Международные научные связи советских славистов в 40-е годы XX в. Текст научной статьи по специальности «История и археология»

М. Ю. Достань (Москва)

Международные научные связи советских славистов в 40-е годы XX в.

Как известно, наука — явление интернациональное. Для своего успешного развития она не может замыкаться в рамках одной страны. Результаты исследований в определенной сфере науки должны стать известными всем специалистам данной отрасли знания независимо от их гражданства и места проживания.

К сожалению, в Советской России в 1920-1930-е гг. в силу ряда идеологических и политических причин славяноведение не могло динамично развиваться: славистические центры в университетах и Академии наук были закрыты, многие специалисты эмигрировали или подверглись репрессиям. К тому же постепенно накрывавший страну «железный занавес» не способствовал международному научному сотрудничеству.

С началом Второй мировой войны советское руководство по политическим мотивам обратилось лицом к почти уничтоженной славистике. В 1939 г. начал работу Сектор славяноведения Института истории АН СССР1 и кафедра истории южных и западных славян на Историческом факультете МГУ2. Поистине титанических усилий стоило возрождение славяноведения в СССР. Тогдашние лидеры советского славяноведения профессор В. И. Пичета и академик Н. С. Державин хорошо понимали необходимость наряду с развитием данной отрасли науки в стране налаживания международного сотрудничества, но вынуждены были ввиду обстановки в мире на первых порах и особенно в годы Великой Отечественной войны ограничиваться внутренними ресурсами, которые составляли тогда политэмигранты-коммунисты из славянских стран. Их прежде всего и привлекли к сотрудничеству в Секторе славяноведения. В первой половине 40-х гг. здесь работали болгарин Р. К. Караколов, македонец Д. И. Влахов, словенец Д. С. Густинчич, хорват С. И. Зинич, полька Ж. М. Корман, серб Н. П. Франич, чех 3. Р. Неедлы, которые готовили статьи и доклады по плановыми темами и внесли свой вклад в разработку в СССР преимущественно новой истории славянских стран, трактуемой с марксистских позиций

Крупный чешский историк и историк культуры 3. Р. Неедлы, эмигрировавший в СССР в 1939 г., стоял у истоков основания кафедры южных и западных славян в МГУ, читая студентам курсы по истории Чехии и Словакии, курс введение в славяноведение, вел семинары, готовил дипломников и аспирантов. Некоторое время он

даже возглавлял кафедру, пока В. И. Пичета находился в эвакуации в Ташкенте. Его обширные знания и эрудиция, особенно знание гуситской эпохи, способствовали формированию ряда советских гуситологов и богемистов4.

Многие славянские политэмигранты активно участвовали в работе Славянской комиссии АН СССР (1942-1946) под руководством Н. С. Державина5, в деятельности Всеславянского комитета в Москве и издаваемом им с 1942 г. журнале «Славяне»6. Тесное сотрудничество с политэмигрантами (продолжавшееся до их возвращения на родину в 1945 г.) облегчалось тем, что они, как и советские ученые стояли на платформе марксистской идеологии.

Между тем лидеры советского славяноведения уже в годы войны понимали необходимость установления научных связей с зарубежными коллегами-немарксистами. В 1942 г. Н. С. Державин, ратуя за восстановление Института славяноведения АН СССР (1931-1934), строил широкие планы создания в Москве международной всеславянской Академии славяноведения. В докладной записке в Президиум АН СССР от 17 августа 1942 г. он писал, что «необходимо привлечь к работе в ней [как] советских славяноведов: историков, лингвистов, литературоведов и этнографов в области южно- и западнославянских народов, так и специалистов-славяноведов из южных и западных славян, а также из неславянских дружеских к нам стран Запада и США на равных правах с советскими учеными»7. В. И. Пи-чета в своих курсах все большее внимание придавал вопросам современной историографии славяноведения в зарубежных славянских странах. А в своем программном докладе «Русское славяноведение и текущие задачи», прочтенном на научной сессии в МГУ, посвященной современным проблемам истории 15 декабря 1944 г., он выразил уверенность, что «в скором времени в стенах университета будут учиться представители всех славянских народов»8. После окончания войны в связи с формированием блока стран народной демократии руководство страны больше не препятствовало расширению сотрудничеству ученых из славянских стран, надеясь привлечь их симпатии и создать опорную базу для дальнейшего продвижения к социализму и в этой важной области культуры.

Первым масштабным предприятием, открывавшим возможность установления широких контактов с зарубежными учеными (разумеется, в рамках дозволенного идеологической системой) стало празднование 220-летия Академии наук в СССР в июне — июле 1945 г., на которое были приглашены многие известные ученые и организаторы науки из 12 стран Европы и Америки: США, Англии, Франции, Китая, Бельгии, Югославии, Польши, Чехословакии, Болгарии, Румынии, Финляндии, Венгрии, Монголии, Ирана, Швеции, Индии. Славянские страны представляли А. Белич (президент

Сербской академии наук в Белграде), Ф. А. Кидрич (президент Словенской академии наук в Любляне), Т. Лер-Сплавинский (ректор Краковского университета), 3. Неедлы (академик, министр школ и народного просвещения ЧСР), И. Горак (ректор Пражского университета), Д. Рапант (ректор Братиславского университета), С. Кут-шеба (президент Польской академии наук), Т. Котарбинский (профессор Варшавского университета), Д. Г. Михалчев (президент Болграрской академии наук и искусств), Н. Г. Долапчиев (вице-президент той же академии) и др. Всего в торжествах приняло участие свыше 1200 ученых9.

Таким образом, эта не слишком «юбилейная» дата отмечалась в СССР с широким, поистине «победным» размахом. По существу это был международный съезд ученых разных специальностей без определенной программы. Главной его целью стала не столько демонстрация научных достижений советской Академии наук (путем организации ряда выставок и в многочисленных докладах), сколько установление новых и возобновление старых, прерванных войной, научных связей.

Следует отметить, что И. В. Сталин и его окружение хорошо психологически рассчитали, что в дни после победной эйфории заграничные ученые увидят, прежде всего, парадную сторону советской науки и не допустят критических выступлений, престиж советской науки в их глазах значительно возрастет, и потому позволили на время раскрыться «железному занавесу» без ущерба для идеологии. В речах советских академиков на торжественном заседании сессии в Большом театре звучали здравицы в честь Сталина (почетного академика с 1939 г.) и его соратников, они были избраны в почетный президиум. В информации об этом заседании подчеркивалось: «Этот праздник мысли и творческого труда, это единение ученых разных стран после долгих лет кровавого хаоса, в который ввергли фашисты весь мир, — прекрасная иллюстрация к мудрым словам нашего вождя товарища Сталина: „Отныне над Европой будет развиваться великое знание свободы народов и мира между народами"»10 И, действительно, в выступлениях иностранных ученых звучало восхищение победой СССР в войне с фашистской Германией, призывы к расширению международного сотрудничества, обмену достижениями и опытом.

Как и предполагалось, мировое общественное мнение высоко оценило инициативу АН СССР по проведению научного форума. Эти настроения выразил шведский профессор Сведберг: «Самым замечательным является то, что русские оказались первой нацией, организовавшей международный конгресс ученых после войны»11.

В Москве юбилейная сессия проходила на четырех заседаниях 16, 17, 23 и 26 июня 1945 г. Первое заседание было особенно торже-

ственным. Оно проходило в Большом театре в присутствии руководителей партии и правительства, военачальников и научной элиты. На нем выступили и ученые из славянских стран. Т. Лер-Сплавин-ский, А. Белич, ограничились восторженными поздравлениями, велеречивыми здравицами в честь Красной армии и АН СССР и выражением надежд на развитие научного сотрудничества. Последний сообщил также о передаче советской академии собрания научных изданий Сербской академии, вышедших в последние 30 лет. 3. Не-едлы пошел дальше. Он, в частности, сказал: «Академия Наук СССР встала во главе не только духовной культуры СССР, но и всего мирового научного прогресса. Об этом лучше всего свидетельствует работа Академии во время последней, страшной войны, когда исследования русских ученых способствовали полной блестящей победе СССР над врагом, подрывающим основы человеческой культуры и цивилизации, — ...победе, которая дала свободу и моему много испытавшему народу...». 3. Неедлы сообщил также, что чехословацкое правительство приняло постановление о передаче в дар АН СССР Русского заграничного исторического архива 12 (подробнее см. далее).

Устроители сессии не преминули для усиления эйфории академических торжеств пригласить иностранных ученых на исторический парад Победы 24 июня 1945 г. — «олицетворение величия нашей Родины»13.

С 25 по 28 июня юбилейные торжества продолжались в Ленинграде — городе, где академия была основана Указом Петра Первого. На торжественном заседании в Ленинграде выступили президент АН СССР В. Л. Комаров и были заслушаны два доклада, академика Л. А. Орбелли о великом физиологе И. П. Павлове и академика И. И. Мещанинова «об учении о языке, разработанном замечательным ученым — академиком Николаем Якоатевичем Марром». С приветствиями выступили отечественные и зарубежные ученые. Среди них президент Словенской академии в Любляне Ф. А. Кидрич, вице-президент Болгарской академии наук и искусств Н. Г. Долапчиев|4.

29 июня участники Юбилейной сессии вернулись в Москву. «Юбилейные торжества окончились. Они не просто совпали по времени с триумфальными победами советского оружия. Они вошли составным элементом в общее торжество Победы советского народа»15.

В этих торжествах было заметно оживление славистических контактов. Причем с учеными как славянских, так и неславянских стран. Помимо личных встреч было организовано несколько научных заседаний в рамках различных Отделений Академии наук, в которых приняли участие славянские ученые. По Отделению литературы и языка на шести совместных заседаниях в Институте языка и мышления имени Н. Я. Марра (июнь—июль 1945 г.) среди других

выступлений иностранных ученых отмечены три доклада сербского академика А. Белича. Указывалось, что он затронул в них темы, «непосредственно интересующие советских языковедов. Одной из них является природа и развитие языка». Докладчик изложил основные идеи своего обширного труда «О ]езичко] природе и ]езичком розвитку» (Белград, 1941). Два другие доклада были посвящены «природе слов и наклонениям с лингвистической точки зрения». Примечательно, что в то время в этом «гнезде марризма», каковым был ИЯМ АН СССР, очень доброжелательно и с большим интересом отнеслись ко взглядам академика А. Белича, который был компаративистом и не признавал «новое учение о языке» академика Н. Я. Марра. Его сообщения были названы «исключительно ценными», более того, признавалось, что указанный выше труд сербского лингвиста «имеет исключительное значение для проблематики общего языкознания, выдвигая к разрешению вопросы, разрабатываемые и советскими лингвистами по материалам языков СССР»16.

В Отделении истории и философии также проходили встречи и заседания с участием зарубежных славистов. Причем на многолюдной юбилейной сессии Отделения было прочитано несколько докладов с подчеркнуто марксистской направленностью. Так, вице-президент АН СССР, академик-секретарь Отделения В. П. Волгин говорил об освоении метода диалектического историзма в советской исторической науке, о борьбе с «вредными извращениями» в ней в лице разоблаченной «школы» М. Н. Покровского, об образцах «гениального применения диалектического материализма к анализу сложнейшей исторической обстановки» в работах Сталина и пр. Славянской тематике были посвящены два выступления. Академик Б. Д. Греков в докладе «Образование русского государства» отразил господствующую в советской историографии точку зрения о классовой природе государства, об антинаучности «норманнской теории», об образовании древней Руси в свете последних открытий советских археологов, о высокой культуре и феодальной основе Киевской Руси. Основные выводы академика были подкреплены в докладе П. Н. Третьякова «Восточнославянские племена накануне образования Киевского государства», в котором автор утверждал, опираясь на Н. Я. Марра, что отношения славянских племен и Хазарского каганата складывались в форме союза, а не подчинения ему. И главное — «Русское государство на Днепре явилось не столько началом полнокровной, подлинно исторической жизни восточного славянства, сколько итогом длительного, уже пройденного им пути»17. Иностранным ученым, с большим вниманием слушавшим эти и другие доклады советских историков и, в большинстве случаев, впервые познакомившимся с марксистским пониманием истории,

на данном заседании Отделения истории и философии слово не предоставлялось.

Контакты с зарубежными учеными были продолжены в отдельных институтах Отделения. В, частности, в Институте философии состоя лись беседы с президентом Болгарской академии Д. Г. Ми-халчевым, профессором Софийского университета М. Д. Дафинки-чевым, ректором Люблинского университета Г. Раабе и др.1* Вероятно, здесь речь здесь шла и о проблемах развития и достижениях марксистской философии.

Наиболее ощутимые результаты с точки зрения славистики, естественно, принесли встречи в Институте истории АН СССР, (где работал Сектор славяноведения), так как история у нас тогда занимала ведущее положение в славистике. В стенах Института состоялось организованное сектором специальное заседание. Директор Института, академик Б. Д. Греков «ознакомил зарубежных гостей с работой Института истории АН СССР в области славяноведения. Он подчеркнул, что дружба славянских народов, окрепшая в борьбе против немецко-фашистских захватчиков, способствует развитию творческого содружества между учеными славянских государств». Интересно, что в выступлении зав. Сектором славяноведения, чле-на-корреспондента АН СССР В. И. Пичеты с учетом аудитории упор был сделан не на достижения в освоении марксистской методологии советскими славистами, а на изучение ими архивных материалов, «освещающих исторически сложившуюся дружбу между русским народом и братскими народами Польши, Чехословакии, Югославии, Болгарии». Ученый сообщил о подготовленных к печати в Секторе работах по истории Польши, Сербии, Хорватии, Черногории, о выходе в свет первой части капитального труда академика Н. С. Державина «История Болгарии», о подготовке коллективного труда «о культурно-политических связях между Россией и славянскими странами с древнейших времен до наших дней», а также сборника о балканских государствах между двумя войнами и ряде других работ '9.

Доклады Грекова и особенно Пичеты вызвали у зарубежных славистов живейший интерес. От имени гостей выступил президент Польской Академии наук Станислав Кутшеба. Он с пафосом сказал: «Немецко-фашистские захватчики... предали огню многие исторические ценности, в том числе и архивы, которые разрабатывали польские историки. Но немцам не удалось убить мысль ученых». Профессор говорил о плодотворной работе польских историков после освобождения Польши и выразил горячую благодарность советскому правительству за передачу ПАН ряда архивных материалов по истории Польши20. Профессор Пражского университета Иржи Горак в своем выступлении подчеркнул важность творческого

сотрудничества ученых славянских стран и высказал пожелание, чтобы АН СССР «наладила книгообмен между славянскими научными учреждениями по вопросам славяноведения»21. Он также внес предложение о необходимости создания «Союза славянских академий»22. Президент Сербской академии наук Александр Белич выступил со смелым и немного наивным предложением создать в системе АН СССР «институты по изучению культуры, истории и этнографии славянских стран, пригласив к участию в работе этих институтов зарубежных ученых»2'. Сербский ученый, видимо, не знал о проекте создания отдельного Института славяноведения, обсуждавшийся в 1945 г. в верхах, как не понимал и того, что в советской системе невозможно было создавать институты типа Славянского в Праге с широким международным участием независимо от идеологических пристрастий. Тем не менее, это предложение стало предметом широкого обсуждения и нашло единодушную поддержку.

Уместно сказать, что на встрече в Институте истории присутствовали и участвовали в обсуждении кроме вышеназванных ученых также ректор Братиславского университета Д. Рапант, президент Болгарской академии наук и искусств Д. Михалчев, ректор Краковского университета, академик Т. Лер-Сплавинский, профессор Варшавского университета Т. Котарбинский, а из славистов не славянских стран — профессор Парижской Сорбонны А. Мазон, ее почетный профессор, норвежец О. Брок и др. Ряд участников заседания подчеркнул «необходимость издания славянской библиографии по каждой стране и организации обмена научными работами, установления живого контакта между учеными славянских стран путем поездок в изучаемую страну, обмена студентами и т. д.»24. Судя по информации, иностранные гости признавали, что Советский Союз призван играть «ведущую роль в области изучения истории и культуры братских славянских народов»25.

