Проблема научной объективности: от постпозитивизма к постмодернизму Текст научной статьи по специальности «Философия, этика, религиоведение»

РОССИЙСКАЯ АКАДЕМИЯ НАУК

ИНСТИТУТ НАУЧНОЙ ИНФОРМАЦИИ ПО ОБЩЕСТВЕННЫМ НАУКАМ

О. В.ЛЕТОВ

ПРОБЛЕМА НАУЧНОЙ ОБЪЕКТИВНОСТИ: ОТ ПОСТПОЗИТИВИЗМА К ПОСТМОДЕРНИЗМУ

МОНОГРАФИЯ

МОСКВА 2 0 1 1

ББК 87 Л 52

Центр гуманитарных научно-информационных исследований

Отдел философии

Ответственный редактор -канд. филос. наук Г.В. Хлебников

Летов О.В.

Проблема научной объективности: От постпозити-Л 52 визма к постмодернизму: Монография / РАН. ИНИОН. Центр гуманит. науч.-информ. исслед. Отд. философии. - М., 2010. - 196 с. ISBN 978-5-248-00559-8

Монография Летова О.В. посвящена актуальной проблеме современной философии науки. В рамках так называемого постне-классического этапа развития науки имеет место синтез фундаментальных и прикладных научных исследований. Возникает такое образование, как «технонаука». В работе прослеживаются общие и особенные черты постпозитивизма и таких направлений современной западной философии, как постмодернизм и социальные исследования науки и техники (STS). Подчеркивается, что все указанные направления объединяет общая черта - релятивистская тенденция в подходе к проблеме объективности научного знания.

Для ученых, аспирантов и студентов, специализирующихся в области философии.

ББК 87

ISBN 978-5-248-00559-8

© ИНИОН РАН, 2010

СОДЕРЖАНИЕ

1. Введение...............................................................................................5

2. Концепция «личностного знания» М. Полани................................8

2.1. Место постпозитивистского направления в западной философии науки...............................................................................8

2.2. Место М. Полани в западной философии и методологии науки 60-70-х годов ХХ в...............................................................20

2.3. «Личностное знание» как центральная категория концепции М. Полани.....................................................................26

2.3.1. «Личностное знание» и навык............................................26

2.3.2. «Личностное» знание как факт реальной научной практики.......................................................................................29

2.4. «Личностное знание» и «интеллектуальные чувства»...........33

2.4.1. Красота..................................................................................33

2.4.2. Научный интерес..................................................................35

2.4.3. Эвристическое чувство.......................................................37

2.4.4. Чувство убежденности........................................................39

2.5. Проблема объективной истинности знания и история философии........................................................................................43

2.6. Концепция М. Полани и проблема объективности научного знания...............................................................................55

3. Концепция «теоретической доминантности» Н.Р. Хэнсона........69

3.1. Концепция Н.Р. Хэнсона и методологическая проблематика в науке 40-50-х годов XX в...................................69

3.2. Принцип «теоретической нагруженности» утверждений наблюдения в концепции Н.Р. Хэнсона........................................72

3.3. Субъективное и объективное в трактовке Н.Р. Хэнсона некоторых методологических понятий на основе принципа «теоретической нагруженности» ................................................... 79

3.3.1. Факты.....................................................................................79

3.3.2. Факты и эксперимент..........................................................82

3.3.3. Наблюдение и гипотеза.......................................................84

3.3.4. Гипотеза, теория и эксперимент........................................92

3.4. Концепция Н.Р. Хэнсона и проблема объективности

научного знания.............................................................................101

4. Дальнейшая эволюция идей Н.Р. Хэнсона и М. Полани...........115

4.1. Прогресс новых технологий в последней трети ХХ в.........115

4.2. Развитие идей Н.Р. Хэнсона и М. Полани в рамках постпозитивистской философии..................................................130

4.3. Постпозитивизм и социальные исследования науки и техники (8Т8).................................................................................136

4.4. Постпозитивизм и постмодернизм.........................................170

Заключение..........................................................................................183

Литература...........................................................................................185

1. ВВЕДЕНИЕ

Решение задач в области методологии наряду с анализом современного научного знания требует обращения к историко-научному материалу как важному компоненту философско-мето-дологического исследования. Реконструкция историко-научного материала позволяет методологу более обстоятельно анализировать такие важные в настоящее время проблемы, как рост научного знания, генезис научных теорий, переход от одной теории к другой, природа научных революций и другие. Причем указанные проблемы находятся сейчас в центре философско-методологических исследований как в нашей стране, так и за рубежом.

Эволюция методологической проблематики свидетельствует о расширении сферы возможных подходов к анализу науки. Современная методология уже не ограничивается логическими аспектами исследования научного знания. Большое внимание как в отечественной, так и в зарубежной литературе сейчас уделяется вопросам истории, психологии, социологии науки. Все это способствует более глубокому анализу науки с точки зрения перспектив ее развития. Вместе с тем остро встает вопрос о возможных тенденциях в методологии науки, связанных с расширением сферы методологических исследований. Решению этих вопросов в значительной степени способствует критический анализ взглядов представителей постпозитивистского направления в западной философии и методологии науки.

Представители постпозитивистского направления в своих работах уделяли внимание таким важным философско-методо-логическим проблемам, как рост научного знания, возрастание роли теоретического компонента, влияние теоретического «ядра» на эмпирический материал, выявление активной роли субъекта в процессе познания, соотношение объективного и личностного моментов в этом процессе, зависимость теоретического мышления ученого от конкретных практических условий его исследователь-

ской работы. Интерес к работам представителей указанного направления обусловлен прежде всего тем, что творческая оригинальность методологических поисков позволила им поставить немало значимых методологических проблем, выявить некоторые особенности нового этапа развития науки и предложить ряд оригинальных идей для разрешения этих проблем, привлекая к этому богатый материал из истории науки. Нельзя не учитывать и тот факт, что постпозитивистское направление сыграло важную роль в критике основ неопозитивизма (с распространением его идей логический позитивизм утратил свое господство в западной философии науки).

Для постпозитивизма свойственны следующие черты, характеризующие, на наш взгляд, постпозитивистское направление в целом. В своих работах М. Полани, Н.Р. Хэнсон и другие представители постпозитивизма указывают на историческую обусловленность результатов научного познания - постановки проблем в науке, экспериментально полученных фактов и т.п. Говоря о «ступенчатом» характере процесса научного познания, они подчеркивают, что факты необходимо рассматривать как элемент исторически определенной теоретической системы. Постпозитивистское направление возникло как определенная попытка разрешения гносеологических проблем и преодоления логико-методологических трудностей, возникших внутри развивающегося знания, с которыми не справилась «традиционная» философия науки.

В современную эпоху господствующим становится постне-классический тип научного познания. Одной из характерных особенностей постнеклассической науки выступает синтез фундаментальных и прикладных научных исследований. Результатом этого синтеза оказывается формирование технонауки. В последней трети ХХ в. успешно развиваются такие области, как био- и нанотехно-логии. Нанотехнология, в частности, представляет собой продукт конвергенции таких научных дисциплин, как физика, биология, информатика, когнитивные науки (психология, эпистемология и др.).

В условиях сближения науки и техники остро встает вопрос об объективности как соотнесенности знания с реальностью, его соответствие этой реальности, истинность и содержательность таких форм знания, как теории, законы и т.п. Подобная постановка вопроса связана с тем обстоятельством, что в решении технической задачи на первый план выступает не столько критерий объективности, сколько полезность выдвигаемых гипотез. Иными словами,

если для ученого одной из основных целей выступает истина, то для инженера важнейшим оказывается результат. Все это позволяет некоторым представителям философии и методологии науки утверждать, что такие понятия, как истина, объективность неуместны не только для современного этапа развития техники, но и для науки.

Представителей постпозитивизма объединяет позиция когнитивного релятивизма в трактовке проблемы объективности научного знания. Гносеологические истоки этой позиции заключаются, на наш взгляд, в том, что убеждение в недостижимости истины вообще сформировалось сначала применительно к социальным вопросам, а затем уже приобрело общеметодологический характер. Не случайно то обстоятельство, что расширение сферы методологической проблематики сочетается у постпозитивистов с релятивизмом в качестве философско-методологической основы построения моделей развития науки.

Ф. Бэкон, рассуждая о двух путях познания, выделяет в рамках теоретического знания «общие аксиомы» и «средние аксиомы». Познание - это путь по лестнице, состоящей не из прерывающихся, а из непрерывных ступеней: от частностей к меньшим аксиомам и затем к средним, одна выше другой, и, наконец, к самым общим. На наш взгляд, в науке необходимо выделять различные уровни теорий. В тех областях знания, где существуют неясности и неопределенности, где преобладает описание предмета исследования, вполне закономерно наличие равноправных альтернативных теорий. Подобные теории можно было бы отнести к первому уровню исследования. Наряду с этими существуют теории, выступающие в качестве постулатов в объяснении изучаемого предмета. Подобные теории могут быть в дальнейшем уточнены или стать частью более общей концепции. Вместе с тем по отношению к ним не существует равноценных альтернатив. Назовем их теориями «второго уровня». Подобное различение позволяет говорить о наличии в рамках структуры научного знания неких «инвариантов», которые свидетельствуют об объективной природе человеческого познания. Иными словами, понятия истины, объективности сохраняют свою актуальность в условиях современного этапа развития науки.

2. КОНЦЕПЦИЯ «ЛИЧНОСТНОГО ЗНАНИЯ» М. ПОЛАНИ

2.1. Место постпозитивистского направления в западной философии науки

В конце 50-х - начале 60-х годов прошлого столетия в западной философии и методологии науки произошли существенные изменения. Доминирующее влияние логического позитивизма в области методологии науки к этому периоду было значительно «поколеблено» представителями так называемого постпозитивистского течения: М. Полани, Н.Р. Хэнсоном, Т. Куном, П. Фейера-бендом, С. Тулмином и др. Идеи, высказанные в их работах, являются естественной реакцией на узкий эмпиризм философии логического позитивизма. Представители постпозитивистского течения основную цель философии науки видели в изучении условий изменения в науке (научных сдвигов), прибегая при этом к широкому использованию материалов истории науки. На смену стандартной концепции науки, разрабатываемой в рамках неопозитивизма, выдвигается тезис о теоретической «нагруженности» утверждений наблюдения. При этом особо подчеркивалась роль воображения, изобретательности ученого в научном поиске. Акцент делался не столько на логико-методологическом подходе в изучении научного знания, сколько на исследовании социокультурных и личностно-мировоззренческих факторов в научном познании. В целом постпозитивизм объединяет разных мыслителей по следующим признакам. Во-первых, все они унаследовали большую часть тех методологических проблем, которыми занимались неопозитивисты. Во-вторых, они отказались унаследовать решения этих проблем, предложив свои, совсем иные (см.: 55).

В чем же причина подобных изменений в области философии и методологии науки? Насколько актуальна и обоснованна постановка проблемы о необходимости включить в сферу методологи-

ческих исследований рассмотрение социокультурных и личностно-мировоззренческих факторов, влияющих на научное познание?

При рассмотрении этих вопросов целесообразно сопоставить постпозитивистский и позитивистский подходы к анализу науки. В связи с этим вспомним некоторые положения основателя английского позитивизма Дж.С. Милля (XIX в.), имеющие отношение к рассматриваемым вопросам. Как известно, для философской традиции Бэкона-Милля характерна трактовка научной теории как результата индуктивных обобщений. С этих позиций концепцию Милля оценивала критика. «Милль, - пишет М. Каринский, - философ эмпиризма. По его учению последние посылки знания должны иметь свое последнее основание в частных фактах, им соответствующих... Он хочет принимать за научно доказанное только то, что в конце концов основывается на фактах восприятия» (42, с. 40, 70). Иными словами, историки философии традиционно связывают позитивизм с узким эмпиризмом. Вместе с тем в концепции научного знания Д. С. Милля можно найти положения, в которых содержатся предпосылки идей современных постпозитивистских авторов. К таковым относится тезис о роли теории в процессе научного наблюдения. Так, в «Системе логики» Милля можно выявить идеи о связи наблюдения и умозаключения. «В каждом из актов нашей воспринимающей способности, - пишет Милль, - наблюдение и умозаключение тесно между собой связаны, и то, что мы называем "наблюдением", представляет собой обычно некоторый слоеный результат, из которого иногда только одна десятая действительно наблюдается, а остальные девять десятых представляют собой умозаключения» (64, с. 583-584). И далее: «Если даже в самом простом наблюдении (или в том, что считают простым наблюдением) значительная часть состоит не из наблюдения, а из чего-то другого, то уже в самом простом описании наблюдения утверждается и всегда должно утверждаться больше того, что содержится в простом восприятии. Мы не можем описать факта, не захватив кое-чего большего, чем этот факт» (64, с. 586).

В концепции Милля вопрос об «основных посылках знания», получаемых посредством интуиции, непосредственно не рассматривался. Английский философ относил такого рода вопросы к «совершенно другой отрасли знания». Тем не менее Милль нисколько не принижал роль дедукции и интуиции в развитии научного знания. «Мы познаем истины, - писал он, - двояким путем: некоторые прямо, некоторые же - не прямо, а посредством других истин. Первые

составляют содержание интуиции или сознания; последние суть результаты вывода. Истины, известные нам при помощи интуиции, служат нам первоначальными посылками, из которых выводятся все остальные познания. Так как наше согласие с заключением основывается всегда на истинности посылок, то мы вовсе не могли бы ничего познавать при помощи умозаключений, если бы кое-что не было известно нам ранее всякого умозаключения» (64, с. 4).

Вряд ли будет большой ошибкой утверждение о том, что в концепции Дж.С. Милля содержатся положения (истоки которых, очевидно, следует искать в философии И. Канта), созвучные взглядам постпозитивистских философов. Вместе с тем следует отметить: в общей структуре концепции Милля указанным положениям уделяется незначительное место, в то время как в постпозитивизме они являются доминирующими.

В чем же причины различий основных направлений исследования научного знания Дж.С. Милля и постпозитивистских авторов?

Главная из них состоит в том, что за последнее столетие наука претерпела фундаментальные изменения. В качестве примера возьмем развитие физики. Изменение духа физики произошло в направлении все более возрастающей абстрактности. «Если лет сто назад, - пишет известный физик-теоретик Е. Вигнер, - законы физики формулировались в терминах непосредственно наблюдаемых величин, то современная физика использует для тех же целей сложнейшие математические построения, и это неудивительно, поскольку проведенный современной физикой анализ понятия "непосредственно наблюдаемые величины" привел к выводу, что в микроскопической области такие величины не существуют» (19, с. 216). В физике микромира наряду с матричной механикой В. Гейзенберга, в которой допускаются наблюдаемые величины1, выдвигается волновая механика Шрёдингера, которая оперирует с понятием ненаблюдаемой волновой функции. Последняя (т.е. теория Шрёдингера) более удобна для расчета вероятностей перехода атома из одного состояния в другое и служит наиболее подходящим инструментом в руках физика-экспериментатора. По этому поводу один остроумный физик как-то сказал: «В старой теории мы многое могли объяснить, но немногое рассчитывать. Сегодня

1 Согласно Гейзенбергу, основная аксиома квантовой механики «состоит в том, что при вычислении каких-либо величин, например энергии, частот и т.д., должны использоваться только соотношения между принципиально наблюдаемыми величинами» (26, с. 56).

мы немногое можем объяснить, но многое можем рассчитывать» (цит. по: 38, с. 113).

Существенному переосмыслению в современной науке подверглось понятие наглядности. Прежде всего следует обратить внимание на условный характер данного понятия. Учение Коперника представлялось первоначально весьма далеким от наглядности, тем не менее оно является неотъемлемой частью человеческой культуры. Теория электромагнитного поля Максвелла, выраженная в абстрактно-математической форме, казалась почти нелепостью для ученых, воспитанных в духе классических представлений и привыкших все изображать с помощью наглядных моделей. Неудивительно поэтому, что смысл уравнений Максвелла был доступен лишь немногим физикам и через 20 лет после того, как они были сформулированы. Наглядные представления типа кельвиновской модели эфира или планетарной модели атома Резерфорда сегодня могут быть предметом истории науки. Наглядность в классическом понимании означает по сути дела нечто такое, что доступно пониманию без глубоких теоретических размышлений. Очевидно, что современная физика, широко использующая математический аппарат, в значительной мере утратила наглядность своего объекта исследования. Кардинальные изменения в фундаменте научного знания обусловили то, что на смену созерцательной концепции познания и ее двухчастной модели (субъект - объект) выдвигается трехчастная модель познания (субъект - формы познания - объект). Существенным моментом последней является «разведение» структуры теоретической конструкции и структуры «объекта». На следующем этапе развития философии и методологии науки учитывается соотнесенность получаемых знаний об объекте не только с особенностью средств и операций деятельности, но и с ценностно-целевыми установками. При этом обнаруживается связь имманентных для науки целей с «внешними», социальными и психологическими ценностями (см.: 94).

Особенностью науки второй половины ХХ в. является также революционный характер ее развития. В истории имели место периоды, когда длительное развитие науки и практики приводило к изменению наиболее фундаментальных положений науки (например, открытия Коперника, Галилея, Эйнштейна). Отличительным признаком современной науки является то, что продолжительность эволюционных (или в терминах Т. Куна - «нормальных») периодов развития науки сокращается. В настоящее время вряд ли можно

говорить о неподвижном фундаменте науки, на котором меняется лишь надстройка. В современной науке существенные изменения в надстройке неотделимы от возведения нового фундамента. Как отмечают некоторые ученые, в настоящее время картина мира напоминает скорее холст художника, где почти каждый значительный мазок кисти меняет общий колорит. Особенно актуально в этом плане звучит известное высказывание Н. Бора о потребности современной науки в «сумасшедших» идеях, могущих стать исходными для построения новых физических теорий. О революционном характере развития науки ХХ в. свидетельствуют достижения в области релятивистской астрофизики. «Геометро-динамика Эйнштейна подставляет себя под удар на десятках фронтов за счет тысяч предсказаний, которые из нее вытекают, - пишут М. Рис, Р. Руффини и Дж. Уиллер. - ...Никогда серьезно не рассматривались более революционные взгляды на человечество и на Вселенную, чем те, которые возникают из парадокса коллапса, величайшего кризиса в физике за все времена» (82, с. 351).

Важной особенностью кардинального изменения науки является и то, что эмпирические пути открытия нового уступили место теоретически планируемым экспериментам. Научное познание начинает строить сам фундамент новой системы знания как бы «сверху» по отношению к экспериментам, а лишь после этого, путем ряда опосредований, проверяет созданные из идеальных объектов конструкции, сопоставляя их с реальными экспериментальными ситуациями (см.: 94). В условиях, когда эмпирическая база исследования в науке (например, в физике) ограниченна, возрастает роль ученого-теоретика, оригинальность его творческой мысли. Особого теоретического осмысления требуют существенные изменения стиля научно-исследовательских работ в физике второй половины XX в. Эти изменения затронули как теоретическую, так и экспериментальную область исследований. Наиболее явственно они проявились в методике и организации эксперимента в ядерной физике. Как известно, изучение элементарных частиц осуществляется по заранее разработанной экспериментальной программе. Накопление и обработка большого числа данных, получаемых при проведении научных исследований, интенсификация использования дорогостоящих установок, таких, как ускорители частиц, ядерные реакторы, термоядерные установки и т.п., необходимость получения результатов эксперимента в кратчайшие сроки -все это привело к автоматизации процесса исследования вплоть до

автоматизированного управления экспериментом. Известно также, что в основе изучения квантовых объектов лежат статистические методы. Возьмем, например, область исследования слабых взаимодействий. В атомных реакторах через каждый квадратный сантиметр счетчика проходит порядка 10 тысяч миллиардов нейтрино в секунду, в этом плане требуется огромная работа по увеличению чувствительности аппаратуры и расширению возможностей счетно-решающих устройств. Иными словами, разгадать «язык» нейтрино ученые могут при условии, что окажутся в состоянии статистически анализировать в приемлемые промежутки времени миллиарды различных экспериментальных событий1. В этих условиях особое значение приобретают «суперкомпьютеры», которые становятся как бы полноправными «участниками» тончайших экспериментов.

Ограниченность возможностей экспериментальных исследований тесно связана с ограниченностью теоретических возможностей отдельного ученого в обобщении им имеющегося в наличии материала. «Нельзя ли. - пишет в связи с этим Е. Вигнер, - изыскать новый способ увеличения емкости человеческого разума -путем наложения нескольких индивидуальных разумов, а не "растяжения" одного отдельного разума?» (19, с. 179). Развитие теоретической физики второй половины XX в. выдвинуло такой способ организации научного поиска, который можно назвать коллективным исследованием или «коллективным мозгом» (см.: 62). Одна из основных задач коллективного исследования состоит в том, чтобы полностью освободить изобретательность мышления отдельного ученого и в то же время предоставить в его распоряжение тот запас знаний, которым располагает коллектив. При этом особое значение в работе ученого приобретают воображение и интуиция.

Когда на основе анализа накопившихся данных или какого-либо экспериментального открытия возникает серьезная теоретическая проблема, которая не под силу отдельному ученому, то в такой ситуации появляется необходимость коллективной работы. Определенная часть научных сотрудников, которым это ближе по складу мышления, начинает заниматься генерацией идей (причем любых идей, но обязательно достоверных). На основе этих идей предпринимается попытка частичного объяснения изучаемого яв-

1 Подобные изменения в области экспериментальных исследований приводят к формированию новых фундаментальных понятий типа информационной емкости элементарных объектов.

ления. Эти не доведенные до конца работы регулярно публикуются в виде препринтов. Накопившаяся таким образом информация обсуждается на периодически проводимых узких конференциях, где другая группа физиков осуществляет критическую оценку этой информации. В результате дискуссий происходит отбор имеющихся гипотез. Главную роль на этой стадии анализа поступившей информации играют наиболее квалифицированные ученые, активно работающие в данной области. Они выполняют основную задачу по отбору разумных идей, делают выводы и указывают направление дальнейших исследований. Ежегодно на широкой конференции подводятся общие результаты работы. Эти конференции в некотором смысле осуществляют механизм «естественного отбора» (см. ниже о С. Тулмине), где исходные идеи, подобно мутациям, либо закрепляются, либо отбрасываются. Как отметил по этому поводу физик Д. Уилер, «наша задача состоит в том, чтобы делать ошибки как можно быстрее» (цит. по: 76, с. 545). Указанным методом были исследованы ряд важнейших проблем современной физики (кварки, дуальные модели и многое др.) (62).

Из сказанного выше можно сделать вывод о том, что бурное развитие науки, которое проявилось в росте абстрактности теорий, в изменении стиля научно-исследовательских работ и, наконец, в переходе к коллективным формам научного исследования, не могло не повлиять на основные тенденции эволюции философских и методологических идей.

Как известно, для представителей позитивистского направления в философии науки характерны такие черты, как стремление «очистить» науку от философского влияния, акцент на конкретно-научном эмпирическом материале и некоторая недооценка роли теории как средства познания. На определенном этапе развития науки эмпиристская тенденция в позитивизме сыграла положительную роль в критике натурфилософского способа мышления. Подобная методология позволила ученым избавиться от многих псевдотеорий (таких, как, например, учения о «теплороде», «флогистоне» и т.п.) и мифов, являвшихся ранее неотъемлемой частью науки. Однако характер изменений в науке XX в. уже не отвечает требованиям позитивистских и неопозитивистских программ.

Отдельные положения неопозитивизма были подвергнуты критике в англо-американской философии К. Поппером и некоторыми другими авторами в 30-40-х годах ХХ в. Существенное значение в развитии философии науки имеют такие идеи Поппера, как

принципы фальсификации и фоллибилизма, концепция «трех миров» и др. (см.: 75, 76). Но К. Поппер не сумел до конца выйти за рамки неопозитивизма. Всесторонняя критика неопозитивистской программы исследования научного знания была осуществлена рядом представителей англо-американской методологии и истории науки в 50-70-е годы ХХ в. Первый этап этой критики связывают с работами М. Полани и Н.Р. Хэнсона, в которых обосновывалось, что поскольку знание определяется субъективным элементом, то оно не может быть полностью исследовано по типу природного объекта (16, с. 10).

К началу 60-х годов указанная тенденция сформировалась в особое направление в философии науки, для представителей которого характерно стремление к синтезу эпистемологического и ис-торико-научного подходов к знанию. При этом следует отметить неоднородность сформировавшегося направления, в котором обнаружилось два основных течения, полемизирующих между собой. Одно из них наиболее четкое воплощение нашло в работах Т. Куна, а также Н.Р. Хэнсона, М. Полани, П. Фейерабенда. Это течение отличается стремлением преодолеть рамки теории научного знания «зрелого» Поппера1. Другое течение, которое представлено работами И. Лакатоса, Д. Агасси, Д. Уоткинса и др., находится под определенным влиянием попперовских идей. Работы представителей первого течения (прежде всего интересующих нас) отличаются более радикальным характером по сравнению с работами второго. Следует отметить, что и в этой группе философов имеются различия. Представителей этого течения в первую очередь привлекает реальная история познания. Обращение к ней позволяет выявить зависимость познания от двух тесно взаимосвязанных факторов: 1) личностно-мировоззренческого; 2) социокультурного. Влияние первого из них стремится исследовать в своих работах М. Полани, отчасти - Н.Р. Хэнсон2, второго - П. Фейерабенд. Однако оба фак-

1 Период формирования воззрений зрелого Поппера приходится на послевоенное время. Научная деятельность К. Поппера вплоть до середины 70-х годов тесно связана с кафедрой философии, логики и научного метода Лондонской школы экономики (см.: 83).

2 В связи с этим встает вопрос об отношении представителей постпозитивистского направления к спору «экстерналистов» (для которых интерес представляет прежде всего «внешняя» история) и «интерналистов» (которые концентрируют внимание своих исследований на «внутренней» истории). Так, согласно Куну, внутренняя история - это история, которая, прежде всего, концентрирует свое

тора настолько взаимосвязаны, что можно говорить о том, что в целом представители данного течения опираются на социокультурно-психологический подход в изучении научного знания. Сторонники нового течения едины в своем убеждении, что для объяснения процесса развития знания принципиально недостаточны логические схемы и построения. Указанные авторы пытаются рассмотреть научное знание как сторону комплексной деятельности человека, выделить роль социальных и психологических факторов, определяющих структуру этой деятельности. Существенным для их концепций является тезис о том, что адекватная реконструкция процесса развития науки возможна только в том случае, когда рассматривается не мир науки «сам по себе», «без человека», а вместе с человеком, без которого нет реального мира науки. Все это дало повод некоторым философам утверждать, что «психологизм» завоевал или, если более правильно выразиться, возвратил себе доминирующую позицию (227, р. 505).

Идеи, выдвинутые в конце 50-х - начале 60-х годов новым направлением в западной методологии науки, нелегко подвести под какое-либо общее определение. Некоторые авторы писали о них как о типичных для современной англо-американской философии науки, другие употребляют термин «критицизм», а также «критический рационализм» (108). На наш взгляд, корректнее использовать последний термин при характеристике «второго варианта» постпозитивистского направления в философии науки. В других случаях авторов данного направления относят к представителям «исторической школы» (30) или «исторического релятивизма» (см.: 117), а также постпозитивистского направления в философии и методологии науки. Последний термин, на наш взгляд, является наиболее устоявшимся.

Уже в первых своих работах М. Полани и Н.Р. Хэнсон, а это характерно также для работ всех представителей рассматриваемого направления, указывают на необходимость и актуальность привлечения исторических материалов для создания методологических

внимание на профессиональной деятельности членов отдельного научного сообщества, в то время как внешняя история рассматривает отношения между научными сообществами и культурой в целом (см.: 95, с. 274). А вот что пишет по этому поводу И. Лакатос: «Большинство теорий роста знания являются теориями роста безличностного знания... Для любой внутренней истории субъективные факторы не представляют интереса» (там же, с. 231). Исходя из этих положений, Н.Р. Хэн-сона и М. Полани следует, очевидно, отнести к сторонникам «экстернализма».

концепций. Причем в качестве исходной основы методологического анализа выступает научное знание в том виде, в каком оно представлено в работах естествоиспытателей, в истории научного знания. На этом основании, собственно говоря, методологические концепции Н.Р. Хэнсона и других объединяются в постпозитивистское («историческое») направление. Вместе с тем следует указать на условность названия «постпозитивистское направление» для характеристики взглядов зарубежных философов, представленных в настоящей работе.

Принимая во внимание методологическую направленность их исследований, было бы весьма актуальным, на наш взгляд, выявить отношение представителей постпозитивистского направления к одной из важных проблем методологии науки - проблеме объективности научного знания. Представители неопозитивизма уделяли незначительное внимание исследованиям по истории науки. Одной из причин является то обстоятельство, что разрабатываемый в рамках этой философии критерий верификации не требовал особого исторического анализа. Работы представителей постпозитивистского направления отличает от других та характерная черта, что в качестве типичных примеров выбирается ряд эпизодов, или «специфических исторических случаев» (case studies), которые и служат основанием формирования методологии. При всей общности отношения к истории науки представители рассматриваемого направления отличаются друг от друга в конкретном понимании имеющегося исторического материала и в оценке значимости «уроков истории» для создания той или иной методологической концепции. Рассматривая указанное направление, нельзя забывать и то, что по некоторым вопросам его представители отстаивают различные, нередко даже противоположные взгляды. Но при всем этом им присущи некоторые общие черты в понимании научного знания. Такой инвариант получил название историко-методоло-гической модели науки, основные принципы которой сводятся к следующему.

1. Неотъемлемой частью философии и методологии науки должно быть рассмотрение проблем роста научного знания. 2. Существенную роль в построении научных теорий играют метафизические, философские основания. Последние органически входят в «тело» науки. 3. Научное знание нельзя разбить на не зависящие друг от друга уровни - уровень наблюдения и уровень теории. Любое утверждение наблюдения зависит от соответствующего

теоретического контекста, то есть является «теоретически нагруженным». 4. Рост научного знания не представляет собой строго кумулятивного процесса. Сменяющие друг друга научные теории, как правило, несопоставимы и несоизмеримы. 5. Достижение объективной истины не является целью науки. Вместо этого могут выдвигаться следующие задачи: получение лучшего понимания определенных явлений, решение большего числа научных проблем, построение более простых и «красивых» теорий, объективация чувства внутренней убежденности ученого и т.д. 6. В качестве метода разработки историко-методологической модели науки выступает совокупность различных подходов к анализу научного знания: историко-научного, методологического, науковедческого, психологического, социологического, логического и т.д. Причем логическому подходу отводится сугубо подчиненное место, а в некоторых случаях вообще отрицается его какое-либо значение для науки (см.: 30, с. 112-113). 7. Научная рациональность должна включать такие понятия, как «интуиция», «творчество», «практическая логика» и т.п. Наука представляет одну из возможных и, может быть, далеко не лучшую форму рациональности.

Авторы этих взглядов определяют одно из основных направлений (и, пожалуй, ведущее) в современной философии и методологии науки на Западе. Например, некоторые философы в свое время указывали, что концепции представителей данного направления выступают в виде «фокусного центра» всей методологии науки на Западе (123, р. 7).

Однако из этого не следует, что неопозитивизм перестал существовать как таковой и оказывать влияние на современную западную философию. Так, по-прежнему сильные позиции в британской и американской философии второй половины ХХ в. занимала аналитическая традиция (представленная концепциями «усовершенствованного реализма» А. Айера, «непосредственного реализма» П. Стросона, «научного реализма» Д. Мэкки). Сходную с вышеуказанной позицией занимают сторонники «критического реализма» (Р. Бхаскар и др.). Основные положения этой позиции включают следующее: 1) в объективном мире имеют место процессы, независимые от деятельности человека; 2) общество не является продуктом воли и поступков людей; оно несводимо к человеческим поступкам. Согласно Бхаскару, видимые человеку явления - это выражение причинно-следственных механизмов. Эти механизмы порождают изменения окружающего мира, но они могут быть не-

доступны человеческому восприятию. В ходе научных экспериментов не всегда отражаются законы причинности. Эти законы носят вероятностный характер. Бхаскар не разделяет кантовского различия между наукой и метафизикой. В отличие от Канта, он сохраняет уверенность в том, что ноуменальное знание (т.е. знание о сущности души или свободы) в принципе достижимо. Отрицая принципиальное различие между ноуменальными и феноменальными сущностями, Бхаскар рассматривает теоретические утверждения в качестве сложного компонента эмпирического знания. Объективность знания сторонники «критического реализма» связывают с возможностью его обоснования, а критерием обоснования выступает связанность знания (см.: 124).

В защиту формальных методов как основного способа философского анализа научных теорий выступал ряд сторонников так называемой семантической модели научной теории. П. Суппес, например, в своих работах пытался создать аксиоматическую систему квантовой механики (см., напр.: 234).

Из этого, однако, вовсе не следует, что западную философию науки второй половины ХХ в. можно свести лишь к двум достаточно противоположным направлениям: «формальному» и «неформальному», и что «неформальное» ограничивается только работами представителей постпозитивистского направления. Так, в западной методологии указанного периода получило распространение течение, которое можно охарактеризовать как неформально-семантическое (И. Шефффлер, И. Шэпер и др. - так называемая гарвардская группа философов). В своих работах указанные авторы учитывали два основных аспекта в содержании научного знания: понятийное содержание и тот референт или объект, к которому относится научное знание. Иными словами, в их работах делался акцент на необходимости установления объективности научного знания. Исходя из этого положения, почти все представители гарвардской группы подвергали критическому анализу концепцию несоизмеримости и некоторые другие установки представителей постпозитивистского направления.

Особую «промежуточную» позицию между сторонниками постпозитивистского направления и представителями неопозитивистской традиции занимали такие философы, как Д. Марголис, П. Ачинстайн, К. Кордиг. Не соглашаясь с рядом основных положений философии неопозитивизма и выступая против релятивистской тенденции в постпозитивистском направлении, указанные ав-

торы настаивали на существовании относительного различия между теоретическим и эмпирическим в научном исследовании (см., напр.: 175, р. 110-117).

Исходя из вышеизложенного, хотелось бы подчеркнуть лишь то обстоятельство, что постпозитивистское направление, сформировавшись в полемике с логическим эмпиризмом, являлось одним из наиболее влиятельных в западной философии и методологии науки второй половины ХХ в. Идеи М. Полани, Н.Р. Хэнсона и др. сохраняют свою актуальность и в современной философии.

2.2. Место М. Полани в западной философии и методологии науки 60-70-х годов ХХ в.

Когда пытаются достаточно кратко определить характер современной науки, то нередко употребляют термин «динамичность». Непрекращающиеся изменения в категориальном аппарате современной науки, совершенствование и преобразование ее методов образуют то «силовое поле», которое воздействует на эволюцию философских и методологических идей. «Вектор» этой эволюции направлен в конечном счете в сторону формирования концептуальной картины деятельности ученых. Вместе с тем происходит перестройка философских оснований естественно-научного знания, избавления науки от прежних, ограниченных методов мышления.

Одним из результатов воздействия импульсов этого «силового поля» является отказ от позиции «узкого сциентизма» (в той или иной мере выраженной в ограниченности позитивистского метода мышления) не только в среде «гуманитариев», но и среди мыслителей, занимающихся собственно методологическими проблемами науки. Нельзя игнорировать и то обстоятельство, что решительное сопротивление попыткам абсолютизации стандартов научного мышления характерно (и, пожалуй, прежде всего) для самих ученых-естествоиспытателей XX в. Выступления против сведения правил и норм научного мышления к алгоритму решения логических задач, акцент на активном, творческом характере научного поиска можно найти в работах выдающихся физиков прошлого столетия. «Если говорить о научной истине в целом, - писал, например, А. Эйнштейн, - то необходимо развивать творческие способности и интуицию... Особенно важным я считаю совместное использование самых разнообразных способов постижения истины. Под этим я пониманию, что наши моральные наклонности и вкусы,

наше чувство прекрасного и религиозные инстинкты вносят свой вклад, помогая нашей мыслительной способности прийти к ее наивысшим достижениям» (105, с. 166). Моменты общности, характерные как для научного, так и для художественного творчества, отмечают не только физики-теоретики, но и экспериментаторы. Так, «один из величайших художников в мире эксперимента» (36, с. 146) А. Майкельсон говорил о том, что научный поиск «требует от исследователя сочетания аналитического ума ученого, эстетического восприятия художника и образного языка поэта» (цит. по: 36, с. 122).

Следствием кардинальных изменений в науке XX в. явилось то, что наряду с критерием внешнего оправдания в современной науке полноправное место занял критерий внутреннего совершенства теорий. Последний предполагает «естественность» или «логическую простоту» предпосылок той или иной теории, то есть возможно более полное устранение тех допущений и гипотез, которые введены специально для объяснения некоторых частных явлений (105, с. 266-267).

Для методологической саморефлексии науки ХХ в. характерна определенная «девальвация» тех научных ценностей, которые традиционно считалась «независимыми от личности ученого». К таковым относится, например, идеал точности, который казался столь несомненным для ученых ХУ1-Х1Х вв. Вспомним хотя бы многочисленные астрономические наблюдения Тихо Браге, полнотой и точностью которых впоследствии воспользовался Кеплер. Однако, как отмечает А. Пуанкаре, «если бы инструменты Тихо были в десять раз точнее, то мы никогда не имели бы ни Кеплера, ни Ньютона, ни астрономии. Для научной дисциплины составляет несчастье возникнуть слишком поздно, когда средства наблюдения стали слишком совершенными» (79, с. 122).

Все это не могло не вызвать интерес ученых к психологии научного творчества, к личностным моментам процесса получения нового знания. Еще А. Пуанкаре отмечал, что «при нашем выборе мы можем руководствоваться лишь такими соображениями, в которых большую роль играет л и ч н о с т н а я оценка; есть такие решения, которые будут всеми отвергнуты вследствие их причудливости, в то время как другие привлекут всех своей простотой» (курсив мой. - О.Л.) (79, с. 137).

Отмеченная выше реакция на «узкий сциентизм» неопозитивистского толка не могла не затронуть и «профессиональную» ме-

тодологию науки. Не случайны в связи с этим как фундаментальные исследования самих ученых в области психологии научного творчества (Ж. Адамар, Д. Пойа) (см.: 155), так и обращение методологических концепций второй половины ХX в. к личностно-мировоззренческому аспекту функционирования науки1. Характерным выражением этих тенденций как раз и является концепция М. Полани, чьи работы в области эпистемологии привлекли внимание крупных ученых-естествоиспытателей.

Майкл Полани (1891-1976) с 1923 г. работал в Институте физической химии в Берлине, а после прихода к власти нацистов переехал в Англию, где преподавал в Манчестерском университете. Выступая за академическую свободу, он был обвинен американскими политиками в связях с коммунистами (84, р. 412). Работы М. Полани оставили заметный след в англо-американской философии. Например, М. Грин отмечал, что Полани (наряду с такими мыслителями, как М. Хайдеггер, М. Мерло-Понти и Л. Витгенштейн) подготовил почву для «революции в философии», а его концепция «личностного знания» оказала существенное влияние на мировоззрение ряда крупных современных философов (153). Дж. Агасси, оценивая работы Т. Куна, пишет, что последний не был таким новатором, как М. Полани (112, р. 424). Истоки методологической концепции М. Полани можно проследить в работах таких мыслителей, как Паскаль и Д. Юм, И. Кант и Л. Витгейнштейн, М. Бубер и Э. Гуссерль. Эпистемологические взгляды Полани трудно охарактеризовать однозначно. В своих работах он во многом предвосхитил современные тенденции западной философии и методологии. М. Полани можно, на наш взгляд, по праву отнести к разряду тех «несистематических философов», которые пытаются осознать происходящие в науке изменения и предложить (как правило, в конфронтации с предшествующими философскими конструкциями) собственные принципы методологического анализа.

Основные принципы концепции М. Полани включают следующее.

1 Необходимость в реконструкции социально-психологических и индивидуально-личностных моментов научной деятельности отмечалась и в отечественных работах. «...Природа научного открытия, - писал, например, М.Г. Ярошевский, -не обнажит свои тайны, если ограничиться его содержательным логическим аспектом, оставляя без внимания два других - социальный и психологический, -которые, в свою очередь, должны быть переосмыслены в качестве интегральных компонентов целостной системы» (110, с. 19).

