совнаркома и ЦК ВКП(б) от 16 мая 1934 г. о неудовлетворительной постановке преподавания истории в начальной и средней школе и мерах по коренной перестройки исторического образования в университетов (образование истфаков в МГУ и ЛГУ). (Для славяноведения на деле началось мрачное пятилетие полной ликвидации этой дисциплины).

Факт возрождения славяноведения путем создания университетского и вузовского центров в 1939 г. автор по существу обошел, лишь мельком упомянув об этом событии, зато подчеркнул значение борьбы с фашистской расистской идеологией в конце 30-х гг. Главную точку отсчета размаха славистических исследований он начал с образования Института славяноведения АН СССР в Москве в 1947 г.

В докладе профессора МГУ И. М. Белявской (1913-1975) «Советское славяноведение за 50 лет», прочтенном на всесоюзной конференции историков-славистов в Минске (1968), несмотря на широкое название, речь шла прежде всего об исторической славистике. Здесь впервые приводились архивные данные о курсах по истории славянских народов, читаемых на факультете общественных наук МГУ в первые годы Советской власти Ю. В. Готье, В. И. Пиче-той и М. К. Любавским. На этом основании автор пыталась опровергнуть утверждение американского историка Марина Пундефа (Slavic review. Vol. 26. № 2. 1967, June. P. 315, 316) о том, что «революция разбила славяноведение, представлявшее одну из сильнейших сторон русской науки»69.

Тем не менее автор вынуждена была признать (в опровержение начального постулата), что в дальнейшем «буржуазные историки-слависты в большинстве своем не только не включились в процесс становления советской исторической науки, но и оказались ему враждебны»: одни эмигрировали, другие, за исключением Ю. В. Готье и В. И. Пичеты, отошли от активной исследовательской работы и не восприняли марксистскую методологию70. Работы славянских политэмигрантов, по существу открытых автором в статье

1966 г., теперь она не относила впрямую к советскому славяноведению71.

Белявская одной из первых пришла к печальному заключению о том, что реформа исторического образования, проведенная в СССР в конце 20-х — начале 30-х гг., привела по существу к ликвидации исторической славистики в стране. На историческом факультете МИФЛИ, переведенном из МГУ, славяноведение не было предусмотрено. Дело усугублял, по её мнению, и «поворот к вульгарно понимаемому „классовому освещению" истории (школа М. Н. Покровского. — М. Д.), исключавшему возможность иного аспекта исторического исследования. В частности, было полностью отвергнуто исследование национальных особенностей в историческом процессе развития отдельных стран и народов». Многих отпугивал сам термин «славяноведение»72.

Белявская подошла к важному выводу о том, что в результате непродуманных реформ высшего образования в стране на волне привнесенной марксизмом вульгарно понимаемой «классовости» утвердился «догматический подход к объяснению исторических процессов, событий и явлений»73. Таким образом, по заключению автора, «в начале 30-х гг. почвы для развития советского славяноведения не было». «Неблагоприятными условиями» для развития славяноведения она объяснила и закрытие ленинградского Института славяноведения. Открыто говорить о репрессиях время еще не пришло.

И. М. Белявская связывала «коренное изменение в советской исторической науке и историческом образовании», приведшем в конечном итоге к «возрождению исторического образования», а вместе с тем и к созданию в 1939 г. кафедры истории южных и западных славян на историческом факультете МГУ и Сектора славяноведения в Институте истории АН СССР с известным постановлением «партии и правительства» 1934 г. о преподавании гражданской истории. Автор справедливо отметила, что «как особая отрасль советской исторической науки славяноведение выделилось окончательно в канун Второй мировой войны, а значительное развитие получило в послевоенный период»74. (Период войны из рассмотрения Белявской исключался.) Другие факторы возрождения автором не рассматривались.

Таким образом, И. М. Белявская одной из первых среди историков сформулировала положение о возрождении историко-слависти-ческих исследований в СССР в канун Второй мировой войны, указав на существования периода их упадка после 1917 г.

В 1971 г. в 13-м томе «Советской исторической энциклопедии» был опубликован коллективный очерк «Славяноведение», в котором кратко обозревалась история этой науки со времен Кирилла

и Мефодия до современности. Об интересующем нас периоде писал В. Д. Королкж. Опираясь на свои предыдущие разработки, он предложил, на наш взгляд, оптимальную для своего времени периодизацию советского славяноведения, разделив ее на три этапа: 1917— 1938/39; 1939-1945; послевоенный период, хотя, конечно, по результатам современных исследований следовало бы наметить подразделы в первом и последнем этапах. Автор во многом повторил свои прежние мнения, но в то же время внес в них некоторые коррективы. В. Д. Королкж по-прежнему считал, что в славистике 20-х гг. «доминирующую роль» сохраняли филологические исследования, приводя имена П. А. Лаврова и Е. Ф. Карского, на старой методологии базировались труды Ф. Н. Успенского и М. К. Любавского. Этим фактам он демонстрировал свое осуждение. Но далее, вступая в противоречие с данным утверждением, историк указал на выход многочисленных архивных публикаций по истории балканской политики «царизма» и Первой мировой войны, по истории русско-славянских (преимущественно польских) революционных связей. На этот раз он не обошел вниманием многочисленные работы славянских политэмигрантов по истории революционного и международного рабочего движения в славянских странах, считая, что они сыграли большую роль «для выработки современной концепции советского славяноведения»75.

В. Д. Королюк не забыл упомянуть о «кардинальной ломке» в советский период «буржуазного» славяноведения, о «ненаучности», питавших его «славянофильских и панславистских концепций», отказ от которых и освоение новой методологии стали «непременным условием создания в СССР максистско-ленинского славяноведения»76. М. Н. Покровского и его «школу» автор традиционно осудил в недооценке историко-славистической проблематики. Не обвиняя в этот раз ленинградский Институт славяноведения в исключительно филологическом уклоне, В. Д. Королюк, тем не менее, заключил, что он не выполнил задач по организации комплексных славистических исследований в СССР.