Подводя итоги заседания, вице-президент АН СССР В. П. Волгин дипломатично интерпретировал выступления А. Белича и И. Го-рака, как желание ученых-славистов создать в славянских странах «институтов для комплексного изучения славянских стран и народов», объединив эти институты в своеобразную «ассоциацию, содействующую обмену результатами исследований, опытом и научной литературой»26 и указал на целесообразность этой инициативы. Реализацию многих из этих планов мог взять на себя, по его мнению, будущий Институт славяноведения РАН, решение об организации которого обсуждалось тогда в ЦК ВКП(б)27.

Завязавшиеся научные связи имели реальное воплощение, в частности, в приглашении некоторых славянских филологов в Москву для чтения лекций на организованной в 1943 г. кафедре славянской филологии на филологическом факультете МГУ во главе

с Н. С. Державиным и С. Б. Бернштейном. На молодой кафедре остро ощущался недостаток квалифицированных специалистов по отдельным славянским языкам и литературам и иностранные слависты И. Белич, Б. Гавранек, Г. Вольпе, Б. Велчев, М. Димитров и др. восполнили этот пробел, способствуя своими лекциями становлению славянской филологии в МГУ".

Весьма характерно, что в СССР тогда поощрялись инициативы созыва международных славистических конференций, имевшие негласной целью утвердить приоритет советского славяноведения на международной арене. Первыми взялись за дело филологи. В 1946 г. (с 29 июня с перерывами по 4 июля) в Ленинграде по инициативе ректора университета А. А. Вознесенского состоялось крупное международное совещание славистов по своим масштабам сравнимое с их международными съездами. На отдельных пленарных заседаниях присутствовало свыше 800 человек. Напомним, что международные съезды славистов стали проводиться с 1929 г. На первом съезде в Праге и Брно советскую науку представляла небольшая делегация во главе с академиком П. Н. Сакулиным. (На съезде выступали с докладами также русские эмигранты-слависты, обосновавшиеся в Праге). В работе второго варшавского съезда 1934 г. советские ученые не участвовали. Не предполагалось их участие и на третьем съезде славистов, который должен быть открыться в сентябре 1939 г. в Белграде, но не состоялся ввиду начала Второй мировой войны. На этот раз совещание славистов с широким международным участием было организовано в Ленинграде, городе богатом своими славистическими традициями (прежде всего дореволюционными). В международной научной сессии по славяноведению приняли участие ведущие славяноведы из славянских стран: Чехословакии (И. Горак, Б. Гавранек, Ф. Вольман), Польши (Т. Лер-Сплавинский, Г. Вольпе), Югославии (А. Белич, Ф. Ра-мовш) и многих городов СССР (Москвы, Ленинграда, Киева, Харькова, Казани, Риги, Тарту). Не было славистов только из Болгарии.

Предварительная работа сессии началась 16 июня 1946 г. с доклада профессора МГУ П. Г. Богатырева «Балканская экспедиция Академии Наук СССР 1946 г.», поделившегося своими впечатлениями от посещения научных центров этих Болгарии, Югославии и Румынии, рассказавшему о большом внимании и интересе, проявленном к работе советских ученых, о новинках тамошней славистической литературы и о перспективах научного сближения и сотрудничества между советскими и зарубежными славистами.

29 июня в Ленинград для участия в сессии прибыла группа зарубежных ученых и дипломатов из славянских стран. Среди них: посол ФНРЮ В. Попович и второй секретарь посольства Югославии С. Кошутич, посол ЧСР И. Горак, посланник Болгарии Н. Николов,

советник посольства Польши Г. Вольпе, президент Сербской академии наук А. Белич, ректор Краковского университета Т. Лер-Спла-винский, профессор Пражского и ученый секретарь Чешской Академии наук Б. Гавранек, профессор Пражского университета Ф. Воль-ман, профессор Люблинского университета Ф. Рамовш.

Торжественное открытие сессии состоялось вечером того же дня в актовом зале ЛГУ при большом стечении ленинградской общественности и ученых. Ректор университета А. А. Вознесенский, горячо поприветствовав иностранных гостей, в своем вступительном слове указал, что именно победа СССР над фашистской Германией создала благоприятные условия для проведения совещания славистов. «Свободолюбивые славянские народы, — сказал ректор, — в течение многих веков демонстрировали свое единство. Великая Отечественная война еще сильнее сплотила славян в их борьбе с заклятым врагом — немецкими захватчиками. Наша доблестная Красная Армия сыграла решающую роль в освобождении братских славянских народов и открыла возможность для дальнейшего культурного сближения славянских стран, мирно развивающихся на новых демократических основах». Подчеркнув роль Петербургского-Ленинградского университета в развитии славяноведения, А. А. Вознесенский выразил надежду, что и теперь проводимая в его стенах научная сессия «будет способствовать укреплению культурной связи между учеными всех славянских стран»29.

После оглашения приветствий по случаю открытия сессии из научных учреждений Москвы, Киева, Львова, Вильнюса, Саратова, Риги и др. городов, слово для доклада «Чехи и словаки в свете этнографических данных» было предоставлено члену-корреспонденту АН СССР, профессору ЛГУ Д. К. Зеленину, который охарактеризовал основные этапы развития взаимоотношений и проявления общности двух братских славянских народов с IX по XX в. на основе не только этнографических, но и языковых и литературных данных. В прениях по докладу выступили И. Горак и П. Г. Богатырев. В заключении заседания А. А. Вознесенский огласил текст телеграммы с пожеланиями скорейшего выздоровления «старейшему представителю науки славяноведения, славному ученому Матиасу Мурко», бессменному редактору пражского журнала «Славия». Это проявление солидарности в среде ученых славистов было воспринято с воодушевлением. Примечательно, что заседание закончилось (редкой в тех условиях) «дружеской беседой» советских ученых со своими зарубежными коллегами30.

Следует заметить, что, по всей видимости, устроители совещания, приглашая зарубежных ученых, первоначально не планировали их выступлений с докладами, рассчитывая лишь на пассивное участие в заседаниях и, может быть, выступления в прениях. Об этом

свидетельствует, в частности, тот факт, что 30 июня состоялось закрытое заседание «Малого комитета» сессии, специально избранного участниками, на котором обсуждались не только разного рода предложения учебно-методического плана от филологических факультетов МГУ, ЛГУ и др. вузов, но и о включении в повестку дня сессии докладов прибывших в Ленинград ряда славянских ученых, из-за чего программа выступлений их советских коллег была свернута31.

Утром 1 июля состоялось собеседование участников заседания, на котором произошел важный для дальнейшего развития славяноведения обмен мнениями по вопросам организации преподавания этого предмета в вузах. При этом и советские ученые, и их зарубежные коллеги исходили из комплексного понимания славяноведения, как науки изучающей славянские народы не только в филологическом, но и в историческом отношении. Поэтому А. Белич, Б. Гавранек, Т. Лер-Сплавинский познакомили собравшихся с постановкой преподавания языков, литератур, истории, этнографии славян в своих университетах, а деканы филологических факультетов в ЛГУ и МГУ М. П. Алексеев и В. В. Виноградов, а также зам. зав. кафедрой славяноведения в Л ГУ Э. А. Якубинская-Лемберг — в советских вузах. (Хотя, понятно, что на этом собрании филологов главный упор делался на филологические проблемы). Ученые пришли к единодушному выводу о желательности согласования планов университетского образования и программ отдельных славистических курсов, читаемых в славянских странах. После совещания гостей провели по аудиториям Л ГУ, ознакомив со структурой отдельных кафедр и издательской деятельностью университета32.

Вечером того же дня состоялось очередное пленарное заседание сессии, на котором выступили с докладами академик А. Белич, академик Е. В. Тарле и профессор ЛГУ А. В. Предтеченский. В своем докладе «О частях речи», прочтенном на русской языке, А. Белич кратко изложил содержание своего большого труда «О ]езичко] при-роди и ]езичком развитку. Лингвистичка испитиван>а» (Београд, 1941. Кн>.1), с которым он уже знакомил советских коллег в 1945 г. В докладе «некоторые общие вопросы теоретической грамматики» иллюстрировались характерными примерами из славянских языков, и в первую очередь русского. В информации о докладе особо отмечался интерес аудитории к его вводной части, где говорилось «о мировом значении трудов русских ученых-лингвистов и, в частности, о блестящей ленинградской лингвистической школе»33.

Академик Е. В. Тарле прочитал доклад «Русские на Средиземном море и южные славяне», в которым подчеркнул, что Россия всегда выступала союзницей южных славян в борьбе за свою независимость. «На наших глазах, — с пафосом заключил академик, —

осуществилась давнишняя мечта славянских народов — вступить в тесный неразрывный союз с Россией». Такими же патриотическими нотками был проникнут и доклад профессора А. В. Предтеченского «Петр I и южные славяне», который подчеркнул, что «начало царствования Петра I укрепило авторитет России среди балканских славян и надежду на ее помощь в деле освобождения от турецкого владычества. Эта надежда нашла свое отражение в поэзии южнославянских народов, в частности, в произведениях И. Каванини, И. Градича, С. Ружича, П. Витезовича и ряде народных песен»34.

Утром 2 июля работа совещания проходила в двух секциях западно- и южнославянской филологии. В первой секции с докладами выступили ленинградские слависты. Профессор П. Н. Берков прочел доклад «„Аккерманские степи" Адама Мицкевича в истории русско-польских отношений», сопровождавшийся демонстрацией редчайших литографий и планов Аккермана, представленных для осмотра Библиотекой АН СССР. На их основании, с помощью архивных данных ученый «смог предложить ряд поправок и существенных дополнений к интерпретации одного из наиболее темных и „законспирированных" сонетов А. Мицкевича»55. В прениях по докладу выступили профессор ЛГУ М. К. Азадовский и польский литературовед, читавший спецкурс об А. Мицкевиче в МГУ, Г. Вольпе.

Доцент ЛГУ С. С. Советов охарактеризовал в своем докладе «Начало изучения польской литературы в России» первый период исследований с начала до 60-х гг. XIX в., добавив, что и на дальнейших этапах своего развития русская наука внесла существенный вклад в изучение польской литературы. С докладом «Карл Гинек Маха в оценке современников и потомства» выступил профессор ЛГУ В. Г. Чернобаев. Он представил общий обзор противоречивых критических мнений о наследии виднейшего чешского поэта-романтика первой трети XIX в., который в своих поэмах «Монах» и «Май» зарекомендовал себя «одним их первых чешских поэтов европейского масштаба»36. Обсуждение закончилось дружеским обсуждением актуальных проблем исследования чешской и польской литературы, в изучение которых внесли, по заключению И. Горака и его коллег, ценный вклад и советские литературоведы-слависты.

На заседании секции южнославянской филологии в то же время обсуждались доклады доцента Л ГУ А. Д. Александрова «Начало славяноведения в России» и профессора ЛГУ К. А. Копержинского «Сербские деятели 60—70-х годов и русская литература». В первом докладе автор подверг критике мнение академика В. Ягича, считавшего 1835 год официальным началом русского славяноведения. Он привел многочисленные данные о том, что и до принятия нового университетского устава в этом году, по которому в университетах России утверждалась новая дисциплина — «история и литература

славянских наречий», русское славяноведение в начале XIX в. сделало значительные успехи. В заинтересованном обсуждении доклада приняли участие А. Белич, П. Г. Богатырев, доцент В. Эрнитс (Тарту) и доцент Е. К. Бахмутова (Казань).

В докладе профессора К. А. Копержинского было представлено сокращенное изложение нескольких глав подготовленного к печати большого труда ученого, в котором подчеркивалась роль «передовой русской литературы 60 -70-х гг. XIX в. в создании сербской национальной литературной школы», стоявшей на позициях реализма. Выступившие в прениях А. Белич и В. Эрнитс пошли в своих суждениях дальше докладчика и в духе времени «говорили... о ведущей роли советской литературы в литературных исканиях писателей современной... Народной федеративной республики Югославии»37.

Вечернее заседание открыл доклад (на русском языке) краковского профессора Т. Лер-Сплавинского «Происхождение и прародина славян 38», высказавший мнения, расходящиеся с трактовкой проблемы советскими учеными. Он показал на основе лингвистических и археологических данных, что «распадение балто-славян-ской группы началось в первые века так называемого бронзового века (1800-1500 годы до н. э.), в связи с вторжением новой волны индоевропейского населения, кристаллизировавшегося в отчетливое этнически-культурное целое, носящее в науке название лужицкой культуры. В Бассейне Одера и Вислы население лужицкой культуры наслоилось на протобалтийский субстрат»19. Советские ученые, отказавшиеся на основании «нового учения о языке» Н. Я. Марра от понятий «прародина» и «праязык», естественно, довольно активно выступили в прениях по докладу. Среди выступавших — профессора В. В. Мавродин (ЛГУ), М. И. Артамонов (ЛГУ), П. Н. Третьяков (МГУ), М. Н. Тиханова (Казань), доцент В. И. Эрнитс (Тарту). Дипломатично оценив высокие достоинства доклада, они сошлись во мнении о том, что «историю славян не следует понимать только как процесс постоянного расщепления одного народа на более мелкие группы; параллельно шел процесс этнической консолидации, который надо учитывать, говоря об истории развития славянства»40. Т. Тер-Сплавинскому осталось только поблагодарить советских коллег за ценные замечания и выразить сожаление, что в годы войны он не мог ознакомиться с важными достижениями советской науки в этой области.

Заседание завершил доклад профессора МГУ В. В. Виноградова «Проблема изучения русского языка»41 в котором указывалось, что история литературного языка, «охватывающая историю общегосударственной письменности и разговорной речи, не может обойтись без разностороннего изучения устных и письменных диалектов и арго города, без изучения социально-групповых диалектов, стилей

языка города, а также без изучения фольклора»42. В прениях по докладу выступили профессора П. Г. Богатырев, Б. Гавранек и А. Бе-лич, которые подчеркнули актуальность проблем изучения литературной речи в общей системе славистических изучений.

Утром 3 июля участники совещания, включая представителей посольств славянских стран, под председательством ректора ЛГУ

A. А. Вознесенского продолжили обсуждение перспектив дальнейшей совместной работы и выработали резолюцию совещания43.

На этом повестка дня совещания не была исчерпана, так как остались не прочитанными доклады многих ленинградских славистов. Но срок пребывания иностранных гостей в Ленинграде истекал. Поэтому было решено вечером 3 июля заслушать тезисы заявленных в программе конференции докладов. Среди них доклад профессора МГУ П. Г. Богатырева «Проблема изучения народного театра у славян», профессора Л ГУ К. Н. Державина «Возникновение болгарской драматургии», доцента Л ГУ Л. В. Разумовской «Немецкая колонизация и немецкое право в Великой и Малой Польше Х1П-Х1У вв.», профессора ЛГУ Б. А. Ларина «О русско-литовских языковых связях», доцента Тартуского университета В. И. Энитс «О славистике в Эстонии», доцента ЛГУ Э. А. Якубинской-Лемберг «К вопросу о славяно-финских языковых отношениях». Было принято единодушное решение издать все представленные доклады (в том числе и не прочитанные полностью) отдельной книгой «Труды научной сессии по славяноведению». К сожалению, это намерение не было реализовано44.