1. Предложения науки не являются простыми описаниями наблюдений, и их истинность или ложность не может быть установлена целиком в процессе наблюдения. Даже в физике, этой наиболее «объективной» из наук, неизбежны суждения вероятности. Но вероятность - это не наблюдаемый факт, а результат личностной оценки, лежащей вне этих фактов. 2. Когда научная теория вступает в противоречие с имеющимися фактами, то это обстоятельство не означает отказ от теории. В том случае, если уверенность в принятой теории достаточно высока, результатами наблюдения можно пренебречь или воспользоваться гипотезой ad hoc. 3. В случае столкновения между двумя научными теориями или между научной и ненаучной концепциями (к ненаучным Полани относит, например, психоанализ Фрейда) решающим критерием не должен выступать тот факт, что одна теория соответствует эмпирическим данным, а другая нет. Любые факты можно «подогнать» под теорию, если они интерпретируются в свете этой теории. Для изменения какой-либо теории требуется не просто обращение к фактам, но полное изменение самих рамок интерпретации. В этом случае на первый план выступает критерий «интеллектуальной красоты» теории как залог ее возможности выявить непознанную реальность. 4. Знание всегда подкрепляется интеллектуальным чувством субъекта; предположения до тех пор не становятся частью науки, пока их кто-нибудь не выдвинет и не заставит в них поверить. Это чувство играет известную роль в определении того, что является и что не является «наукой». 5. Любой процесс овладения навыками использования инструментов, управления техникой и т. п. предполагает неявно выраженное подчинение определенным предположениям о природе вещей, которые субъект непосредственно не осознает, то есть осознает «вспомогательно», а не «фокально». Хотя и не существует никаких гарантий относительно корректности подобных предположений, но без них субъект не может осуществить процесс отбора знания. 6. Знание не может быть формализовано полностью. Ни одна формула не может определить границы своего собственного применения, но это применение влияет на значимость и обоснованность формулы. 7. Все человеческое знание о внешнем мире основывается на неявно принятом метафизическом базисе. Философские основания являются неотъемлемой частью самой науки.

Нетрудно видеть, что основные методологические принципы М. Полани во многом совпадают с приведенной выше историко-

методологической «моделью» научного знания, представленной в работах Т. Куна, а также Н.Р. Хэнсона, П. Фейерабенда, С. Тулмина и др. Во-первых, в своей концепции Полани учитывает динамику науки, пытается реализовать принцип историзма в методологическом исследовании. Во-вторых, особое место в работах Полани занимает тезис о теоретической «нагруженности» утверждений наблюдения: любой научный факт может быть интерпретирован лишь в рамках теоретического контекста. В-третьих, Полани подчеркивает влияние (как позитивное, так и негативное) так называемых внешних факторов на науку. В-четвертых, по его мнению, для изменения какой-либо теории требуется не просто обращение к фактам, но полное изменение самих рамок интерпретации. Тем самым Полани фактически закладывает основы известного тезиса несоизмеримости альтернативных теорий. В-пятых, понятие объективной истинности Полани фактически заменяет такими категориями, как чувство красоты, убежденности и т.п. Результатом изменения научного знания оказывается не достижение объективности, а получение лучшего понимания проблемы, выявление интересных и оригинальных решений и т.д. В-шестых, формальнологическому подходу к анализу научного знания в концепции Полани отводится сугубо подчиненное место.

Общие и особенные черты взглядов М. Полани обнаруживают себя в сравнении с основными положениями концепции классического представителя постпозитивистского направления Т. Куна. Как у Куна, так и у Полани ученые образуют на основе общепринятых коллективных убеждений «научное сообщество»1 (203, р. 378). Оба философа рассматривали науку как определенную культурную традицию наряду с религией (112, р. 398). Кун, описывая «пара-дигмальный» период развития науки, использовал тезис Полани о том, что поддержка другими учеными идей, которые выдвинуты лидерами в той или иной области знания, - ситуация, естественная для научной практики. Авторитет вырастает из взаимного контроля и взаимной критики2: он укрепляет научные стандарты и регулирует

1 Нельзя не отметить, что М. Полани одним из первых ввел в научный оборот понятие «научное сообщество».

2 В истории философии имеют место разные взгляды на роль критики в человеческом познании. Платон выделял два вида критики. Первая, риторика, или позитивная критика, приятна так же, как и, например, кулинарное дело, однако, с точки зрения философии, эта критика банальна. Вторая, диалектика, или негативная критика, может кого-то раздражать так же, как и, например, медицина. Однако

распределение научных ресурсов (215, р. 44-46). Если Полани оставил небольшое пространство для разногласий в науке, то Кун вовсе лишил науку серьезных споров. Кун разделял позицию Полани в отношении роли авторитета в науке, отрицая при этом свободу критики ведущих ученых, как это допускал Полани (112, р. 407-408). Согласно Куну, две идеи - несоизмеримости теорий и парадигмы - выражают превосходство научного сообщества над его членами. А поскольку коллективы не обладают «коллективным мозгом», то право и обязанность судить принадлежат авторитетным ученым. Именно они призваны разрешать споры между сторонниками конкурирующих теорий. И Полани, и Кун рассматривали науку как профессию, которая накладывает серьезные требования на своих членов: наукой должны заниматься не дилетанты, а специалисты. На особенности конкретной деятельности ученых, по Полани, оказывают воздействие некоторые «глубинные установки», приравниваемые к воздействию парадигмы Куна. Как и Полани, Кун признавал, что в науке есть место для неявного знания, аналогичного тому, что имеет место в искусстве (112, р. 340-350). Наличие неявного знания предполагает особую роль традиций в науке. Традиции подвергаются критике до тех пор, пока они не становятся понятными остальным членам научного сообщества. И Полани, и Кун считали попытки бороться с научной традицией тщетным и рискованным предприятием. Однако риск - свойство, характерное для любых инноваций. Поэтому новые идеи могут быть приняты научным сообществом лишь после тщательной проверки. Двум способам решения проблем в науке (систематическому и эвристическому) у Полани соответствуют у Куна внутри- и внепарадиг-мальные типы открытий. При этом Полани подчеркивал, что оба типа открытия являются продуктами свободного творения разума, в то время как у Куна внутрипарадигмальные открытия «подчиняются» определенным научным стандартам.

Как Полани, так и Кун разделяли положение о том, что не существует объективных, общепринятых правил выбора между конкурирующими теориями (парадигмами). Однако, признавая роль традиции и авторитета, Полани (в отличие от Куна) не склонен аб-

именно эта критика способна приносить благо (Платон. Горгий, 473(!-474а). Другой взгляд на роль критики представлен в работах Ф. Бэкона. Согласно его позиции, критика несет с собой лишь неуважение. Принять критику - значит проявить слабость. Неудивительно, что у любого человека появляется естественное желание игнорировать критику (14).

солютизировать момент стабильности в науке, сближаясь в этом вопросе с позицией П. Фейерабенда, отстаивающего свободную конкуренцию идей и теорий (принцип пролиферации). Утверждая, что изменения внутри парадигмы могут быть не менее «революционны», чем кардинальные (внепарадигмальные) изменения понятий, Полани, таким образом, релятивизирует рамки «нормальной» науки Куна. (К тем же выводам в данной проблеме, что и Полани, приходит Фейерабенд в своей концепции «методологического анархизма».)

Тот факт, станет ли то или иное открытие частью научного знания, зависит, по мнению Полани, прежде всего от личности ученого, которому это открытие принадлежит, от его энергии и таланта. В этом плане концепция Полани сближается скорее с «эволюционно-биологической» моделью развития науки С. Тул-мина (см., напр.: 241, р. 143-162; о концепции С. Тулмина см.: 78, с. 179-193). Кун отстаивал в данном случае противоположную точку зрения - судьбу открытия решает «научное сообщество». Нетрудно усмотреть, что при наличии определенных общих черт у каждого из указанных авторов имеются свои особенности в подходе к анализу науки. По сравнению с Куном, в концепции которого роль социологических факторов весьма значительна, для Полани характерен подход, где относительно большое внимание уделяется воздействию психологических факторов.

2.3. «Личностное знание» как центральная категория концепции М. Полани

2.3.1. «Личностное знание» и навык

В основе подхода М. Полани лежит концепция «личностного» знания. Остановимся более подробно на характеристике механизма функционирования «личностного» знания в трактовке М. Полани. Все знание английский методолог разделяет на явное, которое человек черпает из книг, и неявное (личностное) знание, которое приобретается в процессе человеческой деятельности.

Неявное знание трудно поддается рефлексии и отличается своей нестабильностью с точки зрения возможности сохранения в фокусе внимания субъекта.

М. Полани выделяет следующие аспекты (или функции) личностного знания.

1. Семантический аспект: посредством личностного знания постигается значение выраженного в словах явного знания. Иными словами, неявное знание «направляет» субъекта от особенностей к целому, которое они выражают.

2. Феноменологический аспект: отношение особенностей к их общему образцу порождает феномен модели.

3. Онтологический аспект: личностное знание, согласно По-лани, осуществляет контакт субъекта с реальностью.

4. Психологический аспект: процесс перехода от непосредственных особенностей к объединению их в опосредованное связное целое осуществляется благодаря личностному знанию.

В целях теоретического обоснования категории «личностного знания» М. Полани обращается, в частности, к результатам гештальт-психологии. (Данные гештальт-психологии используют в своих исследованиях Т. Кун, Н.Р. Хэнсон и др. представители постпозитивистского направления.) У Полани в качестве отправного пункта служит такой, казалось бы, тривиальный принцип: нельзя понять целого, не видя его частей, но субъект может видеть части, не понимая самого целого. Важным моментом в связи с этим является положение о существовании двух уровней знания: фокального (выразимого, явного) и вспомогательного (подразумеваемого, скрытого). Чем больше познание фокусируется на целом, тем больше подчиняется этому целому, тем более частным, ограниченным становится знание об его элементах. Именно поэтому первый уровень знания Полани называет фокальным (явным), а второй -вспомогательным (подразумеваемым). Два уровня знания оказываются в конечном счете несовместимыми: акцентируя внимание только на элементах целого (частностях), субъект теряет возможность узнать что-либо о нем самом. При фокусировании же знания на целом он неспособен узнать что-либо о его частностях. Причем понимание может быть утрачено в процессе перемещения внимания с фокуса на вспомогательные частности. В то же время человек может постигать целое без фокального обращения к его частностям. В этом случае он не осознает частности, а знает их лишь вспомогательным образом, с точки зрения того, что они означают в целом, но он не может сказать, что они представляют сами по себе. Таким образом, понятие личностного знания может быть расширено в той мере, чтобы оно включало в себя не только вспомогательное знание, но и структуры тех интегративных процессов, посредством которых последнее включается в явное знание (см.: 67, с. 81).

Содержание, которое вкладывает Полани в категорию «личностное знание», можно проиллюстрировать следующими примерами, в которых оно наиболее ярко выступает как компонент в контексте «неявных достижений»: 1) овладение навыками (как, например, при катании на велосипеде, игре в теннис и т.п.), 2) разрешение научной проблемы, 3) овладение иностранными языками, 4) создание научной теории, 5) акт восприятия, 6) узнавание неодушевленных предметов, 7) физиогномика (узнавание лиц), 8) создание произведений искусства, 9) оценка произведений искусства.

Соответственно Полани указывает сферы приложения теоретического анализа «личностного» знания: 1) анализ навыков путем изучения двигательных функций, 2) физиогномические характеристики путем перечисления типичных признаков, 3) анализ возможных вариантов решения в процессе тестирования, 4) изучение речи посредством грамматического анализа, 5) физиологический анализ процесса восприятия.

Попытаемся на конкретном материале проиллюстрировать формы проявления личностного знания. Одной из сфер этого проявления являются экспериментальные исследования. Здесь личностный характер знания проявляется в навыках и умении исследователя, на которые он опирается в своей работе. Навык и умение необходимы в любой познавательной ситуации (как в обыденной жизни, так и в науке). Примером может служить использование географических карт. Для того чтобы с помощью карты определить путь, требуется умение осуществлять следующие операции. Во-первых, соотнести действительное местонахождение на местности с точкой на карте. Во-вторых, найти по карте маршрут к месту назначения, в-третьих, определить этот маршрут на местности с помощью наземных ориентиров. Все это невозможно без навыков и умения (см.: 217, р. 30). Личностное умение проявляется также в процессе установления диагноза в медицине, в особенности с помощью так называемых «необъективируемых» средств (например, в восточной медицине). М. Полани особо подчеркивает то обстоятельство, что «явное» (то есть выраженное в устной и письменной речи) знание не играет решающей роли в формировании навыков. Овладение навыками и умением, как правило, достигается путем наблюдения за рядом приемов, которые субъекту неизвестны. (Например, наблюдение за катанием на велосипеде, игрой в теннис и т.п.)

В области общественной жизни, указывает Полани, также имеет место «неявное» знание, выраженное в определенных навы-

ках и умении. Так, осуществление любой социальной программы немыслимо без учета социальной практики, без наличия уже имеющейся соответствующей традиции и т.п. Например, в Англии благодаря бурному общественному развитию в ХУН-ХУШ вв. сформировалось определенное «политическое искусство». Позднее различные социальные доктрины особым образом закрепили это искусство. В ХУШ в. эти социальные доктрины получили широкое распространение в Германии, однако в силу социально-экономической отсталости Германии «политическое искусство» здесь не смогло «привиться».

Согласно Полани, именно «неявное» знание служит связующим звеном между обыденным опытом, наукой и искусством. Любая наука способна предсказывать наблюдаемые факты, утверждает английский методолог, благодаря искусству устанавливать с помощью зрения, слуха и осязания соответствие между научными предположениями и реальным чувственным опытом субъекта. Практический опыт играет существенную роль в процессе научной деятельности. Например, биолог, врач или инженер должны (наряду с «явным» знанием) обладать определенными практическими навыками и умением, которые позволяли бы им легко ориентироваться в проблематике своего исследования. Это «неявное» знание передается из поколения в поколение в форме практического искусства тем же самым способом, каким, например, студенты обучаются научной квалификации в лаборатории. Конечно, биолог, врач или инженер могут во многом черпать свое знание из книг. Но книги становятся бесполезными, если чтение не сопровождается формированием соответствующих практических навыков и умения, которые Полани относит к «личностному» знанию. Благодаря этому знанию специалисты достигают исключительной точности в оценке тех вещей, с которыми они сталкиваются в процессе своей работы (см.: 217, р. 43).

2.3.2. «Личностное» знание как факт реальной научной практики

М. Полани рассматривает «личностное» знание как факт реальной научной практики. При этом он особое внимание уделяет тому, как реально осуществляются научные открытия, а не как они должны осуществляться. В связи с этим обратимся к некоторым

фактам истории открытия теории относительности, которые Полани подвергает анализу.

В конце XIX - начале XX в. ряд ученых (Э. Мах, А. Пуанкаре и др.) высказали критические замечания в адрес классической механики Ньютона. Пересмотру подверглись основные понятия ньютоновской теории. При этом отмечалось, что механика, с одной стороны, имеет дело только с относительными движениями, а с другой - признает абсолютное пространство и абсолютное время. Принцип инерции в классической механике - это не экспериментальный факт и не положение, которое было бы дано априори человеческому разуму. Сила как причина движения оказывается метафизическим понятием. Для ее измерения приходится прибегать к закону равенства действия и противодействия, который, таким образом, становится не опытным законом, а постулатом, нуждающимся в экспериментальном подтверждении. В связи с этим закон всемирного тяготения следует рассматривать скорее в качестве гипотезы, которая может быть опровергнута опытом. Мах, в частности, доказывал несостоятельность учения Ньютона об абсолютном и относительном движении (в той или иной мере используя при этом трактат Дж. Беркли «О движении»). Мах подвергал критике и представление Ньютона об абсолютном пространстве как реальности, стоящей вне человеческих ощущений, а потому не имеющей смысла.

М. Полани высказывает мысль о том, что Мах оказал определенное влияние на теоретическое видение Эйнштейна1. Выясняя отношение Эйнштейна к позитивизму, Полани указывает на следующий парадокс. С одной стороны, программа, которую осущест-

1 Данное положение, на наш взгляд, нуждается в известном уточнении. Корректнее говорить о влиянии Маха на молодого Эйнштейна. Впоследствии

A. Эйнштейн пересмотрел свое отношение к Маху, и пути их разошлись. Начало этого расхождения можно проследить в письме А. Эйнштейна своему другу Марселю Гроссману, которое датировано 14 апреля 1901 г., где уже содержится намек на то, «какое большое значение имеет интуитивное сходство, и на ограниченную роль, отводимую данным чувственного опыта» (101, с. 81). А вот что пишет по этому поводу сам А. Эйнштейн: «... Предубеждение этих ученых (Э. Маха и

B. Оствальда. - О.Л.) против атомной теории можно, несомненно, отнести на счет их позитивистской философской установки. Это интересный пример того, как философские предубеждения мешают правильной интерпретации фактов даже ученым со смелым мышлением и тонкой интуицией. Предрассудок - который сохранился и до сих пор - заключается в убеждении, будто факты сами по себе, без свободного теоретического построения, могут и должны привести к научному познанию» (106, с. 88).

вил Эйнштейн, была в определенной степени обусловлена позитивистской концепцией науки. С другой стороны, именно открытие Эйнштейна подготовило почву для пересмотра основных положений позитивизма. (Если при этом учесть, что расхождение А. Эйнштейна с Э. Махом обнаружилось уже в 1901 г. (см. прим.), то указанный парадокс в известной степени теряет свою силу.)

В своих воспоминаниях Эйнштейн отмечал, что еще в 1896 г. у него возник вопрос: «Если бы я стал двигаться за лучом света со скоростью света (скорость света в пустоте), то я должен был бы воспринимать такой луч света как покоящееся, переменное в пространстве электромагнитное поле. Но ничего подобного не существует... Интуитивно мне казалось ясным с самого начала, что с точки зрения такого наблюдателя все должно совершаться по тем же законам, как и для наблюдателя, неподвижного относительно Земли» (82, с. 278). По этому поводу М. Полани высказывает суждение о том, что именно размышления над этим вопросом (чисто теоретического свойства), или научным парадоксом, привели впоследствии Эйнштейна к открытию теории относительности. При этом Полани особо подчеркивает тот факт, что в воспоминаниях того времени Эйнштейн не упоминает об опыте Майкельсона-Морли. В результате получается, что эксперимент Майкельсона-Морли оказал незначительное влияние на открытие Эйнштейна, а последнее, в свою очередь, не имело своей специальной целью объяснение результатов опыта Майкельсона-Морли. Более того, как подчеркивает Полани, имеются положительные эффекты при проведении данного эксперимента. Впервые на это указал У. Хик в 1902 г. Позже, с 1921 по 1925 г., Миллер осуществил наблюдения, которые привели его к выводу, что Земля движется по отношению к эфиру с определенной скоростью.

К тому времени, когда Миллер объявил о своих результатах, в рамках теории относительности уже имелся ряд положений, которые можно было экспериментально подтвердить. Однако, как отмечает Полани, эта эмпирическая поддержка заключалась главным образом в некоторых известных наблюдениях и не имела существенного значения для принятия теории Эйнштейна. Согласно Полани, теория относительности, так же, как, например, и законы Кеплера, была принята как позиция незыблемого авторитета.

С тех пор был получен ряд экспериментальных подтверждений теории Эйнштейна: расчет отклонения луча звезды, проходящего близ Солнца; объяснение факта смещения перигелия Мерку-

рия; гравитационное красное смещение. Однако, по мнению Полани, подобная эмпирическая поддержка является не чем иным, как подкреплением первоначальных взглядов Эйнштейна и его последователей, которые были убеждены в истинности своей теории задолго до ее подтверждения. При обосновании новой теории эксперименту уделялось небольшое внимание1. «Очевидность оставалась в тени в надежде на то, что в один прекрасный день она окажется ложной» (207, р. 13). Так, опыт Миллера, согласно Полани, с очевидностью демонстрирует ложность утверждения о том, что наука основывается лишь на эксперименте, который любой может повторить по желанию.

Личностный характер научного знания, согласно Полани, наиболее отчетливо проявляется в практике преобразования базовых понятий. Преодоление противоречий и трудностей в той или иной области знания (в частности, в физике) нередко связано с переосмыслением важнейших понятий (например, необходимости и случайности, времени и одновременности, пространства, движения и т.п.). Путем уточнения значения понятий на основе более глубокого понимания предмета в науке могут быть разрешены важные проблемы. Так, идеи атомизма в химии были выдвинуты в 1808 г. Д. Дальтоном и стали почти сразу общепризнанными. Химики взяли у Дальтона не новые экспериментальные законы, а новый способ проведения химических исследований (сам Дальтон назвал это «новой системой философии химии»). Этот способ оказался столь плодотворным, что лишь небольшое число химиков старшего поколения были способны сопротивляться ему. Тем не менее на протяжении почти 50 лет, в течение которых теория Дальтона получила широкое применение, ее значение оставалось недостаточно ясным. Откровением для ученых явилось осуществленное в 1858 г. С. Кан-ниццаро четкое разграничение трех тесно связанных между собой

1 Сходные идеи по поводу теории относительности были высказаны А. Бергсоном. Французский философ также исходил из того, что Эйнштейн пришел к своей теории в результате размышлений над известными «парадоксами», которые были им разрешены посредством рациональной интуиции. Особое внимание Бергсон уделял философским предпосылкам открытия новой теории. При этом он отводил опыту Майкельсона-Морли также незначительную роль в создании теории относительности. «Теория относительности, даже "специальная", не основывается в строгом смысле слова на опыте Майкельсона-Морли, - пишет А. Бергсон, - потому что она служит обобщенным выражением утверждения, что при переходе от одной системы отсчета к другой законы электромагнетизма необходимо сохраняют неизменную форму» (4, с. 7).

понятий атомного веса, молекулярного веса и химического эквивалента, которые в те годы нередко употреблялись как синонимы. В результате Канниццаро установил единую систему атомных масс, открыв тем самым новые горизонты для развития химии.

Известный «парадокс относительности», который возник для Эйнштейна в юности, был разрешен им лишь в процессе уточнения понятия одновременности, что, в свою очередь, привело к созданию специальной теории относительности. «В создании физической теории существенную роль играют фундаментальные идеи, -пишут А. Эйнштейн и Л. Инфельд. - Физические книги полны сложных математических формул. Но началом физической теории являются мысли и идеи, а не формулы. Идеи должны позднее принять математическую форму количественной теории, сделать возможным сравнение теории с экспериментом» (107, с. 246). И далее: «...Развитие науки разрушило старые понятия и создало новые. Абсолютное время и инерциальная система координат были отброшены теорией относительности. Ареной для всех событий были уже не одномерное время и трехмерный пространственный континуум, а четырехмерный пространственно-временной континуум...» (107, с. 263).

Исходя из изложенных выше положений, Полани приходит к следующим выводам. Во-первых, философские предпосылки имеют существенное значение для создания научной теории. Во-вторых, результаты экспериментальных наблюдений не всегда оказывают решающее влияние на создание теории. В-третьих, особую роль в этом процессе играет интуиция ученого. В-четвертых, принятие новой теории является в известном смысле авторитарным актом. Все это, по мнению Полани, свидетельствует о том, что без учета личностного характера процесса познания немыслимо никакое исследование в области истории и методологии науки.

2.4. «Личностное знание» и «интеллектуальные чувства»

2.4.1. Красота

Составной частью концепции Полани о неустранимости личностного фактора из процесса познания является его тезис об особой роли «интеллектуальных чувств»: чувства красоты, интереса, эвристического чувства, чувства убежденности. Благодаря «интеллектуальным чувствам» человек достигает известных результатов как в области науки и техники, так и в искусстве. Существенную

роль при этом играет воображение. В то же время область искусства имеет свои специфические особенности. Для того чтобы воспользоваться результатами научного открытия или технического изобретения, нет необходимости в особых усилиях воображения. Человеку, например, не требуется обладать творческим воображением Ньютона, чтобы его законы использовать на практике. Иное дело в искусстве. Как отмечает Полани, субъекту необходимо достичь особого видения, чтобы по достоинству оценить произведение искусства, эстетически понять его. Критерии оценки научных открытий и технических изобретений более объективны (в смысле -беспристрастны), чем произведений искусства. Однако это различие, согласно Полани, не абсолютно. Помимо строгих, общепринятых критериев в науке существуют нестрогие критерии оценки, такие, как красота, простота, согласованность и т.п. Эти критерии имеют качественный, неформальный, скрытый, личностный характер.

Особое место среди указанных критериев занимает чувство научной красоты1. Красота в науке заключается в логической стройности и богатстве связей теории. Это понятие имеет существенное значение для проверки правильности полученных результатов и для открытия новых законов. Благодаря понятию красоты субъект познает существующую в природе гармонию. Особое значение красоты в науке подчеркивали физик Эйнштейн и математик Пуанкаре. Вот что писал последний о той красоте, «ради которой ученый обрекает себя на долгие и тяжкие труды»: «Я имею в виду ту более глубокую красоту, которая кроется в гармонии частей и которая постигается только чистым разумом. Это она создает почву, создает, так сказать, остов для игры видимых красот, ласкающих наши чувства, и без этой поддержки красота мимолетных впечатлений была бы весьма несовершенной, как все неотчетливое и преходящее. Напротив, красота интеллектуальная дает удовлетворение сама по себе» (79, с. 232).

Е. Вигнер, отмечая определенное влияние, которое оказал на его взгляды М. Полани в связи с проблемами эпистемологии, писал: «Новые понятия он (математик. - О.Л.) вводит именно так, чтобы

1 На роль эстетического начала в научном мышлении указывали многие философы. «Вероятно, то, что гармония математического закона, - писал, в частности, Дж. Холтон, - основывается сейчас на эстетике, а не на метафизике, является неизбежным для прогресса современной науки» (101, с. 64). «Творить -значит делать выбор, отбрасывая неподходящие варианты, - отмечал А. В. Гулыга, -а бессознательным выбором руководит чувство научной красоты» (32, с. 57).

над ними можно было производить хитроумные логические операции, которые импонируют нашему чувству прекрасного сами по себе и по получаемым с их помощью результатам, обладающим большой простотой и общностью... Математик отнюдь не склонен отказываться от наиболее прекрасных творений своего гения» (19, с. 184-185).

Научная теория имеет некоторый невыразимый компонент, в котором заключается ее красота, и это, по мнению Полани, является существенным основанием для веры в истинность данной теории. Причем нормы научной оценки в значительной степени должны обусловливаться «интеллектуальным чувством» ученого. Согласно Полани, эмоциональное понимание предполагает оценку совершенства предмета познания. Ум привлекает красота проблем, предвещающих красивые решения, что, в свою очередь, служит ключом к подлинным открытиям и изобретениям. «Математика -это концептуальная музыка, - пишет Полани, - музыка - это чувственная математика» (216, р. 35).

Чувство красоты в науке способствует более адекватному отображению действительности. В качестве примера Полани приводит гелиоцентрическую систему Коперника, математические работы Дирака (1928), работы Луи де Бройля (1923). Всем им, по словам Полани, присуще чувство научной красоты. «Красивую» теорию Полани уподобляет произведению искусства: в обоих случаях красота выступает как символ «подлинной реальности». (Английский методолог сравнивает такое понимание красоты с философским созерцанием природы, которое имело место, например, в пифагорейской традиции.)

М. Полани выделяет следующие моменты понятия красоты и ее роли в познании: 1) способность субъекта обнаружить с помощью чувства научной красоты истину о природе вещей; 2) существенное отличие понятия красоты от простой привлекательности; 3) тонкость в определении каждого из этих понятий (т.е. красоты и привлекательности) настолько серьезна, что может существенно влиять на реализацию планов даже у наиболее проницательных научных умов.

2.4.2. Научный интерес

Чувство научной красоты тесно связано с понятием интереса. М. Полани, подчеркивая важность выявления изящества некоторого

формального вывода, вместе с тем отмечает, что все связанные с этим трудности могут проистекать единственно из человеческого нежелания понять, что математику как науку нельзя определить, не признав ее наиболее очевидного свойства - того, что она интересна. Количество интересных теорем в математике резко сократилось бы, если бы их определяли только с помощью тех понятий, которые содержатся в формулировках аксиом. Более сложные математические понятия типа комплексных чисел, борелевских множеств, линейных операторов и т.п. служат подходящим материалом для проявления способности ученого воспринимать формальную красоту. О подлинной красоте математической теории можно судить лишь впоследствии по тому, насколько искусно ее удается применить и насколько интересны вытекающие из нее следствия.

Научное открытие должно, в частности, удовлетворять следующим требованиям: 1) достоверности (точности), 2) систематической повторяемости (глубины), 3) внутреннего интереса (уместности).

Все три указанных фактора тесно взаимосвязаны: каждый в отдельности не может быть использован без учета остальных. Вместе с тем особое место в своей концепции Полани отводит понятию научного интереса. Так, точность наблюдения не представляет сама по себе ценности для науки, если при этом не учитывается фактор научного интереса. Например, в 1914 г. Нобелевской премией был награжден профессор Т. Ричардс за очень точное определение атомного веса химических элементов; причем результаты его исследований никогда не оспаривались. Однако это обстоятельство не помешало в 1932 г. Ф. Содди написать, что ныне такого рода исследования имеют не больше значения и интереса, чем определение среднего веса бутылок в коллекции, часть которых пусты, а остальные более или менее наполнены (см.: 232, р. 50). Иными словами, когда в науке уменьшился интерес к точному определению атомного веса химических элементов, то оценка его значимости изменилась. То, что казалось значительным, оказалось тривиальным.

Наличие особого интереса в науке иногда оказывается более важным фактором, чем систематическая повторяемость. Например, наблюдение Тихо Браге в 1572 г. новой неподвижной звезды особой яркости представляло собой важный интерес для науки, поскольку в принципе подрывало аристотелевскую идею о сфере неподвижных звезд. Опыты Л. Пастера (середина XIX в.) опровергли широко распространенную в то время идею о самозарождении микробов в различных органических настоях. Подобные открытия

отличаются широтой своих следствий, однако не всегда ведут к установлению новых научных законов. Они дают нечто более имплицитное, но и более значительное - лучшее понимание предмета исследования (см.: 217, р. 27).

Игнорирование фактора научного интереса нередко приводит к ложным идеям научного знания. Таковым Полани считает концепцию лапласовского детерминизма1. Данная концепция предполагает строго однозначный характер обусловленности одних явлений другими. При этом научная теория рассматривается как абсолютно точная копия некоторой сущности изучаемого класса явлений. Идеальным примером научной теории выступает небесная механика, в которой на основании известных законов дается объяснение всех небесных явлений. Причины подобной абсолютистской тенденции М. Полани усматривает в том, что при этом не учитываются такие понятия, как цели и интерес в науке. Например, знание об атомной структуре посаженных в этом году цветов, отмечает Полани, не содержит ответа на вопрос, будут ли они цвести будущей весной. Любая попытка исключить фактор интереса из сферы научной деятельности оказывается угрожающей для позиций самой науки. Данное обстоятельство, согласно Полани, возникает на основе ложного научного стремления к достижению абсолютного, внеличностного знания, которое на деле представляет картину Вселенной, в которой отсутствует сам человек. Поскольку в такой Вселенной нет субъекта, который бы выдвигал и отстаивал научные ценности, то там не может быть и самой науки.

2.4.3. Эвристическое чувство

С помощью «интеллектуальных чувств» субъект определяет не только красоту той или иной теории или гипотезы. «Интеллек-

1 П. Лаплас, в частности, отмечал: «Ум, которому были бы известны для какого-либо данного момента все силы, одушевляющие природу, и относительное положение всех ее составных частей, если бы вдобавок он оказался достаточно обширным, чтобы подчинить эти данные анализу, обнял бы в одной формуле движение величайших тел Вселенной наравне с движениями легчайших атомов: не осталось бы ничего, что было бы для него недостоверно, и будущее, так же как и прошедшее, предстало бы перед его взором» (Режим доступа: ШрУ^оЫйу. ро1Ъи.ги/то18ееу_8с1епсерЫ1о/сЬ55_1.Ь1т1). В данном случае следует иметь в виду, что концепция лапласовского детерминизма являлась скорее умонастроением большинства ученых ХУШ-Х1Х вв., чем научной теорией.

туальные чувства» могут приводить к определенным открытиям, являясь как бы путеводной нитью в исследовательской работе. Понимание научной ценности в данном случае переходит в способность делать открытия так же, как, например, тонкое чутье художника способствует развитию его творческих возможностей. Полани приводит следующие слова И. Кеплера: «...Я посвятил лучшую часть своей жизни астрономическим наблюдениям. И, наконец, смысл этих наблюдений стал ясен для меня, я усмотрел их истинность, что превзошло все мои ожидания» (207, р. 151).

Нельзя достичь открытия, опираясь на привычную систему понятий. Открытие - творческий акт в том отношении, что его невозможно сделать прилежным выполнением какой-либо заранее известной процедуры. В этом смысле мышление ученого экстравагантно. Экстравагантность ученого не может быть лишенной интеллектуальных чувств. В процессе поиска нового вполне возможны ошибки. Следует различать следующие два типа ошибок: во-первых, научные предположения, которые оказались неверными, во-вторых, ненаучные догадки, которые оказываются не просто ложными, но и некомпетентными. Не случайно в инструкции для рецензентов Лондонского Королевского общества указывается, что нельзя рекомендовать отвергнуть научную статью просто потому, что рецензент не согласен с содержащимися в ней мнениями или выводами, ели только не будет неопровержимо показано, что она основана на ложных рассуждениях или экспериментальной ошибке (74, с. 209-210).

В своих рассуждениях, приведших к открытию теории относительности, Эйнштейн стремился освободиться от ложных допущений, присущих традиционным понятиям пространства и времени, заменив их представлением, в котором вместо принципа абсолютного покоя выступал принцип абсолютной константности скорости света. Вопреки тому обстоятельству, что это представление выглядело откровенно искусственно, он не побоялся пойти наперекор здравому смыслу. В результате Эйнштейн принял такую картину мира, в которой электродинамика движущихся тел неожиданно оказалась свободной от всех аномалий, неизбежно возникавших при использовании традиционных представлений о пространстве и времени. Интеллектуальное совершенство этого решения Эйнштейн использовал в своих дальнейших обобщениях, где он пришел к целому ряду новых и удивительных выводов (74, с. 209).

С помощью интеллектуальных чувств субъект усматривает гармонию, которая служит предвестником будущих открытий. Работа может быть названа творческой, если она изменяет видение мира, углубляя тем самым его понимание. «Сделав открытие, -пишет Полани, - я буду видеть мир иначе. Мои глаза станут другими. Я тем самым превратил себя в субъекта, видящего и думающего по-другому. Я преодолел "эвристический разрыв" между проблемой и решением» (207, р. 143). Этот «эвристический разрыв» преодолевается, согласно Полани, с помощью неявного импульса эвристического чувства. Это чувство, по выражению английского автора, призвано не завоевать, а обогатить мир.

2.4.4. Чувство убежденности

Эвристическое чувство, в свою очередь, перерастает в чувство убежденности ученого в правильности того, что он думает и делает в ходе своей научной деятельности. На связь истины и веры указывал еще Платон в диалоге «Тимей». Согласно Платону, «как бытие относится к рождению, так истина относится к вере» (73). Убеждение выступает у Полани в качестве необходимой предпосылки научного исследования. Коперник и Кеплер, Лаплас и Дальтон, Пас-тер, Луи де Бройль, Дирак, Эйнштейн и множество других ученых выражали определенные убеждения о природе вещей и формулировали соответствующие методы и цели научного исследования. Эти убеждения помогли их последователям выделять в науке именно те проблемы, которые заслуживали дальнейшего изучения. Именно убеждения ученых, подчеркивал Полани, определяют направления научного поиска, характер научных наблюдений и т.п. Любая научная позиция, не представляющая своих положений как некий объект убежденности, оказывается, таким образом, неполной и ложной.

М. Полани наделяет каждого ученого правом отстаивать все те убеждения, в истинность которых он искренне верит, хотя бы ему пришлось при этом идти против всего научного сообщества (вспомним, что таким образом в истории науки происходило принятие почти любого фундаментального открытия). Распространение открытия - это постепенное превращение индивидуальной убежденности в убежденность, разделяемую научным сообществом. Вне контекста мнений, разделяемых этим сообществом, для ученых не существует никаких «фактов». «Научное знание о при-

роде вещей поддерживается заявкой на его универсальную ценность, - пишет Полани, - я мог бы определить науку как нормативную убежденность, разделяемую мною» (210, р. 58).

Научное сообщество является, таким образом, той средой, в которой оцениваются и принимаются научные убеждения. Эта среда передает в форме «парадигм» (т.е. на определенных образцах деятельности) навыки и умения ученых. Сущность творчества заключается при этом не в отказе от нормативных устоев, объединяющих некоторое научное сообщество, а в их принятии и в проведении на этой основе дальнейших исследований, поскольку в этом уже содержится возможность рационального (т.е. основанного на научном обсуждении) изменения этих устоев. Все это, по мнению По-лани, позволяет считать научное мнение не просто ортодоксией, а достоверным знанием об окружающей действительности, возникающим как проявление естественного стремления человека к пониманию, связанному с убеждением (67, с. 87).

При попытке убедить научное сообщество принять новую гипотезу нередко встречаются серьезные препятствия. Новый способ рассуждения не в состоянии склонить научное сообщество принять или отвергнуть эту гипотезу на основании лишь выдвинутых автором аргументов. Сторонники новой концепции могут убедить в своей правоте научное сообщество, завоевав вначале его «интеллектуальную симпатию». Без такой предварительной симпатии данная концепция едва ли может быть понята. Согласно Полани, принятие новой теории суть эвристический процесс, в известном смысле - «обращение» в новую научную веру. Так образуются научные школы, представители которых отделены друг от друга. Они по-разному мыслят, говорят на разных языках, живут в различных измерениях, и по крайней мере одна из школ оказывается в известной степени изолированной от научного сообщества1.

Таким образом, различие в научных убеждениях рождает споры в науке, которые невозможно рассматривать вне учета влияния личностного фактора. Так, основная работа Н. Коперника «Об обращениях», естественно, вызвала полемику и споры. Первая фальсификация коперниковского учения приписывается протестантскому богослову А. Осиандеру, который следил за печатанием

1 Это положение Полани можно рассматривать в качестве своего рода предпосылки так называемого тезиса несоизмеримости конкурирующих теорий, который получил дальнейшее развитие в работах Н.Р. Хэнсона, Т. Куна, П. Фейерабенда.

основного труда Коперника. Именно он, без ведения Коперника и вопреки его несогласию, сопроводил «Об обращениях» собственным предисловием, в котором пояснял, что представленную в этом труде теорию следует рассматривать всего лишь как гипотезу, «как фиктивную математическую схему». Это предисловие не было подписано, из-за чего могло создаться впечатление, будто его автором является сам Коперник. По мнению многих исследователей, Осиандер допустил еще одну фальсификацию. Коперник дал своему труду название «Об обращениях», подразумевая под этим также и обращение Земли. А Осиандер расширил название - «Об обращениях небесных сфер», давая тем самым понять, что здесь не говорится о движении Земли (согласно понятиям того времени, Земля не считалась небесным телом, а скорее противопоставлялась небу).

Первоначально церковь не заняла никакой позиции в отношении теории Коперника, которая в некоторой степени даже была благосклонно воспринята либеральными представителями церкви. Данное обстоятельство было обусловлено рядом причин: во-первых, труд был посвящен папе Павлу III; во-вторых, в анонимном предисловии (написанном Осиандером) говорилось всего лишь о гипотезе, имеющей чисто прикладной характер; в-третьих, написанная на латинском языке и изобилующая математическими расчетами, книга Коперника была доступна лишь узкоограниченному кругу читателей. Однако это отношение в корне изменилось в тот период, когда церковь приступила к борьбе с Реформацией. Именно тогда церковь заметила в системе Коперника опасность для религиозного мировоззрения. Выступления Бруно и Галилея усилили беспокойство церкви. С 1542 по 1582 г. учение Коперника осудил ряд крупнейших университетов (в т.ч. Тюбингенский, Цюрихский, парижская Сорбонна). Папа Урбан заявил, что теория Коперника несет в себе еще большее зло, чем учения Кальвина и Лютера. В 1616 г. Святое братство индекса издало декрет о запрещении печатания сочинений Коперника. (И лишь в 1826 г. труд Коперника был исключен из индекса и его изучение уже не влекло за собой церковных преследований.)

Следует учесть, что, хотя Коперник обосновал и детально разработал свое учение, у него не было прямых доказательств его истинности. (К одним из «ранних» подтверждений системы Коперника относят открытие Д. Брадлеем в 1725 г. отклонения лучей света, идущих от звезд под влиянием движения Земли.) В этом смысле системы Коперника и Птолемея оставались на протяжении дли-

тельного периода конкурирующими теориями. Сторонники системы Птолемея указывали: если бы Земля вращалась вокруг Солнца, то на небе должны наблюдаться, но никем пока не наблюдаются, параллактические смещения неподвижных звезд. Коперник знал, что смещения звезд не наблюдаются, и это было самым веским возражением против его системы мира. Однако, как подчеркивает Полани, он был настолько убежден в истинности своего учения, что решился отвести это возражение достаточно смелым утверждением о том, что человек не видит этого явления вследствие громадной удаленности сферы звезд от солнечной системы. (Первые параллаксы звезд были измерены в 1837-1840 гг.)