Принципиально важным моментом статьи была констатация, что «перелом» в советском славяноведении произошел в канун Второй мировой войны, «когда с организацией историко-славистиче-ских центров в Институте истории АН СССР. МГУ <...> и ЛГУ (?!) были созданы предпосылки для решения одной из основных задач советского славяноведения — подготовки квалифицированных кадров историков-славистов». Определение проблематики славистических исследований 1939-1945 гг. он справедливо связывал с «условиями борьбы с фашистской опасностью»77.

Таким образом, в очерке В. Д. Королюка об истории советского славяноведения впервые специально выделялся этап 1939—1945 гг.,

совпадающий с периодом Второй мировой войны, имеющий свою специфику и в то же время свидетельствующий о позитивном «переломе» в его развитии.

Если в предыдущие годы начальный этап советского славяноведения освещался только в историографических обзорах, то с 70-х гг. XX в. началось его детальное изучение. Это было связано в том числе и с тем, что в это время славистическая историография постепенно сложилась в отдельное направление научных исследований, что нашло организационное оформление в создании в 1975 г. в стенах Института славяноведения и балканистики АН СССР Сектора историографических и источниковедческих проблем под руководством В. А. Дьякова.

Первые исследования в этой области принадлежали ленинградскому слависту К. И. Логачеву, который тесно сотрудничал с сектором, прошел в нем аспирантуру и успешно защитил в 1979 г. диссертацию «Первый этап развития советского славяноведения (славистические учреждения Академии наук в 1917—1934 гг.)». В опубликованных статьях78 и в автореферате автор впервые на архивных материалах детально рассмотрел научную деятельность академических славистических структур — Комиссии по научному изданию текстов кирилло-мефодиевской традиции (1918—1921) под фактическим руководством И. Е. Евсеева, Славянской научной комиссии (существовавшей до 1927 г. под руководством П. А. Лаврова) и Института славяноведения АН СССР в Ленинграде (1931-1934) под руководством Н. С. Державина. Автор пришел к ряду интересных и новых выводов. Он с должным уважением отнесся к тому, что члены вышеназванных комиссий продолжали базировать свои исследования на немарксистской методологии и, тем не менее, достигли в своей области серьезных научных результатов, выработав новый подход к изучению древнеславянских памятников письменности. Обе Комиссии, по мнению автора, выступали за комплексное, более широкое, чем у И. В. Ягича, не чисто филологическое понимание славистики. Тем самым он, несомненно, отдал дань утвердившемуся тогда в нашей историографии постулату о комплексности предмета славяноведения. Логачев показал на документах, что члены Славянской научной комиссии по-своему стремились откликаться на веяния времени и большее внимание стали уделять «проблемам славянства Нового времени»79.

Автор впервые проанализировал основные направления деятельности ленинградского Института славяноведения, показал его региональный подход к исследованиям (включавший изучение не только зарубежных славян, но и советских украинцев и белорусов, а также балканских народов) и решительно отверг обвинения его в чисто филологическом уклоне, отмечая внимание директора

и сотрудников к актуальным общественно-политическим и экономическим вопросам. К. И. Логачев показал стремление Н. С. Державина ориентировать коллег на овладение марксистской методологий, не умолчав о его увлечении «марризмом» (по научным доводам, а не из конъюнктурных соображений) и «вульгарным социологизированием» в литературоведении. Однако автор не смог удовлетворительно объяснить причины неожиданного закрытия Института в 1934 г., которое понятно только в контексте начавшихся репрессий в среде славистов. Он связал его с «реорганизацией в Академии наук исторических исследований и созданием в ней Исторической комиссии», а также с существовавшей тогда «недооценкой славяноведения», оказавшей «влияние на нашу научную общественность»80.

Автор впервые указал на существование «глухого» пятилетия (1934-1939) в отечественном славяноведении, когда славистические центры в Академии наук и вузах были ликвидированы, а исследования нерепрессированных славистов велись в порядке частной инициативы. В конце 30-х гг. он отметил «существенные сдвиги»81 в славяноведении, связанные с организацией вышеназванной кафедры в МГУ и Сектора славяноведения в структуре АН СССР, которые в конечном итоге привели к созданию Института славяноведения АН СССР в 1947 г. «Новый подъем» советского славяноведения К. И. Логачев справедливо связывал с осложнением «международной обстановки», вызванной «подготовкой и развязыванием Второй мировой войны»82.

1981 год ознаменовался сразу тремя работами, вносящими вклад в исследование советской славистики межвоенного периода — статьями В. А. Дьякова, А. Н. Горяинова и введением к биобиблиографическому словарю «Историки-слависты СССР».

В статье В. А. Дьякова (1919-1995) «О некоторых аспектах развития славистики в 1918—1939 гг.»83, повторенной с незначительными изменениями в немецком84 и польском85 изданиях, история советского славяноведения впервые представлялась в широком международном контексте и в соответствии с пониманием славянской идеи в новых славянских государствах и в СССР. Большое значение придавалось деятельности российских эмигрантов-славистов (особенно в Чехословакии, Югославии и Болгарии), признавался их вклад в зарубежное славяноведение, хотя согласно установкам того времени подчеркивались их антисоветские настроения, но об этом говорилось не в изобличительном плане: «Не все они были убежденными и последовательными противниками Советской власти, но уже само эмигрантское положение толкало их к антисоветизму»86. Точно так же с должной объективностью говорилось о достижениях «буржуазного» славяноведения, об исследовательских центрах

в Польше, Болгарии, Югославии и Чехословакии в межвоенный период. При этом автор не скрывал, что большинство трудов славянских историков не основывалось на марксистской методологии, хотя старался не упускать из поля зрения работы первых историков-марксистов.