Утром 4 июля прошло заключительное пленарное заседание сессии. С докладом на русском языке «О балканском языковом союзе» выступил профессор Пражского университета Б. Гавранек, который познакомил слушателей с подходами к изучению языковых систем, выработанные в пражском лингвистическом кружке, членом которого он являлся. «Балканский языковой союз рассматривался как один из ярких примеров того явления, когда языки, не родственные по своему происхождению, будучи языками народов, живущих в одной и той же географической области, приобретают общие языковые черты»45. Такие подходы к языковым явлениям, сегодня считающиеся хрестоматийными, в то время были малоизвестны советским лингвистам. В прениях по докладу выступили самые «продвинутые» в этой области А. Белич, Э. А. Якубинская-Лемберг,

B. И. Эрнитс.

Последний доклад на сессии «Учение А. А. Потебни о стадиальности развития синтаксического строя в славянских языках» прочел профессор МГУ В. В. Виноградов. Он показал, что выдающийся отечественный лингвист «впервые в истории языкознания выдвинул тезис исторической изменчивости типов предложения и развил

учение о стадиальности развития синтаксического строя славянских (и шире индоевропейских) языков»46. Обращение к традициям отечественной науки было тогда в порядке вещей, но судя по первоначальной информации, В. В. Виноградов подверг критике отдельные положения теории А. А. Потебни на том основании, что тот «произвольно сблизил явления разного времени и разного конструктивно-синтаксического значения»47. Пафос доклада был направлен на необходимость дальнейшей углубленной разработки проблем конкретно-исторического и сравнительно-исторического изучения синтаксиса славянских языков.

Важным итогом работы сессии было принятие обширной резолюции, в которой ее участники признали необходимость созыва ежегодных научных славистических конференций для обсуждения актуальных вопросов славяноведения, причем в его комплексном понимании (то есть лингвистики, истории славянских народов, истории литературы, этнографии, археологии фольклора), создания организационного комитета с участием представителей всех славянских стран и издания им специального «Информационного бюллетеня». Ставился вопрос об установлении регулярного обмена славистическими изданиями между университетами славянских стран, о выпуске ряда совместных специализированных научных журналов и сборников по славяноведению, а также ежегодных библиографических сборников. Рекомендовалась организация совместных научных славистических экспедиций (лингвистических, археологических, этнографических, фольклорных). В плане улучшения преподавания славистических дисциплин считалось желательным согласование планов университетского образование и программ отдельных курсов и налаживание регулярного обмена ими. Признавалась необходимость издания учебников и учебных пособий по славяноведению как отдельными учеными, так и объединенными усилиями славистов славянских стран. С целью дальнейшей активизации научно-исследовательской и учебно-педагогической работы в области славяноведения рекомендовалось наладить обмен преподавателями университетов славянских стран и организовывать стажировки студентов для более глубокого изучения зарубежных славянских языков, литератур и истории. Признавалось целесообразным также устройство при университетских славистических отделениях школ живых славянских языков, для практического обучения этим языкам как студентов, так и всех желающих48.

Сессия по славяноведению стала одним из самых ярких научных событий в жизни Ленинградского университета того времени, привлекла широкое внимание общественности к вопросам славяноведения. Примечательно, что на этом совещании не проявилось какого-либо идеологического диктата. Было разрешено прочтение

незапланированных докладов зарубежных славистов, в которых излагались взгляды не принятые в советской науке. Зарубежных славянских ученых не стремились прямо склонить к принятию марксистской методологии, но настойчиво знакомили с достижениями и утвердившимися мнениями советских коллег. Допускались и свободные дискуссии и живое неформальное общение славянских ученых, продолжавшееся в переписке и книгообмене, что, несомненно, приносило взаимную пользу. Разумеется, далеко не всё из намеченных планов было реализовано сразу, но постепенно с утверждением социалистического лагеря началось расширение научных контактов и обмена преподавателями и студентами между университетами славянских стран, налаживание сотрудничества между академическими институтами и обмена их изданиями. Долго оставались не реализованными проекты совместных славистических изданий. Не получила поддержки идея организации ежегодных конференций. К сожалению, информация об этом совещании почти не выходила за рамки Ленинграда49, и потому, например, московские исто-рики-слависты оказались во многом неосведомленными о широких планах межславянского сотрудничества филологов.

Тем не менее декан филологического факультета ЛГУ М. П. Алексеев мог с основанием сказать при закрытии сессии, что «пятидневная совместная работа ученых славянских стран будет иметь серьезное значение не только для развития славистики как науки, но и для укрепления дружественных отношений между учеными братских славянских стран»50. И, действительно, вскоре началась работа по подготовке Первого общеславянского конгресса ученых-славя-новедов в Москве, намеченного на июнь 1948 г., которая преодолела разобщенность историков и филологов. Съезд имел негласной целью склонить зарубежных славистов к принятию марксистской методологии. Он не состоялся из-за разразившегося тогда партийно-государственного кризиса в отношениях СССР и Югославии51.

Одновременно с научными конференциями были разрешены и поощрялись командировки советских ученых в страны народной демократии. Одной из первых состоялась триумфальная поездка Н. С. Державина в Болгарию и Югославию, продолжавшаяся с 28 февраля по 26 октября 1945 г. Она была чрезвычайно примечательна для того времени, поэтому на ней следует остановиться подробнее.

Поездка в Болгарию состоялась по приглашению Болгарской Академии наук и искусств и Софийского университета. 1 марта Н. С. Державин, вместе со своим сыном, литературоведом и историком культуры К. Н. Державиным прибыли в Софию и приняли участие вместе с другими членами советской делегации в Славянском соборе, по существу очередном Славянском съезде (статус которого Болгарии не был дан в виду ее недавнего участия в гитлеровской

коалиции). Собор был созван по случаю празднования 67-й годовщины освобождения болгарского народа от турецкого ига и проходил с 1 по 15 марта 1945 г. Державины приняли участие во всех его мероприятиях, митингах в разных городах Болгарии. На двух заседаниях Собора 4 марта Н. С. Державин выступил с докладом «Славяне, Россия и Советский Союз»52. После Собора Державины остались в Болгарии для проведения научной и общественной работы, что имело принципиально важное значения для налаживания советско-болгарских культурных связей. Академик особо отметил в отчете внимание и заботу, проявленные по отношению к нему от болгарских властей и руководителей общественных организаций, в частности, со стороны чрезвычайно важного политического лица в Болгарии того времени, регента при малолетнем царе Симеоне II, академика Т. Павлова, председателя Славянского комитета Болгарии Н. Николова и его помощника К.. Македонского, бывшего военного министра, генерал-полковника Д. Велчева, начальника VI отделения Министерства, полковника К. Маркова, председателя Болгаро-со-ветского общества Д. «.остова, вице-председателя БАНИ Н. До-ланчиева, ректора Софийского университета С. Баламезова, затем Д. Ораховаца и др.53

Осуществление научных связей началось с Софийского университета. С 17 марта Н. С. Державин начал читать там курс лекций по истории Болгарии, начав их с темы «Происхождение болгарского народа и образование Первого Болгарского государства на Балканском полуострове». Потом 23 марта прочитал лекцию «Богомилы и богомильство», 24 марта — «Паисий Хилендарский», 27 марта — «Софроний Врачанский», 28 марта — «Болгарский народ под турецким владычеством», 4 апреля — «Влияние века Просвещения и Французской революции на национальное возрождение народов Балканского полуострова», 6 апреля — «Подъем капитализма и зарождение национальной буржуазии в Болгарии». До своей тяжелой болезни он успел прочесть 9 лекций цикла, доведя изложение материала до начала XIX в., а не до освобождения Болгарии в 1878 г., как планировалось ранее54. Для студентов и преподавателей Софийского университета курс лекций Н. С. Державина имел тогда большое значение: это было их первое соприкосновение с марксистской интерпретацией болгарской истории в понимании советского академика. Потому этот лекционный цикл был застенографирован, переведен на болгарский язык и издан в партиздате. Н. Николов писал впоследствии: «Благодаря трудам Н. С. Державина болгарская историческая наука не только исправила некоторые свои ошибочные представления, но, что еще важнее, усвоила правильный методологический подход к историческим явлениям»55.

Одновременно Державин занимался широкой популяризатор-ско-пропагандисте кой деятельностью, выступал с лекциями и докладами в разных городах и перед разными категориями слушателей. В его отчете в Отделении литературы и языка АН СССР отмечено, что в Софии, Пловдиве, Свишове, Панагюриште он читал лекции о культурном строительстве в СССР и по славяноведению. В поездке в эти города Державина сопровождали многие официальные лица — регент, коммунист Т. Павлов, министр информации и искусства Д. Казасов, министр, генерал-лейтенант Д. Терпешов и др. В Сви-щове, родине классика болгарской литературы Алеко Константинова Н. С. Державин, автор статей об этом писателе, прочитал специальный доклад о его романе «Бай Ганю» и возложил венок от имени АН СССР на его могилу. В Панагюриште Державин побывал на народном празднике, посвященном Апрельскому восстанию 1876 г., и в долине Оборище — месте заседания подпольного народного собрания, произнеся речь об историческом значении этого события 4'.

Везде Державина принимали торжественно, как посланца «великого Советского Союза». «Повсюду приезд мой, — писал он в отчете, — вызывал многолюдные манифестации в честь Советского Союза и сопровождался лозунгами боевого единства славянских народов против германо-фашистской агрессии»57. В научных кругах, по воспоминаниям С. Б. Бернштейна, существовала легенда о том, что даже И. В. Сталин позавидовал такой популярности и такому приему Н. С. Державина в Болгарии и сделал определенные оргвыводы в отношении его дальнейшей карьеры. Во всяком случае, многие его последующие проекты в области славяноведения не находили поддержки в верхах.

В Болгарской Академии наук и искусств ученый сделал два доклада: 22 марта «Кралевич Марко и Илья Муромец» и 27 марта — «АН СССР: история, организационная работа». Содержание докладов широко освещалось в болгарской печати (в основном партийной). Доклады в Академии наук были опубликованы в «Известиях БАНИ» и изданы отдельными брошюрами. Всего он прочитал, таким образом, 21 научный доклад и 28 докладов и речей — на собраниях, митингах, банкетах "'8.

Важное значение для развития болгаро-советских культурных связей имело тесное общение Державина с представителями тогдашнего руководства Болгарии на самом высоком уровне. В отчете он упоминат «долгие беседы с регентом Т. Павловым, работниками ЦК БРП (Васил Коларов, Трайчо Костов, Волко (Вылко) Червен-ков и др.), экзархом Болгарии митрополитом Стефаном, с главным секретарем Национального комитета Отечественного фронта т. Цо-лой Драгойчевой, с рядом министров, болгарских ученых, писателей, артистов, студенчеством и т. п.) на животрепещущие темы

политической жизни Болгарии, ее будущего, ее связей с СССР и т. д. Во всех этих беседах я подчеркивал историческое значение деятельности Отечественного фронта и развивал мысль о необходимости наиболее тесных, в первую очередь, культурно-обществен-ных, связей с братским русским народом»59. Примечательно, что при таком самом высоком ранге приема академика Н. С. Державина в Болгарии, не состоялось его встреча с ведущим партийно-государственным лидером Г. Димитровым (может быть, из-за вышеуказанной позиции И. В. Сталина?) и везде его сопровождали представители военных ведомств.

Надо отдать должное Н. С. Державину в том, что он хорошо понимал значение научных связей и многое сделал для их возобновления. Начинать нужно было с книгообмена. «Ознакомившись с работой БАН, Софийского университета и ряда болгарских научных обществ, — писал он в отчете, — я принял меры к тому, чтобы восстановить, в интересах нашего славяноведения и славянской научной мысли в целом, связи с болгарской наукой. В результате мне удалось, благодаря любезности болгарских научных учреждений, ряда научных работников и некоторых издательств, скомплектовать целую библиотеку книг, в существенной мере заполняющих столь ощутимый у нас пробел в болгарской научной литературе по истории, филологии, этнографии и т. д. (за время с 1915 по 1945 гг.). Библиотека эта в количестве примерно до 2000 наименований доставлена мною в Москву и явится ценным пособием для наших работ в области славяноведения. Кроме того, я привез с собою ряд изданий, подаренных болгарскими научными учреждениями для наших научных библиотек и провел в Болгарии большую работу по установлению нормального книгообмена с АН СССР»60. Судьба этих книг нам неизвестна. Не исключено, что значительная их часть попала в библиотеку ИНИОН.

Пребыванию Державина в Болгарии болгарская пресса уделяла большое внимание. Было опубликовано свыше 20 обстоятельных статей, характеризующего его как болгароведа-слависта и как общественного деятеля.

С особой гордостью Державин упоминал о наградах, которыми его удостоили в Болгарии. Регент Болгарии Т. Павлов наградил его орденом Св. Александра II степени. БАНИ избрала его своим почетным членом, Софийский университет утвердил его доктором славяноведения honoris causa. Державин был избран также почетным членом Союза писателей в Болгарии, Болгарских археологического, исторического, этнографического и географического обществ, а также почетным председателем Македонского научного института, Славянского сектора Археологического института, Общества филологов-славистов в Софии61. По случаю чествования в Софийском

университете, произошедшего 2 марта 1945 г., Державин произнес примечательную речь «Задачи славянской филологии и методы исследования советской науки»62, познакомив болгарских профессоров и студентов со своим видением марксизма (вероятно, в духе марризма) применительно к этой отрасли знания.

Города Свищов и Пловдив избрали советского академика своим почетным гражданином, городское управление Софии решило назвать его именем одну из центральных улиц63.

Н. С. Державин скромно констатировал: «Все мое пребывание в Болгарии прошло под знаком выражения со стороны широких кругов болгарской общественности своих глубоких и искренних симпатий к братскому русскому народу и СССР. Одновременно с этим болгарский народ, гостем которого я официально именовался, чествовал меня и как советского ученого, посвятившего почти полвека изучению его истории, языка, литературы и фольклора. И то и другое переполняло меня гордостью за мою страну и чувствами высокого морального удовлетворения»64.

С 12 по 16 мая 1945 г. по личному приглашению маршала И. Броз Тито Державин отправился в Белград. Это был своего рода общественно-политический визит на самом высоком (не по рангу «простого» академика) уровне: «Я был принят маршалом Тито в занимаемом им дворце, совершил вместе с ним экскурсию на Могилу неизвестного воина, где мы были приветствуемы тысячной толпой народа»65. Здесь он тоже успел выступить с рядом докладов: 13 мая на заседании Югославской Академии наук на тему «АН СССР в прошлом и настоящем» и 14 мая в Народном университете — «Советская наука в годы войны». В Академии и университете он произнес также несколько речей на собраниях и банкетах по случаю его визита. С деятельностью этих научных учреждений из-за недостатка времени ему детально ознакомиться не удалось. «Тем не менее, — писал он в отчете, — я получил возможность обогатить свою библиотеку ценными изданиями и установить личный контакт с некоторыми из югославских коллег по моей научной специальности»66.

По представлению И. Броз Тито Державин 15 мая был награжден орденом «Народного освобождения», который был вручен «в заседании Скупщины в присутствии многочисленных представителей общественности и научного мира». На прощальном банкете он произнес примечательную речь о «задачах объединения славян и значении СССР в деле послевоенного славянского возрождения»67, в которой, судя по всему, откровенно выразил некоторые «панславистские» настроения в верхах советского общества, которые официальные лица предпочитали до времени не афишировать.

Чрезвычайно обширная научная и общественно-политическая программа пребывания Державина в Болгарии и Югославии не могла

не сказаться на его здоровье как человека в преклонном возрасте. Вскоре по возвращении из Югославии 28 мая 1945 г. с Державиным случился инсульт (артериально-склеротический тромбоз)68. Тяжелая болезнь не позволила ему окончить чтения в университете, завершить научную программу пор сбору материалов для задуманной истории болгарской литературы. Болгарская общественность проявила к нему трогательную заботу. Лечение было организовано на самом высоком уровне. По инициативе Г. Димитрова из Москвы был вызван профессор Ю. В. Коновалов. Лишь в конце своего пребывания в Болгарии Державин присутствовал на панихиде по случаю годовщины смерти классика болгарской литературы И. Вазова. Произнес несколько слов и возложил цветы на могилу от имени АН СССР. В Москву он смог вернуться только 26 октября 1945 г. и еще несколько месяцев продолжал лечение.