Сторонников учения Коперника, как утверждает Полани, поддерживало «интеллектуальное чувство» убежденности в превосходстве гелиоцентрической системы, что сопровождалось выступлением против незыблемости авторитета Аристотеля - Птолемея. С другой стороны, противники гелиоцентризма опирались в своих воззрениях на обыденный опыт, согласно которому субъект воспринимает Землю в состоянии покоя, а также на осознание человеком, согласно Священному Писанию, своей исключительности во Вселенной. Победа коперниканского учения способствовала упрочению принципа, согласно которому наука должна быть свободна от морального и религиозного влияния.

В результате Полани выделяет две основные функции «интеллектуальных чувств»: селективную и эвристическую. С помощью «интеллектуальных чувств» субъект определяет научную ценность фактов, принимая одни и отбрасывая другие. Благодаря эвристическому чувству субъект соотносит оценку научной значимости тех или иных фактов с определенным видением реальности, что служит руководством в научном поиске. Эвристическое чувство способствует также выявлению оригинальности научной теории. С этих позиций ученый отвергает старые рамки интерпретации и переходит к новым. И, наконец, как уже отмечалось выше, эвристическое чувство часто переходит (и должно переходить) в чувство убежденности, которое служит источником научных споров, ведущих к новому научному решению.

Таким образом, в своей концепции М. Полани приходит к тому выводу, что «личностное знание» неустранимо из науки даже в идеале. В одних науках, например в медицине, биологии, географии, оно просматривается непосредственно в форме исследовательских навыков и умения ученых. В физике и математике оно

чаще всего остается вне фокуса внимания, но никогда не исчезает полностью, наиболее отчетливо проявляясь в актах научного открытия и его оценке научным сообществом.

2.5. Проблема объективной истинности знания и история философии

Объективность научного знания - это, прежде всего, соотнесенность знания с реальностью, его соответствие этой реальности, истинность и содержательность таких форм знания, как теории, гипотезы, законы и т.п. Объективность научного познания состоит в том, что в нем присутствуют такие моменты, которые не зависят от субъективных факторов. Объективность оценивается с точки зрения критериев истинности или ложности той или иной теории.

Идеал объективного знания был сформулирован Платоном в диалоге «Тимей». Это знание, которое должно быть «непреложным и устойчивым; в той мере, в какой оно может обладать неопровержимостью и бесспорностью, ни одно из этих свойств не может отсутствовать» (73). Подобный идеал знания, по сути, совпадал с истиной. Согласно Платону, ни ощущения, ни восприятия в силу своей переменчивости ни при каких условиях не могут быть источником истинного знания. Самое большее, что могут выполнить чувства - это выступить в качестве внешнего мотива, побуждающего к познанию. Результат ощущений - это формирование мнения о предмете или явлении. Нельзя с помощью ощущения присоединить то, чем человек уже обладает. Невозможно постигнуть истину того, сущности чего субъект не постиг. Истинное знание - это познание идей, которое возможно только с помощью разума. Например, в десятой книге «Государства» Платон рассуждает, что, хотя может быть много кроватей, существует лишь одна «идея», или «форма», кровати. Мастер изготавливает ту или иную вещь, всматриваясь в ее идею. Точно так же, как отражение кровати в картине живописца является лишь кажущимся, но не «реальным», так и разные отдельные кровати нереальны, являясь лишь копиями «идеи», которая представляет собой одну реальную кровать и создана Богом. Об этой одной кровати, созданной Богом, возможно знание, но в отношении многих кроватей, сделанных плотниками, может быть лишь мнение (72).

Платон выделял следующие пять ступеней знания: имя, определение, изображение, знание и подлинное бытие. Как же дости-

гается истинное знание? Согласно Платону, субъект может знать лишь то, что знал всегда. Следовательно, знание - плод не дискуссии, а рационального созерцания. До человеческого рождения душа, чей умственный взор не был затуманен телом, видела истинное бытие. Истинное знание оказывается у Платона припоминанием, врожденным для человека.

Согласно Аристотелю, для человеческого познания единичное бытие есть сочетание «формы» и «материи». «Форма» - это сущность предмета, или те определения самого по себе существующего предмета, которые могут быть сформулированы в понятии о предмете. Если материя - это возможность, то форма - это осуществленная в конкретной вещи материя. То, с чем может иметь дело знание, есть только понятие, заключающее в себе существенные определения предмета. Чтобы знание было истинным, оно, по Аристотелю, не только должно быть понятием о предмете. Самим предметом познания может быть не преходящее, не изменчивое, не текущее бытие, а только бытие непреходящее. Такое познание возможно, хотя отдельные предметы, в которых только и существует непреходящая сущность, всегда только предметы преходящие, текучие. И такое познание может быть только познанием «формы». Эта форма каждого предмета вечна: она не возникает и не погибает. Подлинно научное знание - это знание об общем, о «первых причинах». Общие понятия необходимы для того, чтобы придать форму потоку субъективных впечатлений. «...Не имеет смысла судить об истине на том основании, что окружающие нас вещи явно изменяются и никогда не остаются в одном и том же состоянии, - указывал Аристотель. - Ибо в поисках истины необходимо отправиться от того, что всегда находится в одном и том же состоянии и не подвергается никакому изменению» (см.: 2, с. 251). Таким образом, истина у Аристотеля рассматривалась как высшая форма бытия.

Р. Декарт продолжил платоновскую рационалистическую традицию в философии. Для него путь познания к истине - это движение от общего к частному. Образцом такого познания служит математика. По мнению Декарта, доказательством истины не может быть большинство голосов, так как гораздо вероятнее, чтобы истину нашел один человек, чем целый народ. Постичь истину помогает не столько опыт, сколько правильный метод познания. Благодаря такому методу объективная истина вполне достижима для субъекта. Декарт выражал убеждение, что не может существовать истин ни

столь отдаленных, чтобы они были недостижимы, ни столь сокровенных, чтобы нельзя было их раскрыть. Согласно рационалистическому методу Декарта, нельзя принимать за истинное ничего, что субъект не признал бы таковым с очевидностью, т.е. тщательно избегать поспешности и предубеждения и включать в свои суждения только то, что представляется уму столь ясно и отчетливо, что никоим образом не сможет дать повод к сомнению (34).

Декарт не разделял позицию когнитивного релятивизма, утверждая, что существует лишь одна истина касательно каждой вещи, и кто нашел ее, знает о ней все, что можно знать (там же). Выбор истинного знания осуществляется, по Декарту, посредством рациональной интуиции. Интуиция суть прочное понятие, порожденное лишь естественным светом разума. Так же, как и в процессе восприятия, разум усматривает истинное знание, отличая его от ложного. С помощью интуиции субъект постигает исходные аксиомы знания, из которых затем дедуктивным путем выводятся остальные истинные положения. Критерием истинности дедуктивного вывода служит его непрерывность: чтобы достичь истины, нельзя пропустить ни одно звено в цепи доказательства. Познавая мир, субъект должен подвергать сомнению все достигнутые истины. Сам факт сомнения неотделим от процесса мышления. Тем самым Декарт приходит к исходной философской истине: «Я мыслю, следовательно, я существую».

Традиция рационализма была продолжена в философии Б. Спинозы. В его учении отнюдь не отрицается возможность достижения объективного знания с помощью разума. Спиноза подчеркивал, что порядок и связь идей те же, что порядок и связь вещей (88, с. 417). Как и Декарт, Спиноза считал идеалом объективности математическое знание. Не случайно в своем произведении «Этика» он выбрал математическую форму доказательства истины. В отличие от результатов восприятия, математическое знание лишено какого-либо отпечатка субъективности. Критерием истинности этого знания является его логическая связность. Метод постижения истины -это рациональная интуиция как проявление «внутреннего света».

Высшим способом восприятия, посредством которого субъект может достигнуть истинного знания, выступает у Спинозы тот, при котором вещь воспринимается единственно через ее сущность или через познание ее ближайшей причины. Процесс познания начинается у Спинозы с тех «орудий» духа, которыми субъект обладает в качестве естественного врожденного дара. Эта истинная идея

должна существовать в каждом субъекте как врожденное «орудие». Совершенствование процесса познания заключается в том, чтобы научиться очищать имеющуюся в человеке, вначале смутную, исходную «идею-норму». Рациональный метод познания, согласно Спинозе, включает в себя следующие этапы: 1) вычленить истинную идею из других восприятий; 2) установить правила движения познания от первой «идеи-нормы»; 3) определить экономный порядок познавательных действий, ограждающий субъекта от излишней работы (89). Так же, как и Декарт, Спиноза отвергал релятивистскую возможность бесконечного числа рациональных методов постижения истины. Чтобы найти наилучший метод исследования истины, рассуждает Спиноза, не нужен другой метод, чтобы исследовать метод исследования истины; и чтобы найти второй метод, не нужен третий, и так до бесконечности (там же).

Дж. Локк - представитель традиции эмпиризма и сенсуализма в философии. Согласно его учению, нет ничего в уме, чего прежде бы не было в ощущении. Формирование сознания субъекта начинается с «чистой доски». Вместе с тем Локк подчеркивал, что результат человеческого восприятия не может быть простой калькой реальности. «Чтобы лучше раскрыть природу наших идей и толковать о ней понятно, полезно будет различить их, поскольку они являются идеями или восприятиями в нашем уме и поскольку -видоизменениями материи в телах, возбуждающих в нас такие восприятия, чтобы мы не думали (как, быть может, это обыкновенно делают), будто идеи - точные образцы и подобия чего-то присущего предмету, - писал Локк. - Большинство находящихся в уме идей ощущения так же мало похожи на нечто находящееся вне нас, как мало похожи на наши идеи обозначающие их названия» (55, с. 153-154). Локк решительно отвергал платоновское представление о том, что истинными могут быть лишь врожденные идеи. Что же остается в качестве критерия объективности человеческого знания? Таковым Локк считал метод, с помощью которого субъект приходит ко всякому знанию.

С точки зрения Д. Юма, источником знания выступает опыт. Вместе с тем истина есть не что иное, как долгая привычка считать что-то истинным и потому принимать субъективную необходимость за объективную. Например, причинность порождает такую связь, благодаря которой субъект из существования или действия какого-нибудь одного объекта черпает уверенность, что за ним следовало или же ему предшествовало другое существование или

действие (109, с. 130). Согласно Юму, индукция в качестве вывода несостоятельна. У человека нет логического аргумента, который поддерживал бы вывод обобщений из высказываний о прошлом опыте. В то же время, несмотря на логическую несостоятельность, индукция играет необходимую роль в практической жизни. Даже в такой «строгой» дисциплине, как математика, не существует критерия, при помощи которого можно было бы убедиться в истинности большинства основных положений (109, с. 127-128). Традиционные истины для Юма суть не что иное, как дань вере, традиции или привычке. Этот вывод привел Юма к отказу от рационализма и к взгляду на человека не как на существо, одаренное разумом, а как на продукт слепой привычки (75, с. 67-68).

Согласно И. Канту, познание мира осуществляется разумом человека на основе априорных форм рассудка. Кант писал: «Истинность, говорят, состоит в согласии знания с предметом. Следовательно, в силу одного этого словообъяснения мое знание, чтобы иметь значение истинного, должно быть согласным с объектом. Но сравнивать объект с моим знанием я могу лишь благодаря тому, что я познаю первый. Следовательно, мое знание должно подтверждать само себя, а этого еще далеко не достаточно для истинности. Ведь так как объект находится вне меня, а знание во мне, то я могу судить лишь о том: согласно ли мое знание об объекте с моим же знанием об объекте» (см.: 41, с. 42-43). Иными словами, размышляя об истине, субъекту грозит опасность оказаться в ситуации порочного круга: и мысль об объекте, и сам объект находятся в сфере субъективного мира. С точки зрения Канта, чистая математика может иметь объективную реальность только при том условии, что она направлена исключительно на предметы чувств, а об этих предметах имеется твердо установленное положение, согласно которому чувственное представление субъекта никоим образом не является представлением о вещах самих по себе, а есть представление только о том способе, каким они являются субъекту (41, т. 4, ч. 1). Человеческий рассудок с помощью категорий изобретает и накладывает свои законы на чувственный опыт, создавая тем самым порядок в природе. Таким образом, в учении Канта подчеркивается «субъективный» характер истины. Поэтому, исходя из логики его учения, универсального критерия истины не существует.

И.Г. Фихте не отрицал того принудительного характера, каким обладают восприятия, навязываемые человеческому сознанию как нечто внешнее, независимо от него существующее. Он объяс-

нял философскую проблему соотношения субъективного и объективного следующим образом. Дух есть непрестанная, беспредельная деятельность; он как бы стремится охватить «не-я», сделать его всецело объектом наивысшей сознательности, духовности. «Не-я» -это чувственный материал, который должен быть охвачен «я» и возведен в степень ясного сознания; но «не-я» как бы ограничивает эту непрестанную деятельность духа: лишь ничтожная часть его проникает в сферу ясного сознания - остальное ускользает, как материал, подлежащий отчетливому исследованию и переработке духа в будущем. «Я» - это чудовище, вечно пожирающее свое же детище «не-я» и никогда не удовлетворяющее своего голода. Эмпирическое сознание субъекта представляется как бы ареной этой вечной борьбы титана «я» с его собственным продуктом - чувственным миром. В непосредственное сознание субъекта проникает лишь конечный продукт этого стихийного процесса, этой вечной творческой деятельности «я». Субъекту противостоит внешний мир как нечто, не зависящее от его воли и сознания не потому, чтобы он имел реальность как вещь в себе, но потому, что процесс его объективации творческим «я» был бессознательный процесс. Он неожиданно встречает в своем сознании то, что вырастает из подсознательных глубин его духа. Проекция мира вовне совершается в «я» бессознательным механизмом творческого воображения. Продуктом этой творческой деятельности и является тот материал, из которого «сотканы» восприятия, а именно ощущения. Восприятия суть ощущения, объективированные бессознательной деятельностью «я» (99).

Знаменитый вопрос, который Кант поставил во главу угла «Критики чистого разума»: как возможны синтетические суждения a priori, или как возможно новое теоретическое знание, - получает у Фихте следующее разрешение. Он выдвинул синтез противопоставленных Я и Не-Я, субъекта и объекта. Противоположностями в обоих случаях являются субъективное и объективное; но до синтеза и после него они имеют весьма различный вид в человеческом духе. До синтеза - это просто противоположности; одна из них есть то, что не есть другая, они означают только голое отношение. Они представляют собою нечто отрицательное. После синтеза противоположности являют собою нечто такое, что можно охватить мыслью и закрепить в сознании (100, с. 275-473). Свой вывод о синтезе субъекта и объекта Фихте рассматривал как постулат, основывающийся на высших основоположениях, как факт, изначально осуще-

ствляющийся в человеческом духе. Иными словами, вывод о единстве субъекта и объекта, по логике Фихте, не нуждается в доказательстве, а принимается лишь на веру в качестве личного убеждения.

В первый период творчества Ф.В.Й. Шеллинг пытался восполнить тот недостаток, который присутствовал в философских учениях Канта и Фихте. Следуя образцу трансцендентальной философии, Кант и особенно Фихте, у которого «все есть я», свели все бытие к субъекту. Но это лишь одна сторона тождества субъекта и объекта. В своей критике учения Канта Фихте забыл о второй части этого тождества - о том, что объект также может быть источником знания, формируя субъективный мир. В своей философии Шеллинг пытался провести реконструкцию субъекта, исходя из природы. Именно в этом состоит смысл его первого периода, периода «философии природы». Во второй период, в работе «Система трансцендентального идеализма», Шеллинг предпринял попытку найти истину другим способом, стремясь вывести природу исходя из субъекта. Критерий истинности любой системы Шеллинг усматривал не только в том, что она с легкостью решает проблемы, представлявшиеся ранее неразрешимыми, но и в том, что она выдвигает совершенно новые, ранее никем не поставленные проблемы и, поколебав все то, что считалось истинным, создает истину нового рода (104, с. 227). К таковой Шеллинг относил систему трансцендентального идеализма. В рамках этой системы он пытался найти гармонию между субъективным и объективным, рассматривая эти соотносительные категории как нечто абсолютно тождественное (там же, с. 230). Всякое знание основано на совпадении объективного и субъективного. Истина же состоит в совпадении представлений с соответствующими им предметами. Совокупность всего чисто объективного в человеческом знании Шеллинг называл природой, совокупность же всего субъективного - Я, или интеллигенцией. Интеллигенцию Шеллинг рассматривал как только представляющее, природу - как только представляемое, первая - как сознательное, вторая - как бессознательное. Однако в каждом знании необходимо совпадение того и другого (сознательного и того, что само по себе бессознательно). Задачу философии Шеллинг усматривал в том, чтобы объяснить это совпадение (там же, с. 232).

Путь естественно-научного познания направлен от природы к субъекту. Именно эта интенция лежит в основе стремления привнести в явления природы теорию. В качестве идеала естественных наук Шеллинг считал полное «одухотворение» всех законов при-

роды, которое превратило бы их в законы созерцания и мышления. Феномены (материальное) должны полностью исчезнуть; остаться должны только законы (формальное) (104, с. 233). Каким образом объективный мир сообразуется с представлениями субъекта, а представления субъекта - с объективным миром, Шеллинг объяснял с помощью предустановленной гармонии между двумя мирами, субъективным и объективным (там же, с. 240).

В следующей работе «Изложение моей системы философии» Шеллинг перешел к следующему этапу своей эволюции - к философии тождества. Он пытался показать, что есть истина, в чем состоит тождественность субъекта и объекта. Исследуя систему тождественности, Шеллинг, увлеченный идеями романтиков, рассматривал тождественность субъекта и объекта в качестве некоего абсолюта в духе платоновского мира идей, недостижимого для рационального человеческого познания. Этот абсолют способен открываться, по Шеллингу, лишь в эстетическом творчестве гения (50).

Как и Шеллинг, Г.В.Ф. Гегель стремился к состоянию «абсолютной идеи», для которого нет противоположности субъекта и объекта, а есть абсолютное тождество мышления и бытия. Гегель, продолжая платоновскую рационалистическую традицию, рассматривал истину как согласие разума с самим собой, поскольку познание является раскрытием разумной первоосновы мира. Достигнув абсолютного тождества, философия покидает точку зрения обыденного сознания и попадает в свою подлинную стихию - стихию чистого мышления, где, по Гегелю, все определения мысли развертываются из нее самой. Это - сфера логики, где протекает лишенная субъективности жизнь понятия. «Предмет, каков он без мышления и без понятия, есть некоторое представление или даже только название; лишь в определениях мышления и понятия он естъ то, что есть, - писал Гегель. - Поэтому в действительности дело в них одних; они истинный предмет и содержание разума, и все то, что обычно понимают под предметом и содержанием в отличие от них, имеет значение только через них и в них» (23, с. 298). Гегель указывал на то, что в процессе научного познания истинным должно быть не только содержание, но также и форма (24, с. 18). Он решительно отвергал позицию агностицизма, согласно которой субъект потому не познает объекты внешнего мира, что они абсолютно недоступны. Возражая сторонникам подобной позиции, он ссылался на то обстоятельство, что «даже животные не так глупы, как эта метафизика, ибо они набрасываются на чувственные пред-

меты, схватывают их и пожирают» (24, с. 19). Субъект в процессе познания, согласно Гегелю, «осваивается» с предметами не в их чувственном существовании, но благодаря тому, что он их мыслит, вбирает их содержание в себя, прибавляя форму всеобщности к практической идеальности предметов. Это всеобщее в вещах не есть нечто субъективное, принадлежащее исключительно человеку, а в качестве ноумена, противопоставленного преходящему феномену, представляет собой истинное, объективное, действительное в самих вещах, подобно тому как платоновские идеи существуют в единичных вещах в качестве субстанциальных родов (там же, с. 19). Гегель не разделял и позицию философского утилитаризма, согласно которой субъект познает признаки предметов не потому, что они представляют собой существенные объективные определения вещей, а лишь в целях удобства. Полемизируя с защитниками утилитаризма, Гегель подчеркивал, что, если всеобщее определяют как закон, то это не значит, что оно признается внешней формой и субъективным содержанием, а то, что законам приписывают объективную действительность (там же, с. 20).

В теории познания французских материалистов1 XVIII в. акцент делался на объективность - это была попытка найти такие «первоначальные посылки» знания о мире, которые бы полностью не зависели от воли и сознания познающего субъекта. Знание субъекта представлялось ими в основном как пассивное, зеркальное отражение предметов действительности. Основа любого знания - это человеческие ощущения. Чувства человека - это клавиши, по которым ударяет окружающая его природа. «Если существо, которое чувствует и имеет такую способную к памяти организацию, -писал, например, Д. Дидро, - связывает получаемые ощущения, создает благодаря этой связи историю своей жизни и приобретает сознание своего "я", то, следовательно, оно может отрицать, утверждать, заключать, мыслить» (37). Согласно П. Гольбаху, судить -это то же самое, что ощущать, и все идеи являются «образами» предметов. Отсюда делается вывод, что все умственные операции сводятся к чистым ощущениям. К. Гельвеций подчеркивал, что всякое суждение есть лишь рассказ о двух ощущениях, либо испытываемых в настоящий момент, либо сохранившихся в памяти субъекта.

1 Хронологически работы французских материалистов XVIII в. предшествовали идеям представителей немецкой классической философии. Однако в данном случае автор исходит из задачи подчеркнуть преемственность взглядов французских материалистов и представителей позитивизма.

У человека выделяются две главные чувственные способности: одна - способность получать различные впечатления, производимые на него внешними предметами; она называется физической чувствительностью. Другая - способность сохранять впечатление, произведенное внешними предметами. Она называется памятью, которая есть не что иное, как длящееся, но ослабленное ощущение. Сходные идеи высказывал и Э.Б. Кондильяк. Он утверждал, что суждение, размышление, понимание, страсти и т.д. - это не что иное, как само ощущение в различных превращениях.

Материалисты XVIII в. выражали убеждение в объективности человеческого знания. Они считали, что познание адекватно внешним предметам, так как ощущения не обманывают человека. «Если бы наш сосед видел квадрат там, где мы видим круг, - писал Гельвеций, - если бы молоко казалось белым одному и красным другому, то люди не могли бы понимать друг друга» (91). Кон-дильяк поднимал вопрос о том, как человек приобретает привычку относить заключенные в нем ощущения вовне, как может ощущение выйти за пределы испытывающего его и ограничивающего его органа? Отвечая на данный вопрос, Кондильяк признавал основным ощущением осязание, поскольку именно оно учит человека «правильно слушать» и «правильно видеть». Осязание - это своего рода гарант объективного знания о мире, или критерий всякого адекватного знания (91).

Эмпиристская тенденция материалистов XVIII в. была заимствована представителями позитивистской, а затем и неопозитивистской философии. Так, А. Айер в свое время выдвинул идею о совпадении объективного и непосредственно данного (см.: 119, р. 266). Вместе с тем представители неопозитивистского эмпиризма внесли в свою методологию определенную поправку. Они отказались от идеи, что теоретическое знание получается из опытного путем его индуктивного обобщения. Эта, казалось бы, незначительная поправка существенно повлияла на судьбы эмпиризма. Собственно научной теорией «прототеория» признавалась неопозитивистами лишь тогда, когда удавалось наполнить ее эмпирическим содержанием. По-прежнему считалось, будто теоретическое знание состоит из эмпирического, неотличимо от него в качественном отношении. Однако поскольку неопозитивисты настаивали на том, что акт возникновения прототеории является принципиально внеэмпирическим, постольку в систему эмпиризма вводился существенный элемент теоретизма (см.: 68). Что же касается высказы-

ваний о ненаблюдаемых вещах, то они рассматривались в неопозитивизме не как верифицируемые утверждения, а как конвенции, вводимые для упрощения человеческого языка (см., напр.: 228, 8. 203). Иными словами, логическая конструкция оказывалась у неопозитивистов условным соглашением, по отношению к которому вообще исключался вопрос о соответствии научного знания объективной действительности.

К. Поппер, исследуя проблему индукции, поставленную Юмом, пришел к следующему парадоксу. Человеческий интеллект работает не рационально: привычка, рационально не обосновываемая, есть основная сила, руководящая мыслями и действиями субъекта. Решение этого парадокса Поппер усматривал в том, что человек может не только рассуждать рационально, а следовательно, вопреки принципу индукции, несостоятельность которого установлена Юмом, но и действовать рационально - в соответствии не с индукцией, а с разумом. Субъект действует на основании не повторения или «привычки», а лучше всех испытанной из своих теорий, для которых у него есть весомые рациональные основания - основания не для того, чтобы считать эти теории истинными, но для того, чтобы считать их лучшими из имеющихся с точки зрения поиска истины или правдоподобности - лучшими из конкурирующих теорий, лучшими приближениями к истине (75, с. 68-69).

С целью выявления этих «лучших» теорий Поппер предложил критерий фальсифицируемости как необходимое условие признания теории или гипотезы научной. Представители неопозитивизма в качестве критерия отделения науки от не-науки предлагали принцип верификации, то есть подтверждаемости теории опытным путем. Поппер показал необходимость, но недостаточность этого принципа. Он выдвинул в качестве дополнительного критерия демаркации принцип фальсифицируемости: только та теория научна, которая может быть принципиально опровергнута опытом. Согласно этому критерию, высказывания или системы высказываний содержат информацию об эмпирическом мире только в том случае, если они обладают способностью прийти в столкновение с опытом, если их можно систематически проверять, то есть подвергнуть проверкам, результатом которых может быть их опровержение (76). Самым надежным способом выбора «лучшей» теории Поппер считал критику. Согласно его позиции, критика - это отличительный признак научной рациональности.

К. Поппер, следуя за Платоном, подчеркивал, что платоновские Формы, или Идеи, отличаются не только от тела и от сознания людей, но и от «Идей в разуме», иначе говоря, от сознательных или бессознательных переживаний. Для Платона эти умопостигаемые Идеи столь же объективны, как и видимый мир вещей. Платоновские Формы или Идеи составляют третий мир. Согласно попперов-ской плюралистической философии, мир состоит из трех различных субмиров: первый - это физический мир, или мир физических состояний; второй - духовный мир, мир состояний духа, или ментальных состояний; третий - мир умопостигаемых сущностей, или идей в объективном смысле. Это мир возможных предметов мысли, мир теорий «в себе» и их логических отношений (75, с. 109-110). Поппер указывал на автономность мира объективного знания. Книга остается книгой - определенным видом продукта человеческой деятельности, даже если она никогда не была прочитана. Для того чтобы принадлежать третьему миру объективного знания, книга должна потенциально обладать способностью быть постигнутой кем-то. Автономия третьего мира и обратное воздействие третьего мира на второй и даже на первый миры, согласно Попперу, представляют собой один из самых важных фактов роста научного знания (75, с. 109-111).

Таким образом, в истории философии можно выделить два подхода к истине. Представители эмпиризма рассматривали истину как подтверждаемость знания на практике, в результатах человеческих ощущений и восприятий. Сторонники рационализма оценивали истинность с точки зрения ясности и согласованности теорий. Существенное значение для них имеет теоретический метод или способ получения истины.

И.Т. Касавин выделяет две основные трактовки истины. Первая из них представлена нормативными концепциями истины (кор-респондентной, когерентной и прагматической), вторая объединяет так называемые дефляционистские подходы, конечный смысл которых якобы в отрицании всякого значения понятия истины для науки и философии. Вектор нетрадиционных концепций истины направлен на расширение понятия знания, преодоление жесткой демаркации научного и вненаучного когнитивного опыта. При этом все формы и типы поведения, деятельности и коммуникации обретают когнитивный смысл и становятся предметом эпистемологии. Это уже не просто знание как индивидуальный ментальный образ («субъективная реальность»), но знание как способ организации

как человеческой, так и внечеловеческой реальности. Имеет место переход от менталистского к деятельностному и социокультурному представлению о знании: связать истину с реальным познанием, а не с его идеальной и достаточно бедной моделью. Отсюда возникает дескриптивистская альтернатива классическому понятию истины. Истина уже не норма, которая используется для совершенствования, ограничения и оценки знания: это просто максимально приближенный к реальности образ знания «как оно есть» (43).

2.6. Концепция М. Полани и проблема объективности научного знания

Выделяют следующие два аспекта объективности. Во-первых, объективность понимают как адекватность знания внешнему миру. Это понимание связано с положением о том, что на каждом этапе человеческого познания присутствует момент относительной истинности. Подобную трактовку связывают с эпистемологической объективностью. Во-вторых, объективность рассматривают как отстраненность ученого от тех или иных субъективных предпочтений, его беспристрастность по отношению к оценке результата научного исследования, свободу от групповых и иных интересов. Эта трактовка связана с социальным и аксиологическим аспектами науки (см.: 59, с. 10-11).

М. Полани рассматривал в своих работах и тот, и другой аспект объективности. Вместе с тем он делал акцент именно на аксиологических моментах развития науки. М. Полани связывал тезис о неустранимости личностного фактора из научного познания с отрицанием представления о науке как об «абсолютно» объективном знании. Более объективному рассмотрению науки, по его мнению, способствует упразднение в ней идеала «чистой» объективности (217, р. 31). Как утверждал Полани, если бы субъект решил изучать Вселенную объективно, то есть относиться ко всему в ней с равным вниманием, то такое изучение представляло бы собой долгое и утомительное занятие. «Будучи людьми, - пишет он, - мы неизбежно должны воспринимать Вселенную, имея точку отсчета внутри себя, и говорить о Вселенной в терминах человеческого языка, оформившегося ради удовлетворения потребностей человеческого общения. Любая попытка полностью исключить человеческие оценки из картины мира ведет к нелепости» (207, р. 3).

Знание, по Полани, не может быть объективным в том смысле, что оно не может быть «неличностным». Вместе с тем Полани не отвергал понятия объективности и нередко использовал его при анализе методологических проблем науки. «...Понятие "абсолютной" объективности, которое мы обычно применяем к точным наукам, - пишет Полани, - является иллюзией, фактически ложным идеалом. В данном случае уместнее употреблять понятие личностного знания... которое соединяет "разрыв" между субъективным и объективным» (207, р. 17, 18).

С точки зрения М. Полани, признание субъективных факторов в познании способствует более адекватному пониманию самой природы объективности. Какими же аргументами Полани подкрепляет свою позицию? В качестве примера он приводит спор сторонников Коперника и Птолемея. Если последователи теории Птолемея пытались объяснить мир в понятиях, базировавшихся на абсолютизации чувственной ступени познания, то Коперник отдал предпочтение абстрактным построениям вопреки свидетельствам, основанным на чувственных данных. С точки зрения английского методолога, систему Коперника можно рассматривать в качестве более «объективной», если принять за основу принципа объективности такую чисто человеческую ценность, как переход к новым интеллектуальным критериям, ставящим теоретически обоснованное знание выше чувственно обоснованного. Таким образом, М. Полани тесно связывает вопрос об объективности знания с проблемой соотношения теоретического и эмпирического в научном познании. Вместе с тем он пытается обосновать известный тезис о «доминантности» теории1. Согласно его концепции, более «объективным» можно считать то знание, которое в большей степени опирается на теорию, чем на непосредственный чувственный опыт. Теория обеспечивает большую согласованность, ясность и упорядоченность знания. Она более устойчива по отношению к случайным факторам, которые неизбежно оказывают влияние на чувственные данные и нередко приводят к тому, что основанное на них

1 Данный тезис получил дальнейшее развитие в работах таких представителей постпозитивистского направления, как Н.Р. Хэнсон, Т. Кун, П. Фейерабенд. Одним из оснований этого тезиса, как свидетельствует английский социолог науки М. Малкей, послужило характерное для современной науки признание, что на практике чрезвычайно трудно отличить термины наблюдения, обладающие «выведенными из опыта» значениями, от умозрительных теоретических терминов (см.: 57, с. 59).

знание лишается подлинно научной ценности (см.: 67, с. 88). Полани сравнивал теорию с географической картой. Карта, как и теория, может быть достоверной независимо от использующего ее субъекта. «Мы отбрасываем грубый антропоцентризм своих чувств, - пишет Полани, - но только чтобы заменить его более честолюбивым антропоцентризмом своего мышления» (207, р. 4-5).

Итак, согласно Полани, личностное знание в принципе неустранимо и играет существенную роль в процессе получения объективного знания. Как же в таком случае обеспечивается интерсубьек-тивная ценность научного знания? Как утверждал Полани, его концепция далека от скептицизма. Во-первых, познание зависит от твердой убежденности ученого в правильности своих взглядов. Метод познания скорее не «отрешенность», а «включенность» субъекта в процесс исследования. Во-вторых, Полани отстаивал идею единства личностного и универсального в характере человеческого знания. Особую роль при этом играет понятие «рациональности».

Тот рациональный базис человеческого знания, к утверждению которого стремилась вся философия Нового времени, с точки зрения Полани, отнюдь не является явным и очевидным. Рациональное знание может быть достигнуто и сохраняться в фокусе внимания субъекта с помощью определенного «личностного усилия». В противоположность традиции классической философии Полани диаметрально разводил понятия «рациональности» знания, с одной стороны, и его ясности, выразимости - с другой. Согласно Полани, понятие рациональности должно включать такие категории, как «творчество» и «интуиция». Признаком объективности теории, как утверждает Полани, служат те ее положения, рациональный характер которых выявляется последующими поколениями и существование которых не предполагали сами создатели этой теории. Так, можно говорить о том, что Коперник отчасти предвосхитил открытия Кеплера и Ньютона. Подобным образом Дальтон выявил тот аспект реальности, который стал предметом исследований современной атомной физики. Известно также, что подлинная глубина некоторых математических открытий обнаруживается лишь последующими поколениями ученых.

Как уже отмечалось выше, М. Полани особое место в своей концепции отводил рассмотрению субъективных факторов в научном познании. Объективность науки утрачивает свой «внеличност-ный» характер, как только субъект переходит от конечной цели научного исследования к способам ее достижения, к выбору мето-

дов научного исследования. История науки свидетельствует о том, что выдающийся ученый отличается своим собственным стилем исследования, собственным подходом к решению научных проблем. Характер целей, которые он ставит перед собой в научном поиске, определяет способ их достижения. В данном случае индивидуальность ученого проявляется так же, как и индивидуальность художника, который реализует свое стремление к прекрасному в рамках имеющихся в его распоряжении средств и возможностей. Все это не исключает возможности использования ученым общенаучных принципов, роли традиций той школы, к которой он принадлежит.

В науке зависимость стиля от личности ученого проявляется по-разному. Есть исследователи, которые предпочитают строгие методы теоретической работы. Они стремятся к тому, чтобы результат был получен не случайным методом, а методом, адекватным поставленной задаче. Но есть и такие ученые, которые в своей работе во многом полагаются на интуицию и для которых несущественно, каким образом получен результат. Многие ученые считают целью своих исследований открытие новых фактов. Их интересует, прежде всего, вопрос «как». Предметом их внимания может быть, например, вопрос о том, каков состав атомного ядра и как удерживаются в нем составляющие его элементы. Но существует и иной тип ученых, для которых основным является вопрос «почему». Они пытаются, например, объяснить, какие причины лежат в основе корпускулярно-волновой двойственности явлений микромира. Такого рода попытки не предвещают ближайшего практического успеха. Тем не менее, как свидетельствует история науки, именно эти попытки приводят к коренной ломке традиционных взглядов, к подлинным научным революциям. В истории физики известны ученые-теоретики, занимающиеся проблемами, не связанными непосредственно с опытом; и теоретики, работающие в непосредственном контакте с экспериментаторами. Наряду с физиками, которые отдают предпочтение строгому математическому подходу, существуют ученые, тяготеющие к качественному подходу, которые стремятся получить результат сначала на упрощенных, по возможности наглядных моделях.

В истории физики есть пример плодотворного сотрудничества гения эксперимента Э. Резерфорда с Н. Бором - «чистым» физиком-теоретиком. Коллеги ценили Резерфорда прежде всего за умение проводить работы так, что в них не было результатов, эксперимен-

тально плохо обоснованных. Наиболее крупным научным достижением того времени была предложенная Э. Резерфордом планетарная модель атома - прежняя статическая модель уже не соответствовала опытным данным. Основанная на тонких физических экспериментах, модель атома Резерфорда была существенно дополнена и уточнена теоретическими расчетами Н. Бора. Постулаты Бора сочетали уравнения механики с новыми квантовыми представлениями. В результате теория Бора, с одной стороны, подкрепляла гипотезу Резерфорда о строении атома, а с другой - удачно применяла к теории атома квантовую гипотезу. Такой принципиально новый подход к накопленному ранее богатому экспериментальному материалу вошел в историю физики как «гениальная непоследовательность» Н. Бора.

«Последний универсалист» А. Пуанкаре обладал склонностью к упорядочению и к систематизации, добиваясь максимально строгой постановки проблем. Он получил значительные результаты в области физики и механики, решая задачи с помощью новейших математических методов. Именно в его работах впервые были сформулированы в достаточно полной и ясной математической форме основные положения специальной теории относительности.

Особым даром интуиции обладал М. Борн - ученый, который разработал формализм современной матричной механики. Борн много занимался эпистемологическими проблемами науки, стремился в терминах философии осмыслить новый этап развития физики. Философский подтекст науки интересовал его в большей степени, чем ее (науки) специальные результаты. Борна никогда не привлекала возможность стать узким специалистом в определенной области, и он обычно переходил от одной темы исследований к другой, находя способных учеников и сотрудников. Последователями М. Борна считаются такие известные ученые, как В. Гейзенберг, В. Паули, П. Йордан, Е. Вигнер и др. (геттингенская школа физиков).

Так возникают научные школы, то есть определенные группы людей, объединенных общим стилем исследований. Причем представители отдельной школы склонны считать свой стиль единственно правильным. В то же время характерные особенности стиля той или иной школы должны в целом способствовать решению общей проблемы, дополняя и стимулируя друг друга. Объективность результата в известной мере не зависит от того, каким способом его достигают. «...Ученый, - пишет М. Полани, - обладая собственным стилем исследования, может внести некоторые изме-

нения в правила и нормы научного мышления. Эти новые стандарты, принятые научным сообществом, будут использоваться остальными учеными» (217, р. 102). И далее: «Ученый, используя нестрогие критерии оценки научных теорий, полагает их универсальными, входящими в тело науки. Объективность этих критериев во многом зависит от авторитета научного сообщества. То же самое происходит и в искусстве» (217, р. 101).

В связи с этим возникает закономерный вопрос: как на практике «работают» нестрогие критерии оценки научных теорий, о которых упоминает М. Полани? При разрешении такого рода трудностей английский философ ссылается на гениальность ученого. «Личностное знание» гения оказывается более близким к истине, и вместе с тем в нем так или иначе отражаются черты индивидуальности ученого. Гениальность, согласно Полани, - это скорее руководство к практическому действию. Гениальность ученого наиболее отчетливо выражает его способность к творчеству и оригинальности (см.: 204, р. 43-50).

Гениальность часто связывают с интуитивным характером познания, с отсутствием какого-либо плана в ходе исследования. Конечно, ни один аспект человеческой жизни не лишен фактора случайности. Ф. Бэкон допускал возможность открытия явления, которое, будучи скрытым от людей в течение длительного времени, было обнаружено не посредством философии или науки, а благодаря случаю и совпадению. Эти открытия настолько отличны и удалены от всего познанного ранее, что никакое предшествующее знание не могло к ним привести (14, аф. С1Х). Однако случайность вовсе не свидетельствует об отсутствии мыслительной активности. Каждый в своих поисках может натолкнуться на жемчужину. Однако далеко не каждый способен отличить жемчужину от простых зерен: для этого требуется знание и опыт. Ссылка на роль гения является далеко не единственным способом объяснения природы научных открытий. Так, ряд философов (Р. Мертон, С. Тулмин) рассматривали научное открытие как результат конкуренции между учеными. Анализ научного знания осуществлялся ими не столько с психологической, сколько с институциональной точки зрения. Близкую к указанной позиции занимал Э. Дюгем. Он объяснял факт одновременного открытия одного и того же явления независимыми друг от друга учеными как результат развития новых технологий. Согласно Дюгему, новые инструменты рождаются для новых теорий (135, р. 153-157). Кун считал, что научное открытие

имеет место тогда, когда для него «созревают» условия. В конечном счете принятие открытия научным сообществом, согласно Куну, зависит от мнения авторитетных ученых. В этом аспекте точка зрения Куна сближается с позицией Полани. И тот, и другой подчеркивали, что в своей оценке новой теории авторитетный (гениальный) ученый опирается на невыразимые формально критерии (115, р. 291-292).

К каким же выводам приводит наш анализ? Концепция «личностного знания» М. Полани включает в себя много различных аспектов, одни из которых можно в той или иной форме принять, с другими не согласиться, относительно третьих поспорить. Остановимся на тех положениях концепции М. Полани, которые, на наш взгляд, нуждаются в известном уточнении. К ним относятся вопросы о соотношении научного и художественного творчества, о роли убеждений и интереса в научной деятельности, которые так или иначе связаны с проблемой объективности научного знания.