В таком широком контексте, хотел того автор или нет, но достижения советского славяноведения 20-30-х гг. выглядели более чем скромными. В. А. Дьяков должен был как-то объяснить это положение, указав на трудности «методологического» и «научно-организационного характера». Сокращение кадрового состава славистов и распад «организационных структур славистики» он связывал с трудностями Гражданской войны и первых лет Советской власти, с эмиграцией многих известных славистов из России. Автор повторил и утвердившееся в нашей историографии мнение, что «в кругах советской общественности существовало отрицательное отношение к славяноведению, так как многие из корифеев дореволюционного славяноведения прочно связали свои имена с дворянско-буржуаз-ными партиями и с реакционными панславистскими доктринами в идеологической сфере»87. Для преодоления этих трудностей, по мнению автора, требовалось время и «кардинальная перестройка мировоззрения славистов». О том, кто настраивал советскую общественность против славяноведения и в каких обличиях внедрялась марксистская методология в науку, автор не счел нужным и, вероятно, не мог тогда разъяснить.

В 70-80-е гг. В. А. Дьяков придерживался концепции, принятой в советской историографии и особенно наглядно представленной в «Очерках по истории исторической науки в СССР» (М., 1963. Т. 3), согласно которой историческая наука (в том числе и историческая славистика) накануне Октябрьской революции переживала глубокий идейный кризис. По этому поводу он неоднократно дискутировал с профессором Л. П. Лаптевой, напротив, утверждавшей и своими трудами доказывавшей, что славяноведение в России в то время переживало период расцвета. В данной статье В. А. Дьяков говорил о «кризисном состоянии» предреволюционной славистики «в методологической сфере». Это положение он подкрепил обширной цитатой из «Очерков», где говорилось, что кризис это «сложный процесс научного развития, <...> а не прекращение движения <...> идейный перелом, отмеченный усиленной работой буржуазных историков, активными поисками выхода из создавшегося идеалистического тупика, идейной дифференциации историков, из которых часть скатывалась на реакционные позиции и идет назад, часть мечется в поисках других решений»88. Это заключение было необходимо автору, чтобы показать идейный тупик, переживаемый славистами «старой школы» в первые годы Советской власти, усугубляемый

слишком большой дифференциацией славистических дисциплин в ягичевском понимании предмета славяноведения. В этом плане он говорил о деятельности в рамках Академии наук Комиссии по изданию памятников кирилло-мефодиевской традиции, руководимой А. И. Соболевским, и Славянской комиссии под председательством П. А. Лаврова. На базе этих комиссий, как полагал Дьяков вслед за Логачевым, и возник Институт славяноведения в Ленинграде, возглавляемый в 1931—1934 гг. Н. С. Державиным. Как мы помним, К. И. Логачев, детально разобравший деятельность указанных Комиссий, подчеркивал, что даже на базе старой методологии обе Комиссии имели потенции для научного развития и внесли весомый вклад в отечественное славяноведение.

Говоря о деятельности Института славяноведения, В. А. Дьяков детально рассмотрел и в общих чертах одобрил комплексное понимание развитие славяноведения на марксистской основе, выраженное в статье Н. С. Державина «Наши задачи в области славяноведения»89, естественно, осудив налет «вульгарного социологизма» и приверженность к марризму, нашедшие отражение в этой статье и других трудах советского академика90.

Вслед за Логачевым он подчеркнул региональный характер Института, его стремление изучать национальные меньшинства СССР, значительное внимание к историческим проблемам, а не только филологическим, в чем необоснованно обвиняли его ранее, и, что важно, к историографическим вопросам.

В. А. Дьяков также ушел от ответа на вопрос, почему столь перспективный в научном отношении Институт в 1934 г. был закрыт, глухо указав, что «условия для дальнейшего развития специального научного учреждения, занимающегося славистическими проблемами, тогда еще не полностью созрели»91.

К сожалению, далее В. А. Дьяков обошел проблему возрождения отечественной славистики, затушевав мрачное пятилетие после закрытия Института упоминанием, что проблемами истории славян активно занимались Б. Д. Греков, В. И. Пичета, М. Н. Тихомиров, Ю. В. Готье, Н. П. Грацианский и др. Почему-то не было упомянуто и о создании славистических центров в МГУ и АН СССР в 1939 г. Опираясь на статью В. И. Пичеты92, он полагал, что только к 1941 г. «в СССР появилась возможность для научного обеспечения советского славяноведения», к тому же к тому времени «советские слависты изжили черты вульгарного социологизма, которые отчасти были свойственны им в 30-е гг.»93.

В выводах статьи В. А. Дьяков обратился к проблеме изменения общественного мнения по отношению к славистике в конце 30-х гг., впервые связав его с общими представлениями о славянской идее. Он писал: «Если буржуазные партии молодых славянских государств

все шире использовали идею славянской взаимности для пропаганды национализма, пользуясь традиционными симпатиями к ней со стороны народных масс, то в Советском Союзе, а также в коммунистических и рабочих партиях славянских стран в первое время преобладало настороженное отношение, вызванное ошибочным отождествлением идеи с панславизмом и аналогичными реакционными доктринами. Постоянное изживание сектантско-догматиче-ских ошибок и вульгарного социологизма, нарастание фашистской опасности для славянских народов изменили положение, и накануне войны установилось отношение к славяноведению как к комплексу наук, заслуживающих внимания и поддержки»94. Последнее положение спорно, так как предыдущие и последующие исследования свидетельствовали о том, что накануне войны была вполне реабилитирована только историческая часть славяноведения. Об этом, кстати, далее оптимистически писал и сам автор, косвенно свидетельствуя о начале возрождения исторической славистики в конце 30-х гг.: «В СССР, несмотря на имевшиеся трудности, слависты активно овладевали марксистско-ленинской методологией. Накануне войны она стала господствующей и послужила идейной основой для значительного числа конкретных исследований, отчасти опубликованных в последние годы, а отчасти оставшиеся в рукописи и изданных на протяжении первого послевоенного десятилетия»95. (Военные годы, таким образом, из активной фазы развития советского славяноведения исключались).