С полным основанием Державин мог заключить: «Надеюсь, что в какой-то степени мое путешествие в Болгарию внесло свою лепту в дело культурного сближения СССР и болгарского народа, и тем самым способствовало развитию сотрудничества между Болгарией и СССР в деле обеспечения счастливого будущего всего славянства»69.

Отношение болгарского общества к визиту Н. С. Державина хорошо выразил в статье «Великий друг Болгарии — Н. С. Державин» председатель Славянского комитета Болгарии Найден Нико-лов: «Н. С. Державин в своем братском отношении к болгарскому народу раскрыл перед нами чувства великого русского народа к своему меньшому брату, чувства, объясняющие нам ту готовность, с какой русский народ дважды устремился в тяжелую борьбу за наше освобождение. Николай Севастьянович для нас — живая связь, олицетворяющая отношения между двумя братскими народами»70.

После триумфальной командировки Н. С. Державина АН СССР на заседании Президиума АН СССР от 4 ноября 1945 г., вероятно, с учетом пожеланий резолюции ленинградского совещания, приняли решение отправить первую историко-археологическую экспедицию на Балканы. Она должна была носить более спокойный, деловой характер: «В целях изучения важнейших проблем Балканских стран, а также истории славянства, направить в ноябре 1945 г. в Болгарию, Югославию и Румынию экспедицию археологов и этнографов в составе научных сотрудников Института истории материальной культуры им. Марра и Института этнографии: академик Б. Д. Греков (руководитель экспедиции), профессор П. Н. Третьяков, профессор А. В. Арциховский, профессор Т. С. Пассек, профессор В. В. Бунак, профессор В. И. Равданикас и доцент И. Т. Кругликова. Установить срок работы экспедиции двухмесячный»71. В ноябре экспедиция не состоялась. Она была отправлена за рубеж в начале 1946 г. в несколько измененном составе. Возглавил ее П. Н. Третьяков. В группу

вошли археологи Б. А. Рыбаков, В. И. Равдоникас, А. В. Арцихов-ский и этнографы С. А. Токарев и П. Г. Богатырев72.

Поездка продолжалась два месяца с 10 января по 9 марта 1946 г. и носила научно-ознакомительный характер. Ни один из участников экспедиции ранее не бывал на Балканах и лично не был знаком с учеными их принимавшими. Как писалось в отчете, «участники поездки выступали с научными докладами в Софии, Белграде, Загребе, Любляне, Сплите, Сараеве и Бухаресте и в свою очередь ознакомились с научной работой местных археологов и этнографов»75. Археологов интересовали сокровища археологических музеев Болгарии, Югославии и Румынии независимо от их этнической принадлежности и эпохи. С равным интересом археолог А. В. Арци-ховский писал, например, о находках периода палеолита, римской и византийской эпох и пр. Тем не менее славянские экспонаты отмечались особо. Так, среди находок Народного археологического музея в Софии указывались средневековые болгарские рельефы, которые «имеют много аналогий в искусстве Киевской Руси, например, рельефы из Преслава с павлинами, кипарисами и т. д. Надписи первых болгарских царей не славянские, а греческие с тюркскими именами. Среди них целый ряд списков оружия, своего рода каменный архив арсенала. В 1945 г. впервые удалось найти надпись на тюркском древнеболгарском языке... Славянских надписей найдено не очень много, в основном это надгробия»74. Было отмечено, что славянская керамика в Болгарии «совершенно такая же, как во всем славянском мире, от Эльбы до Волги и от Ладожского озера до Адриатического моря»75. В ней совпадали керамические профили и орнаменты, клейма, техника обработки глины и даже хронологические этапы развития посуды. Было обращено внимание на многочисленные витые браслеты, хранящиеся в музеях Болгарии и Югославии, во многом аналогичные средневековым московским и новгородским.

А. В. Арциховский охарактеризовал также своих болгарских коллег, с которыми участники экспедиции познакомились и завязали научные контакты. Это прежде всего директор Народного археологического музей в Софии, академик Н. Мавродинов, известный специалист по прикладному искусству эпохи переселения народов, болгарской архитектуре и живописи, который руководил раскопками средневековых столиц Болгарии. Результаты этих раскопок, заметил Арциховский, обрабатываются не только в Музее, но и в Болгарском археологическом научно-исследовательском институте в Софии. Советские ученые познакомились с директором этого Института, академиком Г. Кацаровым, крупнейшим в мире специалистом по истории и археологии античной Фракии, а также с его ученым секретарем, академиком К. Миятевым, автором фундаментальных

трудов по архитектуре и художественной керамике средневековой Болгарии. Большую взаимную пользу принесли встречи с видными археологами Софийского университета, в частности, с профессором Д. Димитровым, который читал курс археологии в университете, являлся руководителем кабинета археологии и автором книг о римских рельефах76.

Участники экспедиции восхищались далее Боянской церковью 1259 г. в окрестностях Софии. Было отмечено, что фрески выполнены многими мастерами в разных стилях, «движение в них передается теми же средствами, что в византийской палеологовской живописи, но лет на сто раньше. Возможно, что в создании этого нового стиля не греки влияли на славян, а славяне на греков. Краски теплые и мягкие. Поражает лицо мальчика Христа... задумчивое и вдохновенное: такая степень выразительности для средних веков почти невероятна. Изображения болгарских владетелей портретны и величественны»77.

В Пловдивском археологическом музее внимание участников экспедиции привлекли вещи из скифских курганов. Затем они посетили Бачковский монастырь 1083 г. в Родопах, который в период византийского ига и Второго болгарского царства был важным центром болгарской культуры. Из него вышел известный московский митрополит Киприан.

На пути из Варны в Софию советские ученые остановились в Шумле — местах раскопок болгарских археологов Преслав, Мада-ра, Плиска. Отмечено, что имя Преслав (Переслав) роднит Болгарию с Русью. Указано, при раскопках здесь была найдена стена церкви, на которой виднелась глаголическая надпись. В 1945 г. здесь при возобновлении раскопок была обнаружена колонна с надписью на древнеболгарском языке 7\ В Мадаре, на горном утесе археологи любовались рельефным конным портретом болгарского царя Крума (803-814), известного своими военными победами. В Плиске (Плесков, т. е. Псков, что указывает на связь севера и юга славянского мира) — древней столице Болгарии, Арциховский отметил, что здесь чтут память русского археолога Ф. И. Успенского, начавшего в 1899 г. раскопки этого города. Одна из площадей названа его именем7Ч.

С 4 февраля началась поездка по Югославии. «С первого же дня, — писал А. В. Арциховский, — мы установили такой же контакт с югославянскими археологами, как и с болгарскими. Наиболее ярким представителем археологии в Белграде является профессор университета Джурдже Бошкович, многочисленные труды которого посвящены средневековью (преимущественно сербской архитектуре); он освобожден из немецкого лагеря Красной Армией. Еще работает профессор-пенсионер Милое Васич, известный по своим

раскопкам первобытных энеолитических поселений. Многие представители югославской академической интеллигенции участвовали в партизанских отрядах, в том числе видный специалист по средневековым сербским надписям Титомир Вуканович»80.

В археологическом музее Белграда были отмечены находки спиральной расписной керамики, похожие на трипольскую керамику, а также славянская керамика и витые четверные браслеты, сербские печатные перстни с именами владельцев XIV—XV вв.81 В музее Загреба ученые увидели серебряную чашу московской работы 1558 г., которая является доказательством связей Руси с южными славянами. В Любляне наряду со всемирно известной коллекцией сосудов гальштадской культуры советские археологи обратили внимание и на славянскую керамику. После посещения Риеки и Задара участники экспедиции направились в Шибеник, который в средние века был гнездом славянских пиратов, хозяйничавших в Средиземном море. Особо отмечены портретные бюсты граждан Шибеника (всего 130) эпохи Возрождения. «Некоторые лица по своей энергии и значительности совершенно незабываемы»82. В Сплите особое впечатление произвел величественный дворец Диоклетиана и его мавзолей. В археологическом музее отмечены средневековые надписи хорватских князей по-латыни (самая ранняя князя Трпимира 845 г.) и славянская кириллическая надпись князя Бречко XII в.81 Сплит известен как археологический центр международного значения. И потому советские ученые не преминули познакомиться с директором сплитского Археологического музея, профессором М. Абра-мичем. крупным специалистом по античной археологии, а также с руководителем реставрационных работ во дворце Диаклетиана, молодым археологом Ц. Фисковичем, который во время войны был бойцом партизанского отряда 84.

Далее участники экспедиции посетили славянский средневековый город Трогир и направились, посетив живописные острова-города Хвар и Корчула, в Дубровник, эту республику «славянских мореплавателей, известных во всех морях, город академий, где развивались в XVI—XVII вв. югославская поэзия и наука», город, который «прекрасно сохранил свой архитектурный облик». В ризнице дубровницкого собора они рассматривали византийские перегородчатые эмали, в археологическом музее — собрание гальштадских и римских древностей, особо отметив выставку посуды местной аптеки 1420 г. и эффектные красные шелковые мантии ректоров85.

Из Дубровника советские ученые поездом прибыли в Сараево — столицу Боснию, известную по событию 1914 г. «Мы посетили место, где стрелял Принцип; теперь там висит мраморная доска»86. В Археологическом музее их внимание привлекли материалы известного энеолитического поселения Бутмир, близ Сараево, а из не

изучавшихся еще славянских древностей — двуручные мечи, найденные в местных богомильских погребениях XIV—XV вв. Отмечено, что здесь в большинстве живут магометане, говорящие по-сербски 87. С 3 марта экспедиция находилась в Румынии и 9 марта вылетела в Москву.

А. В. Арциховский выразил надежду, что «поездка положит начало научному общению советских и балканских археологов»88.

Экспедиция была первой в своем роде поездкой группы советских ученых на Балканы. Она, безусловно, способствовала расширению их научного и культурного кругозора. Впечатлениями делились с коллегами и студентами. Были установлены необходимые научные контакты. Неоднократно отмечалось, что язык не был препятствием к общению. Ученые быстро адаптировались и слушали доклады и выступления коллег на их родном языке, не нуждаясь в услугах переводчиков. С удовлетворением было отмечено также, что болгарские интеллигенты сносно объясняются по-русски, так как русский язык здесь преподается непрерывно с 1878 г.: «Большинство наших болгарских знакомых отлично знают в подлиннике русскую классическую литературу и вообще нашу страну, но знают книжно. Никто из них никогда в России не был, но, несмотря на это, многие из них являются людьми русской культуры, и все мечтают побывать у нас, прежде всего в Москве. Симпатии к нашей стране за последние годы неизмеримо выросли»89.

Примерно то же самое писалось и о Югославии: «Мы слышали во всех городах Югославии русские и югославские песни о России и Москве. Любовь югославского народа к русскому народу трудно передать словами. Русский язык югославские интеллигенты понимают, многие и сами говорят на нем. Здесь, как и в Болгарии, много людей, воспитанных на русской классической литературе. В России они тоже не бывали и тоже надеются побывать. Для нас сербохорватский язык оказался так же лёгок, как и болгарский, и мы слушали доклады наших коллег на родном языке. После войны русский язык введен во всех школах югославских республик в качестве обязательного предмета»90.

Характеристика экспедиции советских ученых на Балканы была бы не полной без впечатлений, которые вынес из нее этнограф П. Г. Богатырев. В своем отчете об этой поездке, заслушанном на заседании Ученого совета Института этнографии АН СССР 19 марта 1946 г. и в докладе «Балканская экспедиция Академии Наук СССР» — на совещании славистов в Ленинграде (16 июня 1946 г.)91, он сообщил, что задачами экспедиции с точки зрения этнографии и фольклористики, было ознакомление с современным состоянием этих наук в Болгарии, Югославии и Румынии и выяснения возможности работы там советских ученых, а также установление научных

контактов и выработка разных мероприятий для укрепления этих связей92. Поскольку С. А. Токарев был отозван из экспедиции на работу по определению триестской границы, вся полнота решения этих задач пала на самого П. Г. Богатырева. Он сообщил, что выступил там с 9 докладами (о современном состоянии советской фольклористики и о проблемах изучения народного театра у славян) и провел 7 совещаний с коллегами. Они рассказывали о состоянии этнографии и фольклористики на Балканах, а он — в СССР. В личных беседах ученый пытался нащупать пути организации совместной работы. Примечательно, что П. Г. Богатырев говорил с коллегами о необходимости созыва съезда славянских фольклористов и совещания по изучения славянского эпоса и народного театра и нашел поддержку и сочувствие этой идее в предложении созвать также новый съезд славянских этнографов и географов (два из них проводились в Праге в 1920-е гг.). Идея созыва съезда славянских фольклористов широко обсуждалась в сербской печати (газета «Политика» от 3 марта 1946 г.). С большим интересом было воспринято сообщение Богатырева о подготовке в Институте этнографии сборника «Славянский фольклор» со статьями на всех славянских языках93. Болгарские, югославские и румынские ученые говорили о необходимости посылки в Советский Союз молодых ученых, которые могли бы на месте ознакомиться с достижениями советской фольклористики и этнографии, пройти аспирантуру в СССР. В то же время с пониманием было воспринято предложение П. Г. Богатырева об организации аналогичных командировок советских специалистов в балканские страны для прочтения целых курсов и циклов лекций, о посылке экспедиций советских ученых на Балканы и проведении совместных этнографических и фольклорных экспедиций, в которых мог бы произойти обмен методическим опытом. Богатырев сообщил также, что всюду славянские ученые просили прислать новую советскую литературу по этнографии и фольклористике, для чего необходимо наладить книгообмен'4.

В своем отчете П. Г. Богатырев подробно рассказал о посещении этнографических музеев в Софии, Белграде, Загребе, Любляне, Сплите, Дубровнике, Бухаресте и др. городах и встречах с коллегами, а также, о своих впечатлениях от участия в ряде народных праздников в провинции. Так, в Болгарии он присутствовал на народном празднике «сурваки» в Васильев день 2(14) января, наблюдал обряд Крещения в с. Панчево. Бабин ден (день повивальных бабок) отмечал в с. Бачково. Наблюдал обряды Власова дня, Масленицы, народных свадеб и пр.9' После пересечения болгаро-сербской границы Богатырев наблюдал, как «молодежь водила „коло" и пела партизанские песни, высмеивавшие короля и восхвалявшие Тито»%. В Загребском университете ему показали этнографические фильмы

о местных свадьбах и похоронах. В Сплитском этнографическом музее его директор Д. Станоевич продемонстрировал советскому ученому народные костюмы православных и католиков. Было отмечено, что первые в условиях гнета хранили наряды бережнее, потому они и лучше сохранились. В Дубровнике в городском архиве Богатырев нашел два письма Петра I и одно — Екатерины II. Ученый записал в Югославии интересный рождественский обычай «бадан дан», согласно которому 6(19) января сжигают специально подготовленный и освещенный «бадняк» — кусок дерева. В селе Коновле и Врутаци он наблюдал католический обычай «Красна слава», связанный с почитанием «Трех королей» (или волхвов, посетивших младенца Христа). В целом П. Г. Богатырев выразил в своем отчете удовлетворение своей командировкой на Балканы и теплым приемом коллег. В дискуссии по докладу на Ученом совете в Институте этнографии АН СССР выступили М. О. Косвен и С. П. Толстов. Первый говорил не столько о докладе, сколько о необходимости организовать обучение славянским языкам для аспирантов-славистов Института. Последний комментировал ряд специальных вопросов, поднятых в докладе, и высказал несколько критических замечаний, найдя, в частности, что П. Г. Богатырев неясно определил задачи экспедиции. Он упрекнул ее организаторов также в том, что советские ученые не посетили Македонию и мало уделяли внимания вопросам антропологии97.