На основании изложенного выше нетрудно убедиться, что в концепции Полани ощутима тенденция к размыванию границ и слиянию научного и художественного творчества, к объединению науки и искусства на единой основе «личностного» знания1. На наш взгляд, в данном положении английского методолога присутствует момент абсолютизации. Общее и в научном, и в художественном сознании - это способность в определенных объективных формах отражать мир. Вместе с тем существует определенное различие

1 В этом отношении М. Полани далеко не одинок. Многие современные философы выступают против противопоставления науки и искусства в том смысле, что первая объективна, а второе - субъективно, что наука воспринимается разными людьми одинаково, а искусство по-разному. Известное сближение науки и искусства имеет место у представителей постмодернистского течения в философии, в частности у Ж.-Ф. Лиотара (см. ниже). Иную позицию занимает, например, Ю. Рыжов. Он подчеркивает существенное различие в процессе развития научной и художественной картин мира. В научной картине старые теории либо отбрасываются, либо входят в новые как их составная часть. Художественная же картина мира достраивается без отрицания предыдущих этапов, в ней все шедевры равноправны, независимо от времени создания (часто творения старых мастеров особенно ценны). Другим отличием рассматриваемых картин мира является принципиально различная роль в них личностного начала. Художественная картина почти полностью основана на личностном восприятии произведений искусства в жизненном контексте, в то время как научная картина мира имеет объективный характер и лишь для выдающихся ученых ярко эмоционально окрашены все обстоятельства поиска истины (Режим доступа: http://www.binetti.ru/studia/ryzhov_10.shtml).

между объективностью научного знания и объективностью в искусстве. «Все же решающим предварительным условием признания любой научной теории, - пишет Вернер Гейзенберг, - было и поныне остается требование устойчивости теории в результате эмпирической проверки и рационального анализа. В этом отношении положение точных наук удачнее, нежели для любых видов искусства, поскольку для науки остается в силе неумолимый и не подлежащий отмене критерий истинности, применение которого должен выдержать каждый раздел научной работы, каждый без исключения» (25, с. 58. Курсив мой. - О.Л.). Наука объективна, и ее поступательное развитие - закономерно и неотвратимо. «Редко бывает, - писал Ч. Дарвин, - чтобы научное открытие оказалось чем-то совершенно неожиданным, почти всегда оно предчувствуется... » (цит. по кн.: 80, с. 278). Что касается произведения искусства, то в нем наиболее отчетливо выражена индивидуальность художника, представлен не только результат познания, но и его путь, сложный процесс эстетического осмысления конкретной действительности.

М. Полани фактически не проводит различия между результатом научного открытия и теми путями и способами, которые к нему приводят. Не вызывает возражения положение о том, что пути эти неповторимы даже в случае одинаковых открытий. Поскольку пути различны, то не могут быть одинаковыми и планы дальнейшего развития идей, представления о возможном применении и даже оценка роли и значения сделанного открытия. Именно в этом смысле уместно утверждение, что в реальной научной практике необходимо присутствует личностный элемент, родственный личностному элементу в искусстве. В то же время следует всегда учитывать тот факт, что ученый в своей работе вольно или невольно должен стремиться к объективности. Иными словами, результат его деятельности не должен зависеть от восприятия отдельной личности. В противном случае научное открытие оказалось бы непонятным для остальных коллег. В данном случае неизбежно проявляется различие между сущим и должным в науке. С одной стороны, в деятельности ученого всегда присутствует личностный момент: его вкусы, убеждения, принадлежность к той или иной научной школе. С другой стороны, научное сообщество должно стремиться к тому, чтобы в результатах научной работы этот личностный момент сводился к минимуму. В противном случае возникает угроза, что научная деятельность превратится в «игру в бисер».

Для работ М. Полани характерна тенденция сближения эстетических и научных норм творчества. В результате понятие объективной истины Полани нередко подменяет такими категориями, как красота, оригинальность, научный интерес, чувство убежденности и т.п. Не вызывает сомнения положение о том, что приведенные выше так называемые нестрогие критерии, оказывая влияние на выбор гипотезы, играют важную роль в современной науке (в особенности в математике). Вместе с тем они несут в себе значительный субъективный момент, поскольку во многом зависят от личных качеств ученого, его индивидуальных способностей и т.п. Поэтому не следует забывать, что указанные критерии, выполняя эвристическую функцию, не подменяют критерия объективности. К каждому из них применима та оценка, которую основатель волновой теории света О. Френель дал принципу простоты, отметив, что этот принцип не ведет непосредственно к познанию истины.

М. Полани придает большое значение чувству интереса и убежденности в деятельности ученого. И отрицать это значение нельзя. Однако нетрудно убедиться, что абсолютизация данного момента приводит к одностороннему представлению о реальном процессе научного познания. Так, убежденность того или иного ученого перестает способствовать успеху научного предприятия, если она перерастает в веру в собственную непогрешимость. Последнее обстоятельство является помехой во всех областях творчества. Вера в свою непогрешимость, как правило, приводит к тому, что ученый, выбрав раз неверное направление, будет упорно его держаться. Обратимся к конкретным примерам. В свое время австрийский физик Ф. Эренгафт был убежден, что им открыт субэлектрон - частица с дробной долей заряда электрона. Впоследствии оказалось, что это были результаты плохо поставленных опытов. Позднее тот же Эренгафт доказывал, что ему удалось наблюдать «магнетолиз» - выделение катионов и анионов на полюсах магнита. Однако вскоре выяснилось, что магнит в этих опытах растворялся в кислоте и выделялся водород. Известный ученый Г. Гамов, автор выдающихся трудов по теоретической физике, астрофизике и космологии, впервые сформулировавший проблему генетического кода, опубликовал в 1967 г. статью, в которой утверждалось, что мышечное сокращение происходит в результате изменения поверхностного натяжения сократительных белков. Причем в своей работе физик-теоретик не привел никаких расчетов, не сопоставил свою идею с многочисленными фактами, добытыми несколькими поко-

лениями биофизиков и биохимиков. В результате его идея оказалась ошибочной. В данном случае одной из причин тому явилось убеждение физика, что он без специальных знаний может решить трудную проблему биологии (см.: 22). Эйнштейн, например, отмечал в качестве критерия выбора не доверие к теории, а ее ценность. Для него не был важным вопрос о том, достигнуто ли в научном сообществе доверие к той или иной теории или нет. В данном случае Эйнштейн предпочитал не убежденность, а «умные разногласия» ученых (112, с. 412). Абсолютизация момента убежденности способна привести к подмене науки мифом, к феномену «лысенковщины», когда научные способы убеждения подменяются административными мерами. Не случайно в работах самого М. Полани Т. Лысенко упоминается чаще, чем многие другие представители науки.

То же самое касается и чувства интереса в науке, которое при известных обстоятельствах может приводить к психологическим ошибкам, препятствующим научной работе. Обратимся к истории науки. В 1903 г. видный французский ученый Р. Блондло сообщил об открытии особых лучей (так называемых Н-лучей), которые, в отличие от рентгеновских, способны проникать и сквозь металлические пластины. Многие лаборатории «воспроизвели» и тем самым подтвердили открытие Блондло, но год спустя известный американский физик Р. Вуд убедительно доказал, что никаких Н-лучей не существует. Учитывая безупречную репутацию ученых, принимавших участие в этом «открытии», историки науки усматривают причину ошибки в непреднамеренной предвзятости наблюдений, проистекающей от чрезмерного экспериментального рвения (см.: 171, с. 33). В 2004 и 2005 гг. корейские исследователи под руководством Хван У Сок опубликовали статьи, в которых говорилось об удачном клонировании человеческих эмбрионов. Им якобы удалось вырастить три десятка эмбрионов до того момента, когда они состояли примерно из ста клеток, а из одного эмбриона получить материал для дальнейших исследований. Эксперименты показали, что полученная линия эмбриональных клеток может давать начало разным тканям и органам. Именно в этом перспектива их использования в медицине - можно выращивать органы для человека из его собственных клеток. Однако в январе 2006 г. комиссия Сеульского университета выявила и огласила факт фальсификации результатов их исследований (93).

Стремление сделать открытие во что бы то ни стало приводит к поискам ad hoc аргументов и далее к невольной подтасовке

фактов. Вот, например, как академик А.Б. Мигдал описывал случай, когда недобросовестность в обработке экспериментальных данных, накапливаясь, привела к совершенно неправильному результату. Изучалось распределение по энергиям числа альфа-частиц, вылетающих из ядер при альфа-распаде. В эксперименте обнаружились равноотстоящие по энергии группы альфа-частиц. Такой вывод был полной неожиданностью и противоречил существующим представлениям о структуре ядра. Экспериментаторы попросили теоретиков дать объяснение - и дальнейшая проверка не подтвердила полученного экспериментаторами результата. Оказалось, что в начале измерений случайно получились кривые с равноотстоящими по энергии группами альфа-частиц. Этот необычный результат так взволновал экспериментаторов, что каждый раз, когда он не подтверждался, они проверяли напряжение в сети, и если напряжение отличалось от нормы, они отбрасывали результат измерений. Причем такая проверка делалась только при получении нежелательного результата. По мнению А.Б. Мигдала, это был один из редких случаев, когда можно гордиться тем, что теорию не удалось построить вопреки стремлению ученых-экспериментаторов (см.: 62, с. 11-12).

Все эти примеры свидетельствуют о том, что в науке должна быть найдена правильная мера убежденности и сомнения, гибкости и непреклонности, непредвзятости и интереса. Область применения ценностных установок (или - в терминологии Полани - нестрогих критериев) здесь строго ограничена и имеет скорее характер рекомендации, чем методологического принципа.

Употребляя понятие «объективность» при анализе методологических проблем, М. Полани не может предложить достаточно убедительного критерия объективности научного знания. «...Ничто нельзя отнести к области объективного, - пишет, например, Полани, - если у меня нет основания верить в это» (207, с. 256). «Интеллектуальное чувство, - отмечает он в другом месте... -может быть критерием объективности научной теории» (207, р. 4). Таким образом, сводя критерий объективности знания к «интеллектуальным чувствам» субъекта, Полани отстаивает традиционную для постпозитивистской философии позицию релятивизма.

Подведем некоторые итоги. Трактовка М. Полани проблемы объективности научного знания, как можно сделать вывод из изложенного выше, отличается двойственным характером. Задача любой методологической концепции (в том числе и концепции Полани) -

определить связь между объективным характером научного знания, с одной стороны, и активностью субъекта в процессе познания - с другой. Знание объективно, поскольку оно содержит в целом достоверную информацию о мире. В то же время как любой продукт человеческой деятельности знание создается человеком и служит человеку, а следовательно, испытывает влияние «человеческого фактора». Своеобразное решение данная проблема получила в рассматриваемой концепции М. Полани, которая исходит из преодоления ограниченности как чисто эмпирического, так и строго логического подходов, считает необходимой связь теории познания с широким культурным контекстом.

В то же время концепция «личностного знания» М. Полани не лишена своих принципиальных слабостей. Во-первых, это тенденция к абсолютизации момента общности между наукой и другими формами интеллектуальной деятельности людей. Исторически сложившаяся традиция проведения различий между отдельными компонентами системы культуры: наукой, философией, искусством и т.п. - отражает существующую реально их относительную самостоятельность. Все эти компоненты в той или иной степени вносят свой вклад в содержание научной теории. Но говорить о вкладе потому и оказывается возможным, что они не сливаются с существующей теорией в некий аморфный теоретический контекст. Среди различных теоретических языков существует определенная иерархия. По отношению к языку научной теории языки философии, искусства и других областей интеллектуальной деятельности людей выступают метаязыками. Если в области искусства идея равнозначности тех или иных направлений оказывается в той или иной мере приемлемой, то в науке такой подход является по крайней мере проблематичным. Не случайно стремление к отрицанию наличия у науки особого эпистемологического статуса по сравнению с другими формами культуры характерно именно для последователей релятивизма (см.: 59).

Во-вторых, следствием отмеченной выше тенденции является попытка М. Полани выдвинуть так называемые нестрогие стандарты в качестве критерия истинности научной теории. В результате понятие объективной истинности Полани фактически заменяет такими категориями, как красота, убежденность, интерес и т.п. Данная тенденция, характерная для представителей постпозитивистского направления в целом, на деле приводит к отказу от понятия объективной истины в философии науки. В методологическом плане

такого рода позиция сводится к релятивизации природы научного знания. Отвергая понятия объективной истины, можно прийти к такому положению вещей, когда, по выражению А. Зиновьева, «надо солгать так, чтобы было верно, и сказать правду так, чтобы было вранье».

Что касается «личностного знания», то следует отметить, что в трактовке основного понятия своей концепции М. Полани не до конца последователен. «Личностное знание» Полани связывает с пониманием, которое достигается в процессе формирования практических навыков. С одной стороны, понимание - это целиком скрытый, неявный процесс, который нельзя определить эксплицитно (см.: 217, с. 61-62). С другой (с точки зрения гештальт-психологии) -понимание предполагает интеграцию разрозненных частей в связное целое, что может быть исследовано на примере физиологического анализа процесса восприятия и т.п. Иными словами, независимо от первоначально постулированного Полани скрытого, «иррационального» характера «личностного знания» с очевидностью прослеживаются возможности его теоретического (рационального анализа). В ответ на тезис М. Полани о том, что лишь понимание является обоснованной формой знания, возникает правомерный вопрос, существуют ли иные формы наличного знания?

«Личностное» знание Полани нередко отождествляет с пониманием того, как что-то сделать (умением), что указывает на неопределенность понятия «знание» в его концепции. Поскольку носителем знания является субъект, постольку можно говорить о том, что всякое знание, связанное с адекватным пониманием предмета, предполагает самосознание субъекта. Личностное, неявное знание можно в принципе перевести в явное знание посредством рефлексии. Недооценка роли рефлексии приводит М. Полани к выводу о том, что исходные стандарты теоретического мышления, критерии истинности знания невозможно определить, а лишь «существовать в них» и «верить» в их достоверность. Справедливо, что такого рода недооценка Полани теоретической рефлексии в развитии естественно-научного знания способна приобретать вполне иррациональный оттенок (см.: 51, 52).

Вместе с тем концепция «личностного знания» М. Полани представляется интересной для современной философии науки. Она ставит проблемы, связанные с необходимостью расширить предмет методологических исследований путем учета личностных факторов научного познания. Полани подчеркивал зависимость

теоретического мышления ученого от конкретных практических условий его исследовательской работы. При этом он достаточно квалифицированно использовал материал по истории науки для подкрепления своих идей. Критикуя созерцательные представления о научном познании, английский методолог обращает особое внимание на роль теоретически обоснованного научного знания и его влияние на эмпирический материал. В своей концепции Полани пытался рассмотреть идеалы и нормы научного познания с точки зрения эстетических и этических ценностей. Так, представитель постпозитивистского направления Дж. Агасси рассматривает По-лани как доблестного борца за свободу ученого. «Полани, - пишет Агасси, - непрерывно выступал против любых официальных попыток планировать научную деятельность... Он предупреждал об опасности некоторых видов контроля над научными исследованиями, но не был противником любого контроля» (112, р. 412). Существенное значение идеи Полани имеют для теории и практики образования. Полани указал на то обстоятельство, что навыки и умения в той или иной профессии передаются в полной мере только в процессе непосредственного общения учителя и ученика. В этом плане концепция Полани расходится с трактовкой «объективного знания» К. Поппера, который приписывал «миру идей», или «третьему миру», определенную автономность1 (75). Особое значение приобретает вывод о том, что современная эпистемология едва ли будет полной вне учета личностного фактора в научном познании.

1 Подчеркивая автономность «мира объективного знания», К. Поппер предлагает читателю представить себе следующую ситуацию. После того как человеческий род исчезнет, некоторые книги или библиотеки, возможно, будут найдены некоторыми цивилизованными потомками (не имеет значения, будут ли они земными живыми существами, которые сделались цивилизованными людьми, или некоторыми пришельцами из космоса). Эти книги могут быть дешифрованы (75, с. 82). Полани мог бы по этому поводу возразить, что, хотя эти книги и могут быть дешифрованы, чтобы их понять, необходимо непосредственное общение с носителями данной культуры.

3. КОНЦЕПЦИЯ «ТЕОРЕТИЧЕСКОЙ ДОМИНАНТНОСТИ»

Н.Р. ХЭНСОНА

3.1. Концепция Н.Р. Хэнсона и методологическая проблематика в науке 40-50-х годов XX в.

Личностно-мировоззренческий подход к анализу научного знания не ограничивается лишь психологическим аспектом, затрагивающим не столько познавательную структуру сознания субъекта, сколько структуру эмоциональную. Этот подход может быть существенно дополнен собственно гносеологическим исследованием взаимосвязи различных форм и средств научного познания (как то: языка и наблюдения, гипотезы и эксперимента и т. д.). Неправомерное отождествление данных чувственности с объективной реальностью, свойственное «традиционной» эпистемологии, коренится в сложности отделения в восприятии того, что вызвано объектом познания, от того, что внесено в восприятие субъектом.

Идеалом науки было и остается достижение объективного знания о природе вещей, воспроизведение объекта с максимальной степенью адекватности. (Не случайно известный современный английский писатель и публицист Ч.П. Сноу определил истину как то, во имя чего существует наука (см.: 87, с. 132).) Однако на практике человеку никогда не удается достичь этого идеала. Поскольку знание есть результат предметной, практической деятельности человека, оно включает в себя субъективный компонент в виде языка как социального средства хранения и передачи знания, понятийного аппарата и логических операций, благодаря которым осуществляется систематизация знания. Вследствие этого в знании следует различать как результаты, являющиеся характеристикой самого объекта, так и те результаты, в которых зафиксирован факт обусловленности знания способом и средствами его получения, т.е. субъективным фактором.

Открытия в области психологии, лингвистики, антропологии и других отраслей знания дали множество примеров вариативности культур и несводимости друг к другу характерных психологических типов. Так, Б.В. Раушенбах указывал на различие не только художественных образов, но и изобразительных средств при сравнении работ живописцев разных эпох. Если в древнегреческом искусстве явно проявлялось стремление к чертежу, а эпоха Возрождения считала идеалом точное следование видимой геометрии мира, то средневековое искусство пользовалось обратной перспективой. Иными словами, типы пространственных построений на плоскости изображения для разных эпох и регионов являются разными, причем каждый из этих типов не более «правилен», чем другой (см.: 81, с. 11). Таким образом, применение современной теории научной перспективы в художественном творчестве не может не учитывать работу мозга при зрительном восприятии. Все это ставит перед эпистемологией проблему стать действительно адекватной современному состоянию естественно-научных и психологических исследований. Значение данной проблемы подчеркивал «классический» представитель постпозитивистского направления в философии и методологии науки Т. Кун. «Два восприятия не одинаковы, - пишет он, - и всю важность этого факта я осознал только недавно» (47, с. 264). Однако детальную разработку проблема природы восприятия и его роли в научном познании получила (в рамках постпозитивистского направления) лишь в работах Н.Р. Хэнсона.

Норвуд Рассел Хэнсон (1924-1967) - доктор философии Кембриджского и Оксфордского университетов, в последние годы жизни преподавал историю и методологию науки в Йельском университете (США). Как свидетельствуют зарубежные авторы, Н.Р. Хэн-сон наряду с К. Поппером и еще одним-двумя философами был пионером в обосновании «историко-культурного» подхода в философии науки (194, с. XXXII). Уже в монографии «Образцы открытия» (1958) Хэнсон выдвинул ряд положений в области философии и методологии, которые становятся определяющими для постпозитивистского направления и продолжают оставаться актуальными и по сей день.

Как Полани, так и Хэнсон указывали на необходимость и актуальность исторической реконструкции как важного средства методологических исследований. Не случайно в работах обоих авторов значительное место занимают вопросы, относящиеся к методологии истории или историографии. Как Полани, так и Хэнсону

присущ эмпиризм в подходе к историко-научному материалу. («Хэнсона интересовал процесс научного открытия, - пишет Джонатан Коэн, - а не четкая формулировка того, что открывается, и не анализ логических отношений между эмпирическими предпосылками и теоретическими выводами. Однако трудность в этом случае заключается в том, что, переходя от описания одного эпизода из истории науки к другому, мы подобно ботаникам, коллекционирующим образцы, не получим глобального понимания того, что есть общего в реальных открытиях» (45, с. 146).) Однако главное, с нашей точки зрения, что объединяет этих философов (Н.Р. Хэнсона и М. Полани), - это субъективистская тенденция в трактовке проблемы объективности научного знания. Такого рода тенденция, по справедливому замечанию американского философа Ф. Саппе, приводит указанных авторов к крайнему релятивизму, «что находится в резком противоречии с объективностью, которой обычно характеризуют научную деятельность» (235, с. 46).

Формирование научных взглядов Н.Р. Хэнсона приходится на 40-50-е годы XX в. В истории науки этот период характеризуется бурным развитием теории элементарных частиц, ядерной, мезон-ной и других новых областей физики. В 1947 г. список элементарных частиц, который в начале состоял из электрона, протона и кванта света - фотона, заканчивался цифрой «14». К этому времени было завершено создание современной квантовой электродинамики (Р. Фейнман, Ю. Швингер, Ф. Дайсон); построена теория резонансных ядерных реакций (А.И. Ахиезер, И.Я. Померанчук); в составе космических лучей обнаружены атомные ядра; в СССР и США осуществлены цепные реакции в первых ядерных реакторах.

Изменения в категориальном аппарате науки, методах и стиле научного мышления требовали соответствующего философского осмысления. Однако философская рефлексия новых теорий и методов осуществлялась в рамках англо-американской философии науки традиционными понятийными средствами, выработанными логическим позитивизмом. Было бы слишком категорично утверждать, что теория элементарных частиц не обсуждалась на страницах англоамериканских философских журналов того времени. Такого рода публикаций было достаточное количество. Однако данные работы не могли отразить существенные черты этой теории. В них западные философы обращались к новым научным принципам (принципу соответствия, принципу неопределенности, принципу дополнительности и др.) скорее для «прояснения» своих «традиционных»

философских проблем. При этом понятия, используемые современной физикой, нечасто подвергались серьезному анализу. Истоки данного обстоятельства заключаются в том, что образцом или «парадигмой» научного исследования для традиционной философии науки на Западе выступала не динамически развивающаяся теоретическая система (такая, как, например, теория элементарных частиц), а завершенная система знания (небесная механика, оптика, электромагнетизм, классическая термодинамика и др.). Такие категории классической науки, как «наблюдение», «очевидность», «факты» становятся слишком «узкими» для понимания оснований современной физики. В существенном философском переосмыслении нуждались и такие понятия, как «гипотеза», «теория», «принцип» и др. А. Эйнштейн, например, говоря в «Автобиографических набросках» о теории относительности, вынужден был упомянуть о затруднениях, связанных с использованием понятий механики Ньютона. Неожиданно прервав свое повествование, Эйнштейн мысленно обратился к Ньютону со словами: «Прости меня, Ньютон: ты нашел единственный путь, возможный в твое время для человека величайшей научной творческой способности и силы мысли. Понятия, созданные тобой, и сейчас еще остаются ведущими в нашем физическом мышлении, хотя мы теперь и знаем, что если будем стремиться к более глубокому пониманию взаимосвязей, то мы должны будем заменить эти понятия другими, стоящими дальше от сферы непосредственного опыта» (курсив мой. - О.Л.) (цит. по: 102, с. 198, 193).

3.2. Принцип «теоретической нагруженности» утверждений наблюдения в концепции Н.Р. Хэнсона

Н.Р. Хэнсон в своих работах предпринял попытку философского анализа проблем, стоящих перед современной наукой. Концептуальные взрывы в науке первой трети ХХ столетия (1901, 1905, 1911, 1913, 1915, 1924-1930 гг.) обусловили то, что физика из точной, кумулятивной, экспериментальной дисциплины, какой она была для Фарадея и Кельвина, превратилась в нечто более спекулятивное, аномальное и даже пугающее. Отсюда Хэнсон делает вывод о том, что современный научный поиск должен быть направлен не на реконструкцию старых фактов и объяснений в более элегантные формальные системы, но скорее на открытие новых систем объяснения. Цель этого поиска заключается не в использовании

теорий, а в их нахождении, не в проверке гипотез, а в их открытии. Американский философ призывает исследовать не то, как наблюдения, факты и данные встраиваются в особую систему теоретического объяснения, но как эти самые системы формируют человеческие оценки фактов и данных (164, с. 6).

Подвергая критике неопозитивистское положение о нейтральности утверждений наблюдения по отношению к проверяемой теории, Н.Р. Хэнсон пришел к общей для постпозитивистского направления идее о доминирующей роли теоретических установок ученого над эмпирическим материалом. Утверждения наблюдения формируются в рамках определенного теоретического контекста. Исходя из этого, Хэнсон рассматривал любое утверждение наблюдения в науке как теоретически «нагруженное». «Существует, -пишет он, - определенный смысл в том, что видение является теоретически "нагруженным" предприятием. Наблюдение X формируется предварительным знанием об X. Другое влияние на процесс наблюдения заключается в языке или совокупности условных знаков, используемых для выражения того, что мы знаем, и без которых мы могли бы мало чего осознать как знание» (162, с. 19).

Но прежде чем приступить к анализу центрального тезиса Н.Р. Хэнсона о теоретической «нагруженности» утверждений наблюдения, обратимся к отдельным положениям психологии восприятия, на которые опирался американский философ в своем исследовании.

Основная проблема зрительного восприятия заключается в том, чтобы выяснить, каким образом мозг перерабатывает узоры, ложащиеся на сетчатку глаза, или ретинальное изображение (от слова «ретина» - сетчатка), в представления о предметах внешнего мира (см.: 27, с. 13). О том, что «узоры», или первичное ретиналь-ное изображение, качественно отличны от «предметов», воспроизводимых в человеческом сознании, говорит хотя бы тот факт, что ретинальное изображение является двумерным, в то время как образованное на этой основе представление о внешнем пространстве -трехмерным, объемным. В связи с этим возникает проблема: как в процессе восприятия предметы отличаются от того, что их окружает.

Сходные трудности существуют и в усвоении речи. Слова воспринимаются слушателем отдельно одно от другого, хотя физически они не разделены (последнее отчетливо проявляется при восприятии речи на иностранном языке). Физически произносимые слова сливаются в речи аналогично тому, как наползают друг на

друга «узоры» на сетчатке глаза. В то же время отдельные предметы как-то извлекаются из непрерывного потока «узоров», или рети-нальных изображений. Вместо слов «характерный, непохожий на другие узор» в психологии употребляется специальный термин -«паттерн». В процессе восприятия паттерны обладают свойством «предметности». Так, облака, тучи, листья субъект может воспринимать паттернальным образом, различая в случайных сочетаниях форм те или иные предметы (подобным образом воспринимаются, например, произведения абстрактной живописи). В данном случае под паттерном понимается определенный набор условий, поданных на вход рецептора в процессе восприятия. На значение понятия «паттерн» обратили внимание в начале XX в. представители гештальт-психологии, провозгласив особую роль «перцептивной организации» восприятия. Смысл их концепции сводился к тому, что психике человека присущи некоторые врожденные принципы, в соответствии с которыми паттерны организуются в «целое». Эта «организация в целое» доказывалась с помощью черно-белых фигур, составленных главным образом из точек: наборы из случайно разбросанных точек не выглядят как случайные - глаз различает в них определенные «конфигурации». Основная слабость гештальт-психологии заключалась в том, что личному опыту субъекта в ней уделялось незначительное место. Характерной чертой психологии зрения второй половины ХХ в. выступает положение об активной, динамической природе процесса восприятия; восприятие должно рассматриваться как своего рода способность к решению проблем (см. подробнее: 27).

Н.Р. Хэнсон выделял два уровня в процессе зрительного восприятия. Первый уровень - это непосредственный образ действительности, язык точек, линий и пятен; второй - это восприятие сквозь призму некоторой познавательной модели, или паттерна. Наблюдение, сделанное до формирования паттерна восприятия, эпистемологически отлично от наблюдения, сделанного после формирования паттерна, и это отличие, согласно Хэнсону, имеет принципиальное значение.

Процесс восприятия предполагает активность субъекта. Стопроцентное зрение не гарантирует формирование или изменение поля человеческого восприятия (паттерна). Каким же образом последнее происходит? По мнению Хэнсона, вопросы, связанные с механизмом формирования паттерна, - дело психологов и физиологов. Важно лишь то, что паттерн - это не просто элемент некой

эпистемологической формы; скорее паттерн сам по себе есть форма (164, с. 7) (то, что М. Полани вслед за Витгенштейном назвал «особой организацией» или «ключом» восприятия ) (213, с. 111).

Паттерн восприятия в свою очередь предполагает две тесно связанные между собой характеристики: «как видеть» и «что видеть». Всякий паттерн фиксирует лишь «как», то есть показывает способ, метод, правило целенаправленного восприятия субъекта. На практике человек никогда не видит что-то вообще. Зрение всегда концептуально направлено, и человек видит лишь что-то в той или иной степени определенное. Как правило, видение уже известных материальных предметов включает в качестве своего необходимого элемента то, что можно назвать «видением как». Последнее, согласно Хэнсону, является центральным компонентом того, что обычно называется словом «видение». Причем «видение как» далеко не тождественно простому восприятию объекта. Так, след на песке означал для Робинзона нечто большее, чем неровность песчаной поверхности. В данном случае «видение как» связано с отсутствием предполагаемого «объекта».

«Видение как» в значительной степени зависит от знания наблюдателя. Видеть объект как X означает видеть, что поведение данного объекта соответствует характеристикам, свойственным X. Видеть, что поведение объекта не соответствует этим характеристикам, предполагает изменение поля человеческого восприятия. Человек уже не видит дельфина как рыбу, Землю - плоской, небо -шарообразным. Иными словами, в настоящее время люди не видят глазами ученых XIII в.

Умение увидеть, что одно явление необходимым образом связано с другим явлением, предполагает предварительное знание о том, что видит субъект. Этот другой компонент видения, неразрывно связанный с «видением как», Н.Р. Хэнсон называет «видением что». Под последним понимается предварительная гносеологическая установка зрительного опыта субъекта - то, что тесно связывает человеческое зрение с видением вещей, что спасает его от вопроса «Что такое?» при встрече с многочисленными объектами зрительного восприятия. Причем это знание присутствует в самом видении предметов, а не является придатком или дополнением последнего. Человек как бы прилагает частицу своего знания к тому, что он видит. «Гёте говорил о том, - пишет Хэнсон, - что мы видим только то, что мы знаем. По моему мнению, Гёте был прав так же, как были беспомощно неправы те представители "классичес-

кой" философии науки, которые говорили о нормальном восприятии, чувственных данных, интерпретации, логической конструкции...» (163, с. 2).

Н.Р. Хэнсон тесно связывает восприятие с личным практическим опытом субъекта. Так, он подчеркивает то обстоятельство, что почти все научные наблюдения проводятся с помощью специальных инструментов, без понимания принципов действия которых невозможно осуществить и сам процесс наблюдения. В этом трактовка Хэнсоном «видения как» и «видения что» близка к «личностному знанию» Полани. «Я знаю, - пишет Хэнсон, - как свистеть, но могу ли я выразить это знание в языке? Могу ли я описать вкус соли, даже если я прекрасно знаю, какова соль на вкус? Физики опираются на "знание дела", на "чутье вещей" и "тип ситуации", так как именно это определяет характер научного наблюдения» (162, с. 26). Тем не менее во взглядах Н.Р. Хэнсона и М. Полани имеется определенное расхождение. Очевидно, что Хэнсон не склонен акцентировать внимание своих исследований на так называемых неартикулируемых средствах познания, как это делает Полани. Более того, Хэнсон подчеркивает особую роль языка в человеческом познании.

Видение содержит нечто большее, чем простое зеркальное отражение предмета. Это «большее» предполагает лингвистический компонент видения. Иными словами, в процессе предметного восприятия участвует язык. Без последнего результаты наблюдения не имели бы никакого отношения к знанию как таковому: важность наблюдения потеряла бы всякий смысл. Благодаря языку результаты наблюдения превращаются в знание, «видение что» - в логически необходимый элемент наблюдения. В противном случае зрительный опыт субъекта можно было бы сравнить с сочетанием непонятных точек, фигур и пятен, а знание о видимом мире - с опытом слепого, или, используя известное философское высказывание, можно было бы говорить о том, что наши чувства слепы, а наши знания - пусты. «Ребенок и неспециалист, - пишет Хэнсон, - могут видеть: они не слепы. Но они не могут видеть того, что видит ученый-физик: они слепы к тому, что видит он» (162, с. 17). Язык форм, линий, колебаний стрелок соответствует нерешенной экспериментальной ситуации, что неизбежно сопровождается путаницей в понятийном аппарате. Точно так же неспециалист не способен разглядеть на рентгеновском снимке или на экране УЗИ того, что видит врач-рентгенолог.

Каждый серьезный ученый должен делать сообщения о результатах эксперимента в строгой и четкой концептуальной форме. Научное наблюдение направлено не на регистрацию бессвязных и неведомых звуков, вспышек и столкновений, а на учет этих звуков, вспышек и столкновений как явлений определенного типа. Новые явления обычно обращают на себя внимание по мере формирования соответствующей системы знания в данной области. Говоря языком психологии, субъект предрасположен видеть, наблюдать, замечать тот или иной характер явлений. Древние, например, не замечали множества явлений действительности, которые сейчас кажутся банальными, но этот факт нельзя объяснить причиной несовершенства зрения или отсутствия любознательности. Ученики Галена не в и д е л и, что сердечная перегородка бывает обычно плотной и не имеет отверстий. Физики до 1900 г. не могли определить ошибку в галилеевском доказательстве постулата о пропорциональности скорости свободно падающего тела времени, а не пройденному пути. (Данные примеры будут более подробно рассмотрены в следующем параграфе.) Если перефразировать слова Гёте, то тезис Хэнсона о связи языка и наблюдения можно сформулировать следующим образом: «Человек может видеть лишь то, что он может сказать»; или: «Человек может воспринимать лишь то, что он может выразить».

Таким образом, Н.Р. Хэнсон подчеркивал фактор влияния лингвистического компонента на характер научного наблюдения. Язык как бы разделяет мир видимых явлений на две области: одна находится в поле внимания субъекта, другая - вне его. Между ними имеется едва различимая «граница» - именно здесь возможно будущее открытие, которое способно внести изменения в понятийный аппарат, существующие способы мышления и наблюдения. Иначе говоря, изменение этой «границы», согласно Хэнсону, приводит к научным революциям. Что касается этапа развития «нормальной науки», то здесь указанные факторы (теоретическая система понятий, способы наблюдения и т.п.) обусловливают круг возможных открытий.

На основании вышеизложенного было бы несправедливо утверждать, что Н.Р. Хэнсон не учитывает различия, существующего между образом вещи и описанием вещи, между картиной зрительного восприятия и знанием. Как известно, в первые два десятилетия XX в. определенное распространение на Западе получила концепция логического атомизма, выдвинутая Б. Расселом и Л. Витген-

штейном. В своих теориях указанные авторы полагали, что логическая модель априори соответствует структуре мира, а поскольку эта модель реализуется в языке, то от структуры языка субъект однозначно приходит к структуре самой действительности (226). Учение логического атомизма конструирует картину такого мира, строение которого полностью согласуется со строением языка, так что каждому лингвистическому выражению должны соответствовать определенные элементы реальности. Составным элементом этого учения являлась теория языка как образа, согласно которой предложения языка изображают сочетания объектов так же, как, например, проекция какой-либо геометрической фигуры изображает эту фигуру. Иначе говоря, представители логического атомизма пытались объяснить природу языка, подчеркивая его сходство со свойствами зеркального отражения, фотографии, карты и т.п. Н.Р. Хэнсон считал такого рода попытки неадекватными. «Если язык, - пишет он, - это зеркальное отражение того, что мы видим, то в таком случае научное знание - просто вид кинематографической регистрации результатов наблюдения, сделанных великими учеными» (163, с. 137).

Язык не относится к реальности так, как копия к своему оригиналу. Языковая речь и картина - это гносеологически различные типы объектов так же, как научное знание принципиально отлично от простого наблюдения. В то же время на основании изложенного выше можно говорить о том, что они (знание и наблюдение) тесно взаимосвязаны. Каким же образом эта связь осуществляется? Согласно Хэнсону - посредством «видения как» и «видения что». Последние берут свое начало в уже установленном знании и образуют языковую форму, в которой это знание выражается. Иными словами, любое наблюдение предполагает интерпретацию. Субъект видит сквозь призму своего предшествующего опыта, знания, окрашенного логическими формами своего языка и своих понятий. Если восприятие включает лингвистический компонент, то наблюдение предполагает теоретический компонент. Утверждения наблюдения, делает вывод Хэнсон, «теоретически нагружены».

Для иллюстрации своих взглядов Хэнсон предлагает следующее историческое сравнение. Представим Кеплера на холме наблюдающим утреннюю зарю. С ним Тихо Браге. Кеплер полагает Солнце неподвижным: это Земля движется. Тихо же следует по крайней мере во многом Птолемею и Аристотелю: Земля является неподвижной, и все остальные небесные тела вращаются вокруг

нее. «Видели ли Кеплер и Тихо в утренней заре один и тот же предмет?» - ставит Хэнсон принципиально методологический вопрос. И, исходя из логики принципа «теоретической нагружен-ности», отвечает на него отрицательно. «Утверждение, что Кеплер и Браге видят в утренней заре один и тот же предмет, потому что их глаза подвергаются одинаковому воздействию, является элементарной ошибкой: существует разница между физическим состоянием и зрительным опытом» (162, р. 8). При этом Тихо Браге, согласно Хэнсону, должен рассматривать поведение Солнца типично «ти-ховским» образом. (159). Иными словами, восприятие видимого движения Солнца определялось бы у Кеплера и Тихо Браге различными теоретическими системами знания.

Особый характер приобретает наблюдение в современном научном поиске. Специфические особенности эксперимента в области современной физики, молекулярной биологии и других областях знания предполагают необходимость учета взаимодействия между исследуемым физическим объектом и соответствующими средствами исследования (приборами). Например, в квантовой механике средства измерения оказывают такое «возмущающее» воздействие на состояние микрообъекта, что одновременное измерение динамических характеристик этого объекта возможно лишь в терминах теории вероятности. Хэнсон подчеркивал, что в этих условиях субъект не может оставаться беспристрастным, пассивным наблюдателем. Американский философ указывал на возможность поисков новых областей исследования, которые до сих пор находятся вне поля внимания ученых. Особую роль при этом Хэнсон отводил принципу «теоретической нагруженности» утверждений наблюдения.

3.3. Субъективное и объективное в трактовке Н.Р. Хэнсона некоторых методологических понятий на основе принципа «теоретической нагруженности»

3.3.1. Факты

На основе последнего (т.е. принципа «теоретической нагру-женности») Хэнсон пытается подвергнуть ревизии «классическую» трактовку ключевых понятий методологии науки. Как известно, с точки зрения логического позитивизма факт рассматривался как нечто «в высшей степени очевидное», «надличностное». В качестве

«фактов» могли выступать «трехмерные состояния вещей», «непосредственные данные», «объекты», «события» и т.п. (например, у Рассела и др.). В целом для логического позитивизма характерно эмпирическое толкование фактов: все знание сводится к опыту, а сам опыт трактуется как совокупность «непосредственно данного».

Хэнсон отвергает такую трактовку познавательного процесса, в которой факты выступают некими «незыблемыми кирпичиками» научного знания. Он подчеркивает, что осмысление любого явления предполагает акт интерпретации с помощью определенной системы понятий. Существуют различные уровни интерпретации. Например, Фукидид пытался представить исторические факты максимально объективно, а Геродот давал интерпретацию исторических событий. Древние греки открыли явление электричества как результат трения предметов, но понадобилось 2000 лет, чтобы ученые нашли интерпретацию этому открытию. Интерпретация необходимо включает фактор научного интереса. В этом смысле ни одно утверждение наблюдения не может быть абсолютным, надличностным. Из этого, конечно, не следует, что ученый полностью свободен в оценке явлений действительности. Тем не менее акт интерпретации может обусловить различие в результатах научного наблюдения. В рамках одной теоретической системы предлагается одна интерпретация некоторой предметной области, в рамках другой - другая. Иными словами, утверждения наблюдения в значительной степени обусловливаются контекстом определенной теоретической системы. Те же утверждения наблюдения, которые «не вписываются» в общий теоретический контекст, рассматриваются как аномалии1. Особого внимания заслуживает то обстоятельство, что реакция ученых на аномалии может быть различна. Так, подтверждение факта смещения перигелия Меркурия способствовало окончательному переходу от классической механики к теории относительности; нарушение сохранения четности при слабых взаимодействиях не привело к отказу от квантовой механики. Ответы ученых на аномалии зависят, очевидно, от уровня развития той или иной области знания в целом, от общего теоретического фона.