В целом статьи В. А. Дьякова с учетом издержек времени их написания надолго определили подход к исследованию истории отечественной славистики межвоенного периода.

В 1981 г. из печати вышел первый историографический сборник сектора историографических и источниковедческих проблем Института славяноведения и балканистики АН СССР «Исследования по историографии славяноведения и балканистики». Его открывала статья А. Н. Горяинова «Советская славистика 1920—1930-х гг.». Автор впервые поднял и обстоятельно рассмотрел вопрос о благоприятных и неблагоприятных факторах развития отечественного славяноведения межвоенного периода, подытожив и переосмыслив существующие в литературе мнения. К негативным факторам автор со ссылкой на В. А. Дьякова отнес «антисоветские выступления буржуазных идеологов зарубежных славянских стран и русских белогвардейцев, а также враждебную политику правительств этих стран по отношению к Советскому Союзу»96. Далее — негативное отношение советской общественности к панславистской идеологии якобы пропагандировавшейся дореволюционными славистами, приведя обвинения М. Н. Покровского.

Автор справедливо отметил также в числе негативных факторов ликвидацию материальной базы славяноведения — нарушение книготорговых и книгообменных связей во время Первой мировой войны и революции, прекращение издания научных журналов, закрытие славистических кафедр в результате преобразования университетов, Отделения русского языка и словесности и Комиссий в Академии наук. Эмиграция крупных славистов, научная переориентация многих оставшихся, отсутствие личных контактов с зарубежными учеными также не способствовали развитию славистики в СССР97.

Если негативные факторы, к сожалению, этим не исчерпывавшиеся, так или иначе уже были сформулированы в литературе, то факторы, благоприятствующие развитию славяноведения, А. Н. Го-ряинов определил впервые (хотя их в дальнейшем не приводил, так как в историографии постепенно утверждалась констатация лишь негативной стороны развития этой отрасли науки). Автор полагал, что эти факторы связаны «с воплощением в жизнь национальной программы партии и принципов пролетарского интернационализма»98. Если в статье И. М. Белявской и И. Д. Очака 1966 г. только намечался пласт историко-славистической литературы, характеризующий деятельность славянских политэмигрантов, связанных с Коминтерном в СССР, то несомненной заслугой А. Н. Горяинова был детальный обзор их трудов и публикаций документов, касавшихся в основном проблематики Нового и новейшего времени, рабочего и коммунистического движения, причем как в России, так на Украине и Белоруссии. Впервые в нашей историографии автор охарактеризовал деятельность организационных центров по подготовке квалифицированных национальных кадров, действовавших на территории СССР и их изданий — это, в частности, Коммунистический университет национальных меньшинств Запада, где существовали польский и болгарский секторы, болгарские центры на Украине, Институт мирового хозяйства и мировой политики, Польский институт пролетарской культуры на Украине, польский отдел в Институте белорусской культуры в Белоруссии и пр.

В отличие от И. М. Белявской А. Н. Горяинов признавал «большой вклад зарубежных ученых-марксистов в создание советского славяноведения»99.

Сосредоточившись на рассмотрении славистической деятельности политэмигрантов, А. Н. Горяинов лишь обозначил деятельность академических структур, согласившись с К. И. Логачевым, что «уже в первый период своей истории советское славяноведение <...> было ощутимо комплексным и разносторонним, т. е. уже обладало теми характеристиками, которые типичны для современного советского славяноведения» и что академические Комиссии стремились к преодолению «филологической ограниченности и обращались

к изучению современного славянства»100. В дополнение к Логачеву автор охарактеризовал работы по истории славян, появившиеся в академических и неакадемических изданиях не только России, но и Украины и Белоруссии.

Пафос статьи А. Н. Горяинова заключался в том, чтобы показать, что советская славистика в 20-30-е гг. довольно успешно развивалась, несмотря на действие негативных факторов, из которых пока исключались репрессии. Основанием для такого вывода служили и цифры выпускаемой продукции. Автор насчитал 280 работ только по художественной литературе славянских народов. Он указал, что из славистов «старой школы» только А. И. Степович и А. Н. Ясинский остались на прежних методологических позициях, в то время как Н. С. Державин, К. А. Пушкаревич, А. М. Селищев, В. Г. Чер-нобаев успешно овладевали азами марксизма-ленинизма и способствовали формированию нового поколения славистов (М. В. Миско, Л. В. Разумовская, А. А. Савич).

Картина в целом оптимистического развития отечественной славистики межвоенного периода, разумеется, исключала какой-либо посыл о ее возрождении в конце 30-х гг., хотя автор в другом контексте все же отметил, что в 1939 г. «наметился перелом в развитии советской славистики»101.

Столь же оптимистический взгляд на развитие советской славистики в 20-30-е гг., столь характерный для позднебрежневской эпохи, был выражен во введении «Вклад советской науки в изучение истории зарубежных славян» к биобиблиографическому словарю «Историки-слависты СССР» (М., 1981). Авторами вводного очерка выступили: А. Н. Горяинов, В. А. Дьяков, Г. Г. Литаврин, А. Я. Ма-нусевич, А.Е. Москаленко, И. И. Поп, С. И. Сидельников, Г. И. Чернявский. Здесь были подытожены результаты предшествующих исследований в области историографии, говорилось о развитии историко-славистических исследований в университетах и Академии наук с широким обзором работ славянских политэмигрантов, выявлялась тематика и общая направленность исследований. К сожалению, авторы обошли столь важный вопрос о негативных и позитивных факторах в развитии славяноведения данного периода, но пришли к выводу о «разной интенсивности» изучения различных зарубежных славянских стран. По их мнению, «наибольшие успехи были достигнуты в исследовании истории Польши, очень мало было создано работ по истории Чехословакии и Югославии. При этом если историки Польши уделяли внимание как средневековой, так и новой и новейшей польской истории, историки Чехословакии занимались преимущественно средневековьем, историки Болгарии и Югославии — новым временем и современными событиями»102.