Поездка советских ученых в Болгарию, Югославию и Румынию была первой ласточкой в установлении тесных научных контактов, личных и между институтами, развивавшихся в последующие десятилетия.

В 1946 гг. произошли еще два знаменательных события в плане международных связей советских славистов, может быть, не вполне позитивного плана, но хорошо отражающие послевоенную обстановку и настроения победителей.

После окончания войны встал вопрос о репарациях со стороны Германии. Было решено послать туда несколько экспедиций, чтобы выявить книги и научное оборудование для последующего использования в учреждениях советской Академии наук. Этот вопрос обсуждался на распорядительном заседании Президиума АН СССР 31 января 1946 г. Здесь говорилось о создании целой сети групп научных сотрудников (по энергетике, ботанике, биологии, физике, автоматике-телемеханике, библиотечных работников и пр.) для посылки в Восточную Германию с целью сбора трофейных материалов. Постановили ходатайствовать о том, чтобы «Академии наук было предоставлено право на изъятие и вывоз книжных фондов, в особенности тех, которые могли бы идти для компенсации того ущерба, который нанесли нам немецкие оккупанты»98. При этом

указывалось, чтобы на практике у немецких книготорговых фирм книги не просто отбирались, а за них платили наличными деньгами (марками)99. В плане подобного обеспечения институтов гуманитарного профиля по постановлению ЦК ВКП(б) за подписью И. В. Сталина была организована Комиссия по отбору в германских библиотеках и архивах книг и материалов по славяноведению в составе: В. И. Пичеты (зав. Сектором славяноведения в Институте истории АН СССР), В. Т. Дитякина (ученый секретарь Славянской комиссии АН СССР) и Н. С. Пилипчука (член Всеславянского комитета в Москве), которая посылалась в советскую зону оккупации Германии. Об этой секретной миссии, которая никак не афишировалась, сохранился интересный документ — откровенное письмо В. Т. Дитякина академику Н. С. Державину от 25 октября 1946 г., где говорилось, в частности: «Выехали мы 23/У11 с. г. и приехали обратно. 27/УШ с. г. Посетили Берлин, где пробыли 2 недели, затем Дрезден, Бауцен, Лейпциг, Галле, Веймер, Иену и еще некоторые мелкие города. В общем выбрали до 20 тыс. книг; архивных материалов мало, они заключены в соляных шахтах, и работать там долго очень трудно. Работали много и напряженно, в обшем, довольно дружно, но могли бы, конечно, сделать больше и лучше при другом руководителе. Встретили нас и всюду принимали исключительно хорошо, кормили по-генеральски, был у нас автотранспорт, прекрасные жилища. Отобранные книги в большинстве своем просто неизвестны у нас — издания 1915 — [19]45 гг., есть очень много в том или ином отношении интересных. Большая часть по вопросам истории и международной политики. По филологии совсем мало, так как Пичета не решился тронуть Институт Фасмера. Бывали у лужичан и поморян, [видели], как они живут»100. В. Т. Дитякин предполагал, что под руководством Н. С. Державина члены Комиссии «сделали бы во много раз больше», но именно благодаря взвешенной позиции В. И. Пичеты немецкие культурные ценности были сохранены и Институт М. Фасмера не пострадал. В СССР отобранные книги на долгие годы попали в спецхраны центральных библиотек и не читатели к ним доступа не имели.

На упомянутом выше заседании Президиума АН СССР от 31 января 1946 г. был заслушан также отчет генерал-майора И. И. Никитинского «О результатах работы Комиссии по принятию Русского заграничного исторического архива». Предыстория этого вопроса, которая имеет много примечательного в плане развития тогдашних научных и культурных связей с Чехословакией, такова. Этот архив первой волны русской эмиграции, обосновавшейся в Праге, был образован постановлением Земгора (Объединения российских земских и городских деятелей) от 17 и 19 февраля 1923 г. как учреждение при культурно-просветительном отделе пражского Земгора

в составе его библиотеки. В октябре 1924 г. постановление об архиве утвердили на общем собрании Земгора, и он получил название Русский заграничный исторический архив в Праге (РЗИА). Руководящим органом архива являлся Совет, в который входили в разные годы многие историки и общественные деятели из России: А. А. Ки-зеветтер (председатель Совета и Ученой комиссии), Е. Ф. Шмурло, академик П. Б. Струве, В. А. Мякотин, А. В. Флоровский, С. В. Завадский, П. Н. Милюков, генерал В. В. Чернавин, Н. И. Астров, В. Г. Архангельский, князь П. Д. Долгоруков, Л. В. Бурцев, Я. Славик и др.101 Актом от 31 марта 1928 г. архив был передан под юрисдикцию Министерства иностранных дел ЧСР. Новое положение об архиве вступило в силу только 1 января 1935 г. С этого времени РЗИА потерял самостоятельность в решении финансовых и кадровых проблем, а также вопросов, касающихся допуска исследователей к документам. После оккупации немецкими фашистами Чехословакии, 22 марта 1939 г. архив был взят под покровительство нацистского МВД. Произошла смена руководства архива. Возглавлявший его до этого чешский историк и публицист Я. Славик в прощальном слове к сотрудникам сказал: «Когда наступит время, все собранные в фондах архива богатства поступят в Россию и в этом будет заслуга ЧСР перед русским народом»102. Его слова оказались пророческими. После окончания войны 13 июня 1945 г. правительство возрожденной Чехословакии приняло решение о передаче РЗИА в Праге Академии наук СССР. Это было поистине царским подарком к торжествам по случаю 220-летия последней в июне-июле 1945 г. В Москву на это празднование была послана делегация чехословацких ученых во главе в министром школ и народного просвещения ЧСР 3. Неедлы, который в одном из выступлений публично сообщил о передаче Пражского архива в дар советской Академии наук'03.

По постановлению СНК СССР от 27 октября 1945 г. в Чехословакию направили Комиссию для приема РЗИА в составе ее руководителя И. И. Никитинского (начальника ГАУ НКВД), а также чле-нов-корреспонтентов АН СССР С. К. Богоявленского и И. И. Минца и доцента, впоследствии сотрудника Института Маркса—Энгельса-Ленина С. Б. Сутоцкого.

Отчет об этой миссии весьма примечателен для характеристики тогдашних советско-чехословацких отношений. В Праге комиссию ожидал самый теплый прием на достаточно высоком уровне — у министра школ и народного просвещения 3. Неедлы, которому было передано благодарственное письмо президента АН СССР, а также у премьер-министра ЧСР 3. Ферлингера. Комиссии создали все условия для ознакомления с архивом и подготовки к его упаковке, к которой были привлечены бывшие сотрудники РЗИА А. Ф. Изюмов и Д. И. Мейснер. Следует отметить, что члены

Комиссии, несмотря на тогдашнее неприятие «белогвардейщины», быстро определили чрезвычайную историческую ценность передаваемого в СССР архива «Основную массу документов архива, — указывал И. И. Никитинский, — состашгяют материалы, относящиеся к 1917-1921 гг., т. е. периоду Великой Октябрьской социалистической революции в России. Материалы в первую очередь относятся к истории Гражданской войны, в частности, очень большое количество документов относится к армии Деникина и казачьему Войску Донскому и другим белогвардейским формированиям, существовавшим в период Гражданской войны. Среди материалов имеется очень большое количество протоколов правительства Деникина, Врангеля и по отдельным войсковым частям. Очень ценная часть архива — это мемуарный фонд. Здесь имеются личные воспоминания Деникина, Алексеева, дневники и воспоминания участников Кронштадтского восстания, участников похода Врангеля и т. д. Всего в мемуарном фонде имеется более 1200 экземпляров мемуаров, написанных в основном белогвардейскими элементами, которые в период пребывания в эмиграции все время писали свои воспоминания по документам и личным впечатлениям»104.

И. И. Никитинский отметил также, что во второй части архива представлены материалы, характеризующие «белоэмигрантское движение на Северо-Западе России, в Прибалтике, Белоруссии и частично в Западной Украине. Здесь имеются очень большие коллекции, в частности, материалы Савинкова». Кроме того, он указал на наличие большого количества личных фондов 1918-1938 гг. и в первую очередь, материалы генерала А. А. Брусилова (воспоминания и переписка). Руководитель комиссии не мог не посетовать, что в архиве находится сравнительно мало материалов «дореволюционной эмиграции различных направлений, в том числе и социал-де-мократического»105.

Генерал-майор НКВД не скрыл от академиков, что личные фонды сдавались на хранение в архив с завещаниями: «Передать

* В частности. И. И. Минц в своем выступлении по докладу И. И. Никитинского заявил: «Как известно, у нас в стране была создана Политбюро редакция по изданию национальной истории Советской власти, истории революции и Гражданской войны под руководством членов главной редакции — Сталина, Молотова, Ворошилова и Жданова; в редакцию входил покойный Горький. Когда была создана эта редакция, тов. Сталин дал такое указание: не торопитесь с изданием, материалов у нас немного, сделайте книгу так, чтобы её не опрокидывал первый попавшийся белогвардеец или первая книга, вышедшая за границей. Поэтому мы из дат и только I и 11 том, а дальше ничего не могли сделать — у нас не хватало материалов по 1918 году. Сейчас мы имеем возможность продолжить эту большую работу по составлению нашей национальной истории». И далее И. И. Минц поставил вопрос о необходимости приобретения эмигрантских архивов по крайней мере в Софии и Белграде. (АРАН. Ф. 2. Оп. 3. Д. 77. Л. 68).

в Россию после свержения советской власти» или «по установлении в России законного правопорядка». Он упомянул о том, что «эти материалы попали к нам в ином порядке», и о своем распоряжении упаковать и доставить их в СССР в первую очередь106. Материалы документального фонда РЗИА заняли свыше 400 больших ящиков107.

После официальных переговоров с членами правительства ЧСР, в ведении которого находился архив, Комиссии удалось добавить к указанному фонду книги на разных европейских языках, которые освещают историю Гражданской войны в России, но только те, которые восполняют книжные фонды, отсутствующие в СССР. Таких книг набралось 5 тысяч томов, большинство из которых представляли библиографическую редкость108.

После особых переговоров с членами Чехословацкого правительства Комиссия смогла убедить их передать в СССР и значительную часть уникального газетного фонда РЗИА, в составе нескольких тысяч комплектов. «Среди них газеты русской белогвардейской эмиграции, издававшиеся во всех европейских странах, в США, в Африке и на Дальнем Востоке и не имеющиеся в советских книгохранилищах»109.

Однако этим сбор коллекций архивных материалов в ЧСР не ограничился. В Национальном музее Праги размещались большие собрания реликвий войска Донского (знамена, оружие, коллекция монет и т. д.), сданные туда на хранение атаманом Богаевским и другими белогвардейскими генералами. Они также в виду большой исторической ценности были переданы Комиссии и отправлены в СССР110.

Наконец, Комиссия приняла и послала в Москву фонды существовавшего в Збраславе Русского культурно-исторического музея, содержавшего документы и материалы, характеризующие деятельность многих известных русских художников, писателей, артистов — А. Н. Бенуа, К. А. Коровина, И. А. Бунина, А. И. Куприна, Ф. И. Шаляпина и др. Среди материалов Музея имелась ценная этнографическая коллекция, привезенная в Прагу из Центральной Африки, а также книги, рукописи-, письма и редкий портрет А. А. Брусилова, написанный на фронте в 1916 г. художником Киселевым Все эти реликвии «любезно предложил» отправить в СССР хранитель музея, писатель В. Ф. Булгаков, бывший секретарь Л. Н. Толстого"2. К слову сказать, в конце 1945 г. он предложил советским дипломатам передать как «национальное достояние России» лучшие картины Музея (всего 51) в Третьяковскую галерею. 15 картин Н. Рериха предназначались для специального музея его имени в Москве11'.

Помимо этого вдова генерала А. А. Брусилова Н. Брусило-ва-Желиховская передала Комиссии коллекцию материалов своего мужа. Была разыскана и присоединена к фондам РЗИА часть

документов члена-корреспондента Российской Академии наук, историка Е. Ф. Шмурло, найденных на чердаке бывшего Института Гейдриха и пр."4

6 декабря 1945 г. премьер-министр Чехословакии 3. Ферлингер вручил членам Комиссии государственный акт о передаче РЗИА в дар АН СССР. Уже 13 декабря погрузка 650 ящиков с документами, журналами, книгами и пр. была завершена, и военный транспорт под охраной особой команды НКВД в составе, по одним данным 9 "\ по другим — 11 116 вагонов, отправлен в Москву. После прибытия туда 25 декабря 1945 г. Комиссия в отчете президенту АН СССР С. И. Вавилову не могла не отметить, что «дар Чехословацкой республики превзошел все наши ожидания как по количеству материалов, так и по их содержанию»"7.

Дальнейшая судьба архива вкратце такова. После прибытия в Москву 3 января 1946 г. документов РЗИА из Праги Президиум АН СССР, желая сохранить архив в целостном виде и учитывая особые условия его хранения, передал его для размещения в ЦГАОР СССР. Здесь было сосредоточено свыше 350 тыс. единиц хранения и 250 кг россыпи. НКВД, в свою очередь, распорядился строго ограничить допуск исследователей к материалам архива, ввиду их «белоэмигрантского» и «антисоветского» характера. За годы хранения в ЦГАОР СССР часть материалов РЗИА была передана в другие архивы. Здесь осталось 98 тысяч из поступивших в 1946 г. 350 тысяч дел. Только в период перестройки в марте 1987 г. фонды РЗИА были рассекречены и переведены в открытое хранение. В 1989 г. они выделены в специальное хранилище коллекций белогвардейских и белоэмигрантских фондов |11!. Ныне эти материалы доступны для специалистов.

Таким образом, в обстановке послевоенной эйфории и возросших симпатий к СССР Комиссии удалось не только получить материалы РЗИА — бесценный дар АН СССР — но и значительно пополнить собрание другими коллекциями, которые бывшие эмигранты предлагали сами. Чешская пресса откликнулась на акт передачи архива рядом весьма «положительных и дружелюбных» статей, и только бывший директор РЗИА Я. Славик в газете «Народное освобождение» от 1 декабря 1945 г. осмелился выступить против передачи архива АН СССР "9, справедливо полагая, что в тогдашних условиях архив в СССР надолго будет закрыт для исследователей.

Помимо решения своей главной задачи Комиссия «провела серьезную работу по установлению научных связей с учеными и научными учреждениями Праги»120, выполняла в Чехословакии важную миссию в деле налаживания и укрепления советско-чехословацких отношений. Для чешской стороны работа Комиссии была нерядовым событием. В честь пребывания Комиссии АН СССР в ЧСР

3 декабря 1945 г. премьер-министр 3. Ферлингер устроил специальный прием с участием членов правительства и ученых города Праги. В ответ советский посол в Чехословакии В. А. Зорин, весьма способствующий работе Комиссии, также организовал прием, на котором «премьер-министр Фирлингер выступил с речью о значении дружбы между Советским Союзом и Чехословакией и особо подчеркнул роль, которую должен сыграть в укреплении этой дружбы дар правительства Чехословацкой республики. С ответными речами выступили руководитель делегации генерал-майор И. И. Никитинский и член-корреспондент АН СССР С. К. Богоявленский»121.

Члены Комиссии неоднократно приглашались в Пражский университет. В частности, по просьбе профессоров университета, желавших ознакомиться с основами марксистской методологии, специалист по истории Гражданской войны, член-корреспондент АН СССР И. И. Минц прочел лекцию «Методология истории Советского Союза». Состоялось также несколько публичных лекций. Член-кор-респондент АН СССР С. К. Богоявленский сделал в университете доклад «Москва 300 лет назад», доцент С. Б. Сутоцкий выступил на тему «Ленин в Праге», И. И. Минц — «Оборона Москвы в 1941 г.», кроме того последний прочитал две лекции по истории советской дипломатии для советской колонии в Праге. Руководитель Комиссии, генерал-майор И. И. Никитинский провел беседу с работниками пражских архивов об архивном фонде Советского Союза. В докладной записке С. И. Вавилову от 30 декабря 1945 г. указывалось, что «выступления членов Комиссии АН СССР собрали значительную аудиторию, имели большой успех и были широко освещены в чехословацкой прессе»122.