Обратимся к истории изучения оптических явлений. С 1808 по 1815 г. изучение явлений поляризации света происходило в терминах корпускулярной теории, и казалось очевидным, что факты

1 Об аномалиях в науке см. подробнее: Кун Т. Структура научных революций. - М., 1977.

поляризации являются подтверждением последней. Однако в 1815 г. О. Френель (независимо от Т. Юнга), исследуя тени, отбрасываемые небольшими препятствиями на пути лучей, обнаружил явление интерференции света, что до него уже наблюдал Ф. Гримальди и о чем, как сторонник корпускулярной теории, умолчал Ньютон.

Ситуация в оптике сложилась так, что ученые предстали перед проблемой-выбором: если удастся обнаружить факт интерференции поляризованного света - свет имеет волновую природу, если нет - корпускулярную природу. В 1821 г. Френель экспериментально установил, что два луча, поляризованные в параллельных плоскостях, всегда интерферируют. Этот опыт, судя по «классическим» представлениям, должен быть неопровержимым фактом в пользу волновой теории света, а следовательно, опровергнуть корпускулярную теорию. Однако опыты Герца (1887) и Томсона (1899), связанные с фотоэлектрическими явлениями, показали, что энергия испускаемых электронов не зависит от интенсивности падающего света. С ростом же последней увеличивается лишь количество испускаемых электронов. Все эти эмпирические факты не укладывались в рамки волновой теории света. Более того, в 1922 г. А. Комптон установил изменение длины волны рентгеновского излучения вследствие рассеяния его электронами вещества. В переводе на язык оптики это означает, что рентгеновские лучи, столкнувшись с атомами вещества, меняют свой «цвет» (эффект Ком-птона). Комптон дал следующее объяснение открытому им явлению. Рентгеновские лучи представляют собой поток легких частиц, которые Комптон назвал фотонами. Поскольку электрон по сравнению с быстро движущимся фотоном можно считать неподвижным, то при столкновении фотон теряет энергию, отдавая ее электрону. При этом фотоны рассматривались Комптоном как реально существующие частицы, для которых справедливы законы сохранения энергии и количества движения. Таким образом, Комптон объяснил противоречия, возникшие в рамках волновой теории при рассмотрении фотоэлектрических явлений, с позиций корпускулярной теории. Эффект Комптона можно рассматривать в традиционном смысле как факт в пользу корпускулярной теории так же, как опыты Френеля - в пользу волновой теории.

Н.Р. Хэнсон предлагает следующий мысленный эксперимент. Если бы путешествие на машине времени привело Френеля и Юнга с их знанием оптики начала XIX в. к рентгеновскому спектрометру Комптона, то они, опираясь на свой уровень знания, просто не были

бы готовы к пониманию того, что неопределенные расхождения линий в камере Вильсона могут служить фактом в пользу корпускулярной теории света. Отсюда Хэнсон делает вывод о том, что экспериментальные факты, полученные в разные периоды истории науки, не могут быть противопоставлены друг другу. Их теоретический и экспериментальный контексты настолько различны, что эти факты субъект воспринимает в двух различных «интеллектуальных плоскостях». Развитие науки есть ступенчатый процесс, и проблемы в ней (в науке) выдвигаются лишь по мере того, как они «созревают». Так, «ступень» к выводам, фактам и наблюдениям Комптона оказывается «слишком широкой» для Френеля и Юнга не в силу того, что у них иной уровень мышления и таланта, а потому, что они не имели перед собой тех проблем, которые стояли перед Комптоном; они находятся в иной «интеллектуальной плоскости».

Все это позволяет Хэнсону утверждать, что не факты сами по себе, а результат их теоретического анализа может служить аргументом в пользу той или иной концепции. «Как отмечал Дарвин, -пишет Хэнсон, - каждый факт суть факт "за" или "против" некоторой теории. Я приведу более сильное утверждение: факт не может быть фактом, пока он не понят в терминах некоторой теории» (163, р. 217).

3.3.2. Факты и эксперимент

Согласно «классическим» представлениям философии науки, в случае столкновения двух конкурирующих теорий ставится проверочный эксперимент, в результате которого одна из теорий должна быть отвергнута. Вернемся, однако, к примеру из истории изучения оптических явлений, где речь шла о двух конкурирующих гипотезах. Сторонники одной (Гипотезы I) рассматривают свет как частицы, а сторонники другой (Гипотезы II) - как волны. Обе гипотезы объясняют определенный класс оптических явлений: распространение света, отражение света, рефракцию света и др. Гипотеза II предполагает, что скорость света в воздухе больше, чем в воде, в то время как согласно Гипотезе I, скорость света в воздухе меньше, чем в воде. Иными словами, имеет место типичная ситуация для «решающего» эксперимента. Опыты, проведенные Фуко в 1850 г., показали, что скорость света в воздухе больше, чем в воде. Тем самым если придерживаться «классических» представлений о «решающем» эксперименте, Гипотеза I должна была бы быть отвергнута «навсегда». Тем не менее, как мы проследили выше, этого не

случилось. Последующие открытия в области оптических явлений (в частности, фотоэлектрический эффект и эффект Комптона) получили свое объяснение лишь в терминах корпускулярной теории.

Приведем другой пример. Предположим, что перед субъектом стоит задача выяснить, является ли окружающее его пространство евклидовым или нет (так называемая задача Гаусса). Для этого ему понадобится треугольник. Допустим, что он выбрал три неподвижные звезды в качестве вершин данного треугольника. В таком случае сторонами треугольника будут пути лучей, соединяющие три выбранные им звезды. Предположим далее, что в результате измерения оказалось, что сумма внутренних углов такого треугольника меньше двух прямых углов. Приверженцы методов «решающего» эксперимента могли бы расценить полученный результат как «окончательное» свидетельство в пользу того, что люди живут в неевклидовом пространстве. Однако при этом нельзя не учитывать следующие аргументы сторонников противоположной точки зрения: 1) расхождение полученного результата с положением геометрии Евклида можно объяснить ошибкой в измерении; 2) «линии», соединяющие вершины треугольника с инструментами измерения, не являются прямыми линиями с точки зрения евклидовой геометрии; 3) евклидова геометрия справедлива, однако, лишь с той оговоркой, что свет в межзвездном пространстве не распространяется по прямым (в евклидовом смысле) линиям. Принимая во внимание справедливость указанных аргументов, можно сделать вывод о том, что результат указанного выше эксперимента не является окончательным.

Все это приводит Н.Р. Хэнсона к мысли, что «решающий» эксперимент, так же, как и «чистое» наблюдение, «неинтерпрети-рованные» факты и т.п., относится к мифам традиционной философии науки. В действительности эксперимент подтверждает или опровергает не отдельно взятую гипотезу, а систему знания в целом, то есть совокупность предположений и ценностных установок, логику постановки проблем и т.д. Утверждение, согласно которому эксперимент опровергает некоторую гипотезу, означает, по мнению Хэнсона, не то, что данная гипотеза не имеет предпосылок, но лишь то, что ее предпосылки «не приносятся в жертву». «Решающий эксперимент, - пишет американский философ, - может быть решающим по отношению к некоторой гипотезе лишь с точки зрения некоторой относительно устойчивой совокупности предпосылок, которые мы не собираемся опровергать. Однако последнее

отнюдь не означает, что сами эти предпосылки могут все время оставаться непоколебимыми» (163, р. 255). Эксперимент оказывается «решающим» лишь благодаря тому, что он выступает в контексте проверяемой теории и планируется на основании этой теории. Сама проверяемая теория так или иначе участвует в интерпретации результата «решающего» эксперимента.

3.3.3. Наблюдение и гипотеза

Н.Р. Хэнсон в трактовке основных методологических понятий особо подчеркивал роль субъективных моментов в научном познании. В своей концепции он проводит идею о том, что любое наблюдение предполагает интерпретацию. Факты, согласно Хэн-сону, - это то, к чему направляет внимание субъекта предварительно сформулированная гипотеза. Американский философ сравнивает гипотезу с фильтрующим объективом: она концентрирует внимание и делает существенными лишь определенные факты, оставляя другие вне фокуса восприятия субъекта1. В связи с этим попытаемся проследить, каким образом гипотезы, выдвигаемые великими учеными, соотносились с имеющимися в науке фактами.

В 1628 г. английский физиолог У. Гарвей выдвинул в своей работе «Анатомические исследования о движении сердца и крови у животных» гипотезу о том, что в организме млекопитающих одно и то же количество крови находится в постоянном движении по замкнутому пути в результате давления, создаваемого кровообращениями сердца. Определенные сведения о кровообращении существовали и до Гарвея. Так, например, было известно, что с сердцем связаны два вида сосудов - артерии и вены, а также то, что кровь по венозным сосудам циркулирует только в одном направлении. Однако с этими фактами, взятыми в отдельности, были знакомы в то время не только физиологи, но и врачи, ветеринары, фермеры. Иными словами, данные факты не были связаны с определенной системой знания, которая позволяла бы объяснять и предсказывать явления. В области теории физиологи того времени почти целиком опирались на авторитет древних. Согласно учению Эразистрата (III в. до н.э.), артериальные и венозные сосуды - это две совершенно самостоятельные системы организма. При этом считалось,

1 Ср. тезис М. Полани о фокальном и вспомогательном уровнях осознания (см. выше).

что артерии наполнены «воздухом» или «живым духом», который вырабатывается головным мозгом и контролируется душой. Тем самым Эразистрат и его последователи полагали, что артериальная система не имеет отношения к движению крови. Эту функцию организма, как думали древние, выполняет лишь венозная система сосудов, которая начинается от печени. В печени непрерывно образуется кровь, поступающая по венам в сердце и другие органы тела и потребляемая там. Римский врач Гален (II в. н.э.) доказал опытным путем, что в артериях содержится кровь, но все же продолжал считать, что основная масса крови находится в венах. В результате перед Галеном встала задача объяснить, каким образом кровь из вен поступает в артерии и левый желудочек сердца, и он выдвинул гипотезу, согласно которой в перегородке между желудочками сердца имеются мельчайшие отверстия, через которые из правого желудочка сердца в левый просачивается венозная кровь, а из левого в правый - «живой дух». Эта ложная гипотеза на протяжении почти 15 веков оказывала влияние на характер наблюдения ученых, которые тщательно пытались увидеть отверстия в перегородке сердца и не замечали того, что в здоровом сердце таких отверстий не существует.

Первоочередной задачей, стоящей перед Гарвеем, было увидеть, что все предшествующие представления о кровообращении не соответствуют действительным фактам. Как отмечает Н.Р. Хэн-сон, именно неудовлетворенность Гарвея существующим положением дел в анатомии, неудовлетворенность, вытекающая из расхождения в оценке того, что действительно должно служить фактом, привела впоследствии английского ученого к новому решению проблемы (см.: 163, с. 223). Обладая достаточно богатым знанием в области анатомии, Гарвей не просто наблюдал изучаемые явления -он активно вмешивался в обычный ход природных событий средствами искусно поставленного эксперимента, Тем самым Хэнсон стремится подчеркнуть, что гипотеза Гарвея связана не столько с обнаружением новых фактов, сколько с обоснованием нового подхода в изучении жизненных явлений.

Хэнсон особо выделяет следующие результаты исследований Гарвея (см.: 163, с. 224-225).

1. Гарвей отвергает воззрения древних на пульс как на некую особую силу. Согласно Гарвею, пульс зависит от наполнения артерий кровью во время сокращения сердца. Свой вывод Гарвей под-

тверждает тем фактом, что при рассечении артерии кровь пульсирует большими толчками, что можно сравнить с биением сердца.

2. Гарвей решительно отрицает существование отверстий в перегородке между правым и левым желудочками, основываясь в своем доказательстве на справедливости общих положений своей гипотезы. Для чего прибегать, рассуждает Гарвей, к указанию пути для крови в левый желудочек, если имеется открытый путь через венозную артерию?

3. Гарвей опровергает учение древних о том, что кровь непрерывно образуется в печени из пищи, а затем попадает к органам тела и потребляется там, и выдвигает тезис о движении крови по замкнутому кругу. При доказательстве своего тезиса Гарвей использует логический прием приведения к нелепости. Условно допуская справедливость противоположного взгляда, он в то же время предлагает вычисление количества проходящей через сердце крови и приходит к выводу, что это количество крови настолько велико, что пища никак не могла бы его пополнить. С другой стороны, Гарвей сравнивает относительное непостоянство в принятии пищи с регулярным и частым биением сердца. Отсюда, согласно традиционным представлениям о движении крови, вытекает, что поступление крови в вены в определенные промежутки времени должно прекращаться. Таким образом, Гарвей, следуя взглядам своих противников, приходит к логическому противоречию: с одной стороны, общепризнано, что сокращения сердца, связанные с движением крови, осуществляются непрерывно, а с другой - оказывается, что в определенные промежутки времени сердце остается «без крови». В результате Гарвей делает вывод, что кровь совершает круговое движение.

В приведенном выше историческом примере Хэнсон обращает внимание на логическую сторону развития гипотезы. По мнению американского автора, дедуктивная разработка должна предшествовать экспериментальному обоснованию гипотезы. В связи с этим Хэнсон подчеркивает неправомерность утверждения о том, будто гипотезы, следствия которых не соответствуют результатам наблюдения, бесполезны для науки. Ошибочная гипотеза (например, предположение Гарвея о прямом соединении артерий и вен с помощью мельчайших трубочек) может приводить к открытию неизвестных явлений (в данном случае - капилляров) и таким образом способствовать созданию новых теорий. В Древнем Вавилоне, например, цифре семь приписывали магические свойства. Отсюда вавилонские астрономы были убеждены, что число планет должно

равняться семи, и соответственно строили свои наблюдения и исследования. В результате ими была открыта планета Меркурий. Таким образом, субъективные моменты могут во многом способствовать достижению объективного знания1.

Данное положение Н.Р. Хэнсона о роли субъективных факторов в научном исследовании в целом справедливо, как справедливо и то, что с помощью предварительно сформулированной гипотезы субъект может осуществлять отбор фактов, не ограничиваясь их пассивной регистрацией. Проследим, однако, дальнейший ход рассуждения американского философа. Согласно Хэнсону, для формулировки гипотезы необходимы предварительные формальные условия. В частности, гипотеза должна содержать ответ на проблему, стоящую перед исследователем. Отсюда Хэнсон делает вывод о том, что сама постановка проблем в науке в значительной степени определяет характер ответов на них (см.: 163, с. 220).

С категоричностью последнего вывода американского автора вряд ли можно согласиться. Вспомним в связи с этим о физиологических наблюдениях другого не менее известного ученого в истории науки.

В 1840-1841 гг. немецкий врач Р. Майер2 принимал участие в плавании на остров Яву. Во время плавания у членов экипажа обнаружилась эпидемия острого раздражения легких. Делая кровопускание, Майер заметил, что цвет венозной крови у матросов в тропиках значительно светлее, чем в северных широтах. Иными словами, венозная кровь в условиях жаркого климата по цвету приближается к артериальной. Попытки объяснения данного факта привели Майера к открытию фундаментального физического закона. Но прежде чем попытаться воспроизвести вероятный ход рассуждений Р. Майера, следует предварительно упомянуть следующие

1 В данном случае следует учитывать то обстоятельство, что логические и психологические предпосылки входят по ряду своих функций в субъективную сторону научной деятельности. Иными словами, какое именно знание будет избрано в качестве руководящей гипотезы, во многом зависит от личности ученого, его индивидуальных способностей, особенностей мышления, опыта, мировоззрения и т.п.

2 Историю открытия Р. Майером закона сохранения энергии Н.Р. Хэнсон использует в качестве примера в ином контексте. Справедливо подчеркивая роль других наук (в частности, биологии, химии, физиологии) в развитии физики, американский философ тем самым подвергает заслуженной критике физикалистское положение о том, будто язык физических наблюдений является первичным и основополагающим для других языков науки (см.: 164, с. 127-138).

обстоятельства. Учась в Тюбингенском университете, Майер называл «академическую» физику того времени не иначе как «полузнанием», добавляя при этом, что ее основные положения и понятия следует забыть как можно скорее. Как свидетельствуют историки, единственной книгой, сопровождавшей Майера в его путешествии, была «Физиология» Мюллера. Во время плавания Майером был установлен и тот факт, что количество окисляемых продуктов в организме человека возрастает с увеличением выполняемой им работы. Двоякое изменение цвета венозной крови Майер, вполне очевидно, рассматривал как признак происходящего в крови окисления. Температура человеческого организма не зависит от окружающей среды. Для поддержания одинаковой температуры в человеческом теле образование теплоты в нем должно находиться в определенном количественном соотношении с ее потерей. Следовательно, как образование теплоты и процесс окисления, так и разница в цвете артериальной и венозной крови в жарком поясе должна быть меньше, чем в северных широтах. Все это дало Майеру основание выдвинуть в 1840 г. гипотезу об эквивалентности теплоты и механической работы. Таким образом, физиологические наблюдения привели Майера к открытию одного из важнейших физических законов.

Можно ли при этом утверждать, что наблюдения Майера были «теоретически нагружены» предварительной «программой» физического исследования, как это предусматривает концепция Н.Р. Хэнсона? Для того чтобы убедиться в обратном, достаточно кратко проследить дальнейшие шаги Майера в деле обоснования своего открытия. С этой целью Майер, вернувшись на родину, пытается сформулировать свои идеи в терминах физики того времени (той самой физики, положения которой «следует забыть как можно скорее»). Необходимость подобной задачи Майер подчеркивал в 1842 г. в одном из своих писем. «Неорганическая часть мне безусловно необходима, - пишет он, - раз принята она будет физиками, то физиологи сами сделают из нее разносторонние применения» (цит. по: 40, с. 31). Однако попытки Майера быть понятым «научным сообществом» физиков оканчиваются неудачей. Физики, современники Майера, не были готовы к восприятию столь фундаментального открытия. Так, редактор наиболее распространенного в то время физического журнала «Анналы» Поггендорф в своей отрицательной рецензии на статью Майера отмечал, будто в последней нет никаких новых экспериментальных данных (40, с. 29).

Указанной отрицательной оценке способствовало и то обстоятельство, что статья Майера, представлявшая его первую попытку физического обоснования сделанного им открытия, оказалась трудной и неясной по форме изложения. Эти недостатки были устранены Майером в его более поздней работе «Органическое движение в связи с обменом веществ» (1845). Однако физики так и не сумели вовремя оценить по достоинству идеи выдающегося немецкого врача и ученого.

Все это дает основание полагать, что свою гипотезу относительно взаимопревращения теплоты и механической работы Р. Майер первоначально сформулировал на основе физиологических наблюдений и лишь затем постепенно пытался ее обосновать в терминах физики. Иначе говоря, открытие Майера можно рассматривать как поризм, т.е. как естественное, но неожиданное следствие, полученное в ходе научного исследования.

Характерным примером поризма является создание Коперником гелиоцентрического учения1. Как известно, к началу XVI в. перед католической церковью особенно остро встала практическая проблема исправления существующего календаря. Последняя была тесно связана с конкретной задачей более точного определения времени весеннего равноденствия. В исследовании движения точки весеннего равноденствия требовалось определить соответствующую систему отсчета. Фактически в качестве единственно возможной такой системы можно было принять только совокупность неподвижных звезд. Это и сделал Коперник в своей работе «Об обращениях». Далее естественно было предположить вращение Земли вокруг своей оси, поскольку только так можно было объяснить видимое вращение небесной сферы. В свою очередь вращение Земли, по мысли Коперника, предполагает еще два вида движения, которые связаны с поступательным движением Земли вокруг Солнца. Последнее Коперник объясняет так называемым принципом космической инерции.

В своих построениях Коперник в значительной мере использовал аппарат системы Птолемея, сохраняя такие ее понятия, как «эксцентры» и «эпициклы». Отличие этих систем по сути дела выражалось в следующем. Движение Земли вокруг Солнца в системе Птолемея изображалось при помощи эпицикла (первого и самого большого). В системе Коперника этот эпицикл устранялся. В рам-

1 См. об этом: 29, с. 111-118; 18, с. 77-82.

ках теории Коперника можно было построить модель Солнечной системы, в которой все планеты находились на определенных расстояниях от Солнца. Система Птолемея не давала такой возможности. В ней, например, нельзя было определить, лежат ли сферы Меркурия и Венеры вне сферы Солнца или же внутри ее. Это обстоятельство, а также и то, что в описании движения планет выбрасывался первый и самый большой эпицикл, делало коперников-скую теорию более простой, чем теория Птолемея.

Отмеченные выше факты позволяют утверждать то, что Коперник пришел к важнейшим выводам своей теории в процессе решения конкретной астрономической задачи, а именно - более точного определения времени весеннего равноденствия. Н.Р. Хэнсон, объясняя победу коперниковской теории, помимо критерия простоты системы указывает такие факторы, как направление и акцент предшествующего исследования, уровень достигнутого знания о предмете, эстетические вкусы ученых (163, с. 244). С этим положением в принципе можно согласиться. Однако особые трудности встают перед Хэнсоном в том случае, когда он пытается объяснить сам факт возникновения гелиоцентрической теории Коперника. Очевидно, этот факт является камнем преткновения для хэнсонов-ской концепции. В самом деле, учитывая то обстоятельство, что Коперник пользовался всем аппаратом Птолемея (см.: 18, с. 77) (который, кстати, не отрицает и Хэнсон (см.: 159)), трудно говорить об особой «теоретической нагруженности» исследования Коперника. Не «работает» здесь и отмеченный выше тезис Хэнсона о том, что сама постановка проблем в науке в значительной степени определяет характер ответов на них. Разрешение подобных трудностей Хэнсон (как, впрочем, и другие представители постпозитивистского направления) находит в ссылках на субъективные факторы особого рода. Так, например, Хэнсон утверждает, что для возникновения самой идеи кругового движения Земли или постоянства ускорения, или всемирного тяготения, а также других «великих» научных гипотез в действительности требуется гений не меньшего уровня, чем гений Коперника, Галилея или Ньютона (160, р. 62). Если, следуя логике Хэнсона, ученый может открыть гипотезу - извлечь ее из фактов - только потому, что они теоретически нагружены, то, строго говоря, никакого открытия и нет: извлекается из фактов та самая теория, которой когда-то их «нагрузили» и которая, стало быть, хорошо известна. С одной стороны, Хэнсон не ограничился общими рассуждениями о том, что гипотезы не возникают неиз-

вестно откуда, а выводятся из эмпирических данных, но попытался продемонстрировать механизм этого выведения (68, с. 87-105). С другой стороны, процесс получения нового знания у Хэнсона (так же, как у Полани и других представителей постпозитивистского направления) по сути дела оказывается вне рамок рациональной реконструкции.

Принципиально иной подход к анализу процесса получения нового в науке предлагает Б.С. Грязнов. В своей работе «О взаимоотношении проблем и теорий» (29) он показывает, что для объяснения такого революционного открытия в науке, как создание гелиоцентрической системы, вовсе не обязательно вводить гения, творческую интуицию и прочие внерациональные факторы. Научное открытие, согласно Грязнову, можно анализировать как по-ризм, то есть как неожиданное, непредвиденное, однако естественное, вполне рациональное и логически полученное следствие. «..."Непредвиденность", "неожиданность", - пишет он, - не могут служить аргументом в пользу нелогичности и иррациональности, а вместе с этим отпадают и аргументы, направленные против "логичности" научных открытий» (29, с. 114). Иначе говоря, поризм, не являясь целью и задачей конкретного исследования, будучи неожиданным и непредвиденным, вовсе не свидетельствует об «озарении», инсайте и т.п. Грязнов различает проблемы, то есть вопросы, ответом на которые является теория в целом, и задачи -вопросы, ответы на которые можно найти внутри теории. Проблема и задача отличаются друг от друга не содержанием вопросов, а характером ответов (решений): решение проблемы - это теория в целом; решение задачи - некоторая часть теории. В связи с этим Грязнов рассматривает историю развития научного знания как историю постановки и решения вполне определенных вопросов-задач, а проблемы реконструируются на основе уже решенной задачи. При этом степень обобщенности ответа свидетельствует о том, является ли ответ решением проблемы или частной конкретной задачи.

Так, Б.С. Грязнов показывает, что Коперник решал вполне определенную задачу определения точки весеннего равноденствия, сформулированную в терминах птолемеевской системы. Для ее (задачи) решения Коперник и вводит, вначале в виде гипотезы, различные формы движения Земли. Иными словами, Коперник занимался решением конкретного астрономического вопроса, а сам вывод о движении Земли вокруг Солнца был сделан им в форме поризма.

Поризм получается как естественное следствие в ходе решения задачи, однако для исследователя он может оказаться неожиданным, поскольку не является целью научной деятельности. В итоге Грязнов приходит к следующим выводам, представляющим несомненный интерес и для нашего исследования: а) возникновение коперников-ской теории было независимо от той проблемы, которую она решала; б) сама проблема может быть сформулирована лишь тогда, когда теория (в силу возникновения поризма) уже создана; в) пример возникновения теории Коперника свидетельствует о том, что проблема не предшествует теории во времени (см.: 29, с. 116).

Очевидно, что позиция Грязнова принципиально отличается от точки зрения Н.Р. Хэнсона. Согласно Хэнсону, решение проблемы всегда является изначальной целью самого исследования. В противном случае, по мнению Хэнсона, ученый не смог бы увидеть и саму проблему. Успех же в решении проблемы есть преимущество гения - видеть там, где другие ничего не видят. Последнее положение фактически выходит за рамки рационального, логического анализа процесса получения нового знания.

Особенность подхода Грязнова, на наш взгляд, состоит в следующем. Возвращение в научную терминологию древнегреческого понятия поризма как естественного, логического, однако непредвиденного следствия, полученного в ходе решения определенной задачи, позволяет по-иному подойти к анализу процесса получения нового знания. Этот процесс рассматривается Грязновым не с точки зрения особой отрасли психологии (т.е. таких понятий, как «гений», «интуиция», «инсайт» и т.п.), а логики и методологии науки.

3.3.4. Гипотеза, теория и эксперимент

Вряд ли будет ошибкой утверждение о том, что истоки концепции Хэнсона можно проследить в философском учении Канта. Как известно, в современной западной философии кантовскую систему нередко называют «коперниковским переворотом». Н.Р. Хэн-сон отмечает, что Кант, подобно Копернику в астрономии, побуждал философов к поиску новых гипотез, причем гипотез вполне определенного типа1. В то же время Хэнсон выступает против не-

1 Как известно, начало любого знания И. Кант усматривал в опыте. Вместе с тем знание, по Канту, порождается самой познавательной способностью, то есть имеет доопытный характер. Связующим звеном при этом у Канта выступает про-

критического использования устоявшихся выражений. По его мнению, термин «коперниковский» подчеркивает в данном случае лишь свойство прибегать к новым, непроверенным гипотезам, в особенности в тех обстоятельствах, когда существующие теории оказываются бесплодными. Так называемая революция в философии, по мнению Хэнсона, фактически продолжила линию, предложенную авторами революционного преобразования методов физики и математики. Такие ученые, как Галилей и Ньютон обладали достаточным научным видением, чтобы отказаться от старых теорий и проверить новые смелые гипотезы. При этом, согласно Хэнсону, великие ученые не просто выдвигали новые гипотезы на место старых отживших теорий, но, вероятно, их сознание «добавляло что-то свое» в изучаемые объекты, необходимо навязывая им (объектам) определенные свойства (164, с. 162).

Свое рассуждение относительно роли гипотезы в научном исследовании Хэнсон предваряет символичным изречением Ньютона «Hypotheses Non Fingo» («Гипотез не измышляю»). В то же время логика рассуждения американского автора, как можно убедиться на основании вышеизложенного, по своей сути направлена на то, чтобы подвести читателя к выводу, прямо противоположному ньютоновскому изречению. Однако возникает следующий вопрос: правильно ли Хэнсон интерпретирует слова Ньютона? По этому поводу обратимся к высказыванию самого Ньютона: «Причину этих свойств силы тяготения я до сих пор не мог вывести из явлений, гипотез же я не измышляю. Все же, что не выводится из явлений, должно называться гипотезою» (69, с. 662. Курсив мой. - О.Л.).

Как видно, под гипотезой в данном высказывании Ньютон подразумевает то, что «не выводится» из явлений, то, что является произвольным «измышлением». При этом он вовсе не отрицает того, что «можно вывести из явлений», то есть роль подлинно научной гипотезы. Ньютон не измышлял гипотез в той мере, в какой

дуктивная способность воображения. Таким образом, возможности получения нового оказываются в прямой зависимости от активности субъекта познания. Отмечая особую роль кантовских идей в становлении современной науки, Е.А. Мамчур указывает на следующее обстоятельство. В дискуссиях по поводу интерпретации квантовой механики западные физики быстрее, чем многие советские участники дискуссий, приняли копенгагенскую интерпретацию. Они изучали в университетах кантовскую философию, читали работы Канта, усваивая его идеи. В то же время большая часть советских физиков учила диалектический материализм, читая не Канта, а весьма плоскую критику Канта Лениным (60, с. 31).

его гипотезы не были произвольными созданиями ума, а основывались на реальном опыте. «Гипотез не измышляю» не означает в целом отрицание роли гипотезы в научном поиске, а лишь отказ от их произвольного, «внеопытного» употребления. Основную смысловую нагрузку в высказывании Ньютона выполняет слово «измышлять». Так, в одном из писем Ольденбургу Ньютон отмечал, что «гипотезы должны подчиняться природе явлений, а не пытаться подчинить ее себе, минуя опытные доказательства» (цит. по кн.: 46, с. 143). Таким образом, Ньютон отличал гипотезы, которые «должны подчиняться природе явлений», от тех, которые «пытаются подчинить ее себе, минуя опытные доказательства». Однако осознает ли подобное различие Н.Р. Хэнсон?

В связи с этим вспомним, что основное отличие между методами Галилея - Ньютона и Декарта - Лейбница заключается именно в понимании гипотезы. Для первых она является методом исследования природы в сочетании с опытными данными, а для вторых -самоцелью, независимым от опыта субъективным построением, подчиняющим себе опыт вплоть до рассуждений: «Опыт опровергает теоретические построения» - «Тем хуже для опыта» (см.: 96, с. 83). В этом отношении попытаемся показать, что «вектор» хэн-соновского исследования получает свое направление скорее в традиции Декарта - Лейбница, чем Галилея - Ньютона. Хэнсон особо подчеркивал тот факт, что эмпирическое подтверждение второго закона классической механики, в рамках которого выявляется связь между силой, массой и ускорением, было получено значительно позже, чем его сформулировал И. Ньютон (1687). В 1784 г. Дж. Этвуд изобрел простое, но оригинальное средство обоснования этого закона (162, с. 99-105). До момента изобретения Этвуда этот закон Ньютона оставался, строго говоря, научной гипотезой.

Обратимся к хэнсоновскому анализу гипотезы Галилея относительно свободного падения тел (см.: 162, с. 37-49). Для этого необходимо вспомнить некоторые факты истории становления классической механики. В письме к П. Сарпи (1604) Галилей сформулировал ошибочное положение о том, что скорость свободно падающего тела возрастает пропорционально расстоянию, а не времени падения. Позднее Галилей осознал свою ошибку и нашел правильный закон свободного падения. Последний был подтвержден Галилеем в его знаменитых опытах с наклонными плоскостями, которые он подробно изложил в своей работе «Беседы и математические доказательства, касающиеся двух новых отраслей науки»

(1638 ). В 1619 г. физик-экспериментатор И. Беекман попросил помощи Р. Декарта в решении той же самой проблемы - определения закона движения свободно падающего тела. Декартово решение было столь же ошибочно, как и первоначально галилеево. Беекман неверно истолковал ответ Декарта. Однако это позволило ему правильно сформулировать закон свободного падения тел. Причем следует отметить, что все указанные авторы в своих выводах целиком основывались на геометрических построениях. Попытаемся проанализировать отмеченные выше факты.

В том же письме к Сарпи Галилей, исходя из ошибочной гипотезы, делал правильный вывод о том, что пространства, проходимые падающим телом в одинаковые промежутки времени, начиная с момента покоя, относятся между собой как последовательные нечетные числа, начиная с единицы. При этом он полагал, что данная пропорция до сих пор не была известна. Однако Галилей был не совсем прав. В Х1У-ХУ1 вв. в Европе существовало влиятельное математическое учение «широты форм», в котором выделяют две школы. Ученые Мертон-колледжа в Оксфорде предпочитали арифметико-алгебраический подход. Сторонники так называемой французской школы, основоположником которой считается Николай Орезм, использовали геометрические средства доказательства. Познавать действительные отношения, по Орезму, означало выявлять отношения между формами по аналогии с отношениями между фигурами, где под «формой» понимались качества (цвет, теплота и т.д.), а под «фигурой» - соответствующие им геометрические свойства. Подобное геометрическое изображение качеств Орезм применял и к скоростям движений или «интенсивности качеств». Интенсивность качества может оставаться постоянной. Тогда ученый имеет дело с равномерным движением, которому соответствует четырехугольник. Интенсивность может равномерно возрастать или убывать. Тогда он имеет дело с равномерно-переменным движением, которому соответствует треугольник.

Основываясь на такого рода геометрических методах доказательства, последователи учения «широты форм» уже в ХГУ в. знали, что во вторую половину времени при равномерно-переменном движении проходится расстояние втрое большее, чем расстояние, проходимое в первую половину времени. Например, Орезм мог сформулировать данную закономерность в общей форме, опираясь на положение «Начал» Евклида: «Подобные треугольники относятся друг к другу как квадраты соответствующих сторон». В то же время

следует отметить, что уже сами представители школы Орезма осознавали трудности, связанные с геометрическим изображением, которое значительно упрощало понимание проблемы. Они, в частности, допускали возможность таких схем или понятий, которые даже посредством геометрического изображения не могут стать явными. Тем не менее учение «широты форм» получило широкое распространение среди ученых. Геометрический метод использовал в конце ХУ1 в. Д. Бенедетти (с учением которого Галилей был знаком) при доказательстве положения о том, что скорость падающего тела зависит от высоты падения. К этому же методу прибегали Галилей (в 1604 и 1638 гг.), Декарт и Беекман (в 1619 г.). Как же в таком случае можно объяснить разницу в полученных ими результатах?

По этому поводу историки и философы науки выдвигают различные точки зрения. Однако все они в принципе сводятся к двум полюсам, двум различным направлениям в зависимости от подхода к проблеме соотношения теории и эксперимента.

А. Койре рассматривает факт «взаимонепонимания» Декарта и Беекмана как «комедию ошибок». В отношении же Галилея Койре утверждает, что нельзя ожидать от опытов, описанных в «Беседах», той точности результатов, о которой говорил сам Галилей, а потому есть основания сомневаться в точности его свидетельств. По мнению Койре, Декарт, «отрицавший все галилеевские опыты, был прав», ибо «все опыты Галилея, по меньшей мере действительные опыты, приводившиеся к мере и числу, были признаны ошибочными его современниками» (177, р. 146-147).

Н.Р. Хэнсон по сути дела разделяет точку зрения Койре. Этому не противоречит то обстоятельство, что Хэнсон называет интерпретацию Койре переписки Декарта с Беекманом поверхностной (см.: 162, р. 48). Согласно Хэнсону, Беекман подходил к поставленной задаче с позиций физика, тогда как Декарт был «чистым» математиком. Последнее, по мнению Хэнсона, можно сравнить с тем, что Тихо и Кеплер по-разному воспринимали утреннюю зарю, а также с различной интерпретацией Борном и Шрёдингером понятия волновой функции; с тем, как по-разному рассматривали Эйнштейн, де Бройль и Бом, с одной стороны, и Гейзенберг, Дирак, Паули - с другой, роль принципа соотношения неопределенностей в квантовой механике. Таким образом, от «теоретической нагру-женности» утверждений наблюдения Хэнсон фактически приходит к идее о несоизмеримости альтернативных теорий (тезису, который

стал важнейшим в концепциях Т. Куна и П. Фейерабенда)1. «То, что мир может быть различным, - пишет Хэнсон, - не есть банальная фраза. Один и тот же данный мир может быть истолкован по-разному. Вероятно, логические формы языка каким-то образом создают или формируют факты. Вероятно, это порождает некоторое формирование, в терминах которого мир предстает перед нами лишь в определенном аспекте» (162, с. 36).

С этих позиций Хэнсон анализирует исследования Галилея. Согласно Хэнсону, Галилей и Декарт совершили одну и ту же ошибку в вычислениях вопреки тому, что их взгляды расходились во всем остальном (см.: 162). Послание Галилея к Сарпи (1604) Хэнсон интерпретирует следующим образом. «Он (Галилей. - О.Л.) не ищет наглядные модели объяснения и не стремится к предсказанию наблюдаемых явлений. Формула уже известна ему. Он знает, что пути, проходимые в равные отрезки времени, соответствуют последовательности нечетных чисел. Цель Галилея заключается в том, чтобы объяснить имеющиеся факты, исходя из более общего теоретического принципа, по отношению к которому все предшествующие результаты наблюдения можно было бы рассматривать как частный случай. В то же время он не придает серьезного значения тем результатам наблюдения, которые выходят за рамки теоретического объяснения» (162, с. 37).

Хэнсон выделяет два типа идей, которые, по выражению американского автора, «контролировали» галилеево исследование движения тел. Во-первых, это естественно-научные и философские убеждения, которые определяли его (Галилея) выбор фактов. Во-вторых, это особые гипотезы или предположения, которые были выдвинуты специально для того, чтобы установить отношения между имеющимися фактами. Последний тип идей, особенно во времена Галилея, включал в себя неустойчивый набор предположений, догадок и непроверенных теорий. Что касается первого типа идей, то это относительно стабильная совокупность верований и убеждений2. От такого рода идей, как подчеркивает Хэнсон, Галилей не отказался бы даже в том случае, если бы ни одна из его гипотез относительно свободного падения тел не подтвердилась на опыте (163, с. 233).

1 Философский анализ тезиса несоизмеримости представлен, напр.: 57, с. 87-93.

2 Ср. с методологией «исследовательских программ» И. Лакатоса. См., напр.: 181, с. 309-325.

В то же время концепция Хэнсона не дает объяснения тому факту, что Галилей осознал свою первоначальную ошибку и нашел, наконец, правильную формулировку закона падения тел. В данном случае Хэнсон лишь констатирует in abstracto переход от одних концептуальных предпосылок к другим. А поскольку, согласно идее несоизмеримости, общего для них фактического базиса не существует, нельзя объективно сравнивать и анализировать различные концептуальные предпосылки. Все это позволяет считать историко-методологический подход Хэнсона субъективным. В нем, прежде всего, фиксируется факт перехода от одной системы объяснения к другой и соответствующее изменение теоретического видения ученых. В то же время объективная сторона познавательной деятельности, оценка истинности ее результатов остаются за рамками рассмотрения. В этом отношении известное преимущество имеет подход к историко-научному исследованию отечественного ученого В.П. Зубова. Он заслуживает того, чтобы остановиться на нем подробнее (39, с. 122-173).

Как уже отмечалось выше, Галилей и Беекман (вслед за Орезмом) при выводе закона нечетных чисел всецело основывались на геометрическом построении: равномерно-переменному (или «униформно-дифформному») движению соответствуют возрастающие линии, из которых «состоят» треугольники; площадь этих треугольников соответствует средним, или «тотальным», скоростям; между «тотальными» скоростями и проходимыми путями существует зависимость прямой пропорциональности. Согласно Зубову, такой геометрический вывод мог оказаться достаточно удовлетворительным, пока речь шла об «униформно-дифформной интенсивности качества» в отвлечении от реального движения.

Когда начались первые попытки поставить закон «униформно-дифформного движения» в прямую связь с законом падения тел, возникла потребность нагляднее представить процесс ускорения движения (39, с. 162). В 1632 г. Галилей вновь обращается к доказательству закона падения тел. Геометрическая сторона доказательства остается той же, что у Орезма, однако, как подчеркивает Зубов, Галилей пытается глубже вникнуть в исходные принципы аргументации, раскрыть то, что у его предшественников лишь подразумевалось (39, с. 144).