Авторы определили начальный этап истории советского славяноведения 1917—1945 гг., включив в него годы войны и затушевав тем самым значение 1939 г. для возрождения славистики. Они традиционно полагали, что «новый импульс развитию славистических исследований на основе марксистско-ленинской теории дало принятое в 1934 г. постановление ЦК ВКП(б) и Совнаркома СССР „О преподавании гражданской истории в школах СССР"»103. Тем не менее в очерке констатировалось, что с 1939 г. «изучение славянской истории поднялось на новую ступень», чему способствовало создание славистических подразделений в МГУ и АН СССР 104 и подъем исследований по истории славянских народов.

На исходе «перестройки» в 1989 г. стало возможно появление статьи С. Б. Бернштейна «Трагическая страница из истории славянской филологии (30-е гг. XX в.)», которая знаменовала собой важный поворот в развитии исследований межвоенного периода. Он первым поднял вопрос о волнах репрессий против славистов, предпринятых властями в 30-е гг., правда о которых долго скрывалась от общественности. Ученый, основываясь в основном на собственных воспоминаниях, впервые откровенно написал, что под колесо репрессий попали многие ведущие слависты СССР, оставшиеся на родине. Среди них: М. Н. Сперанский, Н. Н. Дурново, Г. А. Ильинский, А. М. Селищев, В. В. Виноградов, В. Ф. Ржига, И. Г. Голанов, П. А. Расторгуев, В. Н. Сидоров, Ю. М. Соколов, А. И. Павлович, Н. И. Кравцов. При этом он назвал имена исключительно филологов. Написал автор и о характере необоснованных обвинений — всем им приписывалось участие в некой антисоветской организации, ставившей перед собой задачу свержения Советской власти и восстановления монархии. Во главе её филиала в СССР якобы стоял М. Н. Сперанский, а венский центр возглавлял «белоэмигрант» князь Н. С. Трубецкой.

От взгляда С. Б. Бернштейна не укрылась и такая деталь, подтвержденная затем документально, что с приходом к власти фашистов в 1933 г. обвинения славистов в намерениях реставрации монархии отошли на второй план, на авансцену же выступили обвинения в адрес самой славянской филологии, которая якобы «льет воду на мельницу фашистам». Этот постулат был положен в основу обвинительного заключения против Н. И. Кравцова. Особо одиозным стало заказное выступление Д. Д. Димитрова в Институте языка и мышления АН СССР в Ленинграде «Славянская филология на путях фашизации» в 1935 г., где прямо указывалось, что эта наука «в качестве своей теоретической базы имеет в настоящее время идеализм фашистского толка» и «врастает в фашизм», тем самым теряя право называться наукой 105. Автор сообщил, что репрессии не пощадили впоследствии и самого рьяного обвинителя. Из содержания статьи

становилось ясно, почему советская общественность долгое время была настроена настороженно или вообще отрицательно к славистике, о чем глухо неоднократно писалось в литературе.

Автор пришел к выводу об упадке исследований по славянской филологии в середине 30-х гг.: «Жестокий каток прошел в 30-е гг. по славяноведению в нашей стране. В равной степени это коснулось всех его разделов и всех его научных центров. В Москве, Ленинграде, Харькове, Киеве, Минске на длительный срок прекратилось преподавание славяноведческих дисциплин»106. Возрождение славянской филологии в стране Бернштейн справедливо относил к 1943 г., когда было решено открыть соответствующую кафедру на филологическом факультете МГУ, на следующий год в ЛГУ, позднее в других университетах страны 107.

Статья С. Б. Бернштейна имела широкий общественный резонанс в славистических кругах и вдохновила исследователей на более детальную разработку темы «репрессированная славистика» (аналогичные работы появились в конце 1980-1990-х гг. и в области других научных дисциплин). Об этом писали на основе архивных материалов следственных органов А. Н. Горяинов и М. А. Робинсон в паре с Л. П. Петровским 108. Ф. Д. Ашнин и В. М. Алпатов издали книгу «Дело славистов» (СПб., 1994). Был опубликован сборник документов «Академическое дело 1929-1931 гг.» (СПб., 1993). В указанных работах впервые были преданы гласности основные сфабрикованные против славистов «дела» — «академическое дело» 1929 г. академика С. Ф. Платонова, по которому проходили С. В. Бахрушин, В. Н. Бе-нешевич, Ю. В. Готье, Д. Н. Егоров, М. К. Любавский, С. А. Никитин, В. И. Пичета, Е. В. Тарле. По «делу славистов» 1933-1934 гг. проходили Д. Д. Димитров, Н. Н. Дурново, Г. А Ильинский, К. А. Ко-пержинский, В. Н. Кораблев, Н. И. Кравцов, А. И. Павлович, В. Н. Перетц, А. М. Селищев, М. Н. Сперанский, Н. Л. Туницкий, причислявшиеся к несуществующей «Российской национальной партии», якобы стремившейся к реставрации мо нархии в стране. В статье А. Н. Горяинова впервые говорилось и о репрессиях по отношению к славяноведам политэмигрантам из славянских стран.

Определенным итогом осмысления развития советского славяноведения стал «Краткий обзор основных этапов истории советского славяноведения», предваряющий биобиблиографический словарь «Славяноведение в СССР. Изучение южных и западных славян» (Ы.-У., 1993).