Весьма примечательно, что лекции и доклады советских ученых вызывали оживленное обсуждение и многочисленные вопросы. Для нас особое значение имеет тот факт, что чешская ученая аудитория очень интересовалась проблемами развития славяноведения. А. А. Никитинский докладывал на заседании Президиума АН СССР 31 января 1946 г.: «Нас просили поставить этот вопрос в Академии наук с тем, чтобы его двинуть более энергично. Некоторые чехословацкие ученые, — правда, они по своему весу очень незначительны — поставили вопрос о создании там университета славяноведения. Наконец, они проявили инициативу созыва специального съезда по изучению истории славянства. Мы высказали мнение, что примем в нем участие, однако считаем, что центром славяноведения должна быть Москва, а не Прага — там и ученых мало, у нас ученых больше, и инициатива исходит из Москвы»123. А. А. Никитинский даже предложил «поручить Институту истории АН СССР рассмотреть предложение чехословацких ученых об улучшении изучении истории славянства». На что президент Академии С. И. Вавилов

резонно заметил: «В связи с этим вопросом не стоит принимать такое постановление. Это очень актуальный вопрос и он совершенно не забыт Академией наук. Здесь есть трудности. Уже давно стоит вопрос об организации Института славяноведения в Академии наук. Он сейчас согласовывается в руководящих органах»124.

Не исключено, что результатом этого совещания стала поспешная организация упомянутого выше международного совещания славистов в Ленинграде летом 1946 г. и подготовка первого послевоенного съезда славистов в Москве, проведение которого планировалось в 1948 г. Таким способом утверждался приоритет советского славяноведения перед Прагой и другими центрами славяноведения в Европе.

Важное значение указанного совещания Президиума АН СССР заключалось и в том, что здесь был поставлен вопрос о международном обмене учеными, хотя бы на примере СССР и Чехословакии. И. И. Минц говорил о необходимости «посылки молодых славистов наших в Чехословакию и приема чешских ученых в Москве»125. И такие командировки, правда, не начинающих, а вполне зрелых ученых (А. Л. Сидорова, И. И. Удальцова и др.) действительно скоро состоялись.

С 22 октября 1946 г. по 17 февраля 1947 г. проходила командировка в Чехословакию историка А. Л. Сидорова (1900-1966), крупного специалиста по истории СССР, зам. директора Института истории АН СССР, профессора МГУ. Он попал в Чехословакию в сложный период общественного перелома, начавшегося после освобождения ЧСР в мае 1945 г. Красной армией и завершенного Февральским переворотом 1948 г. в пользу коммунистов. Его подробные отчеты о командировке являются ценным свидетельством очевидца о реалиях «новой демократии» в ЧСР, о настроениях, царящих в разных кругах чешский и словацкой интеллигенции и русской эмиграции, о борьбе за ориентацию ЧСР на Запад и Восток между СССР и некоторыми европейскими державами, об экономическом положении страны и происходящих там реформах, о политических партиях и их влиянии на общество, о депортации немцев из страны и пр. Разумеется, он всё оценивал в точки зрения реализации возможностей ускорения движения ЧСР по пути к социализму и переориентации чехословацкого общества на Советский Союз. В этом смысле он ощущал себя полпредом в ознакомлении чешской и словацкой интеллигенции с достижениями СССР как державы с передовым общественным строем.

На философском факультете Пражского университета советский историк прочитал курс лекций по новой истории СССР с середины XIX в. до 1917 г. А. Л. Сидоров отметил: «Курс был открыт в торжественной обстановке вступительной лекцией о советской

исторической науке. Еженедельно читалось по 5 часов. Два раза в неделю я читал двухчасовые лекции (которых вообще чешские профессора не читают) и один раз часовые». Для студентов, проявивших особый интерес к русской истории, ученый провел специальный семинар «Революция 1905-1907 гг. в России», в котором занималось 17—18 студентов и выпускников. Здесь на еженедельных двухчасовых занятиях прорабатывались указанные руководителем документы, заслушивались доклады. В последние две недели перед отъездом советского историка занятия участились до трех раз в неделю, что того, чтобы заслушать все подготовленные доклады |26. Следует отметить, что до А. Л. Сидорова отдельного курса по истории России здесь вообще не читалось. Он выступил пионером в этой области. Успех лекций советского ученого побудил руководство Пражского университета принять решение о привлечении двух профессоров для чтении лекций по истории России, а именно, профессора А. В. Флоровского, крупного слависта (из русских эмигрантов, получившего советское гражданство) для освещения древней истории России и доктора В. Жачека, начинающего специалиста — читать лекции по истории России Х1Х-ХХ вв. В отношении последнего А. Л. Сидоров в отчете МВО СССР С. В. Кафтанову от 21 февраля 1947 г. высказал пожелание о необходимости его стажировки в МГУ127.

Кроме того, по предложению советского посольства, ряда научных и общественных организаций, А. Л. Сидоров прочитал большое количество публичных лекций и докладов, проявив широту эрудиции и ощущая себя полпредом советской науки. Так в советской образцовой гимназии он прочел лекции о революции 1905 г. в России, о ее участии в Первой мировой войне и др. Интерес к ним был столь велик, что они собрали аудиторию в 300, а затем и в 600 человек, среди которых были чехи, в том числе, и чиновники министерств |28.

В Обществе культурной связи с СССР он с успехом прочитал доклады: «Разгром немецко-фашистских войск под Москвой» и «Роль России в Первой мировой войне». В Ориентальном (Восточном) институте историк выступил на тему о внешней политике России на Дальнем Востоке в начале XX в. Он читал доклады также и в Социалистической академии. Не боялся выступать и перед широкой студенческой аудиторией. В Чешском дискуссионном студенческом клубе рассказал о советской системе высшего образования, в аналогичном Русском — о И. В. Сталине (в связи с годовщиной его рождения)129.

В своих лекциях и докладах А. Л. Сидоров никогда не выходил за рамки дозволенного в советской идеологии и потому мог с гордостью отметить, что «все публичные выступления, проводившиеся

под контролем Советского посольства, позволю утверждать, — прошли с большим научным и политическим успехом»11".

А. Л. Сидоров ознакомился также и доложил С. В. Кафтанову об особенностях системы народного образования в ЧСР, о работе университетской библиотеки в Праге и пр. Весьма полезным с точки зрения развития славистических связей было общение ученого с руководством Славянского института в Праге в лице директора, профессора, антифашиста А. Пражака и ученого секретаря, профессора Т. Сатурника. Советский историк сообщил, что Институт поддерживает оживленные связи с учеными славянских стран. Только во время его пребывания в ЧСР в нем выступали с докладами президент Сербской Академии наук А. Белич, ректор Краковского университета Т. Лер-Сплавинский, проректор Люблянского университета М. Кос и др. В то же время советские ученые не посещают Института, даже те, которые избраны его почетными членами. Среди них: академики И. Э. Грабарь, Б. М. Ляпунов, Н. С. Державин, В. И. Пи-чета, А. Е. Крымский, Л. В. Щерба, член-корреспондент Д. К. Зеленин и др. Особенно настоятельно говорилось о необходимости обещанного приезда в Прагу Н. К. Гудзия и В. И. Пичеты, что так и не было реализовано|31. Большой интерес представляет подробная историческая справка о работе Славянского института, приведенная в указанном отчете и в выступлении на Ученом совете Института истории АН СССР 3 марта 1947 г.132 Сидоров рассказал о предыстории создании Института, его руководстве, секциях и основных научных изданиях, а также ближайших планах работы. Вывод его был однозначным: «Советским историкам и славистам необходимо установить более тесные научные отношения со Славянским институтом в Праге, а также установить регулярный обмен научными изданиями. Со стороны руководителя Славянского института высказывались пожелания о личном приезде советских ученых в Институт с научными докладами»133.

По настоянию советского посольства А. Л. Сидоров выезжал и в столицу Словакии Братиславу, где на философском факультете местного университета прочитал пять лекций и снова с большим успехом. От его наблюдательности не укрылось, что после окончания войны и восстановления Чехословакии «словаки очень ревниво относятся к охране своего национального достоинства и требуют к себе особого внимания»134. Он отметил, что философский факультет, идя в ногу со временем, вновь открыл русское отделение. «Прогрессивные элементы факультете группируются вокруг профессоров (бывших русских) Перфецкого и Исаченко. Во главе народного образования Словакии стоит коммунист, крупнейший поэт, покровительствующий русскому отделению» Л. Новомеский, тем не менее, в университете преподают (с понижением в должности)

«фашистские профессора». Его порадовало, что студенты русского отделения «прекрасно говорят по-русски, хорошо знают русскую литературу»1'5. Историк с удовлетворением отметил, что в Братиславе организуется Академия наук по типу советской. В существующих институтах истории, этнографии, языка он провел беседу с их научными сотрудниками о работе АН СССР и ее трудах в области общественных наук116.

Во время поездки в Словакию А. Л. Сидорову удалось ознакомиться с важной находкой российского эмигранта, известного лингвиста А. В. Исаченко (и его ассистента Я. Ференчика). Мечтая вернуться на родину, он предоставил А. Л. Сидорову интересную информацию и показал находящиеся во владении Русского семинара факультета ценные документы, альбомы и портреты пушкинской эпохи (А. С. Пушкина, В. А. Жуковского и пр.), обнаруженные в 1946 г. при обследовании библиотеки и архива имения в Брод[з]я-нах (Словакия), где проживала сестра жены поэта, баронесса А. Фри-зенгоф. А. Л. Сидоров сразу же не преминул поставить вопрос перед послом в ЧСР В. А. Зориным и министром Новомеским «о передаче ценнейших материалов советскому правительству». На что словацкий министр ответил, что «он рассматривает эту находку как дар словацкого правительства»137. Докладная записка о бродзянской находке, составленная Я. Ференчиком и А. В. Исаченко, была министру МВО С. В. Кафтанову 138. Но щедрый дар из Словакии, подобный материалам РЗИА из Чехии, так и не был сделан.

Обращает внимание, что А. Л. Сидоров одним из первых советских ученых не только не старался избегать встреч с российскими эмигрантами, но и сам охотно шел на контакт с ними. В этом проявилось веяние времени, когда в СССР после войны поощрялось содействие возвращению эмигрантов на родину (правда, не всегда с благоприятными последствиями для их дальнейшей судьбы). Однако, судя по отчету, советский историк не получал каких-то особых инструкций по этому поводу, а во многом сам проявлял инициативу, консультируясь, разумеется, с советским посольством в ЧСР. Он откровенно говорил коллегам на Ученом совете в Институте истории АН СССР, что перед поездкой в Чехословакию очень неясно представлял себе положение и настроения эмиграции в этой стране. Он знал, например, что в Праге существовал «эмигрантский университет» (Русский свободный университет. — М. Д.), что здесь «белые эмигранты враждебно настроены к советскому Союзу», но тем не менее «пошел к эмигрантам»139. А. Л. Сидоров сообщил, что он несколько раз выступал перед эмигрантской аудиторией. Для членов общества Максима Горького и Союза «Советская Родина» в большом зале Городской библиотеки он прочел доклад о Сталинской конституции (в связи с ее 10-летием) в присутствии примерно

700 человек140 (как он считал — «вся эмиграция»). Он подчеркнул, среди них были люди «разного поколения, начиная от подростков и кончая стариками, настоящими эмигрантами». В то же время отметил, что члены указанных эмигрантских обществ на 8/ю приняли советское гражданство. На доклад о В. И. Ленине, впервые прочитанный послом В. А. Зориным для этой аудитории, пришло уже 1500 человек, и тот даже позволил себе обратился к ним со словами «Товарищи!»141. Таким образом, А. Л. Сидоров засвидетельствовал огромный интерес эмигрантов к Советскому Союзу. Доходило до анекдотических ситуаций: «В университетскую библиотеку нельзя заходить, потому что там славянское отделение и на 9/ю ~ там Русские люди, — они не дадут работать до тех пор, пока им не прочитаешь лекции о Советском Союзе»142.

Понятно, что на встречи с А. Л. Сидоровым приходили прежде всего люди, испытывавшие симпатии к СССР. И он точно заметил, что в настроениях большинства эмигрантов произошел крутой перелом. Воодушевление победой СССР в войне с фашизмом, тоска по родине — все это заставляло эмигрантов закрыть глаза на существующие порядки в стране и питать иллюзии в отношении своей дальнейшей судьбы на родине. А. Л. Сидоров не закрывал глаза на то, что существует еще значительное число бескомпромиссных эмигрантов, не принимавших советские порядки. Но остались и те, «кто уже переоценил ценности и решили все-таки ориентироваться на Советский Союз. Кое-кто побаивался отчасти Красной Армии, но про себя решили: ну ладно, если меня и накажут, так по заслугам, я виноват перед Советским Союзом, во многом виноват. Решили остаться и остались»14'. Среди коллег-эмигрантов, проявлявших большое сочувствие СССР, А. Л. Сидоров отметил встречи с бывшим заведующим отделом документов в РЗИА А. Ф. Изюмовым, который 25 лет хранил советский паспорт, В. Ф. Бибиковым, работавшим в Министерстве информации, а также В. Ф. Булгаковым, директором Русского культурно-исторического музея в Збраславе. Всех их сближало то, что за свои антифашистские настроения и русский патриотизм они были заключены на несколько лет в концлагеря. При этом В. Ф. Булгаков в порыве откровенности так описал свое страстное желание вернуться на родину: «Вы мне двери не открывайте, вы мне только щелочку укажите, тогда я вползу в эту щель и окажусь в Москве, не считаясь ни с чем»144. Судьба В. Ф. Булгакова сложилась на родине относительно удачно: остаток дней он прожил в Ясной Поляне, работая хранителем музея.

Среди эмигрантов, проживавших в Братиславе, А. Л. Сидоров отметил профессора университета Е. Ю. Перфецкого, вступившего в компартию Чехословакии и объединившего вокруг себя «прогрессивные» элементы в этом учебном заведении145 и упомянутого

выше профессора А. В. Исаченко, готового, ради возращения в СССР, передать в Пушкинский дом ценные материалы пушкинской эпохи ,4('.

Важным моментом с точки зрения налаживания связей с чехословацкими учеными было указание А. Л. Сидорова на тех из них, кто не скрывал своих симпатий к СССР и составлял, по его мнению, «передовую» часть чехословацкой интеллигенции. К их числу он, естественно, отнес 3. Неедлы, занимавшего тогда пост министра социального обеспечения и труда, «искреннего друга Советского Союза» и посетовал, что в силу плохой организации научных связей после его отъезда из СССР «всякая связь с ним советских ученых Московского университета и Академии наук прекратилась»147. А. Л. Сидоров дал всеобъемлющую характеристику 3. Неедля, подчеркнув масштаб его личности, проявившийся на родине: «Мы его знаем очень скромным и милым профессором, который являлся на заседания Ученого совета. А там он является политическим трибуном. Крупным политическим деятелем, неустанным агитатором, квалифицированным профессором, министром, человеком, которого все знают в Чехословакии, начиная от ребенка, кончая рабочим и крестьянином, которые относятся к нему с уважением, с которым многие не соглашаются и критикуют его, в особенности, представители реакции, но человеком, который среди интеллигенции является ведущей фигурой»148. Среди «прогрессивных» ученых

A. Л. Сидоров назвал имя нового ректора Пражского университета, профессора Б. Быджовского, который продолжая дело, начатое 3. Неедлы на посту министра школ и народного просвещения, выступил «убежденным сторонником реформы средней школы в Чехословакии на основе советской системы: единая школа двух ступеней с обязательным преподаванием русского языка», и даже будучи человеком преклонного возраста взялся за изучение русского языка и преуспел в этом |49. К числу «прогрессивных» профессоров университета он причислил с основанием языковеда Б. Гавранека,

B. Матезиуса, литературоведа Ю. Доланского, историков В. Гусу и М. Паулову и без особого основания историков О. Отложилика, К. Стлоукала и Г. Рипку, которые, проявляя тогда симпатии к СССР, так и не стали впоследствии сторонниками марксизма. Почти всех названных ученых А. Л. Сидоров рекомендовал командировать в СССР как специалистов для чтения лекций и знакомства с достижениями советской науки 15°.