Галилей вовсе не вдается в усложненные доказательства типа тех, которые предполагали сторонники учения «широты форм». В отличие от последних, он указывал конкретный стимул, который

заставил его заняться проблемой движения: определение траектории артиллерийского снаряда. В письме к Чезаре Марсили от 11 сентября 1632 г. Галилей писал: «...Ибо поистине первое побуждение, склонившее меня к размышлениям о движении, заключалось в том, чтобы найти эту траекторию, - если ее найти, то потом уже нетрудно дать доказательство» (цит. по: 39, с. 143). В том же 1632 г. Галилей впервые дает правильную формулировку закона падения тел в «Диалоге о двух главнейших системах мира». В более поздних «Беседах о двух новых отраслях науки» (1638) Галилей следующим образом обосновывает ложность ранее выдвигавшегося им тезиса. «Если скорости, - пишет он, - стоят друг к другу в том же отношении, что и пройденные или имеющие быть пройденными расстояния, то такие расстояния проходятся в равные промежутки времени: в самом деле, если скорости, с которыми падающее тело проходит расстояние в четыре локтя, вдвое больше скоростей, с которыми оно прошло первые два локтя (ибо одно расстояние вдвое больше другого), то, стало быть, промежутки времени, затраченные для прохождения того и другого расстояния, одинаковы. Но прохождение одним и тем же телом четырех локтей и двух локтей за один и тот же промежуток времени может иметь место лишь в том случае, если движение происходит мгновенно; мы же видим, что тяжелое тело, падая, совершает свое движение во времени, и что два локтя оно проходит в меньший срок, нежели четыре. Следовательно, неверно, что скорости растут пропорционально пройденным путям» (цит. по: 39, с. 153).

Как видно, доказательство Галилея уже отличается от абстрактных, гипотетических рассуждений последователей Орезма, которые не ставили выявленную ими закономерность в какую-либо связь с реальным падением тел. Наоборот, Галилей учитывал эту связь с самого начала. Однако прежде чем приступить к каким-либо опытам, ему нужно было иметь определенный ориентир. Таковым мог являться только чисто теоретический вывод, который лишь затем мог быть подвергнут экспериментальной проверке. Во времена Галилея серьезные разногласия при интерпретации явлений во многом обусловливались трудностями самого экспериментирования. Так, например, в то время не существовало средств для измерения промежутков времени меньше секунды. Тем более удивляет при внимательном рассмотрении экспериментальных данных, полученных учеными ХУГГ в., контраст между несовер-

шенством средств наблюдения и точностью некоторых из указанных ими цифр.

Это обстоятельство приводит некоторых историков науки к выводу о том, что экспериментальные данные в то время подвергались некоторой «лакировке». Однако, по мнению В.П. Зубова, это еще не дает право утверждать, что для Галилея решающее значение имели лишь «мысленные эксперименты» (что фактически предполагает Хэнсон), или даже сомневаться в том, что он действительно производил все те опыты, о которых писал. Так, упоминания Галилея в «Беседах», что им самим «производились опыты» (пусть неточные), причем «много раз», говорят о том, какое значение он придавал именно экспериментальной проверке закона падения тел. Об этом свидетельствуют весьма точные указания, касающиеся условий проведения подобных экспериментов и их результатов. «Производя опыты, - писал, например, Галилей в "Беседах", - при различной длине пути, сравнивая время прохождения всей линейки со временем прохождения половины, двух третей, трех четвертей или любых иных частей ее и повторяя опыты сотни раз, мы постоянно находим, что отношение между пройденными путями такое же, как отношение между квадратами времени, и это при всех наклонах плоскости, т.е. желоба, по которому катится вниз шарик» (цит. по: 39, с. 169).

Причем роль эксперимента в исследованиях Галилея не ограничивалась лишь проверкой гипотезы, или положения, разработанного теоретически. Галилей придавал большое значение первичному опыту (наблюдению и эксперименту) для самой формулировки и выбора исходной гипотезы. Иными словами, Галилей не мог ограничиться одним чисто теоретическим выводом своих законов, ибо, если постановке реального эксперимента предшествует теоретическая подготовка, то нельзя отрицать, что и постановка «мысленного эксперимента» необходимо предполагает определенную подготовительную работу, учет тех первичных наблюдений, которые в конечном итоге определяют направление мысленного экспериментирования. Таким образом, В.П. Зубов, в отличие от Н.Р. Хэнсона, приходит к выводу о том, что в исследованиях Галилея «нет никакой недооценки эксперимента, никакого пренебрежительного отношения к нему» (39, с. 172). «...Гениальная мысль Галилея, - пишет Зубов, - прибегнуть... к изучению падения по наклонной плоскости вместо падения вертикального - блистательная заря того экспери-

ментального естествознания, которое окончательно встало на ноги к середине ХУГГ в.» (39, с. 173).

Вывод о том, что сомнения современных критиков в истинности опытов Галилея представляются необоснованными, разделяет Марио Льоцци (см.: 56, с. 69). Вместе с тем он (М. Льоцци) выделяет четыре фазы в исследовании Галилея, которое «начинается с опыта и к нему возвращается» (56, с. 80-81). Первая фаза - это восприятие предмета, или чувственный опыт, то есть изучение определенной частной группы явлений. На этой основе формируется рабочая гипотеза, составляющая центральный момент открытия. Далее следует математическое развитие принятой гипотезы. Четвертая, заключительная фаза исследования - это опытная проверка как высший критерий всего пути открытия. «В противоположность Френсису Бэкону (1561-1626), - пишет М. Льоцци, - чисто теоретически разработавшему свой экспериментальный метод, которому, кстати, ни один физик никогда не следовал, Галилей нигде не дает абстрактного изложения экспериментального метода. Весь этот подход дан в конкретном приложении к исследованию частных явлений природы» (там же, с. 80).

Подтверждение справедливости выводов З.П. Зубова можно найти в предисловии Эйнштейна к книге Галилея «Диалог о двух главных системах мира». «Не существует эмпирического метода, -писал Эйнштейн, - без чисто умозрительных понятий и систем, и не существует систем чистого мышления, при более близком изучении которых не обнаруживался бы эмпирический материал, на котором они строятся. Резкое противопоставление эмпирического и дедуктивного подходов неверно, и было совершенно чуждо Галилею» (105, с. 342).

Приведенный выше пример, как и многие другие, свидетельствует о том, что Хэнсон, недооценивая значение эксперимента, в известной мере абсолютизирует роль субъективных факторов в научном познании.

3.4. Концепция Н.Р. Хэнсона и проблема объективности научного знания

Позиция Хэнсона по отношению к проблеме объективности научного знания определяется его релятивистскими взглядами. Положения научной теории рассматриваются Хэнсоном в качестве условных конструкций, средства для упорядочения результатов

наблюдения. Поэтому вопрос об их соответствии объективной реальности оказывается в его концепции некорректным. Хэнсон, например, отказывается всерьез рассматривать вопрос о том, является ли причинная связь объективной или субъективной по своей природе. Единственное, что может предложить американский философ, -это уточнить смысл, в котором употребляется рассматриваемое понятие (163, с. 313). Иными словами, в данном вопросе Хэнсон следует неопозитивистскому положению о том, что слова - это символы, инструменты, которые сами по себе ничего не «значат».

Термин «теория», по Хэнсону, не следует рассматривать как результат обобщения определенных фактов. Теория выражается на языке суждений (скорее по образцу алгебраических, чем арифметических построений), поэтому к ней неприменимы критерии «истинности» или «ложности». Согласно Хэнсону, по отношению к теории наиболее уместны такие термины, как «применимость» или «плодотворность». «Применимость теории, - пишет он, - заключается в ее способности провести ограничение довольно обширной области возможных наблюдений. Ее плодотворность состоит в способности объяснять еще больше типов наблюдения, чем это предусматривалось ранее» (163).

Сами теоретические суждения Хэнсон сравнивает с рецептами повара. Как рецепт лишь предписывает, что надо делать с имеющимися в наличии продуктами, так и теорию следует рассматривать скорее как указание, которое позволяет осуществлять определенные действия с некоторыми классами наблюдаемых явлений. «Рецепты и теории, - пишет Хэнсон, - сами по себе не могут быть ни истинными, ни ложными. Но с помощью теории я могу сказать нечто большее о том, что я наблюдаю» (163, с. 308).

В главе одной из своих работ под названием «Ящик с инструментами ученого» Хэнсон представляет науку как конгломерат специальных языков, роль которых сравнивается с набором специальных инструментов, предназначенных для различных целей. В результате оказывается, что разные теории и их законы выполняют роль различных методов репрезентации явлений. «В науке, -пишет Хэнсон, - мы осуществляем выбор понятийного аппарата в соответствии с определенной целью так же, как, например, плотник использует в одном случае пилу, а в другом - рубанок для того, чтобы придать дереву желаемую форму» (163, с. 308).

Что касается природы научного факта, то в данном вопросе Хэнсон занимает двойственную позицию. С одной стороны, он не

отрицает положения о том, что в основании науки лежат «объективные факты» (163, с. 427). С другой, как уже отмечалось выше, -он приходит к выводу о том, что факты не существуют сами по себе - факт может быть понят лишь с точки зрения некоторой теории. Таким образом, проблема объективности научного знания «трансформируется» у Хэнсона в проблему отношения теоретического и экспериментального в научном исследовании. Постановка данной проблемы представляет определенный интерес в том отношении, что она тесно смыкается в гносеологическом аспекте с проблемой соотношения субъективного и объективного в форме и содержании научного знания.

Необходимость в ревизии стандартной концепции научного знания, то есть в выдвижении столь простого положения, что «факты не бывают сами по себе», назрела еще задолго до критики неопозитивистской философии в так называемом постпозитивистском течении. Потребность в пересмотре понятия «научный факт» можно проследить в методологической саморефлексии естествознания начиная с 30-х годов прошлого столетия1. Об этом свидетельствуют высказывания выдающихся естествоиспытателей ХХ в. «...Комплексы фактов, точно и строго наблюдаемые, - пишет, например, В.И. Вернадский, - могут вполне соответствовать действительности, быть несомненными, но их объяснение, их связь с другими явлениями природы, их значение рисуются и представляются нам различно в различные эпохи. Несомненно, всегда, во всякую эпоху, истинное и верное тесно перемешано и связано со схемами построения нашего разума. Научное мировоззрение не дает нам картины мира в действительном его состоянии. Оно не выражается только в непреложных "законах природы", оно не заключается целиком в точно определенных фактах или констатированных явлениях» (17, с. 38-39). Аналогичный тезис о связи «научных фактов» с теоретическими предпосылками ученого можно найти в работах Луи де Бройля. «Научный факт, - пишет он, - разумеется,

1 Аналогичный процесс «ревизии» понятия «факт» происходил в 30-е годы и в области исторических наук. «В результате разрушительной работы философов-релятивистов и поддавшихся их влиянию историков, - пишет по этому поводу А.Я. Гуревич, - стройное здание позитивистской методологии истории было взорвано. Среди дымящихся развалин корчился в предсмертных муках исторический факт. Он потерял плоть и не был похож на самого себя, ему отказали не только в подлинности, но даже и в праве на объективное существование; за ним все более проступало лицо историка - его творца и единственного обладателя» (33, с. 74).

существует независимо от представлений, служащих для его выражения. Иногда факт даже отказывается подтвердить теоретическое истолкование, которое ему хотели дать. Нельзя совершенно четко отделить эксперимент от теории и считать, что экспериментальный факт является данным, не зависящим от любого истолкования. Соотношение между экспериментом и теорией является более тонким и более сложным: экспериментальные наблюдения получают научное значение только после определенной работы нашего ума, который, каким бы он ни был быстрым и гибким, всегда накладывает на сырой факт отпечаток наших стремлений и наших представлений» (10, с. 164-165).

Подобного рода высказывания о взаимоотношении фактов и научных теорий можно встретить также у А. Эйнштейна (105, с. 16), Н. Бора (6, с. 57-58) и других известных ученых. В связи с этим является неслучайным то обстоятельство, что для физиков XX в. характерен такой способ периодизации научного знания, при котором историческими вехами служат не новые данные наблюдения или эксперимента (как было в истории физики классического периода), а новые теоретические концепции, или базовые понятия.

Вместе с тем соотношение теоретического и экспериментального в научном исследовании необходимо всегда рассматривать в их единстве, не отрывая одно от другого и не абсолютизируя лишь один из указанных моментов. Данное требование подтверждают многочисленные высказывания выдающихся теоретиков современного естествознания, которые, подчеркивая, с одной стороны, роль фантазии (см.: 71, с. 130) и относительной свободы ученого в создании теоретических конструктов (см.: 105, с. 167), в то же время настаивали на неразрывном единстве и в конечном счете зависимости теоретических построений ученого от имеющегося в его распоряжении эмпирического материала. «Наши картины и представления, - пишет Л. де Бройль, - мы образуем, черпая вдохновение из нашего повседневного опыта. Из него извлекаем определенные понятия, а затем уже, исходя из них, придумываем путем упрощения и абстрагирования некоторые простые картины, некоторые, по-видимому, ясные понятия, которые, наконец, пытаемся использовать для объяснения явлений» (11, с. 186). Ту же идею достаточно выразительно подчеркивает М. Борн: «Все же мы, ученые, должны всегда помнить, что весь опыт базируется на чувствах. Теоретик, погрязший в своих формулах, забывший о явлениях, которые он собирался объяснить, - это уже не настоящий ученый -

физик или химик; а если своими книгами он загораживается от красоты и разнообразия природы, то для меня он жалкий глупец. Ныне мы достигли разумного равновесия между экспериментом и теорией, между чувственной и интеллектуальной реальностью. И мы должны следить за тем, чтобы такое равновесие сохранилось» (8, с. 128). А вот что пишет по поводу роли экспериментальных наблюдений в познании А. Эддингтон: «Мы проводим тонкие физические эксперименты с гальванометрами, микрометрами и т.п., особенно стремясь при этом исключить погрешность человеческого восприятия, но в конечном счете мы должны довериться нашим восприятиям, поскольку именно они сообщают нам результаты эксперимента» (136, р. 2-3). Положения об опытном в конечном счете происхождении научного знания и его объективном характере можно найти также в работах Н. Бора (7, с. 81), М. Планка (71, с. 48) и других выдающихся естествоиспытателей.

Вернемся, однако, к идее о равновесии между экспериментом и теорией, между чувственной и интеллектуальной реальностью. «Теория может развиваться в относительной независимости от эмпирического исследования - посредством знаково-символических операций по правилам математических или логических формализмов, посредством введения различных гипотетических допущений или теоретических моделей (особенно математических гипотез и математических моделей), а также путем мысленного эксперимента с идеализированными объектами, - пишет В.С. Швырев. - Подобная относительная самостоятельность теоретического исследования образует важное преимущество мышления на уровне теории, ибо дает ему богатые эвристические возможности. Но реальное функционирование и развитие теории в науке осуществляется в органическом единстве с эмпирическим исследованием. Теория выступает как реальное знание о мире только тогда, когда она получает эмпирическую интерпретацию» (103). Было бы, конечно, слишком категорично утверждать, что наука развивается циклично: «этап теоретических открытий» сменяется «этапом их экспериментального подтверждения». Тем не менее в ее развитии можно выделить определенные тенденции.

На основании предшествующего изложения нетрудно убедиться в том, что проблему соотношения теоретического и экспериментального в научном исследовании Н.Р. Хэнсон безоговорочно решает «в пользу» теории. Вспомним при этом, что формирование научных взглядов Хэнсона приходится на конец 40-х годов. С точки

зрения проблемы соотношения теоретического и экспериментального этот период в истории физики можно условно назвать переходным.

Обратимся к фактам. В 1932 г. советский физик И.Е. Тамм предсказал существование особых состояний электронов (уровни Тамма) и высказал гипотезу о связи этих состояний с определенным типом взаимодействия, придающим ядру атома столь прочное строение. В 1935 г. японский физик-теоретик Х. Юкава, развивая полевую теорию парных ядерных сил, предсказал существование сильно взаимодействующего кванта ядерного поля (мезона) - частицы, осуществляющей взаимодействие между элементами атомного ядра. Спустя 12 лет в результате настойчивых усилий экспериментаторов предсказанные Юкавой частицы (пи-мезоны) были обнаружены. Открытие 1947 г. положило начало новому этапу в развитии теории элементарных частиц. Теперь на «авансцену» выходят физики-экспериментаторы. В условиях интенсивного развития техники начиная со второй половины ХХ в. эксперимент уже обгоняет теорию. Много новых элементарных частиц было открыто случайно. Вместе с тем почти все предсказанные теорией частицы удавалось экспериментально обнаружить, так что можно говорить о стремительной тенденции к сокращению во времени между теоретическим предсказанием и экспериментальным подтверждением в науке середины ХХ в. К 1957 г. количество экспериментально обнаруженных элементарных частиц достигло 30. Характерна для того времени популярная шутка физиков: «Каждый сезон приносит новый мезон».

Все это позволяет говорить о том, что концепция Н.Р. Хэн-сона с ее определенной недооценкой роли эксперимента в научном исследовании ориентирована скорее на пройденный, чем на современный этап в развитии науки. Иными словами, Хэнсон в своем исследовании обращается к строго фиксированному состоянию, к установившемуся «балансу» между теоретическим и экспериментальным в научном поиске. Однако может ли методологическая концепция претендовать на адекватность, если она абстрагируется от перспективы развития науки? На наш взгляд, важнейшие проблемы методологии науки (в том числе и проблема объективности знания) могут быть в значительной мере прояснены, если отказаться от чрезмерной абсолютизации роли теории как системы и попытаться дать оценку научного знания с точки зрения логики ее развития. Дополнительный аргумент в пользу данного предложения состоит в том, что «систематическая» сторона теории не определяет

направление развития научного знания. Известная зависимость экспериментального исследования от теоретического в научном поиске отнюдь не означает какого-либо поглощения экспериментального исследования теоретическим. Скорее, наоборот, именно в современной науке наиболее отчетливо выступает необходимая роль экспериментального исследования в научном познании в целом. Поскольку наука - это не замкнутая сфера искусственных интеллектуальных построений, а знание об объективной реальности, она должна иметь выход в сферу действительных явлений, фиксируемых в наблюдении и эксперименте. Следовательно, роль экспериментального исследования - обеспечить эту прямую связь концептуального аппарата науки, или системы теоретических понятий, с реальностью, данной в опыте. В подкрепление своих тезисов Хэнсон привел обширный материал из истории науки. Вместе с тем по отношению к его работам справедливы те же слова, которые сам Хэнсон адресовал Т. Куну: богатый исторический материал сопровождается в его работах отсутствием идеи, которую можно было бы иллюстрировать этим материалом (163).

Игнорирование тезиса об относительной самостоятельности научных фактов, их «более стабильном» характере по отношению к научной теории приводит к положению о том, что «используемые физические обозначения подчас незаметно подчиняют нас каким-то особенностям материального мира» (163, р. 132), в котором фактически переворачивается суть отношений между теорией и действительностью. Сторонник крайних форм трактовки принципа «теоретической нагруженности» в данном случае неизбежно приходит к скептицизму относительно самой возможности достижения объективного знания о природе вещей (см.: 199).

Характерным выражением последнего является тезис о несоизмеримости последовательно сменяющих друг друга теорий в его радикальной трактовке. Проблема несоизмеримости научных теорий была поставлена еще в начале XX в. французским ученым П. Дюгемом. Он, в частности, утверждал, что не следует оценивать теории с точки зрения критерия истинности, чтобы избежать возможного вывода об их ложности (134).

Несоизмеримость теорий препятствует достижению консенсуса между учеными, отстаивающими различные теоретические позиции. Отправным пунктом в анализе проблемы несоизмеримости служит известное положение о том, что проверяемая теория оказывает влияние на те факты, на которые она опирается. Критика

той или иной теории сквозь призму фактов не имеет успеха до тех пор, пока не появится альтернативная теория, превосходящая по тем или иным параметрам предыдущую. Согласно сторонникам принципа несоизмеримости, не существует какого-либо «нейтрального языка», на который можно было бы «перевести» положения теорий, представляющих разные парадигмы. В этих условиях невозможно осуществить никакой «кросс-парадигмальный» тест конкурирующих теорий в целях выбора одной из них. В данном случае закономерно встает вопрос о критериях сравнения альтернативных теорий. Существуют различные способы оценки теорий. Конкурирующие теории могут сравниваться на основе таких критериев, как точность, последовательность, простота, область применения, плодотворность и др. Кроме того, старая теория может вносить определенный вклад в способ понимания новой теории. Если сторонники позитивизма в вопросе выбора теорий обращаются к опыту, то постпозитивисты подчеркивают роль авторитета в науке. Последняя точка зрения справедливо трактуется как уступка иррационализму (112, р. 410). Поппер, как уже отмечалось выше, в качестве критерия оценки теорий предложил принцип фальсифицируемости. Однако, как показал Фейерабенд и другие философы, этот принцип не выдерживает критики в случае его применения к конкретным эпизодам из истории науки. Если бы принцип фальсифицируемости использовался в реальной научной практике, то многие научные открытия просто не имели бы места (137). В противоположность принципу фальсифицируемости Фейерабенд выдвинул «принцип упорства»: ученые должны придерживаться своих теоретических взглядов даже перед угрозой их прямой фальсифицируемости. Принцип упорства, по мнению его автора, суть необходимое условие успешного развития науки.

Положение о несоизмеримости в своей умеренной трактовке в целом справедливо: оно «схватывает» определенные черты современного научного исследования. Однако Н.Р. Хэнсон пытается его «усилить». По его мнению, утверждения наблюдения ничего не значат сами по себе, полностью определяясь рамками исходной теоретической системы. В данном случае понятие «теоретическая система» приобретает настолько широкое толкование, что границы между наукой и другими компонентами культуры просто стираются. Термины последовательно сменяющих друг друга теорий оказываются полностью изменчивы. Представители постпозитивизма вынуждены отождествить фундаментальную науку и технологию.

Для ученого так же, как и для инженера, на первом плане оказывается не истина, а успех. (Нельзя не отметить, что при выборе материала для иллюстрации своих идей Хэнсон обращается, в первую очередь, к истории науки, а не к истории техники.) Хэнсон делает вывод об отсутствии общих критериев для сравнения научных теорий. Этот вывод неизбежно приводит Хэнсона и его последователей к релятивизму: доминирующие научные теории оказываются столь же недоступны для сторонников иных взглядов, как и шпенг-леровские цивилизации (59, с. 89-90). Научная объективность становится жестко привязанной к определенному пространству и времени. Сторонники принципа несоизмеримости подчеркивают, что гносеологический и аксиологический уклоны - это неотъемлемые компоненты научной практики. Любая попытка оценки конкурирующих теорий наталкивается на барьер, стоящий на пути отношений между наукой и властью. Эта попытка вольно или невольно затрагивает политические интересы различных групп людей, по-разному трактующих истину. Такова «сильная» трактовка тезиса о несоизмеримости последовательно сменяющих друг друга теорий, представленная в работах Хэнсона и других представителей постпозитивистского направления в философии и методологии науки.

С радикальностью вывода, вытекающего из принципа «полной теоретической нагруженности» утверждений наблюдения, трудно согласиться. Позиция Хэнсона и его последователей имеет следующие принципиальные недостатки. Во-первых, она фактически отрицает логическую совместимость двух последовательно сменяющих друг друга теорий, вследствие чего новые теории в науке были бы просто непонятны. Во-вторых, в ней отсутствуют правила интерпретации новых терминов. Все это препятствует адекватному пониманию проблемы роста теоретического знания. Анализируя постпозитивистскую трактовку принципа несоизмеримости, Б. Мак-келви отмечает, что в ней «не остается места ни для обобщений... ни для споров, ни для сотрудничества, ни для предсказаний - нигде и никогда» (189). Отрицание возможности сравнения теорий, представляющих различные парадигмы, некоторые философы сравнивают со знахарством (236).

Однако существует и иное понимание проблемы несоизмеримости. В западной литературе можно выделить несколько альтернатив «сильному» толкованию этой проблемы. Это, во-первых, положение об относительной теоретической «нагруженности», допускающее возможность «теоретически свободных» утверждений

наблюдения (см.: 188, с. 194). Во-вторых, так называемая концепция «метафоры»1, к которой обратился и «поздний» Кун. Если в своих ранних работах Кун отстаивал радикальную трактовку принципа несоизмеримости - полноценный диалог между представителями различных научных парадигм недостижим - то позднее он занял умеренную позицию в данном вопросе. Чтобы избежать обвинения в релятивизме, Кун указывал на существование ценностей, независимых от принадлежности к той или иной парадигме, таких, как точность и простота. Он отмечал значение убеждений, которые бы разделяли ученые разных теоретических взглядов. Согласно его позиции, ученые, представляющие различные парадигмы, могут общаться друг с другом так же, как люди, разговаривающие на разных языках, а именно с помощью переводчика. Хотя для некоторых терминов может и не быть адекватного перевода (ситуация так называемой «слабой семантической несоизмеримости»), тем не менее ученые могут «погружать» себя в различные парадигмальные языки. Проблема несоизмеримости, таким образом, трансформируется в проблему перевода. Эта проблема оказывается разрешимой, когда ученые овладевают языком сторонников иной парадигмы. В этих условиях особую роль приобретают такие моменты научной деятельности, как интеллектуальный вклад и эмпирическое сотрудничество. Например, различие теоретических позиций А. Эйнштейна и Н. Бора не препятствовало плодотворному спору-диалогу между ними. «Согласно последним данным философии науки, - писал Кун в одной из последних работ, - различие между теоретическим и эмпирическим лишилось своего традиционного статуса. Возможно,

1 На роль метафоры в качестве возможного способа решения проблемы несоизмеримости указывают и отечественные философы. Так, В.Н. Порус отмечает, что метафора восстанавливает единство смыслового поля, размежеванного различными понятийными структурами. Метафора служит пониманию, когда оно затруднено или вовсе невозможно из-за того, что межи выглядят как пропасти или непреодолимые барьеры. В науке это часто происходит особенно при смене фундаментальных теорий, когда преемственность между ними не воспроизводится обычными методами логической реконструкции. В таких случаях принято говорить о «несоизмеримости» научных теорий, которая, по мнению методологов-релятивистов, разрушает иллюзии поступательного движения науки к объективной истине. Тогда понятия новых теорий выступают как метафоры по отношению к дискурсу в терминах старых теорий. Со временем, когда новый понятийный каркас принимается как стандарт рациональности, его термины более не рассматриваются как метафоры, а старый дискурс становится предметом интереса историков науки (77).

оно может быть сохранено как различие между уже имеющимися терминами и новыми, выдвигаемыми в ответ на новые научные открытия и изобретения. В таком случае параллель с понятием метафоры характерна для обоих... Метафора имеет место, когда новые научные термины передаются через поколения ученых, уже овладевших использованием этих терминов, - новому научному поколению» (179, с. 410). Как уже отмечалось, Кун и его сторонники рассматривали альтернативные теории в качестве разных языков. Однако подобное толкование суть не что иное, как метафора, которая вряд ли дает решение проблемы несоизмеримости.

Сторонники конкурирующих теорий могут придавать различный смысл одному и тому же термину. Так, в случае сопоставления теорий Эйнштейна и Ньютона таковым термином может выступать «масса». Проясняя значение одного и того же термина, последователи разных теорий могут найти общий язык. Математические «теории включения» позволяют «вписывать» старые теории в рамки новых (112, с. 413-417). Несоизмеримость в науке может выражаться в несоизмеримости проблем и несоизмеримости понимания. Несоизмеримость рассматривают также как неполноту сравнимости, нетождественность понятий конкурирующих теорий. В этом смысле проблема адекватного выражения форм преемственности в научном познании выступает как несводимость содержания двух последовательно сменяющих друг друга теорий. Последнее отнюдь не исключает возможности объективного сравнения между теориями. Во-первых, при переходе от старой теории к новой исходные понятия могут уточняться как в соответствии с внутритеоретическими требованиями, с одной стороны, так и правилами эмпирической интерпретации - с другой. Однако и те, и другие требования налагаются на уже имеющееся содержание; их вклад в формирование понятий новой теории состоит в том, что они уточняют и ограничивают первоначально имеющийся в виду смысл. Во-вторых, существование языка наблюдения, независимого от сравниваемых теорий, можно обнаружить при анализе структуры процесса теоретической интерпретации результата эксперимента. Этот процесс включает два относительно независимых момента: интерпретацию-объяснение и интерпретацию-описание. Характерно, что интерпретация-описание формируется на основе других, отличных от испытываемых теорий, и, следовательно, оказывается тем языком наблюдения, который независим от этих (испытываемых) теорий. Таким образом, сравнение альтернативных теорий

может быть осуществлено благодаря наличию некоторой инвариантности содержания их терминов, с одной стороны, и возможности выделить в интерпретации экспериментального факта часть, относительно независимую от испытываемых теорий, - с другой. Оценки в научном познании могут быть парадигмально зависимыми, но эта зависимость не ведет к релятивизму, если существует метакритерий, с точки зрения которого осуществляется выбор той или иной теории или принципа (см.: 58, 59). Теории могут выполнять разные функции, и каждая из этих функций может выступать в качестве критерия оценки.

Подведем итоги. Н.Р. Хэнсон в своей концепции предпринял попытку отразить ряд особенностей нового этапа развития научного знания. Справедливо подвергая критике узкоэмпиристский характер доктрины логического позитивизма, Хэнсон осуществил ревизию «традиционной» трактовки соотношения таких понятий, как «теоретический принцип» и «наблюдение», «факты» и «гипотезы», «теория» и «эксперимент». Опираясь на результаты современной ему психологии, он проводит идею об активном, динамическом характере процесса восприятия, неразрывной связи наблюдения с рациональными моментами познания. Представляется интересной мысль Хэнсона о том, что научное наблюдение невозможно рассматривать в отрыве от понятийных средств его выражения. Все это в той или иной мере отражает тенденцию возрастающей роли рациональных моментов в современном научном поиске. В своих работах Хэнсон справедливо указывал на историческую обусловленность результатов научного познания - постановки проблем в науке, экспериментально полученных фактов и т.п. Говоря о «ступенчатом» характере процесса научного познания, американский философ подчеркивал, что факты необходимо рассматривать как элемент исторически определенной теоретической системы. С этим, безусловно, можно согласиться, отметив лишь, что идея о социально-исторической обусловленности продуктов духовного и практического освоения мира не столь нова.

Вместе с тем концепция Хэнсона не лишена принципиально слабых сторон. 1. Справедливо подчеркивая роль языка в процессе научного наблюдения, Хэнсон существенно «усиливает» этот тезис положением, согласно которому понятийный аппарат во многом определяет картину наблюдаемых явлений. Тем самым Хэнсон в известной мере онтологизирует роль языка в научном познании. Последнее позволяет говорить о том, что Хэнсон (вольно или не-

вольно) в сущности продолжает линию в философии, намеченную позитивизмом (вспомнить хотя бы известное высказывание Л. Витгенштейна: «Границы моего языка означают границы моего мира» (21, с. 80)). 2. Отмечая понятийную направленность процесса научного наблюдения, Хэнсон в то же время оказывается в затруднении предложить какой-либо критерий, который позволил бы отличить систему понятий как объективное отражение действительности от системы понятий как простой мозаики, как результата произвольного воображения и фантазии. Не случайно поэтому вопрос об истинности теории остается в концепции Хэнсона открытым. Ведь для того, чтобы теория реализовала свое назначение, то есть стала истинной теорией, ее необходимо апробировать на практике. 3. Неизбежным следствием хэнсоновского положения о «полной теоретической нагруженности» утверждений наблюдения является тезис о несоизмеримости альтернативных теорий. Последний фактически превращается у Хэнсона в «тезис несравнимости теорий»: общих критериев для сравнения альтернативных теорий не существует. В результате Хэнсон вынужден отказаться от понятия объективной истинности в оценке научных теорий, что в свою очередь означает очевидную уступку релятивизму в философии и методологии. 4. Если, следуя логике Хэнсона, ученый может открыть гипотезу - извлечь ее из фактов - только потому, что они теоретически нагружены, то, строго говоря, никакого открытия нет: извлекается из фактов та самая теория, которой когда-то их «нагрузили» и которая, следовательно, хорошо известна. С одной стороны, Хэн-сон не ограничился общими рассуждениями о том, что гипотезы не возникают неизвестно откуда, а выводятся из эмпирических данных, но попытался продемонстрировать механизм этого выведения (68, с. 87-105). С другой стороны, процесс получения нового знания у Хэнсона по сути дела оказывается вне рамок рациональной реконструкции. 5. Н.Р. Хэнсон, разделяя рационализм метода Декарта-Лейбница, существенно недооценивает роль экспериментальных данных в научном познании. Основной гносеологической тенденцией хэнсоновской концепции выступает пантеоретизм, представление о том, что так называемый первичный опыт (наблюдение и эксперимент) в принципе не дает объективного знания о природе вещей. Вместе с тем и экспериментальное, и теоретическое исследования не могут не отражать тех или иных сторон объективной действительности. Абсолютизация одного из них предполагает нарушение их единства, их взаимной связи в реаль-

ном научном поиске. 6. Анализ научного, в частности теоретического, знания Хэнсон осуществляет, исходя из позиции инструментализма. Положения научной теории рассматриваются в его концепции как чисто условные конструкции, как механизм для упорядочения эмпирической информации. Поэтому вопрос об их соответствии реальности оказывается в концепции Хэнсона неправомерным - теория не может быть истинной или ложной, а лишь «плодотворной» или «неплодотворной». Если теории - лишь простые инструменты, то их объективность есть результат соглашений о степени их полезности. Объективное содержание научных теорий интерпретируется в его концепции лишь как определенная (и весьма условная) социокультурная норма. В этом плане по отношению к теории Н.Р. Хэнсона применима та же оценка, что и к теории М. Полани, а именно: эти концепции в решении проблемы объективности научного знания есть проявление релятивистской тенденции в философии науки.

4. ДАЛЬНЕЙШАЯ ЭВОЛЮЦИЯ ИДЕЙ Н.Р. ХЭНСОНА И М. ПОЛАНИ

4.1. Прогресс новых технологий в последней трети ХХ в.

Как уже отмечалось, в настоящее время доминирующим становится постнеклассический тип научного познания. Выделяют следующие особенности постнеклассической науки:

- в основе научной деятельности лежат принципы новой рациональности - принципы неравновесности, неустойчивости, становления;

- нестабильность, эволюция и флуктуации как фундаментальные характеристики природных и социальных процессов;

- превращение необратимости времени в доминанту научных исследований, ее понимание как источника порядка, системной сложности и самоорганизации, нелинейности динамики сложных саморазвивающихся систем;

- переход к исследованию открытых, неравновесных, сложных систем, обладающих способностью самоорганизации и эволюции;

- фиксация различных сценариев эволюции от квазипериодических режимов до перемежаемости в случайной среде, где возникают феномены беспорядка и скачкообразного самопроизвольного перехода к упорядоченному движению, сопровождающегося кооперативным эффектом;

- возникновение в сложных системах когерентного движения, приводящего к движению от хаоса к порядку и к образованию структур;

- наличие бифуркаций, т.е. точек перестройки системы, где фиксируется множественность возможных путей эволюции и осуществляется выбор траекторий эволюции системы, который опосредствуется флуктуационными изменениями, что обуславливает отказ от предопределенности будущих состояний природных и социальных процессов (70);

- синтез фундаментальных и прикладных научных исследований; формирование такого образования, как технонаука.

Во второй половине ХХ в. отмечается определенный прогресс в такой области, как биотехнологии. С самого начала ученые ставили перед собой цель исследовать необратимость изменений генетического материала отдельных клеток, взятых от взрослых животных. В 1970-е годы генетические эксперименты были произведены над мышами, в 1980-е - над овцами, и, наконец, в 1990-е -над обезьянами. Эти эксперименты подтвердили, что в ходе их проведения гены претерпевают обратимые изменения.

Долли была выращена из клеток ткани шестилетней овцы. Затем эти клетки были смешаны с неоплодотворенными яйцами. В конечном итоге была получена лишь одна особь. Появление Долли открыло революционные перспективы для биологического конструирования животных. Силами ученых была предложена новая технология получения генетически модифицированных животных. Вместо технологии на клеточном уровне, которая обеспечивала воспроизводство лишь 2-3% из общего количества оплодотворенных клеток, технология на ядерном уровне давала более успешные результаты производства генетически модифицированных животных.

После успешного эксперимента с Долли ряд научных лабораторий начал разработку различных применений клонирования животных. Успешно были получены клоны таких животных, как козы, коровы и обезьяны. В настоящее время исследуется вопрос о том, все ли виды животных подлежат клонированию. В ходе научных исследований было выявлено, что чужеродная ДНК может быть «встроена» в структуру генома без какого-либо нарушения генетических связей.

В процессе клонирования животных ученые ставят перед собой следующие научные цели. 1. Генетически модифицированные овцы, коровы и козы могут быть использованы в качестве биореакторов для производства содержащегося в молоке человеческого протеина. 2. Органы клонов свиньи могут служить в целях ксено-трансплантации для лечения безнадежно больных людей. 3. Трансгенные образцы животных могут служить необходимым материалом для исследования методов лечения человеческих болезней. 4. В ходе клонирования могут быть созданы образцы домашних животных, по тем или иным качествам превосходящие имеющиеся породы. Эти результаты могут быть успешно использованы в области сельского хозяйства. Таким образом, генетическое клониро-

вание животных находит свое применение не только в области медицины, но и в сфере промышленной биотехнологии.

Однако развитие биоинженерии порождает целый ряд этических проблем. Так, клонирование способно разрушить устойчивость вида, нанести урон адаптивным механизмам, сформировавшимся в процессе эволюции. Возникает вопрос, имеет ли человек моральное право претворять в жизнь результаты генетических исследований с их непредсказуемыми последствиями во имя технического прогресса или предполагаемой экономической выгоды? Так, в 1970 г. группа молодых американских ученых после успешно проведенных исследований по выделению фрагмента ДНК, составляющего единый ген, отказалась от проведения дальнейших исследований. В качестве причины подобного поступка указывалось то обстоятельство, что результаты данных исследований могут быть использованы государством и крупными корпорациями, контролирующими науку, в неблаговидных целях (150, с. 75).

С эпохой модернизма и постмодернизма приходит дух соперничества, «выживания сильнейших», как выражение идеологии свободного рынка. В этих условиях технология способна разрешить многие технические проблемы посредством преобразования природной и социальной среды. За последние 50 лет возможности биомедицины несоизмеримо возросли во многом благодаря развитию технологии. В настоящее время медицина достигла таких высот в вопросах продления жизни и ослабления болевых ощущений, которые ранее казались чудом. Иными словами, в области биомедицины произошли качественные изменения. Долгое время медицина находилась на «дотехнологическом» уровне: она была научной лишь в той степени, в какой опиралась на эмпирические наблюдения, касающиеся возможных причин болезней, видов диет и режима, способствующих укреплению здоровья. Подобные эмпирические наблюдения не позволяли врачу делать точные предсказания о течении болезни, поскольку применяемые методы лечения укладывались в рамки существующего порядка вещей.

С применением биотехнологий в области медицины ситуация существенно изменилась. Если врач обладает знанием причин болезни на генетическом уровне и знанием способов лечения на уровне химического анализа, он способен не только облегчить страдания больного, но и вылечить его. Технология медицины сохраняет жизнь больному, который в условиях естественного хода

вещей был бы обречен на смерть. Таким образом, медицинская технология выходит за рамки естественного порядка.

Технологическая революция вызвала такие потрясения, что возникла угроза сохранения целостности окружающей среды. С одной стороны, биотехнология способствует решению проблем во имя блага человека. С другой - в целях преобразования природы она угрожает самим основам человеческого существования. Изменение мира порождает определенные биоэтические противоречия между автономией и биотехнологией.

Другой наиболее динамично развивающейся областью знания в последней трети ХХ в. является нанотехнология. Многие философы связывают прорыв в этой области с новой научно-технической революцией ХХ1 в. Нанотехнология представляет собой продукт конвергенции таких научных дисциплин, как физика, биология, информатика, когнитивные науки (психология, эпистемология и др.).

Существует различие между нанонаукой и нанотехнологией. Нанонаука - это фундаментальные исследования явлений и взаимодействий на атомарном, молекулярном и сверхмолекулярном уровнях, где материя проявляет новые свойства. Нанотехнология включает в себя описание, производство и применение структур, имеющих новые физические, химические и биологические свойства благодаря контролю над формой и размером на нанометричес-ком уровне. Нанонаука составляет базис для нанотехнологичес-ких исследований. Руководство ведущих индустриально развитых стран рассматривает исследования в области нанотехнологии как важный фактор экономической и технологической конкуренции в ХХ1 в. Некоторые утверждают, что нанотехнология способна привести к новой индустриальной революции. Представители нано-технологии ставят перед собой такие социально значимые цели, как совершенствование методов медицинского обслуживания, повышение производительности труда, более глубокое понимание природы. Примерами применения продуктов нанотехнологии в будущем выступают особые лекарства, обладающие значительно сниженным побочным эффектом за счет формирования наночастиц, новые биологически совместимые материалы для имплантаций, оптические наноструктуры для сверхскоростных коммуникаций и т.п.

С развитием нанотехнологии отношения между науками становятся более симметричными, в то время как прежде доминировал иерархический, или редукционистский, подход. В рамках редукционизма физика рассматривалась в качестве основы, на которой строи-

лась химия, а биология, в свою очередь, опиралась на физику и химию. Что касается гуманитарных наук, то они формировались на основе биологии. Главная цель редукционизма - единство науки, в рамках которого высшие уровни иерархии сводились к низшим. Тем самым реальность в идеале могла быть описана лишь в физических терминах. В эпоху нанотехнологии отношения между науками более симметричны: опираясь на физику и химию, биология и медицина находятся в поисках «молекулярного подхода». Ученые задаются целью интегрировать гуманитарные и социальные науки в рамках единого междисциплинарного подхода на базе нанотехнологии.