Авторы (Е. П. Аксенова, А. Н. Горяинов, В. А. Дьяков, В. Э. Орел, М. А. Робинсон, Е. А. Хелимский) исходили из широкого понимания предмета славяноведения, включая в него разнодисципли-нарное изучение зарубежных (до распада СССР) славян. В очерке выделено четыре этапа развития советского славяноведения:

1917—1941; годы Великой Отечественной войны; первое послевоенное двадцатилетие; период с середины 60-х по середину 80-х гг.109 К сожалению, конец 1930-х гг. в качестве определенного рубежа, к чему подводила предшествующая литература, авторами не рассматривался.

В очерке справедливо констатировались трудности первых лет развития советской славистики: голод и разруха периода Гражданской войны, эмиграция, закрытие славистических кафедр и циклов. Традиционно отмечалось негативное отношение советской общественности к славяноведению (из-за принадлежности славистов к буржуазным партиям и пропаганды панславизма). Тем не менее авторы пришли к выводу о том, что организационные основы советского славяноведения начали складываться уже в 20-е гг., тогда же началось активное освоение марксистской методологии, чему активно содействовали коммунисты-политэмигранты из славянских стран, осмысливавшие «проблемы истории их революционного и рабочего движения, политическое положение и культурное развитие в современную эпоху»"0. Отмечались нетерпимость и пренебрежение к славяноведению адептов «школы» М. Н. Покровского.

В обобщающем очерке впервые отмечался разгул политических репрессий в 30-е гг., от которых пострадали историки — М. К. Лю-бавский и В. И. Пичета, филологи — В. В. Виноградов, Н. Н. Дурново, Г. А. Ильинский, Н. И. Кравцов, М. Н. Сперанский, политэмигранты-слависты — Б. Будкевич, Т. Домбаль, Е. Пшибышевский, X. Штейн (Польша), И. Василев, Д. Гачев (Болгария), Ф. Филипович (Югославия) и др."1

Авторы, опираясь на исследования К. И. Логачева, подчеркнули плодотворную деятельность славистических комиссий АН СССР, комплексный характер Института славяноведения в Ленинграде и политические причины его закрытия.

Не выделяя 1939 г. как начало нового этапа в развитии славяноведения, авторы, тем не менее, отметили позитивное значение в его истории образования славистических центров в АН СССР и МГУ, справедливо связав их возникновение с международной обстановкой кануна Второй мировой войны, которая «стимулировала интерес советской дипломатии, а вслед за нею и общественности к славянским странам»"2. Вопреки начальному постулату об особом периоде 1941-1945 гг. в очерке отмечалось, что именно к 1939 г. созрели «объективные условия для важных изменений как научного, так и организационного характера» в развитии советского славяноведения. В то же время период Великой Отечественной войны рассматривался авторами только как деформация «естественного процесса развития советского славяноведения». Поэтому ни о каком возрождении речь в очерке не шла, хотя в качестве стимулов его развития

указывалась «совместная борьба славянских народов против гитлеровского фашизма, неуклонно расширявшееся политическое, экономическое и культурное сотрудничество между ними»113.

Биобиблиографический словарь рассматривался сотрудниками сектора В. А. Дьякова как важный подготовительный материал к предполагавшейся коллективной монографии, посвященной истории советского славяноведения с 1917 по 1945 гг. При этом А. Н. Горяи-нов взял на себя изучение развития университетской славистики на основе архивных документов и материалов периодики в 20-е — начале 40-х гг., охарактеризовав, в частности, славистические (посвященные в основном восточным славянам) курсы В. И. Пичеты в предвоенные годы114. М. А. Робинсон погрузился в исследование трагических судеб представителей академической элиты (преимущественно филологов-славистов, связанных с ОРЯС)"5 на основе их хранящегося в архивах эпистолярного наследия. Е. П. Аксенова изучала состояние академического славяноведения в 30-е гг., обнаружив в ПФ АРАН важные документы — письма академика Н. С. Державина руководителям партии и правительства о необходимости возрождения славяноведения в СССР "6. М. Ю. Досталь приступила к анализу развития отечественной славистики в годы Великой отечественной войны и первые послевоенные годы, неизбежно обратившись к вопросу о причинах его возрождения в канун Второй мировой войны ,17.

В монографии Е. П. Аксеновой «Очерки из истории отечественного славяноведения. 1930-е гг.» (М., 2000), суммировавшей предыдущие исследования автора и её коллег, впервые на основе архивных документов была показана деятельность основных славистических центров в СССР (в том числе и в МИФЛИ), а также борьба ведущих советских славистов, в лице академика Н. С. Державина и его коллег, за возрождение практически ликвидированного славяноведения в стенах АН СССР. Автор подробно рассмотрела вопрос об основных объективных факторах, способствовавших возрождению славистики в стране, показав, уже отмеченную в литературе, внутри и внешнеполитическую подоплеку изменения отношения властей к славистике в канун Второй мировой войны, не акцентировав при этом, правда, в заключении роль субъективной составляющей. Автор пришла к справедливому выводу о том, что «рубеж 1930—1940-х гг. — важная веха в истории отечественного славяноведения; это период его возрождения после многих лет гонений, приведших к почти полному затуханию нескольких очагов славистики, пытавшихся сохранить хоть слабые ростки этой науки»"8. Славяноведение периода Великой Отечественной войны, внесшей, по мнению автора, «существенные коррективы» в развитие этой науки, отнесено ею

к следующему этапу его истории, хотя он являлся логическим продолжением реалий 1939 г.