«Представителем реакции» в интеллигентской среде А. Л. Сидоров считал министра школ и народного просвещения, профессора Я. Странского, народного социалиста и «западника» по своим убеждениям, который оказал ему чрезвычайно сухой и официальный прием и показал крайнюю незаинтересованность в приезде в ЧСР

советских ученых. По его наблюдениям, самыми «одиозной» и консервативной по своему составу в Пражском университете была профессура юридического и медицинского факультетов, наиболее «левой» — профессура философского факультета '5|. «Реакционные» элементы, из числа сотрудничавших с фашистским режимом национальных социалистов, преобладали, как он выяснил, и среди преподавателей Братиславского университета152. И потому А. JI. Сидоров предлагал, опираясь на «здоровые силы» и сочувствующую идеям социализма молодежь, именно с ними, в первую очередь, развивать научное сотрудничество.

Искренне желая способствовать налаживанию и развитию советско-чехословацких научных связей, А. J1. Сидоров представил министру народного образований С. В. Кафтанову ряд, даже систему, дельных предложений, реализация которых действительно могла бы способствовать скорейшему ознакомлению чешского общества с советской системой ценностей и ориентиров в науке. 1. Обеспечить доставку советской научной книги в ЧСР, чтобы составить достойную конкуренцию господствующей тогда на книжном рынке английской и американской литературе. 2. Восстановить личное общение ученых обоих государств. 3. Организовать регулярную посылку советских ученых на короткие сроки для чтения лекций и докладов, пропагандирующих успехи советской науки. 4. Посылать советских профессоров и доцентов в университеты Праги, Брно и Братиславы (хотя бы по три в каждый университет) для чтения систематических курсов по истории русской литературы и языку. Сидоров отметил, что во всех университетах уже организованы Русские отделения, на которых учатся до 1500 студентов, которые должны составить основные кадры преподавателей русского языка во всех средних школах ЧСР. «Активно вмешаться в это дело и дать молодежи нашу советскую научную зарядку (выделено А. J1. Сидоровым. — М, Д.) является большим политическим делом», — указывал ученый. К тому же «за изучение русского языка, литературы и истории берется наиболее прогрессивная молодежь, часто коммунисты. А мы их оставляем без всякого внимания, поддержки и руководства»15'. Для скорейшего обеспечения чехословацких школ учителями русского языка необходимо посылать как опытных советских преподавателей в ЧСР, так и чешских студентов, для обучения специальности учителя русского языка в СССР. 6. Посылать советских студентов для обучения в чехословацких вузах в счет 20 вакансий, предоставленных на это правительством ЧСР, но пока не использовавшихся в отличии от англичан, югославов и болгар, обучающихся на чешских стипендиях. 7. «Чтобы добиться лучших результатов в области научных и культурных связей с Чехословакией», необходимо организовать специапьный институт, работающий в Праге

и занимающийся организацией этих связей по примеру аналогичных активно работающих в Праге институтов, организованных французами, итальянцами и англичанами, которые занимаются как научной деятельностью, так и пропагандой ценностей западной демократии под присмотром своих посольств 154. Кроме того, А. JI. Сидоров откровенно указал А. Ф. Кафтанову на вопиющие недостатки его ведомства, чиновники которого проявили неумение и нежелание достойно и четко организовать командировку советского ученого в ЧСР155.

Все эти предложения А. Л. Сидоров внес исходя из своих неутешительных выводов: «Во время поездки я убедился в том, что мы не используем силу и авторитет советской науки, чтобы увеличить капитал, завоеванный Красной Армией и придти на помощь нашей дипломатии и помочь революционным элементам внутри Чехословакии в борьбе с реакцией»156.

Следует отметить, что большинство из предложений А. Л. Сидорова в то время не были реализованы. Они встречали «дружный» отпор в лице как «реакционного» министра Странского, так и бюрократического аппарата МВО СССР, правда, по разным причинам, с одной стороны, от нежелания, с другой — неумения работать. Кроме того, условия для полного простора в развития советско-чехо-словацких связей еще не созрели, они были созданы после Февральского переворота 1948 г. с победой коммунистов в ЧСР.

В 1948 г. с научной целью посетил Чехию и Словакию историк-славист И. И. Удальцов, подробностей которой нам обнаружить не удалось.

В конце 1940-х годов советских ученых стали приглашать на научные мероприятия в славянские страны. Кроме Н. С. Державина в Болгарию на Славянский собор, такое приглашение получил академик Б. Д. Греков в 1948 г. в Прагу на празднование 600-летия со дня открытия Карлова университета в Праге. В состав советской делегации вошли также ректор МГУ, академик Несмеянов, ректор КГУ, профессор Бондарчук, представитель Министерства высшего образования СССР Шунденко и др. В «Правде» сообщалось: «Первое торжественное собрание (5 апреля 1948 г. — М. Д.) открыл ректор Карлова университета, профессор Б. Быджовский. Декан философского факультета, профессор Козак в докладе указал на великие демократические события Пражского университета, его большую роль в истории борьбы чешского народа за свободу и независимость, начиная с времен великого реформатора, ученого и общественного деятеля конца 14 и начала 15 столетий Яна Гуса. Верность народу, его свободолюбивым демократическим идеям всегда была и будет главным принципом деятельности Пражского университета». Поскольку торжества происходили вскоре после печально известных

Февральских событий в Чехословакии, то в докладе было подчеркнуто: «В февральские дни этого года наш университет, основная масса его студентов и профессоров остались верными этому великому принципу и твердо встали на путь борьбы за мир, подлинную демократию и социализм»157. В плане развития советско-чехословацких связей можно признать чрезвычайно важным избрание ряда действительных членов АН СССР почетными докторами Пражского университета. Среди них академики: С. И. Вавилов, В. В. Виноградов, Б. Д. Греков, Б. Л. Исаченко, И. И. Мещанинов, Л. А. Орбели, Е. В. Тарле и И. П. Трайнин. К сожалению, советская делегация выполняла в Праге представительские функции, состояла большей частью из функционеров и потому не могла использовать этот приезд в Прагу для того, чтобы способствовать дальнейшему налаживанию научных связей, на что в свое время надеялся А. Л. Сидоров.

В сентябре того же года группа советских ученых (академики Б. Д. Греков, Е. А. Косминский, профессора П. Н. Третьяков и А. Л. Сидоров, богемист И. И. Удальцов, полонист И. С. Миллер и др.) участвовала в VII съезде польских историков во Вроцлаве (19-22 сентября 1948 г.). Съезд можно рассматривать как «в полном смысле слова смотр польской исторической науки, ее состояния, тех сдвигов, которые произошли в ней в годы Второй мировой войны, и происходят сейчас, в период строительства народно-демократической Польской республики» — писалось в аналитической статье-информации по итогам съезда i:,íi. По итогам съезда был издан сборник докладов|5С'. Именно их содержание (с учетом неопубликованных пленарных докладов) было подробно и очень квалифицированно проанализировано молодыми талантливыми советскими полонистами В. Д. Королюком, И. С. Миллером и М. В. Миско. Они, прежде всего, четко определили основные проблемы польской историографии, поднятые на съезде. Это прежде всего: вопросы методологии истории (доклады А. Стебельского, В. Суходольского, Ю. Серадского, С. Арнольда, Н. Гонсёровской, Б. Лесьнодорского, М. Серейской, В. Мощенской, Р. Лютмана), проблемы этногенеза польских племен и их передвижений по территории Польши в первых веках нашей эры (Ю. Костшевский, К. Маевский, В. Гейнош, Л. Петрович), проблема образования Польского государства (К. Ты-менецкий, В. Генсель, М. Едлицкий), актуальные вопросы истории польских западных земель (С. Зайнчковский, Я. Натансон, С. Кучинский, М. Маловист, В. Чаплинский, Т. Добровольский, К. Гурский). Особо были отмечены доклады по проблемам экономических (Я. Рутковский, В. Куля) и межславянских отношений (В. Томкевич, К. Заводзинский, С. Верчинский, Т. Грабовский, К. Лепщий, В. Гейнеш, Г. Лабуда), а также вопросам формирования польского национального самосознания (А. Войтковский,

И. Петшак-Павловская, В. Якубчик). Проанализированы 13 докладов по истории революции 1848 г. в польских землях (С. Кеневича, Э. Кипы, В. Кнаповского, Г. Батовского и др.) и влиянии внешней политики европейских держав на решение польского вопроса (Г. Ве-решицкий, Я. Паевский). Рассмотрены доклады, посвященные проблеме образования современного польского государства в 1918 г. (С. Инглот, С. Шотка, Ж. Корманова и др.), начала польского социалистического движения (Я. Дурко, 3. Гросс), Мюнхенского соглашения (К. Пиварский), вопросам положения Польши в период гитлеровской оккупации (Я. Дересевич, В. Русинский, С. Плоский) |6°.

Авторы статьи о съезде пытались насколько можно профессионально проанализировать суть затронутых перечисленными польскими историками проблем, но не могли не оценивать их с точки зрения современной им советской историографии и степени овладения ими марксистской методологией, что естественно, снижало уровень объективности в их интерпретации. Поясним это на некоторых характерных примерах. Советские полонисты стремились прежде всего увидеть определенные изменения и сдвиги, которые происходили в этот период в польской исторической науке. Как положительный, был отмечен факт, что «впервые с трибуны съезда был произнесен доклад об историческом материализме, впервые при обсуждении вопросов истории революции 1848 г. в центре внимания стали высказывания по польскому вопросу основоположников марксизма». Выдавая желаемое за действительное и, может быть, ускоряя процесс внедрения марксизма в польскую историографию, они констатировали, что «вопросы марксистско-ленинской теории, марксистско-ленинской методологии стали уже основными вопросами, определяющими дальнейшее развитие польской исторической науки, и это осознается большинством прогрессивных историков современной Польши»161. Острой критике был подвергнут доклад Р. Лютмана «Методологические вопросы историографии», освещавшего их с позиций идеализма. Проанализировав доклад, авторы заметили: «Это откровенное идеалистическое выступление было единственным в своем роде на VII съезде польских историков. Мы не думаем, однако, что Лютман одинок. Процесс преодоления идеалистического наследия буржуазной историографии, реакционной буржуазной философии — процесс сложный и нелегкий, в польской же исторической науке он пока еше только начинается. Не только у Лютмана, но и в докладах некоторых других историков, о которых определенно можно сказать, что они ищут новые пути, стремятся найти свое место в движении польского народа к социализму, мы встречаем отзвуки идеалистических взглядов, наталкиваемся на цитаты из „авторитетных" работ англо-американских философов и историков»162.

Обозревая доклады, посвященные этногенезу славян, авторы статьи даже с некоторым высокомерием упрекали польских историков в том, что они не обнаруживают «никакого знакомства с теорией акад. Н. Я. Марра и с работами советских этногенетиков в области славянского этногенеза»16', то есть не отказались от теории прародины славян. В этом случае советские историки позволили себе «поучать» польских коллег с высоты достижений марксистской историографии: «Для полного разгрома немецко-фашистских расистских теорий и создания подлинно научных представлений о происхождении славянских народов необходим переход к новой методологии, основанной на теории Маркса—Энгельса—Ленина—Сталина и на новом учении о языке акад. Н. Я. Марра, трактующей процессы этногенеза народов как процессы исторические в полном смысле этого слова, т. е. такие процессы, в основе которых лежат развитие производительных сил и соответствующие им изменения производственных отношений, определяющие качественные изменения языка и мышления»164. Говоря о докладах по проблеме образования Польского государства, авторы статьи привели в качестве образца исторического исследования сомнительный пример из статьи В. И. Пичеты «Образование польского государства» (Славянский сборник. М., 1947), в котором последний «привлекает для воссоздания процесса образования польского государства легенду так называемого Галла-Анонима, подчеркивая при этом: „В свете учения Маркса—Энгельса—Ленина—Сталина о возникновении государства эта легенда выглядит довольно правдиво"»165. Авторы положительно восприняли факт отмежевания польских историков от норманнской теории происхождения польского государства ввиду общих антигерманских настроений и с удовлетворением констатировали: «Польским археологам удалось полностью обосновать тезис об органическом, не связанным ни с каким внешним завоеванием процессе образования государства у польских славян»'66. Перечень подобных подходов к интерпретации докладов польских историков можно было бы продолжить на других примерах.

В заключении авторы показали свое видение дальнейшего развития польской историографии и ее ближайших задач: «Надо продолжать дело идейного перевооружения польских историков, начатое на съезде организацией группы историков-марке истов, добиться того, чтобы все прогрессивные историки, стремящиеся трудиться на благо своего народа, преодолели традиции старой, буржуазной историографии, вышли на путь единственно научной и единственно прогрессивной марксистско-ленинской методологии. Для этого необходимо смело и настойчиво ставить в центр внимания основные вопросы методологии истории, необходимо последовательно разоблачать легенды, созданные буржуазной историографией, не обходя

и не затушевывая наиболее актуальные проблемы истории недавнего прошлого польского народа»167.

Таким образом, молодые советские полонисты не сомневались в скорейшем внедрении марксистской методологии в польскую историографию, освоении не подлежащих сомнению достижений советской исторической науки и, главное, готовности польских историков к их добровольному восприятию. Их старшие коллеги в лице академика Б. Д. Грекова, П. Н. Третьякова и др. проявляли в этом вопросе более сдержанный оптимизм. Это стало очевидным на совместном заседании исторической секции Всесоюзного общества культурной связи с заграницей и научной секции Славянского комитета СССР, состоявшемся вскоре после возвращения советской делегации из Вроцлава. П. Н. Третьяков в своем выступлении разделил польских историков на три группы. Одни, по его мнению, «вошли в группу историков-марксистов и заявили о своем определенном и твердом желании участвовать в коренной перестройке польской исторической науки». Причем сюда вошли в основном молодые кадры историков, представители старшего поколения, составляющие костяк польской историографии, к этой группе себя не относят. Третьяков указал также, что слабость группы состоит не только в еще малом числе приверженцев, но и в том, что «вошедшие туда представители старшего поколения стоят на позициях экономического материализма»168. Он отметил, что у молодых польских историков наблюдаются «левацкие настроения и тенденции в отношении старших представителей» и отнесся к ним неодобрительно. Тем самым советский историк подтвердил, что не стоит за скорое «перевоспитание» старшего поколения «неофитами марксистско-ленинской науки», что в то время у нас в стране нередко поощрялось169.

Ко второй группе польских историков П. Н. Третьяков отнес тех из них, которые проявляли симпатии к СССР и стремились учитывать в своих трудах опыт советских коллег. Но они не считали себя марксистами, не понимая и не принимая марксисткой методологии 170.

П. Н. Третьяков упомянул и о существовании третьей группы польских историков, не принявших марксизм, заявив, что они «выжидают, ушли в подполье» и на вроцлавском съезде не выступали. Молодой тогда богемист И. И. Удальцов, в добавление к его выступлению указал на профессора В. Конопчинского из Кракова, враждебно относящегося к марксизму, вокруг которого сплотился круг единомышленников 171.