Представители нанонауки изучают вещества на атомарном уровне, а нанотехнологи ставят перед собой задачи измерять и управлять отдельными атомами и молекулами. По сравнению с представителями нанотехнологии их предшественники - микротехнологи - оперировали с объектами гигантских масштабов (размером, например, с амебу). Иными словами, чтобы понять нано-науку и нанотехнологию, необходимо научиться мыслить о малом. Переход к этому уровню существенно расширяет границы возможного. Рост исследований в области нанотехнологии связан с уникальностью свойств, зависящих от размеров частиц того или иного вещества. Эти свойства включают в себя оптические, магнетические, электрические и механические явления, и в наноструктурах они могут проявляться иначе, чем в обычных материалах. Нередко нанотехнологию связывают с возможностью создания наноробо-тов, которые способны выйти из-под контроля человека и представлять определенную угрозу. Однако такие ученые, как П. Марфи и П. Догерти считают подобную возможность неосуществимой на сегодняшний день (193).

Зарождение нанонауки связывают с лекцией-предсказанием под названием «На дне существует много пространства», прочитанной Р. Фейнманом в 1959 г. Представители химии считают, что формирование нанонауки имело место в более ранний период, когда ученые предложили новый взгляд на изучение коллоидного состояния веществ. Одним из первых, кто обратил особое внимание на это состояние, был лауреат Нобелевской премии, автор работ в области химической кинетики и катализа, В. Оствальд (1853-1932). Коллоидное состояние занимает промежуточное положение между отдельными молекулами и макрочастицами. Оствальд выдвинул предположение, что вещества, находящиеся в этом состоянии, способны проявлять необычные механические, электрические и опти-

ческие свойства и предложил ряд интересных применений этих свойств. Таким образом, некоторые рассматривают нанонауку как новый этап развития коллоидной химии, области, которой ранее не уделялось должного внимания ученых. С распространением нано-науки и нанотехнологии ожидания ученых и общественности «выросли до небес» (200, с. 124).

Особенность нанонауки заключается в том, что сверхмалые частицы подчиняются иным законам, чем обычные макрообъекты. Во-первых, если движение макрообъектов происходит в соответствии с законами классической механики, то движение этих частиц осуществляется по законам квантовой механики. Во-вторых, в масштабе наночастицы почти все атомы и молекулы вещества находятся вблизи поверхности. Свойства этих частиц во многом обусловлены «эффектом поверхности». На наноуровне частицы способны поглощать определенные цвета, превращая, например, белый цвет в красный. Так, еще древние римляне знали, как окрасить стекло в красный цвет, добавляя к нему немного золота, однако они не догадывались, что цвет изменяется благодаря наночастицам золота. Биологам хорошо известна голубая бабочка, столь яркая, что цвет ее крыльев виден на расстоянии сотен метров. Однако голубой пигмент не содержится в крыльях бабочки. Как показали исследования, проведенные на микроуровне, крылья бабочки покрыты тесными рядами прозрачных чешуек. Эти прозрачные чешуи образуют слои, отражающие голубой свет. Толщина каждого слоя составляет 62 нанометра, а расстояние между слоями - 207 нанометров. Эти пространственные соотношения и позволяют отражать мерцающий свет, иные соотношения порождали бы отражение другого цвета. Этот эффект, в основе которого лежат пространственные соотношения на наноуровне, используют в своей работе ученые, заключившие контракт с известной фирмой «Л'Ореаль». Они работают над созданием косметических препаратов, способных генерировать различные яркие цвета так же, как крылья бабочки (174).

Термин «нанотехнология» связывают с именем Э. Дрекслера, автора нашумевшей книги «Машины созидания». Он же предложил проводить различие между наночастицами и наноматериалами как продуктами нанотехнологии (НТ), с одной стороны, и нано-производством, или молекулярной нанотехнологией (МНТ), - с другой. Если первые целиком относятся к настоящему времени, то второе - это, скорее, категория будущего. Вместе с тем перспективы, которые открывает развитие нанотехнологии для человечества,

беспрецедентны. Основной проблемой в наноиндустрии на сегодняшний день является управляемый механосинтез, т.е. составление молекул из атомов с помощью механического приближения до тех пор, пока не вступят в действие соответствующие химические связи. Для обеспечения механосинтеза необходим наноманипулятор, который должен управляться либо макрокомпьютером, либо нано-компьютером, встроенным в робота-сборщика (ассемблера), управляющего манипулятором. Наноманипулятор должен быть способен захватывать отдельные атомы и молекулы и манипулировать ими в радиусе до 100 нанометров. (Нанометр составляет одну миллиардную долю метра, или одну стотысячную долю толщины человеческого волоса.) И подобные меры не теоретические, а практические.

Если задача нанотехнологии (НТ) включает в себя формирование нанокомпонентов и последующее включение их в структуру макрообъектов, то целью молекулярной нанотехнологии (МНТ) является создание макрообъектов от начальной до конечной стадии с помощью НТ. Перспективы МНТ обусловлены следующими предпосылками. Во-первых, способностью механически управлять химическими реакциями на молекулярном уровне, или «механохи-мией». Во-вторых, возможностью создания большого количества наноманипуляторов, работающих в рамках единой системы. Все это должно сопровождаться наличием «нанофабрикаторов», создающих новые фабрикаторы, число которых увеличивается в геометрическом порядке. В отличие от ассемблеров, способных к самовоспроизводству, фабрикаторы не могут порождать себе подобных без посторонней помощи. В этом смысле фабрикаторы менее сложны, хотя и не менее эффективны, и представляют меньшую опасность для окружающих. Конечной целью выступает совместная сборка, когда массы фабрикаторов конструируют на основе наночастиц макрообъекты. По некоторым оценкам, если допустить, что размер частей на каждой стадии удваивается, требуется лишь 30 этапов, чтобы перейти от частей размером в несколько нанометров к макрообъектам размером около 1 метра. Таким образом, для реализации молекулярных нанотехнологических процессов требуется исходный фабрикатор, окружающая среда, способствующая его нормальному функционированию, и система контроля. Первые фабрикаторы начнут создавать собственные копии. МНТ позволила бы быстрое воссоздание исходных форм.

В отличие от микротехнологии, в рамках которой миллиарды атомов представляют собой «неуправляемое стадо», МНТ - это мо-

лекулярная инженерия высокой степени точности, где каждому атому или молекуле находится конкретное место. Благодаря этой точности наноматериалы соединяют в себе такие качества, как прочность и легкость. Например, в отличие от простого стального бруса, лежащего в основании строительной конструкции, «нанобрус» может быть не только прочнее и легче, но и оснащенным специальными датчиками, сигнализирующими о степени устойчивости данной конструкции. МНТ связывают с угрозой «липкой серой массы», которой создающие самих себя «наномашины» могут заполнить Землю и поглотить на ней все живое. Впервые сформулированный Э. Дрекслером в 1986 г., этот сценарий описывает возникновение (вольное или невольное) жадно поглощающих все вокруг искусственных бактерий, способных вытеснить все живые организмы. Эти бактерии могут в считаные дни превратить земную биосферу в пыль, оставляя за собой лишь массу микроскопических «репликаторов». Подобный сценарий вызвал определенное недоверие научного сообщества к развитию МНТ. Так, лауреат Нобелевской премии по химии Р. Смолли отмечал, что дискуссии вокруг МНТ-ассемблеров способствуют отчуждению между обществом и учеными, отвлекая внимание от менее рискованных и доказавших свою пользу исследований в области НТ.

Однако сторонники развития МНТ указывают на то обстоятельство, что процессы «молекулярной сборки» в природе происходят непрерывно: дешевые ресурсы (вода и почва) и дешевая энергия (солнечный свет) превращаются в полезные строительные материалы (лес). Как уже отмечалось, представители постпозитивизма подчеркивают особую роль воображения в деятельности ученого. Широкое поле для реализации этой способности представляют исследования в области нанотехнологии. Ученый из Мас-сачусетского технологического института Н. Гершенфельд разработал способы «индивидуального производства». С помощью компьютеров сотрудники его лаборатории не только проектируют, но и создают объекты по своему выбору: материнские платы, датчики дизельных двигателей и даже произведения искусства. Обладая лабораторией с недорогим оборудованием, Гершенфельд заявил, что он и его сотрудники близки к созданию такой машины, которая бы производила любые другие машины. Основанное на МНТ «индивидуальное производство» могло бы осуществить слияние индустриальной и информационно-технологической революции, на основе которого виртуальные проекты превращались бы в объекты

реальности. Причем стоимость этих объектов складывалась бы из суммы стоимости сырья и энергетических затрат.

Нанонаука и нанотехнология - это не отдаленная возможность, а реальная действительность. Эти отрасли знания являются результатом развития нескольких научных направлений, связанных, в частности, с разработкой тоннельного микроскопа с низкотемпературным сканированием (Scanning Tunneling Microscope). Используя тоннельный микроскоп, позволяющий манипулировать отдельными атомами вещества, ученые добились возможности изменять такое свойство атома, как магнитная анизотропия. До текущего момента никому не удавалось даже определить анизотропию отдельного атома, так что подобное достижение может иметь далеко идущие последствия. Оно показывает, что возможно использовать атом в качестве ячейки памяти для хранения информации. На на-ноуровне физические свойства вещества изменяются, открывая удивительные возможности в таких областях, как медицина, фармакология, информатика, материаловедение, связь и др. Так, информация, содержащаяся в Библиотеке Конгресса США, может быть сосредоточена в материальном носителе размером с кусочек сахара. С точки зрения нанотехнологии такие отдельные области знания, как биомедицина, информационные технологии, химия, электроника, робототехника и материаловедение, сливаются в единую научно-техническую парадигму. Союз биологии и нанотехнологии способен создать «мозги и тело» будущих систем с заданными характеристиками. Биология, нанотехнология и информатика составляют могущественную научно-техническую триаду. Иными словами, происходит конвергенция науки и техники, локомотивом которой выступает нанотехнология. Поскольку нанотехнология может применяться к любым формам материи, традиционное понимание науки как совокупности различных дисциплин подвергается пересмотру. Нанонаука представляет собой междисциплинарный предмет. Представители физики обращаются к биофизике, применяя законы квантовой механики к биологическим системам, химики фокусируют свое внимание в области литографии и нано-электроники, используя химические методы в процессе производства наноматериалов.

Для развития нанотехнологии в современных развитых странах существуют необходимые политические, экономические и научные предпосылки. Например, в США президентский бюджет 2007 г. предусматривает 1,2 млрд. долл. на нужды Национальной

нанотехнологической инициативы. Так, бывший спикер Палаты представителей США Н. Гинрич утверждал: «Если мы хотим роста экономики, мы должны быть ведущей научной державой в мире. Если мы хотим физически выжить в следующие 30 лет, мы должны быть ведущей научной державой в мире. Если мы хотим быть здоровыми, мы должны быть ведущей научной державой в мире. Было бы просто безумием предлагать что-либо еще, кроме увеличения ассигнований на науку» (197).

В отчете Объединенного экономического комитета Конгресса США (март 2007 г.) отмечается, что необходимость контроля над исследованиями в области новых технологий не должна препятствовать созданию новых продуктов (242).

Вместе с тем политическая линия, направленная на ускорение научно-технического прогресса, сопровождалась в США попытками ограничения контроля над наукой со стороны общества. Так, в 1995 г. в этой стране, вопреки возражениям демократической общественности, был закрыт Орган Конгресса по технологической оценке. Это закрытие имело место вопреки опасениям о вредном влиянии наноматериалов, применяемых в косметике. В то же время в документах Британского королевского общества в 2004 г. отмечалось, что не существует доступной информации о влиянии нано-частиц на живые существа, о том, как они ведут себя в воздухе, воде или почве и об их возможной аккумуляции в продуктах питания (245).

Развитие нанотехнологии приводит к формированию динамичной социальной архитектуры, возникновению новых моделей в экономике, образовании, системе вооружений. Имеет место активная, целенаправленная милитаризация нанотехнологии. Так, Д. Форрест под эгидой Форсайтского института (назначение которого - обеспечить благоприятные условия реализации нанотехнологических проектов) пишет: «Если мы попытаемся блокировать или замедлить развитие нанотехнологии в США или других демократических странах, мы тем самым увеличим вероятность того, что прогресс нанотехнологии будет иметь место в стране, где отсутствует свобода прессы. В этом случае нет гарантии того, что эта страна не будет использовать достижения нанотехнологии в целях угрозы соседним странам или остальному миру. Таким образом, попытки замедлить прогресс создают угрозу нашей свободе» (148). Выдвигаются опасения, что подобный прогресс положит начало новому витку гонки вооружений. Так, в отчете по стратегии национальной обороны США (2005), в частности, отмечается, что в редких случаях

революционные технологии и связанные с ними оборонные инициативы способны фундаментально изменить сложившиеся представления о способе ведения военных действий (243).

Развитие молекулярной нанотехнологии (МНТ) содержит как прямые, так и косвенные угрозы человеческой безопасности. Прямая угроза связана, прежде всего, с процессом гонки вооружений. Использование МНТ в неблаговидных целях способно нарушить мирное сосуществование. Обладание необходимой технологией позволяет практически любой группе людей быстро и без особых затрат превратить виртуально созданное оружие в реальность. Для этого необходимы лишь проект, энергия и исходные материалы. Если производителем такого оружия оказывается государство, то изобилие высококачественного вооружения обеспечило бы ему превосходство над потенциальным противником, не обладающим МНТ. Счет времени в подобной гонке вооружений мог бы идти на недели или месяцы. МНТ позволяет в принципе создавать «интеллектуальное» оружие массового уничтожения, такое, как, например, смертельный вирус, поражающий людей лишь с определенными генетическими признаками. Производителями подобного оружия могут быть не только государства, но и группы людей и даже отдельные индивиды. «Демократизация» в сфере создания оружия является обратной стороной «индивидуального производства». Так же, как хакеры создают опасные компьютерные вирусы ради «спортивного удовольствия», так и «нанохакеры» могли бы в принципе создавать реальные вирусы, например в террористических целях. Самым опасным оружием в этом ряду были бы порождающие самих себя ассемблеры «липкой серой массы». Согласно рекомендациям по развитию НТ Форсайтского института, основанного Э. Дрекслером, следует полностью избегать использования ассемблеров или по крайней мере проектировать их таким образом, чтобы они не могли функционировать в условиях естественной среды. Другая прямая угроза, связанная с развитием МНТ, заключается в том, что с помощью этой технологии могут быть созданы такие средства наблюдения за любыми группами населения, что их использование могло бы нарушить права людей на неприкосновенность частной жизни (243).

Косвенная угроза, исходящая от МНТ, связана с тем обстоятельством, что ее развитие способно существенно изменить геополитическую карту мира. По некоторым оценкам, богатство, которое может быть создано в результате слияния информационных

технологий и реальных физических процессов, стократно превышало бы американский бюджет (239). Никто в настоящее время не в силах описать конкретные признаки экономики будущего, однако вряд ли вызывает споры положение о том, что наиболее сложной и дорогостоящей ее частью будет этап конструирования продуктов, в то время как их производство и распределение оказываются наименее затратными. Эту экономику можно сравнить с процессом создания компьютерной программы, на разработку которой уходят тысячи и миллионы человеко-часов, тогда как пользователи без труда «прожигают» копии этой программы и с легкостью распространяют их среди приятелей. Так же, как и в области создания программных продуктов, в условиях экономики будущего вопрос о праве на интеллектуальную собственность приобретает первостепенное значение. Развитие МНТ угрожает тем странам, где экономика основана на массовом производстве. Например, экономический рост Китая опирается на массовое использование дешевой рабочей силы для производства недорогих товаров. Но зачем потребителям из других стран покупать китайские товары, если в этих странах будут созданы основанные на МНТ производственные мощности, способные выпускать высококачественные товары по более низким ценам? Эффективное использование МНТ в области нефтепереработки и поиске альтернативных источников энергии способно поставить серьезные проблемы перед руководством нефтедобывающих стран. Кроме того, если население каждой страны, обладающей МНТ, будет способно самостоятельно обеспечить себя всем необходимым, для этих стран более привлекательным окажется не столько политика глобального разделения труда, сколько естественный изоляционизм.

Прогресс МНТ несет с собой революционные изменения, а любая революция таит в себе угрозу существующему состоянию общества. К. Перес выдвинула модель технологической революции, которая включает в себя следующие два периода: 1) период становления, в течение которого новая технико-экономическая парадигма (ТЭП) получает растущую поддержку со стороны предпринимателей; 2) период развертывания, когда парадигма становится новой нормой. В период становления энтузиазм инвесторов по отношению к новой парадигме приводит к увеличению разрыва между теми, кто имеет выгоду от новой парадигмы, и теми, кто не имеет таковой, продолжая вкладывать свои деньги в рамках старой парадигмы. Безумный рост инвестиций порождает мыльный пу-

зырь, который, лопаясь, вызывает некоторый спад. К этому времени мораль и право в обществе претерпевают существенные изменения так, чтобы соответствовать требованиям новой парадигмы. Если принять эту модель, то оказывается, что в процессе развития МНТ возможен период социальных, политических и экономических волнений, когда весь мир раскалывается на две части - тех, которые приняли новую ТЭП, и тех, кто держится за старое. Учитывая глубину изменений, которые несет с собой МНТ, этот период может быть напряженным. Более того, если на основе этой технологии в руках агрессивных сил окажется оружие массового уничтожения прежде, чем будут установлены институты и нормы международного контроля, указанный период может оказаться катастрофическим (243).

Закономерно возникают следующие вопросы. В каких пределах возможно регулирование науки со стороны общества и государства? На какой стадии научных исследований представители общественности вправе задавать ученым вопросы, касающиеся представителей всех сторон? Имеют ли граждане право оказывать влияние на процессы, затрагивающие не только изменения в науке, но и в обществе? Как это право согласуется с требованием независимости ученых? Границы общественного контроля над научными разработками остаются неясными.

Выдвигаются следующие варианты государственной стратегии в отношении развития МНТ: 1) продуманное международное регулирование и контроль; 2) невмешательство, в основе которого лежит убеждение в том, что регулирование должно осуществляться на основе законов свободного рынка; 3) всеобщий запрет развития МНТ.

Основная задача международного сотрудничества в этой области заключается в том, чтобы доступ людей из разных стран к достижениям МНТ был максимальным, в то время как возможность неконтролируемых разработок наноассемблеров сводилась бы к минимуму. Представители американского некоммерческого «Центра ответственной нанотехнологии» выдвинули идею создания типовой модели «нанофабрики», которая бы отличалась максимальной степенью безопасности. Эту модель следует принять в качестве единственно допустимой, где функции ассемблеров подлежат строгому контролю. Подобные «нанофабрики» производились бы в одной или нескольких индустриально развитых странах и распределялись по всему миру, в первую очередь там, где население страдает от голода и нищеты. Преимущества типовой модели

заключаются в том, что она, во-первых, служила бы важным инструментом гуманитарной международной помощи, во-вторых, являлась бы препятствием для использования МНТ в агрессивных целях, создавала бы определенные предпосылки для того, чтобы у правительства бедных стран не было искушения осуществлять собственные, чреватые опасностью, разработки программ МНТ. В-третьих, с помощью типовой модели сводится к минимуму угроза распространения «липкой серой массы» (243). И хотя существует вероятность того, что какой-нибудь «безумный хакер» попытается «взломать» систему безопасности подобной «нанофабрики», эта система могла бы быть запрограммирована на саморазрушение в случае несанкционированного вмешательства.

Международное регулирование прогресса МНТ может осуществляться как под эгидой одного государства, так и на основе равноправного сотрудничества разных стран. Однако для того, чтобы система международного сотрудничества была действенной, необходимо исключить гегемонию одного государства в рамках этой системы. «Как бы ни был низок национальный имидж США в современном мире, он может многократно ухудшиться, если эта страна будет позиционировать себя в качестве единственной супердержавы в области МНТ, - пишет Т. Вандермолен. - Поэтому как с технической, так и с дипломатической точек зрения преимущественное право выбора со стороны США - это не лучшее решение» (243). Уже в настоящее время среди представителей стран - членов НАТО имеют место высказывания в поддержку основанной на принципах равноправия международной системы контроля военно-стратегических исследований в области нанотехнологии (196).

Сторонники рыночной стратегии развития выступают за саморегулируемое использование и распределение достижений МНТ. С их точки зрения, трудности в регулировании нанонауки и ее применения способны лишь замедлить прогресс МНТ так, что разрушительные последствия технологической революции будут сведены к минимуму. Согласно этой стратегии, множество различных научно-исследовательских программ должны с разной степенью успеха бороться за лидерство. Однако в этих условиях организация или государство, захватившие лидерство, вряд ли будут поддерживать идею справедливого регулирования научных исследований. Рыночная стратегия развития таит в себе высокую степень риска. Отсутствие системы регулирования в области МНТ можно сравнить с ситуацией, когда любой стране предоставляется ядерный

реактор с условием, что он никогда не будет использоваться в целях создания атомной бомбы.

Последователи стратегии запрета выступают за введение добровольного моратория на исследования в области МНТ с последующим законодательным закреплением этого моратория. Одна из проблем, связанная с реализацией этой стратегии, заключается в способах проверки условий ее выполнения. Если даже представители всех стран согласятся с запретом этих исследований, какими средствами другая сторона может проверить это согласие? В отличие от ядерных технологий для реализации МНТ-проекта не требуются редкие материалы, которые можно выявить до того, как опасное оружие будет создано. Кроме того, ядерное оружие не способно порождать само себя. Что касается негосударственных программ МНТ, то их проверка вызывает еще большие трудности. Каждый, будь то государство, организация или отдельный индивид, заинтересован в достижениях нанотехнологии. Поэтому прогресс МНТ не может оставить равнодушным представителя ни одной, в особенности бедной, страны. Стратегия запрета способна привести к тому, что исследования в области МНТ будут осуществляться в странах, не согласных с этим запретом, или эти исследования могут проводиться в тайне и в тех, и в других государствах. Иными словами, если нанотехнология окажется вне закона, только те, кто нарушает закон, будут обладать нанотехнологией.

Существенным аргументом против неконтролируемого господства нанотехнологии выступает то обстоятельство, что научно-технический прогресс может опережать возможности человека по его рациональному осмыслению. Нанотехнология служит примером прямого воплощения научных идей на практике. Только в 1999 г. в США в этой области было зарегистрировано свыше 289 тыс. патентов. Горячие сторонники научно-технического прогресса выражают убеждение в том, что ускоренное развитие нанотехнологии «скорее гуманизирует технологию, чем дегуманизирует общество» (197). Технологическую конвергенцию в этой области называют не иначе как «новой индустриальной революцией» или «переходным периодом». В то же время философы обоснованно предупреждают о том, что существуют границы темпов исторических перемен, осуществляемых в условиях дезинтеграции, поскольку целостные изменения предполагают перемены в целой совокупности культурных норм (245). Все более возрастает разница между скоростью распространения новых технологий и временем, которое необхо-

димо для их социального осмысления: выявления того, какое место должны занять эти технологии в рамках установленной этической и правовой системы. Сиюминутные политические, экономические, военные и научные интересы не должны заслонять вопрос о безопасном применении достижений в области новых технологий. Даже достижения, направленные на улучшение жизни людей, несут с собой факторы риска и неизбежных затрат.

Таким образом, встает необходимость создания совместной стратегии международного контроля в области нанотехнологии, ибо угрозы, связанные с созданием «ассемблеров», могут возникнуть раньше, чем созреют какие-либо бюрократические решения (243). Эта стратегия должна осуществляться на паритетных началах: гегемония одной страны является недопустимой. Меры максимальной безопасности в этой области не должны сдерживать развитие новых идей и ограничивать справедливое распределение научно-технических достижений среди представителей всех уголков планеты.

4.2. Развитие идей Н.Р. Хэнсона и М. Полани в рамках постпозитивистской философии

Работы Н.Р. Хэнсона (как и М. Полани) свидетельствуют о существенном расширении сферы методологической проблематики в рамках постпозитивистского направления. Их идеи получили дальнейшее развитие в трудах других представителей постпозитивистской философии. В ряду этих философов можно выделить С. Тулмина. Он внес в философию науки некий прагматический аспект. Согласно его концепции, теории - это сущности, которые не столько проверяются, сколько используются. Теоретические утверждения Тулмин сравнивает с описанием правил: прежде чем использовать то или иное правило, ученые ограничивают область его применения. И даже в этой области правила неприменимы для всех случаев без исключения. К примеру, убийство человека практически во всех странах мира преследуется по закону за исключением тех случаев, когда смерть другого лица наступает в ходе официально объявленных военных действий. На основе многочисленных примеров из истории науки Тулмин показывает, как, следуя логике позитивизма, ученый сталкивается с трудностями, пытаясь выявить область применения тех или иных теоретических утверждений. Любое правило, согласно Тулмину, оценивается не столько

с точки зрения «истинности» или «ложности», сколько с позиций того, где оно применимо.

С. Тулмин подчеркивает то обстоятельство, что невозможно полностью разделить научные и философские аспекты человеческого понимания. «Научные факты» философски двусмысленны, и встает щекотливая задача - скорректировать их (97, с. 45). Тулмин приходит к выводу о том, что ни мир, с которым человек имеет дело, ни совокупность понятий, методов и убеждений, не являются исторически неизменными (97, с. 315). Согласно его взглядам, основные черты развития науки сходны с дарвиновской популяционной теорией изменчивости и естественного отбора1.

Релятивистская тенденция, присутствующая в концепциях Полани и Хэнсона, была доведена до логического конца в учении «методологического анархизма» «зловредного» (по выражению Е.А. Мамчур (59, с. 19)) П. Фейерабенда. Сформулированные Хэн-соном (а отчасти и Полани) философско-методологические принципы - «теоретической нагруженности» утверждений наблюдения в его радикальной трактовке, несоизмеримости конкурирующих теорий - легли в основу концепции Фейерабенда. Вместе с тем эти положения претерпели в его концепции дальнейшую эволюцию. Так, тезис о «полной теоретической нагруженности» трансформируется у Фейерабенда в прагматистскую теорию наблюдения. Построение теорий, согласно Фейерабенду, не зависит от результатов наблюдения и эксперимента. В итоге оказывается, что каждая теория имеет свой собственный опыт, и между этими «опытами» отсутствует какое-либо пересечение. Тем самым Фейерабенд отстаивает тезис о несоизмеримости конкурирующих теорий. Американский философ подкрепляет свой тезис следующими аргументами: сменяющие друг друга теории используют различные методы; в этих теориях употребляются различные по содержанию понятия; ученые, выдвигающие эти теории, обладают различным научным видением. Все это препятствует возможности сравнения последовательно сменяющих друг друга теорий. А поскольку несоизмеримые теории, по мнению Фейерабенда, не могут сравниваться по содержанию, то нельзя судить и о сравнительной близости к истине той или иной теории.

1 В дальнейшем С. Тулмин в своих работах обратился к разработке такого метода исследования, как рассуждение на основе конкретных случаев, который нашел свое применение в области биоэтики (см., напр.: 172).

Основываясь на прагматистской теории наблюдения, Фейе-рабенд выдвигает принцип пролиферации, то есть необходимости создания как можно большего числа конкурирующих теорий. В данном случае конкурирующие теории выступают в качестве «решающего» средства критики принятой теории, причем «более действенного», чем критика, основывающаяся на сравнении теории с установленными фактами. Адекватность любой теории, сколь бы универсальной она ни была, может быть установлена лишь после ее «столкновения» с конкурирующими теориями, а создание и детальная разработка этих альтернативных теорий должны предшествовать любому окончательному утверждению о практическом успехе проверяемой теории. В результате оказывается, что не факты, несогласные с теорией, получают приоритет над альтернативными теоретическими гипотезами, а благодаря отказу от альтернативных гипотез происходит элиминация фактов, потенциально опровергающих принятую теорию. Внешнее оправдание теории Фейера-бенд отказывается рассматривать в качестве признака ее объективности. С его точки зрения, теории, обладающие высокой степенью эмпирической подтверждаемости, становятся почти неотличимыми от мифа и существуют исключительно за счет сообщества верующих и их лидеров (будь то священники или нобелевские лауреаты). Иными словами, эмпирическим успехом, согласно Фейерабенду, теория обязана тому, что, захватывая области, более широкие, чем предполагалось изначально, она тем самым превращается в жесткую идеологию.

Что же в итоге предлагает Фейерабенд? По его мнению, пролиферация должна обеспечить такие условия научной деятельности, которые бы не позволяли сдерживать даже наиболее нелепые продукты человеческого разума (141, р. 143)1. Естественным следствием несоизмеримости и пролиферации у Фейерабенда является так называемый «плодотворный» релятивизм. Вера в «приближение к истине», по мнению американского философа, лишь ограничивает возможности развития научной теории. Несоизмеримость конкурирующих теорий означает не что иное, как невозможность сравнения теорий с точки зрения их истинности или правдоподобия. «Что же остается?» - возникает закономерный вопрос.

1 В данном случае идеи П. Фейерабенда перекликаются с взглядами участников студенческой революции. В 1968 г. в Париже они выдвигали лозунг «Будьте реалистами - требуйте невозможного».

Остаются, согласно Фейерабенду, эстетические суждения, суждения вкуса и наши собственные субъективные желания (141, с. 160).

В основе отмеченных выше принципов фейерабендовской концепции лежит гносеологический плюрализм, представление о возможности одновременного использования множества взаимно несогласованных и даже противоположных взглядов и теорий. Плюрализм гипотез и теорий, по мнению Фейерабенда, не должен рассматриваться как предварительная ступень познания, которая в будущем будет заменена единой истинной теорией. Следовательно, гносеологический плюрализм в его концепции объявляется существенной чертой всякого знания, претендующего на объективность. Фейерабенд призывает развивать гипотезы, не только несовместимые с твердо установленными фактами, но и с хорошо обоснованными теориями. В таком понимании познание не только не представляет собой ряда последовательно сменяющих друг друга теорий, приближающихся к некоторой идеальной концепции, но и не является постепенным приближением к истине. Познание в концепции Фейерабенда - это скорее возрастающий океан взаимно несовместимых (более того - несоизмеримых) альтернатив, в котором каждая отдельная теория (или каждая отдельная сказка, каждый миф) являются частями одной совокупности (137, с. 30).

Нетрудно видеть, что Фейерабенд не столько обновил упомянутые выше принципы методологического исследования других представителей постпозитивистского направления, сколько придал им заостренную формулировку, довел тезисы своих предшественников до логического завершения. В понимании рассматриваемого направления концепция Фейерабенда представляет интерес в том отношении, что в ней наиболее отчетливо реализуются возможности, заложенные в методологии постпозитивистского направления. Общая направленность этой методологии, как можно убедиться из изложенного выше, характеризуется, с одной стороны, стремлением преодолеть очевидные ограниченности позитивистской доктрины. В первую очередь это касается проблемы соотношения теоретического и эмпирического в научном познании. Представители постпозитивистского направления в своих работах убедительно показали несостоятельность позитивистского деления словаря науки на теоретические термины и термины наблюдения.

С другой стороны, Н.Р. Хэнсон и др. некритически заимствовали ряд установок, характерных для позитивистской традиции. Прежде всего это относится к одной из ключевых проблем методо-

логии науки - проблеме объективности научного знания. В своих концепциях представители постпозитивистского направления вынуждены либо заменить понятие объективности такими категориями, как красота, убежденность, интерес и т.п. (М. Полани), либо вовсе отказаться от понятия объективной истинности в оценке научных теорий в силу неспособности предложить критерии для их сравнения (Н.Р. Хэнсон, П. Фейерабенд). Сходные идеи высказывает и «классический» представитель постпозитивистского направления Т. Кун. «Мир, - писал он в одной из своих последних работ, - кажется мне так же, как и кантовская "вещь в себе", в принципе непознаваемым. Точка зрения, к которой я стремлюсь, также является кантианской, но без "вещей в себе", а с категориями разума, которые могут изменяться в процессе приспособления языка и опыта. Такая точка зрения, на мой взгляд, не делает мир менее объективным» (179, с. 418-419). Подобная позиция позволяет говорить о том, что у Куна отсутствовала какая-либо концепция истины (112, с. 417-419). Гносеологические истоки этой позиции следует искать в том, что убеждение (разделяемое многими представителями современной западной философии) в недостижимости истины вообще сложилось, прежде всего, применительно к социальным вопросам, а затем уже приобрело и общеметодологический характер. Очевидно, что подобная «социоцентристская» тенденция проявляется в эпистемологических концепциях Хэнсона и других представителей постпозитивистского направления. Не случайно в связи с этим то обстоятельство, что расширение сферы методологической проблематики сочетается у них с релятивизмом в качестве философско-методологической основы построения моделей развития науки.

Под релятивизмом в данном случае понимается методологический принцип, заключающийся в абсолютизации относительности и условности содержания научного знания. Релятивизм следует отличать от релятивности - позиции, в рамках которой подчеркивается относительный характер познания на любом этапе развития науки. Релятивность выступает необходимым моментом процесса развития научного знания. Так, с точки зрения Дж. Агасси, релятивизм - это не столько принятие относительной истины, сколько отрицание истины абсолютной. Кун, например, отвергая абсолютную истину, отрицал знание как обоснованное истинное убеждение. Можно согласиться с Дж. Агасси в том, что единственной альтернативой релятивизму выступает теория приближения к истине (112, с. 416-417). Различают такие виды релятивизма, как антропо-

логический, когнитивный и социокультурный. Согласно сторонникам первого из них, конкретный человек оказывается мерой всех вещей. При этом нельзя не учитывать, что сознание человека может служить причиной тех или иных ошибок. Вспомнить хотя бы бэконовское учение об «идолах пещеры», согласно которому один из источников заблуждений - собственная духовная и телесная природа каждого человека. Что касается социокультурного релятивизма, то его последователи подчеркивают, что форма и содержание научного знания не просто обусловлены рамками той культуры, в которой они сформированы. Концепции, представляющие разные типы культур, несоизмеримы друг с другом, их трудно сравнить, а следовательно, нельзя оценить с точки зрения их соответствия реальности. Когнитивный релятивизм - философский принцип, согласно которому в науке не существует объективных критериев оценки соответствия той или иной теории реальности. Следовательно, выбор наиболее адекватной научной теории невозможен: все теории имеют равное право на существование. Е.А. Мамчур подчеркивает, что о релятивизме можно говорить в том случае, когда по поводу различных уровней организации материи были бы сформулированы различные теории, и все эти теории полагались бы равноценными (см.: 59, с. 15-17). В то же время сторонники противоположной позиции указывают на существование в науке равноправных альтернативных теорий1. Свидетельствуют ли подобные ссылки в пользу обоснования релятивизма?

Ф. Бэкон в работе «Новый Органон», рассуждая о двух путях познания, выделяет в рамках теоретического знания «общие аксиомы» и «средние аксиомы». Познание - это путь по лестнице, состоящей не из прерывающихся, а из непрерывных ступеней: от частностей к меньшим аксиомам и затем к средним, одна выше другой, и, наконец, к самым общим (14, Аф. С1У). На наш взгляд, в науке необходимо выделять различные уровни теорий. В тех областях знания, где существуют неясности и неопределенности, где преобладает описание предмета исследования, вполне закономерно наличие равноправных альтернативных теорий. Подобные теории

1 В.П. Визгин, например, указывает на ситуацию в современной космологии, где сосуществуют альтернативные космологические модели. Наличие подобной множественности приводит его к выводу, что сама оппозиция «истина/ложь» девальвируется. «Ведь если равным образом законных моделей несколько, - пишет В.П. Визгин, - то, казалось бы, пропадает смысл спрашивать, а какая же из них истинная?» (20, с. 224).

можно было бы отнести к первому уровню исследования. Наряду с этими существуют теории, выступающие в качестве постулатов в объяснении изучаемого предмета. Подобные теории могут быть в дальнейшем уточнены или стать частью более общей концепции. Вместе с тем по отношению к ним не существует равноценных альтернатив. Назовем их теориями «второго уровня». Подобное различение позволяет говорить о наличии в рамках структуры научного знания неких «инвариантов», которые свидетельствуют об объективной природе человеческого познания.

В целом развитие философии и методологии науки тесно связано с переосмыслением традиционной теории познания. Реализация этой тенденции происходит благодаря обращению к новым идеям, предложениям иных интерпретаций процесса научного познания. «Постпозитивистское течение, которое пришло на смену логическому позитивизму, - отмечают М. Элвессон и К. Скольд-берг, - лишь укрепило веру в философию науки. Представители этого течения - Н.Р. Хэнсон, С. Тулмин и др. - сконцентрировали свое внимание на том, как реально осуществляется процесс научного исследования в противоположность своим предшественникам, которые ограничивались лишь описанием этого процесса» (117, с. 22).

4.3. Постпозитивизм и социальные исследования науки и техники (8Т8)

Наиболее отчетливо выраженная в постпозитивизме идея о социокультурной обусловленности взглядов ученых была использована в социальных исследованиях науки и техники (8Т8) Б. Латуром, М. Каллоном и др. Латур не разделяет социологическую позицию, наиболее ярко выраженную в трудах Э. Дюркгейма, согласно которой «социальные факторы» призваны объяснять все остальные окружающие человека явления. Взглядам Дюркгейма Латур противопоставляет идеи другого представителя социологии XIX в. - Г. де Тарда. Если Дюркгейм пытался объяснить части сквозь призму изучения целого, то де Тард, наоборот, на основе изучения частей стремился понять целое. Как и де Тард, Латур не проводит особой грани между социальными науками и философией.

Представители 8Т8 стремятся исследовать не то, как общество влияет на процесс научного познания, а наоборот, как наука способствует изменениям, происходящим в обществе. Они предлагают учитывать в процессе анализа такой фактор, как «сила науки» в

обществе. Понять эту силу можно с помощью изучения изменений, имеющих место в науке. Представление о том, что наука - это некая «чистая сфера», находящаяся вдалеке от обыденной жизни, прочно укоренилось в западной культуре. Традиционно проводилось строгое различие между наукой как деятельностью по достижению истины и политикой как деятельностью в целях завоевания власти. Сторонники 8Т8 упраздняют это разделение: и наука, и политика составляют единое целое. Существуют тесные связи между явными политическими феноменами, такими как правительственные учреждения или общественные объединения, и неявными, такими как, например, исследования в области нанотехнологий. Эти исследования носят политический характер, поскольку заключают в себе потенциальную силу. Принцип исследований 8Т8 - следовать за акторами (действующими элементами). Акторы, как правило, склонны скрывать способы достижения своих целей. Поэтому ученый должен внимательно следовать за ними, куда бы они ни направлялись. В противном случае он может быть введен в заблуждение с помощью мифа. Так же, как Н. Макиавелли детально описывал поступки правителей в работе «Государь», так и исследователь науки должен внимательно изучать повседневную деятельность ученых. Подобное изучение не может подменяться рассказами третьих лиц и всяческими идеализациями.

Акторы могут предпринимать попытки как в области социальных реформ, так и в сфере построения научных теорий и технологических систем. Любое исследование науки, вольно или невольно, приводит к вопросам политическим. Идея о том, что существует некая особая сфера науки, где истина устанавливается независимо от социальных структур, оказывается мифом. Большинство философов и социологов науки рассматривали ученых в качестве неких интеллектуалов, лишенных личного интереса. Так, Р. Мертон выдвинул определенные нормы научного сообщества, призванные отделить это сообщество от влияния интересов иных социальных акторов. Представители 8Т8 подчеркивают, что нельзя осмыслить природу и направление эволюции науки, если считать, что ученый работает в некой «башне из слоновой кости». Хотя наука и техника обладают своей логикой развития, они не имеют принципиальных отличий от других форм человеческой деятельности. Нельзя упускать из виду отношения, существующие между содержанием научного знания и интересами профессиональных коллективов и социальных групп. Ученый, преследующий опреде-

ленные жизненные цели, не может превратиться в некоего рационального субъекта, лишенного личных интересов, как только он окажется в стенах своей лаборатории. Деятельность ученого может включать в себя самые разнородные компоненты, такие как проведение экспериментов, шаги по обеспечению лаборатории необходимыми приборами и инструментами, общение с коллегами, подготовка статей к публикации, участие в конференциях и т.д. В процессе этой деятельности стирается различие между факторами, которые считаются «внешними» и «внутренними» для науки. Если задать руководителю научного учреждения вопрос, что для него является более приоритетным - провести научную конференцию или обеспечить институт необходимым оборудованием, обычный ответ был бы следующим: «Важно и то, и другое». Ученые в своей деятельности выдвигают определенную картину мира, и попытки провести различие между «внутренним» и «внешним» для науки угрожают целостности этой картины. Ученые не только формируют картину мира, они также контролируют распределение материальных ресурсов и состояние окружающей среды. В этом смысле любой ученый выступает также в роли и политика, и экономиста, и социолога.