Таким образом, проблема возрождения советской славистики в конце 30-х гг. прошлого века, нашла сложное и достаточно противоречивое освещение в отечественной литературе. Долгое время этот феномен вообще игнорировался, так как авторы ставили своей задачей показать бесконфликтный прогресс славистических исследований в СССР. Тем не менее важно отметить наметившуюся в литературе констатацию факта разновременного подъема славистических исследований в области истории и филологии, тесно связанный с созданием определенных центров славистики. Только во времена перестройки, когда стало возможно откровенно писать о репрессиях (под колесо которых попали в том числе и отечественные слависты) и углубленно изучать тяжелые реалии выживания отечественной славистики, приведшие к ее почти полному уничтожению к 1934 г. (зловещим символом данного процесса стало закрытие державинского Института славяноведения в Ленинграде), т. е. показать реальный упадок славистики в СССР, встал вопрос и о его возрождении, интуитивно отмеченный в предшествующей литературе. В связи с этим необходим, по нашему мнению, пересмотр периодизации отечественного славяноведения, закономерное выделение периода Второй мировой войны как особого этапа его развития, что уже предпринималось в работах В. Д. Королюка. Особой задачей является также систематизация и углубленный анализ объективных и субъективных факторов, способствовавших возрождению отечественного славяноведения в указанный период, определение специфики его развития и пр.

ПРИМЕЧАНИЯ

1 Готье Ю. В. Славяноведение в России и СССР // Из истории университетского славяноведения в СССР. М., 1983. С. 146. (Публикация А. Е. Москаленко).

2 Там же. С. 157.

3 Там же. С. 157-158.

4 Там же. С. 158.

5 Неедлы 3. К истории славяноведения до XVIII века // Исторический журнал. 1941. № 2. С. 81.

6 Там же.

7 Там же.

8 Там же. С. 94.

9 Державин Н. С. Историческая наука у славян и задачи советского славяноведения // Исторический журнал. 1942. № 1. С. 50.

10 Там же.'С. 51.

I

11 Пичета В. И., Шустер У. А. Славяноведение в СССР за 25 лет // 25 лет исторической науки в СССР. М.; JI., 1942. С. 223.

12 Там же. С. 225.

13 Там же. С. 229.

14 Там же. С. 235.

15 Пичета В. И. Академия наук и славяноведение // Вестник Академии наук. М„ 1945. № 5-6. С. 173.

16 Державин Н. С. О задачах советского славяноведения // Славяне. 1947. № 9. С. 4.

17 Там же. С. 6.

18 Там же. С. 7.

19 Никитин С. А. Работы советских ученых в области истории и филологии зарубежных славян // Славяне. 1948. № 5. С. 29.

20 Там же. С. 34.

21 Там же.

22 Сидоров А. Л. Достижения советской науки в изучении истории славянских народов // Славяне. 1948. № 6. С. 27.

23 Там же. С. 14.

24 Там же. С. 16.

25 Там же. С. 18.

26 Там же. С. 27.

27 Маслов Ю. С. Изучение южных и западных славянских языков в СССР за последние 10 лет. М., 1955. С. 3.

28 Бернштейн С. Б. Из истории изучения южных славянских языков в России и СССР // Вопросы славянского языкознания. М., 1957. № 2. С. 150.

29 Там же. С. 142, 150.

30 Кондратов Н. А. Изучение западнославянских языков в России и СССР // Вопросы славянского языкознания. М., 1957. С. 170.

31 Там же. С. 173.

32 Королюк В. Д., Хренов И. А. Итоги и задачи славистических исследований в СССР (1945-1959) // Вопросы истории. 1960. № 6. С. 117.

33 Там же.

34 Там же. С. 118.

35 Там же.

36 .Там же. С. 115.

37 Королюк В. Д., Толстой Н. И., Хренов И. А., Шептунов И. М., Шерлаимо-ва С. А. Советское славяноведение. Краткий обзор литературы. 1945— 1963. М„ 1963. С. 3.

38 Там же. С. 4.

39 Там же. С. 4-5.

40 Там же. С. 5.

41 Там же.

42 Там же. С. 53.

43 Там же.

44 Там же. С. 66

45 Белявская И. М., Очак И. Д. Некоторые проблемы истории зарубежных славянских народов в советской исторической науке // Славянская историография. М., 1966. С. 6.

46 Там же. С. 7.

47 Там же.

48 Там же. С. 11.

49 Там же. С. 13.

50 Там же. С. 14.

51 Подробнее см.: Досталь М. Ю. Предмет славистики в работах чехословацких ученых (1945—1984) // Славяноведение и балканистика в странах зарубежной Европы и США. М„ 1989. С. 144-164.

52 Королюк В. Д. Советские историко-славистические исследования (19171967) // Советское славяноведение. 1967. № 5. С. 37.

53 Там же.

54 Там же. С. 37-38.

55 Там же. С. 38.

56 Там же. С. 39.

57 Там же.

58 Злыднев В. И. Изучение зарубежных славянских литератур в Советском Союзе (1917-1967) // Советское славяноведение. 1967. № 5. С. 53.

59 Там же. С. 57.

60 Там же.

61 Свирида И. И. Художественная культура зарубежных славянских народов в советской науке // Советское славяноведение. 1967. № 5. С. 67.

62 Бернштейн С. Б. Советской славянской филологии 50 лет // Советское славяноведение. 1967. № 5. С. 79.

43 Там же. С. 87.

64 Там же.

65 Там же. С. 88.

66 Там же.

67 Вайнштейн О. Л. История советской медиевистики. М., 1968. С. 70.

68 Там же. С. 71.

69 Советское славяноведение за 50 лет // Советское славяноведение. Материалы IV конференции историков-славистов (Минск 31 января — 3 февраля 1968 г.). Минск, 1969. С. 13.

70 Там же.

71 Там же. С. 12.

12 Там же. С. 13.

73 Там же. С. 14.

74 Там же. С. 12.

75 Славяноведение//СИЭ. 1971. Т. 13. С. 18.

76 Там же. С. 19.

77 Там же.