Примечательно, что П. Н. Третьяков вопреки ожиданиям не обнаружил на вроцлавском съезде явных националистических тенденций, за исключением дискуссии по проблематике русско-польских связей, которая показала, что польские ученые старшего поколения

считают, что «если что-либо в России хорошее было сделано, это было благодаря деятельности представителей польского народа»172.

В заключение своего доклада П. Н. Третьяков сделал осторожный вывод о том, что «съезд не только нацеливал польских историков на необходимость перелома, но... констатировал наличие некоторого приступа к перелому». В этом с ним был совершенно солидарен А. Л. Сидоров. Более категоричную точку зрения выразил И. И. Удальцов, увидевший на съезде «серьезную классовую борьбу» приверженцев и противников марксизма173.

Таким образом, советские ученые, побивавшие на съезде, констатировали, что часть польских историков уже тяготеет к марксизму. Они искренне хотели придать науке стран «народной демократии» советский облик, но, проявив такт, не стали преждевременно навязывать польским историкам марксистскую методологию исследований, даже наоборот предостерегали против догматического социологизирования и левацкого форсирования методологической перестройки. За такую позицию при обсуждении итогов поездки в СССР они были подвергнуты резкой критике со стороны ортодоксальных историков-марксистов в лице Р. Коблинской (Каплан), члена ВСК, общественной деятельницы Польши и Белоруссии, и академика А. М. Панкратовой и др.174 Первая критиковала членов советской делегации за «благодушие» в отношении к оценке состояния современной польской историографии, а вторая — сделала организационные выводы, считая, что советские историки должны были диктовать свое мнение съезду. «У меня нет мнения, — сказала она, — что делегация активно помогла... в работе съезда... Больших принципиальных методологических сдвигов среди польских историков не произошло». Академик настаивала на содействии ускорению «методологического созревания» польских ученых, памятуя, как долго шел подобный процесс в СССР|73.

В ответе оппонентам П. Н. Третьяков занял взвешенную позицию, проявив недюжинный талант дипломата и известную в условиях начавшихся в стране идеологических погромов в науке смелость. Признавая необходимость усвоения марксизма польской исторической наукой, он выступал, однако против преждевременного и потому насильственного внедрения в нее марксистской методологии, пока плод еще не созрел. Он, в частности, сказал: «Мы имеем страну народной демократии, в отношении социализма, которая делает первые шаги... Я думаю, было бы неправильно к польским историкам предъявлять очень большие требования. При беседах с польскими историками мы заметили, что ряд вопросов, нас волнующих, до них не доходит. Таким образом, дел еще много. Но я думаю, что наша положительная оценка является в данных условиях правильной»176.

Примечательно, что подобные колебания в определении темпов внедрения марксизма в историографию стран «новой демократии» проявились и период подготовки к первому послевоенному съезду славистов в Москве, проведение которого планировалось в 1948 г. Понятно, что сторонники более жесткой линии находили большую поддержку в партийных верхах |77.

Приведенные факты контактов советских и зарубежных славистов свидетельствуют об оживлении российско-славянских связей, отчасти замороженных в годы войны. Этому не помешали даже различия в их методологических подходах. Усиленное и насильственное внедрение марксизма началось позднее, уже в 50-е гг. Понятно, что с советской стороны этим связям придавалось политико-идеологическое значение, наши ученые рассматривались как полпреды советской науки за рубежом. Их выступления и наблюдения за состоянием развития науки в странах народной демократии тщательно анализировались в компетентных органах. Тем не менее установление личных контактов, обмен информацией и оживленный книгообмен, несомненно, способствовали возрождению славяноведения в СССР.

ПРИМЕЧАНИЯ

1 Лит. по этому вопросу см : Достань М. К). Сектор славяноведения И мсти гута истории АН СССР // Славянский альманах 2002. М.. 2003. С. 253-290.

- Лит. по этому вопросу см .-.Достань М. Ю. Кафедра истории южных и западных славян в МГУ накануне и в годы Великой Отечественной воины // Славяноведение. 2004. № 4.

1 Достсыь М. Ю. Сектор славяноведения... С. 253-290.

4 См.: Зденек Неедлы — выдающийся общест венный деятель и ученый. М., 1964 и др.

3 Досталь М. Ю. Славянская комиссия Академии наук СССР (1942-1946) // Славянский альманах 1996. М., 1997. С. 107-129

6 Досталь М. Ю. «Новое славянское движение» в СССР и Всеславянский комитет в Москве в годы войны // Славянский альманах 1999. М., 2000, С. 175-188.

7 Достань М. Ю. Неизвестныедокументы по истории создания Института славяноведения АН СССР // Славяноведение. № 6. С. 6.

" Александров В. А., Попов Б. С., Шмидт С. О. Работа секции истории конференции Московского ордена Ленина Государственного Университета имени М. В. Ломоносова, посвященной современным проблемам науки // Доклады и сообщения исторического факультета (МГУ). М., 1945. Вып. 3. С. 57-58.

9 220-летие Академии наук СССР. Юбилейная сессия (Заседания 16, 17, 23 и 26 июня 1945 года) // Вестник Академии наук. 1945. № 7-8. С. 37.

10 Там же.

" Там же. С. 36.

12 Там же. С. 44.

" Там же. С. 45.

14 Там же. С. 46. ! Там же.

Отделение литературы и языка // Вестник Академии наук. 1945. № 7—8. С. 134— 135.

17 Отделение истории и философии//Вестник Академии наук. 1945.№7—8.С. 122.

18 Там же. С. 126.

" Встреча советских историков-славяноведов с учеными славянских стран // Славяне. 1945. № 6. С. 47. 20 Там же. С. 48. Там же.

22 Отделение истории и философии... С. 125. 2' Встреча советских историков-славяноведов С. 48.

24 Отделение истории и философии... С. 125.

25 Там же. С. 124.

26 Там же. С. 124-125.

27 Подробнее см.: Доставь М. 10. Неизвестные документы по истории создания Института славяноведения АН СССР // Славяноведение. 1996. № 6. С. 12-15.

2К Досталь М. Ю. Кафедра славянской филологии в МГУ (1943-1948): К 60-летию основания // Славяноведение. 2003. № 5. С. 42-43; Бернштеин С. Б. Зигзаги памяти. Воспоминания. Дневниковые записи. М„ 2002. С. 83, 93, 101, 104-106, 122, 123. 2' Научная сессия по славяноведению // Вестник Ленинградского университета.

1946. № 2. С. 132. 50 Там же. С. 133. " Там же. С. 133, 135-136.

Там же. С. 133. " Там же. С. 133-134.

14 Дмитриев П. А., Сафронов Г. И. Первая послевоенная научная сессия по славяноведению // Советское славяноведение. 1977. № I. С. 92. 35 Научная сессия по славяноведению... С. 134. л Там же. " Там же. С. 135.

Свидетельством того важного значения, которое придавалось этому выступлению польского ученого, является то, что оно было опубликовано в журнале «Вопросы истории» (1946. № 10. С. 81-85), а на его книгу здесь поместили большую рецензию В. И. Пичеты. См.: Вопросы истории. 1947. № 1. С.110-116 " Дмитриев П. А., Сафронов Г. И. Первая послевоенная научная сессия по славяноведению... С. 92. 40 Там же.

Статья В. В. Винофааова на эту тему опубликована в журнале «Известия АН СССР. Отделение литературы и языка». 1946. Т.5. Вып. 3. С. 223-238.

42 Дмитриев П. А., Сафронов Г. И. Первая послевоенная научная сессия по славяноведению... С. 92.

43 Научная сессия по славяноведению... С. 135.

44 Тем не менее, тезисы некоторых докладов, прочтенных на сессии, предварительно были опубликованы в «Научном бюллетене Ленинградского университета» (Славистические заметки). 1946. № 11-12. С. 65-69.

4' Научная сессия по славяноведению... С. 136.

46 Дмитриев П. А., Сафронов Г. И. Первая послевоенная научная сессия по славяноведению... С. 93.

47 Научная сессия по славяноведению... С. 136

48 Там же. С. 136-137.

49 Информации о совещании были помешены в Вестнике Ленинградского университета. 1946. № 2. С. 132-137, в Научном бюллетене ЛГУ. 1947. № 14-15. С. 75, в Ленинградской правде от 14 июля 1946 г. Кроме того, о ней писали в славянских журналах. См.: Slovansky pfehled. 1946. Roc. 32. S. 319-322; Preglqd Zachodni. 1946. № 7-8: Slavisliôna revija. 1946. III. № 3-4.

50 Научная сессия по славяноведению // Вестник Ленинградского университета. 1946. № 2. С. 136.

" Досталь М. Ю. Идея славянской солидарности и несостоявшийся в Москве в 1948 г. Первый общеславянский конгресс ученых-славистов // Славянский вопрос: вехи истории. М„ 1997. С. 182-203. я АРАН. Ф. 456. Оп. 6. Д. 118. Л. 13. " Там же. Л. 13-14. i4 Там же. Л. 14. 21.

55 Там же. Л. 35.

56 Там же. Л. 14-15. " Там же. Л 15.

5" Там же. Л. 16. '9 Там же.

<'° Там же. Л. 16-17. 61 Там же. Л. 25. 02 Там же. Л. 23. " Там же. Л. 18. м Там же. " Там же.

Там же. Л. 18-19. 67 Там же. Л. 19. "" Там же. Л. 14.

69 Там же. Л. 20.

70 Работническо дело. 1945. № 326. 8.IX.

71 АРАН. Ф. 2. Оп. 3. Д. 72. Л. 62.

72 Третьяков П. Н. Балканская археолого-этпографическая экспедиция (1946) // Известия АН СССР. Серия истории и философии. М., 1946. № 3. С. 279-284.

71 Арциховскии А. Археологическая поездка на Балканы // Вопросы истории. 1946.

№ 10. С. 100-106. 74 Там же. С. 101. 7' Там же.

76 Там же. С. 100.

77 Там же. С. 102.

78 Там же. С. 102-103. 74 Там же. С. 103.

80 Там же.

51 Там же. С. 104.

Там же. С. 105. Там же. С 106.

м Там же.

1,1 Там же.

к6 Там же.

87 Там же. С 107.

88 Там же.

"Там же. С 101.

90 Там же. С. 103.

" Научная сессия но славяноведению // Вестник Ленинградского университета. 1946. № 2. С. 132.

к ДРАН. Ф. 1651. Оп. I. Д. 198. Л. 1. Там же. Д. 13. Л. 55.

94 Там же. Л. 56. 57, 58.

и Там же. Л. 6, 9, 19. Там же. Л. 29.

97 Там же. Д. 198. Л.30, 33. 37. 41.

98 АРАН. Ф. 2. Он. 3. Д. 77. Л. 9.

" Там же. Л. 15.

тГоряинов А. //., Досталь М. Ю. Документы к истории отечественного славяноведения сороковых годов XX в. // Славистика СССР и русского зарубежья 20-40-х годов XX в. М., 1992. С. 133-134.

101 Павлова Т. Ф. Русский заграничный исторический архив в Праге // Вопросы истории. 1990. № II . С. 19-20.

10:Там же. С. 27.

10'Там же. С. 28.

|04АРАН. Ф. 2. Оп. 3. Д. 77. Л. 64.

""Там же.

""Там же. Л. 65.

""Докладная записка Комиссии АН СССР о приеме Русского заграничного архива в Праге от 30 декабря 1945 г. // Наука и ученые России в годы Великой Отечественной войны 1941-1945. М., 1996. С. 284.

'""Там же.

""Там же.

""Там же.

"'Там же. С. 284-285.

"2АРАН. Ф. 2. Оп. 3. Д. 77. Л. 66.

'"Подробнее см ..Досталь М. Ю. Русский культурно-исторический музей в Праге в творческой судьбе В. Ф. Булгакова (по новым архивным данным) // Русская, украинская и белорусская эмиграция в Чехословакии между двумя мировыми войнами. Результаты и перспективы проведенных исследований. Фонды Славянской библиотеки и пражских архивов. Прага, 14-15 августа 1995 г. Сборник докладов. Прага. 1995. Ч. 2. С. 555.

114Павлова Т. Ф. Русский заграничный исторический архив в Праге... С. 28.

'"Там же.

'"АРАН. Ф. 2. Оп. 3. Д. 77. Л. 66.

"7Докладная записка Комиссии АН СССР... С. 283.

118Павлова Т. Ф. Русский заграничный исторический архив в Праге... С. 28-30.

'"Докладная записка Комиссии АН СССР... С. 286.

'-'°АРАН. Ф. 2. Он. 3. Д. 77. Л. 67.

"'Докладная записка Комиссии АН СССР... С. 285.

'"Там же. С. 285.

тАРАН. Ф. 2. Оп. 3. Д. 77. Л. 67.

'24Там же. Л. 71.

'"Там же. Л. 69.

'2'0Р РГБ. Ф. 632. Оп. 80. Д. 3. Л. 13.

'-''Там же. Л. 14.

128Там же. Л. 15.

|2,Там же.

"'»Там же.

"'Там же. Л. 22.

ШАРАН. Ф. 1557. Оп. 2. Д. 143. Л. 74-75.

"'ОР РГБ. Ф. 632. Оп. 80. Д. 3. Л.39 об.

"4Там же. Л. 15.

'"Там же. Л. 16.

'"Там же. Л. 16.

'"Там же.

""Там же. Л. 5-12.

"'АРАН. Ф. 1557. Оп. 2. Д. 143. Л. 80.

|4"ОР РГБ. Ф. 632. Оп. 80. Д. 3. Л. 15.

141АРАН. Ф. 1557. Оп. 2. Д. 143. Л. 82.

'42Там же. Л. 81.

|43Там же. Л. 80.

144Там же. Л. 82.

|45Там же. Л. 81.

146Подробнее см: Достань М. Ю. Российские слависты-эмигранты в Братиславе //

Славяноведение. 1993. № 4. С. 49-62. ,47ОР РГБ. Ф. 632. Оп. 80. Д. 3. Л. 20. и8АРАН. Ф. 1557. Оп. 2. Д. 143. Л. 85-86. |49ОР РГБ. Ф. 632. Оп. 80. Д. 3. Л. 20. |50Там же. Л. 20—21. "'Там же. Л. 18

'"АРАН. Ф. 1557. Оп. 2. Д. 143. Л. 58. |53ОР РГБ. Ф. 632. Оп. 80. Д. 3. Л. 23. '54Там же. Л. 21-26. '"Там же. Л. 17. ,56Там же. Л. 27.

'"600-летие Пражского университета // Правда. 1948. № 97. 6 IV. С. 4. 158Корояюк В., Мшшер П., Миско М. Польская историческая наука на VII Вроилав-ском съезде // Вопросы истории. 1949. № 2 . С. 106.

159Pamitjlnik Vil powszechnego zjazdu historików polskich. Warszawa, 1948. Т. I, 2 (zeszyt 1).

160Королюк В., Миллер И., Миско М. Польская историческая наука... С. 106—127.

161 Там же. С. 106.

'"Там же. С. 110.

"'Там же. С. 111.

""Там же. С. 110-111.

'"Там же. С. 112.

"Там же.

'"'Там же. С. 127.

16)1 Цит. по: Горизонтов Л. Е. «Методологический переворот» в польской историографии на рубеже 1940-1950-х годов и советские историки // Славяноведение. 1993. № 6. С. 54. "'Там же. 170Там же.

'"Там же. С. 54, 55. '"Там же. С. 55. '"Там же.

""Там же. С. 53-56. "'Там же. С. 56. |76Там же.

тДосталь М. Ю. Идея славянской солидарности и несостоявшийся в Москве в 1848 г. первый общеславянский съезд славистов... С. 182—203; Она же. Запись беседы А. А. Жданова с организаторами конгресса ученых-славистов. Март 1948 г. // Исторический архив. М.. 2001. С. 3—13.