78 Логачев К. И. Отечественная кирилло-мефодиевская текстология в 1910— 1920-е гг. (Из истории русской славистики) // Советское славяноведение. 1977. № 4. С. 66—80; Советское славяноведение до середины 1930-х годов // Советское славяноведение. 1978. № 5. С. 91-103.

79 Логачев К. И. Первый этап развития советского славяноведения: Славистические учреждения Академии наук в 1917—1934 гг. Автореферат диссертации на соискание ученой степени канд. ист. наук. М., 1979. С. 21.

80 Там же. С. 20.

81 Там же.

82 Там же. С. 22.

83 Советское славяноведение. 1981. № 1. С. 78—92.

84 Дьяков В. А. Основные черты славистики в межвоенный период // Zeitschrift für Slawistik. Berlin, 1982. Bd. XXVII. Hf. 1. S. 29-37.

85 Дьяков В. А. Важнейшие черты развития славяноведения в 1938-1939 годах // Slowianoznawstwo w okresie mi^dzywojennym (1918—1939). Wroclaw, 1988. S. 9-28.

86 Дьяков В. А. О некоторых аспектах развития славистики в 1918-1939 годах // Советское славяноведение. 1981. № 1. С. 82.

87 Там же. С. 88.

88 Очерки истории исторической науки в СССР. М., 1963. Т. 3. С. 6—7.

89 Труды Института славяноведения. JI., 1932. Т. 1. С. 1-14.

90 Дьяков В. А. О некоторых аспектах... С. 89.

91 Там же. С. 91.

92 Пичета В. И. К истории славяноведения в СССР // Исторический журнал. 1941. № 3. С. 62.

93 Дьяков В. А. О некоторых аспектах... С. 91.

94 Там же. С. 92.

95 Дьяков В. А. Важнейшие черты развития славяноведения... С. 28.

96 ГоряиновА. Н. Советская славистика 1920—1930-х годов// Исследования по историографии славяноведения и балканистики. М., 1981. С. 6.

97 Там же. С. 6-7.

98 Там же. С. 7.

99 Там же. С. 10.

100 Там же. С. 14.

'»' Там же. С. 11.

102 Историки-слависты СССР. Биобиблиографический словарь. М., 1981. С. 14, 15.

103 Там же. С. 9.

104 Там же. С. 15.

105 Бернштейн С. Б. Трагическая страница из истории славянской филологии (30-е гг. XX в.) // Советское славяноведение. 1989. № 1. С. 82.

106 Там же.

107 Там же. С. 77-78.

108 Горяинов А. Н. Славяноведы — жертвы репрессий 1920—1940-х гг. Некоторые неизвестные страницы из истории советской науки // Советское славяноведение. 1990. № 2; Горяинов А. Н., Петровский Л. П. Неизвестные страницы биографии С. А. Никитина (По материалам ОГПУ начала 30-х гг.) // Балканские исследования. Путь ученого: К 90-летию со дня рождения С. А. Никитина. М., 1992. Вып. 14; Робинсон М. А., Петровский Л. П., Дурново Н. Н., Трубецкой Н. С. Проблема евразийства в контексте «дела славистов» (по материалам ОГПУ — НКВД) // Славяноведение. 1992. № 4; Горяинов А. Н., Петровский Л. П. Тоталитаризм и славяноведение: к изучению источников по истории советской науки 20-х — начала 50-х гг. // Тоталитаризм. Исторический опыт Восточной Европы. М„ 1995 и др.

109 Краткий обзор основных этапов истории советского славяноведения // Славяноведение в СССР. Изучение южных и западных славян. Биобиблиографический словарь. N.-Y., 1993. С. 6.

110 Там же. С. 7.

111 Там же. С. 8.

1,2 Там же.

113 Там же. С. 9.

114 Горяинов А. Н. Славяноведение на историческом факультете МГУ (1934— 1941 гг.) // Славистика СССР и русского зарубежья 20—40-х гг. XX в.

• М., 1992; Трактовка славянской взаимности и славяноведения советскими учеными (1920-1930-е гг.) // Идея славянской взаимности и ее роль в развитии истории славистики. Roma, 1994 и др.

115 Робинсон М. А. Судьбы отечественного славяноведения глазами ученого (По письмам Г. А. Ильинского) // Славистика СССР и русского зарубежья 20—40-х гг. XX в. М., 1992; Перелом в довоенном советском славяноведении. Идеолого-теоретические аспекты // Идея славянской взаимности и ее роль в развитии истории славистики. Roma, 1994; Судьбы академической элиты: отечественное славяноведение: 1917 — начало 1930-х гг. М„ 2004.

116 Аксенова Е. П. «Изгнанное из стен Академии»: Н. С. Державин и академическое славяноведение в 30-е гг. // Советское славяноведение. 1990. № 5; Из истории советской славистики в 30-е гг. // Советское славяноведение. 1991. № 5; Академическое славяноведение в предвоенный период (Документальные этюды из истории славяноведения в конце

1930-х — начале 1940-х гг. // Славистика СССР и русского зарубежья 20-40-х гг. XX в. М., 1992.

117 Досталъ М. Ю. Неизвестные документы по истории создания Института славяноведения АН СССР // Славяноведение. 1996. № 6. С. 3—25; Идея славянской солидарности и несостоявшийся в Москве в 1948 г. первый общеславянских конгресс ученых славистов // Славянский вопрос: вехи истории. М., 1997. С. 182—203; Сектор славяноведения Института истории АН СССР// Славянский альманах 2002. М„ 2003. С. 253-290; Кафедра славянской филологии МГУ (1943-1948): К 60-летию основания //Славяноведение. 2003. № 5. С. 32—47; Кафедра истории южных и западных славян МГУ накануне и в годы Великой Отечественной войны (К 65-летию ее основания) // Славяноведение. 2004. № 4. С. 48-67 и др.

118 Аксенова Е. П. Очерки истории отечественного славяноведения. 1930-е гг. М„ 2000. С. 22.