Как и постмодернисты, представители 8Т8 особое внимание уделяют тексту. Их подход к изучению деятельности ученых в лабораториях акцентирует внимание на приемах записи. Ученым удастся избежать контраргументов, если они смогут сделать то, о чем они говорят, удобочитаемым. Конечным продуктом всех приемов записи всегда является написанный текст, который упрощает восприятие информации. Под пониманием и умением подразумевается то, что каждый этап становится полностью доступным для чтения нескольким людям, которые способны понять друг друга и достичь согласия благодаря простоте каждого из суждений. Ученый рассматривает любой текст как в качестве цели (например, в процессе написания статьи), так и в качестве средства (в ходе построения картины мира). Текст определяется как структура связи значимых слов. Он оказывается для ученого своего рода политическим инструментом, позволяющим на расстоянии воздействовать на других людей. Сила текста заключается в том, что в нем содержатся ссылки на другие тексты. Индексы ссылок составляют обширные базы данных. Эти базы выступают ориентирами в научном поиске. Иными словами, тексты позволяют формировать связи между существующими вещами и создавать новые сущности. Сеть подобных связей превращается в ресурс. Тем самым создается способ

контроля над окружающим. Тексты способны порождать непредвиденные эффекты на коллективном уровне. Таким образом, принцип следовать за акторами трансформируется в принцип следовать за текстами. Судьба научных акторов отражается в текстах.

Латур выделяет следующие вопросы, стоящие перед представителями социологии. 1. Как разрешить спор о связях, не ограничив заранее социальное как особую сферу? 2. Как найти способ разрешения этих споров? 3. С помощью каких средств можно перегруппировать социальное, но не в общество, а в коллектив?

Свой подход к обществу сторонники 8Т8 называют теорией «акторов и сетей». Именно этот подход призван объяснить эффективность науки и коэволюцию науки и общества. Согласно Латуру, социология - не столько «наука о социальном», сколько учение о связях, а социальное - это тип связей между вещами, которые не обязательно являются социальными. Факторы, которые ранее объединялись под названием «социальной области», это лишь элементы, которые предстоит собрать в единое целое. И это целое Латур называет не обществом, а коллективом. Он рассматривает социальное не как особую область явлений, а как движение к перегруппировке связей. С этой точки зрения право, например, следует изучать не как некий институт, объясняемый сквозь призму внешней «социальной структуры». Напротив, внутренняя логика развития этого института помогает выявить, почему общественные связи сохраняются на протяжении более длительного времени. Точно так же науку, или объективность, нельзя заменить некой «социальной структурой», которая формируется на основе «социальных факторов». За деятельностью ученого не скрывается некая «социальная сила», напротив, совокупная деятельность ученых способна формировать общество. Социальное не составляет особый тип вещей, видимых или постулируемых. Оно проявляется лишь благодаря следам, которые остаются в результате образования новых связей. Представители традиционной социологии нередко обращаются к «здравому смыслу» в целях обоснования особой роли социального фактора. Однако физики конца XIX - начала ХХ в. также с помощью здравого смысла пытались доказать существование эфира.

Мир акторов - это контекст, в рамках которого каждой сущности приписываются свое значение и свои границы. Каждый актор связывается с другими, существующими внутри единой сети. Ученый пользуется двумя способами исследования: упрощения и сопряжения. Упрощение возможно лишь тогда, когда элементы

соприкасаются друг с другом в рамках сети. Благодаря сопряжению мир акторов обретает свою связанность, последовательность и структуру отношений, существующую между элементами. Каждый элемент выступает частью цепи, которая обеспечивает правильное функционирование системы. Мир акторов складывается не только из разнородных элементов, но и отношения между элементами также разнородны. Эти отношения могут выступать в форме обмена, борьбы или господства. Мир акторов - это сеть упрощенных сущностей, которые, в свою очередь, могут составлять другие сети. Такие термины, как «мир акторов» и «сеть акторов», отражают различные аспекты одного и того же явления. Термин «мир акторов» фиксирует способ, благодаря которому эти миры оказываются уникальными и самодостаточными. Термин «сеть акторов» подчеркивает, что миры обладают структурой и эта структура подвержена изменению. Благодаря включению сущностей в группу разнородных отношений мир акторов образует единую сеть.

Для традиционного социологического подхода характерны предустановленные социальные категории и строгое деление явлений на природные и социальные. Сторонники прежней трактовки социального справлялись с объяснением неизменного порядка вещей, однако перед ними возникали трудности, когда этот порядок менялся и когда появлялись новые действующие элементы, или акторы. Иными словами, представители традиционной социологии испытывали влияние идей модернизма и защищали принципы сохранения гражданского мира. Если представителей традиционной социологии Лаутр называет предрелятивистами, то себя и других сторонников теории «акторов и сетей» - полными релятивистами. Предрелятивисты - это те, кто способны изучать неизменные сущности, в то время как релятивисты могут фиксировать ускорение процессов, умножение сущностей и возникновение нового. Именно релятивисты, согласно Латуру, обладают способом соизмерять следы разных систем, движущихся с разной скоростью и ускорением.

Некоторые ученые сводят социальное лишь к человеку и современному обществу, забывая, что область социального намного шире. Расширенное понимание социального подтверждают, например, исследования в области социобиологии. Включение не только людей (но и, например, микробов или компьютеров) в рамки социального способствует тому, что объекты науки и техники становятся «социально совместимыми». Такое включение позволяет вещам становиться не просто символами, но и акторами. Книга по

биологии, например, может иметь непосредственное отношение к социальной теории «акторов и сетей» благодаря активной роли, отводимой в ней гену. И, наоборот, если социальное остается неизменным и используется для объяснения какого-то другого типа явлений, то такая трактовка не имеет ни малейшего отношения к теории «акторов и сетей». Задача сторонников этой теории не в том, чтобы навязать некий порядок, ограничить область допустимых сущностей, объяснить природу акторов или дополнить рефлексией человеческий опыт. Латур призывает следовать самим акторам, выявлять необычные инновации, с тем чтобы понять, как они влияют на условия человеческого существования.

Сторонники рационализма усматривают преимущество науки в том, что содержание законов и теорий не зависит ни от времени, ни от места, ни от субъекта. Латур не разделяет это положение: он скорее готов отказаться от рационализма, чем принять его. С точки зрения Латура, проблема соответствия между предметами и идеями актуальна для тех, кто готов действовать на расстоянии. Для тех, кто работает в непосредственном соприкосновении с предметами, этой проблемы не существует. Научное исследование - это не бесконечный спор о том, кто прав. Сторонники 8Т8 более «научны», чем сами ученые в том смысле, что они не вступают в борьбу различных направлений, и менее «научны», поскольку не используют их оружие борьбы.

Рациональное объяснение в социологии традиционно сводится к тому, что элемент из списка объектов связывается с элементом из списка социальных факторов (параметров). Вместо традиционного объяснения Латур выдвигает объяснение с помощью теории сетей, в рамках которого наибольшее число параметров связывается с наименьшим числом объектов. Вместо отдельного изучения политических, экономических, технических и т.п. факторов сторонники этой теории ставят одну общую задачу - создание и расширение сети научных центров. Сотрудники этих центров заняты не столько сопоставлением объектов и их параметров, сколько мобилизацией всех ресурсов для выполнения поставленной цели.

Сторонники теории сетей не отрицают значение социальных факторов. Они рассматривают эти факторы не в качестве универсального средства объяснения явлений, а как один из предметов исследования. Точно так же социальные науки - это лишь часть проблемы, а не ее решение. Социальные исследования - лишь часть деятельности, которую предстоит изучить. Ждать от предста-

вителей социальных наук объяснения законов развития естествознания - то же самое, что требовать от работников системы водоканала объяснения причин неполадок телефонных сетей. На вопрос о том, что осталось объяснить представителям исследований науки и техники, Латур отвечает: «Все» (187, р. 164).

Латур категорически отвергает объяснение с помощью категорий причины и следствия, где одни элементы выступают в роли объясняющих, а другие - в роли объясняемых. Нельзя объяснить развитие мировой экономики с помощью одной какой-то причины (например, капитализма): подобное объяснение оказывается беспомощным. В области социальных наук принципы объяснения нередко заимствуются из области естественных наук. Подобное объяснение суть не что иное, как экстраполяция законов одной области (классической механики) на все остальные явления. Идеал объяснения не реализуется не потому, что он недостижим, а в силу того, что он нежелателен. Латур предпочитает скорее слабое, чем сильное объяснение. Столкнувшись с новой темой или новыми объектами, ученый ищет новый способ их объяснения.

В целях объяснения разнородных явлений и концепций некоторые ученые предлагают метаязык и метарефлексивность. Согласно Латуру, подобное объяснение контрпродуктивно, поскольку оно делает тексты менее интересными и менее убедительными. Вместо метарефлексивности Латур предлагает принцип инфра-рефлексивности. Согласно этому принципу не существует никакого привилегированного метауровня, с позиций которого можно оценивать все остальное. Сторонники инфрарефлексивности не объясняют, как писать тексты, а просто призывают писать (работать). Иными словами, значение текста очевидно, «истина» не имеет особых признаков. Принципы инфрарефлексивности должны иллюстрировать сами себя. Проблемы, которые ставят представители методологии, могут быть решены посредством стиля изложения. Представители каждой области знания используют особые слова, знаки и жанры, чтобы оценить тот или иной текст. Например, некоторые сторонники метарефлексивности считают текст наивным, если в нем просто описывается жизнь ученых в лаборатории. Они оценивают тот или иной текст с точки зрения наличия или отсутствия в нем определенных слов. Согласно их убеждению, текст может избежать участи быть лишь «очередной историей», если в нем присутствует автор. Латур предупреждает, что представителям социальных исследований науки не стоит имитировать те способы и

жанры исследования, которые доминируют в данный момент времени. Нельзя заимствовать «деревянный» язык изложения академических журналов. Необходимо черпать стили и жанры изложения, созданные писателями, журналистами, художниками, философами и другими представителями творческих профессий. Рефлексивный характер исследования проявляется благодаря множеству жанров. Как утверждает восточная мудрость: пусть цветут сотни цветов (187, p. 173).

Представители традиционной научной рефлексии акцентируют все свое внимание на познающем субъекте, игнорируя сам предмет познания. Они считают, что внимание к вещам есть проявление наивного эмпиризма. Вслед за Кантом эти философы рассматривают объекты, или вещи в себе, недостижимыми для познания. Единственным предметом научного исследования оказывается язык. В противоположность этому взгляду Латур подчеркивает, что помимо слов существует и сам мир. В этом смысле исследование истории создания первого компьютера более полезно и рефлексивно, чем абстрактные методологические изыскания, поскольку компьютер - это сама вещь, научное и историческое событие. Не менее полезно для философии науки и исследование деятельности ученых, изучающих в условиях океана моллюсков. Иными словами, более рефлексивен тот научный текст, в котором отражается живой мир. «Долой Канта! - восклицает Латур. - Долой "Критику". Назад к миру, презираемому и непознанному» (187, p. 173).

Не существует иного предмета социологии науки, чем изучение деятельности самих ученых. Ученые сами обладают и своей философией, и своей социологией, и задача представителя общественных наук - выявить их. Все это не означает, что философия науки бесполезна или что она должна сводиться к исследованию конкретных примеров (case studies). Худшим выбором для философии было бы ее самоупразднение в попытках имитации науки и поисках строгого объяснения логики ее развития. Философ и социолог не только изучают науку, но и выявляют новые направления научного исследования. С помощью теории акторов и сетей связываются воедино разнородные элементы. Освободившись от каузального способа объяснения явлений, ученый не опускается до микроуровня исследований, а оказывается в мире, где акторы играют лишь относительную роль. Убеждение в существовании некой структуры, с помощью которой можно объяснить события, -это признак нерефлексивной науки. Научное исследование не на-

чинается описанием глобальной структуры, но заканчивается изменением масштаба рассмотрения предмета. В ходе этого исследования выявляются новые взаимосвязи между конкретными событиями и общей исторической картиной. Читатель всегда хочет получить большее число деталей, и он не склонен принести детали в жертву общей тенденции.

Латур формулирует принцип равенства субъекта и предмета исследования. Ученый призван не столько объяснить предмет своего исследования, сколько «пересечься» с ним. Обществоведы так же должны учиться у естествоиспытателей, как и естествоиспытатели - у обществоведов. Иными словами, между объясняемым и объясняющим должно соблюдаться равенство.

В отличие от представителей постмодернизма Лаутр настаивает не столько на деконструкции социального, сколько на его перегруппировке. Он не разделяет пафоса постмодернистской критики «великих сказок» или «гегемонии европоцентризма». Разрушение, рассеивание, деконструкция - это не столько цели, которые необходимо достичь, сколько то, что следует преодолеть. Вместо добавления новых руин к уже существующим Латур призывает исследовать процесс формирования новых связей в рамках общества.

Свой подход к изучению науки и общества Латур сравнивает с руководством для путешественника, где вежливо напоминается, куда следовать и что целесообразно посмотреть. В подобном руководстве идеи не столько навязываются читателю, сколько предлагаются. Именно подобный подход древние греки называли словом «метод» (186).

В своей статье «Вокруг политики» Б. Латур отмечает, что позиция сторонников 8Т8 подвергается критике с двух сторон. С одной стороны, они обвиняются в «загрязнении» чистой природы познания, показывая влияние социально-политических факторов даже в условиях «отдаленной тишины» лабораторий. С другой стороны, они подвергаются критике за «деполитизацию» позиции ученых и игнорирование феномена «реальной политической доминантности». Политика, с точки зрения Латура, - это здание космоса, внутри которого живет каждый человек, развивающаяся структура общего мира. Задача заключается в том, как привнести науку в политику, как согласовать интересы общественности и экспертов (183). Используя известный лозунг Клаузевица, Латур рассматривает науку как продолжение политики иными средствами. С одной стороны, в современном обществе по-настоящему свежая сила исходит от

науки, а не от традиционного политического процесса. С другой стороны, действия ученых и инженеров в большей степени, чем это предполагалось ранее, обусловлены «космополитикой». Последний термин включает в себя такие аспекты, как выявление новых связей и ассоциаций в рамках социальной структуры (8Т8), общественность и факторы риска (прагматизм), проблема государственного суверенитета (Н. Макиавелли), проблема взаимодействия общественности и ученых (Ю. Хабермас), проблема власти (М. Фуко) (183).

Каллон в своих работах ставит проблему взаимодействия ученых и представителей гражданского общества. Последним нечасто удается принимать участие в обсуждении вопросов выбора дальнейшего пути развития научных и технологических исследований. Еще реже неспециалисты имеют возможность внести свой вклад в процесс получения нового знания. Существует двойная дихотомия: между экспертами и неспециалистами, с одной стороны, и между представителями гражданского общества и квазипрофессионалами в области принятия решений, касающихся развития технонауки, - с другой. Каллон выдвигает задачу преодолеть указанную дихотомию. В целях возможного решения этой задачи он предлагает понятие «возникающих заинтересованных групп людей». Формирование подобных групп способствует установлению нового типа взаимоотношений между наукой, политикой и экономикой.

Экономические рынки играют существенную роль в процессе выбора пути научно-технического развития. Ускорению формирования возникающих заинтересованных групп способствуют такие факторы, как (1) возрастание роли экономических и социальных сетей и (2) трансформация объектов научных и технологических исследований. Сетевая модель как форма координации и организации рынка становится доминирующей в области экономики. Подобная модель способствует формированию «нового инновационного режима». Для этого режима характерно взаимодействие таких разнородных акторов, представляющих разные регионы и страны, как академические исследовательские лаборатории, консалтинговые агентства, общественные координационные центры, правительственные службы, фирмы-подрядчики, местные административные органы, потребители. Отношения кооперации сопровождаются конкуренцией не между отдельными компаниями, как раньше, а между сетями. Представители каждой сети стремятся продвинуть свой собственный инновационный продукт. Техноэкономические

сети находятся в процессе постоянной эволюции: их руководство пытается адаптироваться к изменяющимся социально-экономическим условиям. Вместе с тем ускорение инновационного процесса сопровождается концентрацией исследовательских проектов. Как и в предшествующие эпохи, руководство научно-исследовательских центров предпочитает скорее использовать существующие идеи и разработки, чем искать новые пути развития науки и техники. Ярким подтверждением тому является положение дел в области фармакологии, где новые лекарства нередко предлагаются потребителю в качестве заменителя существующих препаратов. Слияние науки и бизнеса приводит к таким проблемам, как выявление права интеллектуальной собственности, коммерциализация академической науки. В области новых технологий, таких, как био- и нанотех-нологии, трудно провести грань между фундаментальными (открытыми) и прикладными (частными) исследованиями.

Особого рода проблемы возникают в процессе рационализации производства и потребления. Частные исследовательские или промышленные объединения могут отказаться от создания оборудования для лечения такой болезни, которая не является, с их точки зрения, распространенной, и уделить внимание лишь наиболее часто встречающимся недугам, т.е. тому, что приносит наибольшую прибыль. Тем самым создаются барьеры между пациентами, болезни которых включены в исследовательскую программу, и теми, которые лишены подобного внимания. Такое разделение пациентов не может не порождать проблему социальной справедливости. Не случайно в некоторых европейских странах существуют «Ассоциации редких болезней», девизом которых служат слова: «Болезни редкие, а больные многочисленные» (128).

Среди социологов науки существуют разногласия относительно возможности приписывать группам людей заинтересованность. Одни социологи, в частности представители Эдинбургской школы (Б. Барнс, Д. Блур), утверждают, что можно приписывать интересы социальным группам при наличии общего представления об этих группах, о составе общества и даже о природе человека. Другие (С. Вулгар) отрицают такую возможность на том основании, что не существует беспристрастного подхода к познанию этих групп, а также целей, которые ставит перед собой общество, не говоря уже о природе человека. Согласно позиции Б. Латура, социология науки изначально ущербна, если ее представители полагают, что с помощью данных одной науки, а именно социологии, можно

объяснить другие науки. Вместе с тем остается возможность проследить, как с помощью наук трансформируется общество, дать новое определение состава и целей этого общества. Хотя не существует способа узнать, какими являются социальные группы, чего они хотят, это не должно удерживать людей от попытки убедить других в том, что является их интересом, к чему им следует стремиться (48, с. 3-4).

Согласно М. Каллону и В. Рахибарисоу, заинтересованные1 группы людей могут возникать на основе самых разных признаков: состояния здоровья, общих целей и привычек, положения в обществе и т.п. Предикат «возникающие» в данном случае указывает на отсутствие стабильности в рамках этих групп: даже идентичность их членов нередко оказывается под вопросом. Исследование процесса возникновения групп позволяет более отчетливо выявить взаимодействие технонауки, политики и экономики. «Заинтересованными» группы оказываются в силу того, что их формирование строго обусловлено наличием предмета заботы, разделяемого всеми членами группы. Члены группы становятся ближе друг к другу, разделяя чувства остальных членов и устраивая совместные акции. Осознание своих интересов и своей идентичности выступает у членов этих групп не причиной, а следствием их поступков. Ожидания, интересы и цели членов возникающих групп сначала формируются, а затем осознаются, конституируются и защищаются. Ротация состава группы и включение в нее новых членов может способствовать поиску новых путей исследования.

В качестве примера возникающих заинтересованных групп М. Каллон и В. Рахибарисоу обращаются к истории Французской ассоциации пациентов, страдающих мускульной дистрофией (246). Традиционно эти пациенты связывали свой недуг с несчастной судьбой. Хотя их болезнь и была названа, положение больных оставалось неопределенным: врачи и ученые не располагали достаточным знанием о природе этой болезни, ее причинах, возможных способах лечения и путях клинических исследований. Однако успехи биомедицинских наук конца ХХ - начала ХХ1 в. позволили выявить причину их болезни, связанную с генетическими отклонениями. У больных мускульной дистрофией и их близких появилась надежда на улучшение своего положения. Объединившись, пациенты сумели адресовать свои проблемы ученым и инженерам. Од-

1 Ср. роль интереса в деятельности ученого у М. Полани (см. выше).

нако подобный успех нельзя экстраполировать на все возникающие заинтересованные группы без исключения. В действительности группы заинтересованных людей добиваются своих целей далеко не всегда. Характерным примером в данном случае может служить политическая борьба партий. Вполне могла возникнуть ситуация, когда ученые-испытатели не сумели прийти к сколько-нибудь приемлемому решению проблемы, промышленные предприниматели отказались производить оборудование, необходимое для лечения столь редкой болезни, руководство ассоциации не обладало нужными навыками для реализации политических целей1.

Формируя свою коллективную идентичность, члены группы переходят из состояния исключенных из общества в положение включенных в социальную жизнь. Помимо пути избавления от болезни пациентам предстоял путь реабилитации и социализации. Процесс формирования идентичности пациентов непосредственно связан с их участием в клинических исследованиях. Благодаря этому участию происходит их «социализация»: они становятся частью научных, медицинских и социальных «сетей». Идентичность пациентов формировалась на основе разнородных элементов. Это формирование было не только выражением, но и требованием своей идентичности. Возникала новая (генетическая) идентичность, требующая своего признания. Образуя группу заинтересованных лиц, пациенты порождают новую «социотехническую общность». Благодаря этой общности пересматриваются границы взаимоотношений между природой и обществом. Включенность в группу заинтересованных людей позволяет пациентам оказывать влияние на процесс промышленного производства и распространения новых видов лечения. Иными словами, члены заинтересованных групп способны формировать структуру научного, медицинского и социального пространства.

Чтобы понять, каким образом формируются идентичность, цели и интересы членов возникающих заинтересованных групп, необходимо изучить все материалы предпринятых ими в целях решения той или иной проблемы исследований. Процесс проблема-тизации выражается в выявлении предмета, постановке проблемы и формулировке вопросов, на которые могли бы дать ответ специа-

1 Сходные мысли по поводу роли случайных факторов в деятельности ученого высказывали такие представители постпозитивизма, как М. Полани и П. Фейерабенд.

листы в данной области. Этот процесс включает в себя накопление знания в конкретной сфере. В данном случае могут быть использованы «протоинструменты»: показ и обсуждение фильмов, которые имеют непосредственное отношение к жизни пациентов, формирование рабочих групп, подготовка проектов исследований и т.п. Группа приступает к производству знания и информации. Процесс проблематизации в данном конкретном случае происходит непрерывно, поскольку характер протекания болезни и жизненные условия пациентов ставили новые вопросы, требующие своего решения. Тем самым происходит формирование познавательного сообщества, или смешанного исследовательского коллектива. Этот коллектив включает в себя такие группы людей, как ученые-исследователи, представляющие различные дисциплины, технологи-практики, медицинский персонал и, наконец, пациенты и их родственники. Роль пациентов в исследовании варьируется от должности простых помощников до непосредственных участников познавательного процесса. Последние нередко посылают научные статьи в академические журналы. Иногда пациенты выступают в качестве посредников между разобщенными между собой специалистами, каждый из которых не знал о том, что делают представители смежных областей знания. Иными словами, стратегия деятельности групп требует, чтобы некоторые пациенты попадали внутрь «черного ящика» процесса познания. Без участия пациентов исследовательская группа работала бы в иной манере и могла продуцировать совсем другое знание.

Представители Ассоциации пациентов, страдающих мускульной дистрофией, играли важную роль в выборе верного направления исследовательских работ. Этот факт удивителен, поскольку во Франции, как и в некоторых других западноевропейских странах, модель делегирования полномочий от простых граждан к специалистам принимает весьма причудливые формы и оставляет желать лучшего. Руководство ассоциации с самого начала своей работы решительно отклонило эту традиционную модель. В состав руководства групп вошли исключительно пациенты и их доверенные лица. Именно это обстоятельство обеспечивало входящих в группу ученых определенной степенью независимости, которая была им необходима. Эта независимость позволяла членам исследовательской группы выбирать, нередко вопреки мнению других влиятельных ученых, то направление научной деятельности, которое бы в полной мере отвечало потребностям самих пациентов. Знание подобных фактов способствует более глубокому пониманию принци-

пов и правил, лежащих в основе деятельности научного сообщества. Руководство Ассоциации сформулировало четкую стратегию взаимоотношений с представителями научного сообщества. Эта стратегия способствовала разрешению проблем, возникающих между частными и общественными интересами. Примечательно, что указанная стратегия была реализована на практике людьми, не имеющими специального университетского образования. Эти люди не пользовались советами ученых или менеджеров, которые не были включены в исследовательскую группу. В такой стране, как Франция, где традиционно уделялось внимание заслугам, подобные поступки, идущие вразрез с мнением авторитетных лиц, представляются исключительными. Члены исследовательских групп руководствовались в своей деятельности лишь неограниченной страстью к исследованию1 и осознанием того факта, что необходимо сделать правильный выбор и право на этот выбор не может быть прерогативой одних лишь ученых.

В рамках социальных наук можно выделить три основных направления. Одни (сторонники «количественных» методов исследования) убеждены, что великое превосходство «физиков» коренится в том, что они имеют дело с объектами, которые им подчиняются и позволяют полностью контролировать себя. Поэтому те, кто изучал социальные феномены, в большинстве своем старались максимально приблизиться к этой мифической естественно-научной картине: они хотели походить на беспристрастных ученых, которые способны по своему желанию управлять объектами и объяснять их посредством строгих причинно-следственных связей. Другие (последователи «понимающих» методов) настаивают на том, что социальные сюжеты в отличие от физики, химии и геологии требуют совершенно другого типа научности, герменевтической, интерпретативной природы. Иными словами, те, кто изучал социальные предметы, должны были либо полностью копировать естественные науки, либо стать их полной противоположностью. Третьим направлением в этом контексте выступают, на наш взгляд, представители 8Т8, описывающие научную практику лабораторий и прочих научных учреждений, которая стала здесь объектом детального изучения со стороны историков, антропологов и социологов. Лаборатория в контексте культуры XX в. занимает то же место, какое монастыри занимали в XII в.

1 Ср. концепцию «интеллектуальных чувств» М. Полани (см. выше).

Л. Пастеру удалось привлечь внимание незаинтересованных групп к своим исследованиям тем, что он поместил себя вместе со своей лабораторией в самую гущу общественной жизни. «Победу одерживает тот, - указывает Б. Латур, - кому удается перевести на свой язык интересы других людей» (48, с. 4. Курсив мой. - О.Л.). Заслуга Пастера заключалась в том, что он ступил на один шаг дальше своих коллег, переместив свои исследования (сибирской язвы) в лабораторию, установленную прямо на сельскохозяйственной ферме. Вне лаборатории Пастер и его сотрудники работали над переводом каждого пункта в ветеринарной науке на свои термины, с тем чтобы их работа внутри лаборатории соответствовала происходящему снаружи. Завершив полевые исследования и возвратившись в свою парижскую лабораторию, Пастер переместил за собой и все внимание уже заинтересованных сельскохозяйственных обществ. Указав на микроорганизм как на действующую непосредственную причину заболевания, Пастер по-новому сформулировал интересы фермеров: если вы хотите разрешить проблему сибирской язвы, то сначала вам придется пройти через мою лабораторию. Если «снаружи» лаборатории это заболевание изучать сложно, поскольку микроорганизм невидим, скрываясь за огромным количеством других элементов, то «внутри» лаборатории можно наглядно зафиксировать причину заболевания, доступную благодаря проведенному переводу.

Изменение масштаба позволяет изменить соотношение сил противоборствующих сторон: если «снаружи» фермеры и ветеринары были слабее невидимой палочки сибирской язвы, то внутри лаборатории Пастера человек становится сильнее, чем палочка, и, как следствие, ученый в лаборатории становится могущественнее умудренного опытом ветеринара. Перевод теперь заслуживает большего доверия и звучит следующим образом: «Если вы хотите разрешить свою проблему сибирской язвы, приходите ко мне в лабораторию, потому что именно здесь изменяется соотношение сил». Интерес к опытам Пастера проявляли не только ветеринары, но и представители смежных научных дисциплин. Пастер внутри лаборатории мог делать то, что все остальные (например, представители санитарной гигиены) пытались делать «снаружи», причем там, где все терпели неудачи, потому что работали в большом масштабе. Он преуспевал, поскольку работал в малом масштабе. В данном случае междисциплинарный перевод выражался таким образом: если вы хотите понять эпидемию, то существует только одно место,

куда можно обратиться: лаборатория Пастера, и только одна наука, которую следует изучать, а именно микробиология. Успех Пастера во многом связан с тем обстоятельством, что многочисленные заинтересованные группы считали, что именно его лабораторные исследования имеют для них существенное значение, и оказывали им помощь. Пастер с самого начала своей карьеры ученого был экспертом по завоеванию интересов различных групп и по убеждению их представителей в том, что их интересы были неотделимы от его собственных (48, с. 6-8). Иными словами, в своих лабораторных исследованиях Пастер открывал такие связи явлений, которые вызывали широкий интерес как теоретиков, так и практиков.

Если за лабораторными исследованиями ничего не следует, то ничто не помешает возникшему интересу испариться безотносительно к тому, насколько велик был этот интерес и какое число социальных групп его разделяло. Пастер в 1881 г. изобрел первую искусственную вакцинацию. Для того чтобы подобное было возможным, необходимо было сделать еще один шаг, а именно переместиться из лаборатории обратно в поле, от микромасштаба перейти к макромасштабу. Если бы расширение лабораторных исследований зашло слишком далеко, то вакцинация не имела бы успеха, и Пастер был бы отброшен назад в лабораторию разочарованными фермерами. Если же оно оказалось слишком скромным, произошло бы то же самое: Пастер был бы признан лабораторным ученым, не представляющим интереса для использования вне лаборатории. Для привлечения интереса к своим работам и обеспечения успеха своей деятельности Пастер одним из первых провел своего рода РЯ-кампанию лабораторных исследований. В лаборатории он тщательно «отрепетировал» ту часть опытов, которую затем предстояло продемонстрировать в поле для широкой публики и журналистов. Предсказание, сделанное Пастером относительно судьбы вакцинированных животных, воспринималось в полевых условиях как чудо. Однако если учесть, что подобная «инсценировка» уже была отработана в лабораторных условиях, то это предсказание выглядит интересным, но вполне естественным. Эксперимент в полевых условиях был инсценировкой, направленной на убеждение инвесторов в том, что сделанный Пастером перевод можно рассматривать как честную сделку. Этот перевод можно выразить в следующей форме: если вы хотите спасти своих животных от сибирской язвы, заказывайте флакон с вакциной в лаборатории Пастера. Иными словами, если потребитель принимает ряд

ограничений (дезинфекцию, чистоту, прививание, временные сроки и т.п.), то он может использовать продукт, производимый в лаборатории Пастера, на любой ферме. То, что первоначально было попыткой ученого-экспериментатора привлечь к себе интерес, теперь приобретает вид коммерческой сети.

Вслед за М. Полани Латур подчеркивает, что лабораторные исследования - это не только формирование нового знания, но и особых навыков. Одновременно с культивацией в лабораториях микробов в чистом виде и попытками воздействовать на их рост и деятельность развивается новое практическое ноу-хау. Спустя несколько лет ученые-экспериментаторы приобретут навыки манипулирования множеством ранее неизвестных материалов. Лабораторное исследование микробов является таким же ремеслом, как и книгопечатание, создание электронных схем или видеографика. По мере накопления этих навыков внутри лаборатории устанавливается большое количество взаимосвязей, ранее нигде не встречавшихся. Это не результат нового способа познания или того, что люди вдруг осознали существование микроорганизмов, о которых раньше не подозревали. Это всего лишь манипуляция новыми объектами с параллельным приобретением новых навыков в новых уникальных условиях. Так, известно, что первая ослабленная культура птичьей холеры была получена благодаря случайному открытию. Однако случайность может быть правильно использована только хорошо подготовленными лабораториями (48, с. 8). Научные факты Латур сравнивает с поездами: и те, и другие функционируют только на рельсах. Факты не могут «выходить» из лаборатории без параллельного распространения лабораторных практик. Лучшим доказательством этого служит то обстоятельство, что каждый раз, когда метод распространения вакцины против сибирской язвы модифицировался, вакцина не имела ожидаемого воздействия (48, с. 16).

Давний спор между «интерналистским» и «экстерналист-ским» подходами к изучению науки и технологии, противопоставление «социальных воздействий» «чисто внутреннему развитию» науки Латур считает устаревшим. Неуместность разделения научной деятельности на «внешние» и «внутренние» факторы отчетливо проявляется в приведенном выше примере лаборатории Пастера. Деятельность его лаборатории представлялась таким образом, чтобы внутри своих стен воспроизводить то, что, как кажется, происходило снаружи, а затем распространить вовне (т.е. на всех фермах), то, что, как кажется, происходило только внутри нее. В данном случае

внутренний и внешний мир могут превращаться один в другой. Естественно, что эти три отношения внутреннего, внешнего и опять внутреннего не идентичны. В лаборатории рассматривалось лишь ограниченное количество элементов, относящихся к макроскопической эпизоотии; в ней имела место только контролируемая эпизоотия на экспериментальных животных; из лаборатории вовне распространялись только определенные методы прививания самой вакцины. Когда говорят о внешнем мире, то, как правило, не обращают внимания на предшествующее распространение соответствующей науки. Само существование сибирской язвы как заболевания и эффективность вакцины не являются внешними, доступными для обозрения фактами. В обоих случаях они представляют собой результат предшествующего существования институтов иной науки -статистики, представители которой создали необходимый инструмент. Вот почему ключ к пониманию макропроблем («внешнего») заложен в конечном счете в лабораторных исследованиях («внутреннем»). Различие между «внутренним» и «внешним», различие масштаба между «макро-» и «микроуровнями» и есть то, что лаборатория призвана упразднить (48, с. 3).

Латур пытается подчеркнуть не столько то, как общество оказывает влияние на деятельность ученого, а как самой своей работой внутри лаборатории ученый способен активно изменять современное ему общество. «Лаборатории по микробиологии являются одними из тех немногих мест, - пишет Латур, - где претерпела трансформацию сама структура социального контекста» (48, с. 19). Чтобы изучать Пастера как человека, воздействующего на общество, совсем не обязательно искать политические тенденции. Нужно всего лишь рассмотреть, что именно делает Пастер в своей лаборатории как ученый. Политическое влияние лабораторий Пастера было куда более глубоким, ощутимым и необратимым, поскольку лаборатории, никогда открыто не считавшиеся политической силой, вмешались во все детали ежедневной жизни. Ни историку, ни социологу не удастся различить макроуровень общества и микроуровень лаборатории, поскольку с помощью последнего может происходить переопределение и корректировка первого. Представителям социологии науки не следует постоянно обращаться к общей социологии или социальной истории за понятиями и категориями с целью реконструировать «социальный контекст», внутри которого следует понимать науку. Напротив, работы по социологии науки могут показать социологам и социальным историкам, как общество может

быть скорректировано и реформировано через непосредственное содержание науки. «Дайте нам лаборатории, - отмечает Латур, - и мы сделаем возможной мировую войну без инфекции, мы сделаем тропические страны доступными для колонизации, мы обеспечим здоровье французской армии, мы увеличим численность и силу населения, мы создадим новые индустрии» (48, с. 19).

Что же делает лаборатории таким источником политической силы, силы, которая не объясняется с помощью каких-либо познавательных или социальных особенностей? Для лучшего понимания лаборатории как аппарата для обретения силы посредством умножения количества ошибок Латур предлагает рассмотреть различия, существующие между политиком и ученым. Если о политике говорят, что он алчный, интересуется только самим собой, недальновидный, неоднозначный, всегда готовый на компромисс и неустойчивый, то об ученом - бескорыстный, дальновидный, честный, говорящий открыто и определенно и стремящийся к достоверности. Все эти различия являются следствиями одной простой материальной вещи. Причина в том, что у политика нет лаборатории, а у ученого есть. Поэтому политик работает в «реальном» масштабе, всегда находится в центре внимания и вынужден постоянно делать выбор. Все, что с ним происходит, добивается ли он успеха или нет, происходит «снаружи». Ученый работает в моделируемых масштабах, умножая число ошибок внутри своей лаборатории и не будучи доступным для широкой публики. Он может ставить столько экспериментов, сколько ему потребуется, и выступает только после того, как сделал достаточно большое количество ошибок, чтобы достичь «определенности». Не удивительно, что в итоге политик не обладает «знанием», а ученый обладает. Однако различие здесь заключается не в «знании». Если поменять их местами, то оказавшись в лаборатории, алчный и недальновидный политик начнет производить большое количество научных фактов, а честный и бескорыстный ученый, оказавшись во главе политической структуры, где все происходит в крупном масштабе и не позволяются никакие ошибки, сразу станет неоднозначным, неуверенным и слабым, как и все остальные. Специфика науки заложена не в познавательных, социальных или психологических качествах, а в особом устройстве лабораторий, позволяющем осуществлять смену масштаба изучаемых явлений с целью сделать их удобочитаемыми, а затем увеличить число проводимых экспериментов, с тем чтобы зафиксировать все допущенные ошибки.

Накопление знания становится возможным только вследствие изменения масштаба, позволяющего в свою очередь увеличить количество проб и ошибок. Достоверность не увеличивается в лаборатории из-за того, что люди, в ней работающие, более искренны, скрупулезны и склонны к «фальсификации». Все дело в том, что они могут позволить себе делать сколько угодно ошибок или, иначе говоря, больше ошибок, чем те, кто находится «снаружи» и не может изменить масштаб. Каждая ошибка, безотносительно к характеру темы исследования, в свою очередь фиксируется, сохраняется и вновь предстает в удобочитаемой форме. Если достаточно большое количество экспериментов фиксируется, и становится возможным сделать обобщение всех записей, то это обобщение будет все более точным, если оно будет параллельно уменьшать возможность выдвижения со стороны конкурентов контраргументов. Если ученый суммирует ряд ошибок, то становится сильнее, чем тот, кто допустил меньше ошибок.

Никому еще не удавалось подтвердить предсказания ученых без заранее проведенного распространения условий подтверждения, существовавших в лаборатории. Можно наблюдать распространение лабораторных условий и многочисленное повторение последнего успешного лабораторного эксперимента, но нельзя наблюдать предсказания ученых вне стен лаборатории. Предсказания или предвидения ученых - это всегда утверждения постфактум и воспроизведение ранее полученного. Как только ученые оказываются вне лаборатории, они ничего не знают точно. Поскольку научные факты производятся внутри лабораторий, то для обеспечения их свободного распространения необходимо создать дорогостоящие сети, внутри которых будет поддерживаться их хрупкая эффективность. «Если это значит превратить общество в большую лабораторию, - пишет Латур, - то так оно и будет» (48, с. 27). Относительно науки не существует ничего внешнего, но существуют протяженные сети, осуществляющие распространение научных фактов. Вне этих сетей рассмотрение науки сравнимо с изучением двигателя без существования железных дорог и проезжих частей.

С точки зрения Латура, философы и социологи науки должны концентрировать свое внимание не столько на споре о том, что первично в сознании ученого - образ или идея. Познание - это поиск компромисса между тем, что сохраняется и что отбрасывается на каждом этапе развития науки. В работе «Когда вещи дают сдачи: возможный вклад "исследований науки" в общественные науки»

Б. Латур призывает представителей общественных наук выйти за пределы той сферы, которая до настоящего времени считалась сферой «общественного». В частности, речь идет о таких феноменах, как материя, объективность и т.п., которые традиционно не вписывались в рамки социологического исследования. Социальная интерпретация подразумевает способность заместить некоторый объект, относящийся к природе, другим, принадлежащим обществу, и показать, что именно он является истинной сущностью первого. Чтобы объяснить трансцендентные объекты, каковым акторы приписывают свойство быть первопричиной какого-либо действия, вполне допустимо заместить содержание этих объектов функциями общества, которые были скрыты в этих объектах и имитированы ими. Такие типы объектов были названы фетишами, т.е. метками чего-то еще. Социальная интерпретация или разрушает объект, или вообще его игнорирует. Поскольку обществоведы сами верят, что социальная интерпретация разрушает объект, что произойдет, задается вопросом Латур, если подвергнуть такой радикальной обработке естественные науки? Не исчезнут ли они так же, как религия? Нет ничего страшного, если бы все сошлись на том, что социальная интерпретация должна быть направлена исключительно на те элементы, которые даже в науке и тем более в технологии считаются принадлежащими сфере общественного: «силовые отношения», легитимность, идеология. Но из этого следует, что 8Т8 (исследования науки и технологии) затрагивают только самые поверхностные аспекты физики, математики, неврологии или этологии. Такая стерилизация исследований науки и технологии обнаружит, что социальная интерпретация любого объекта равносильна уходу от объективного в область только общественного. Из того обстоятельства, что природные объекты сопротивляются социальным интерпретациям, Латур делает вывод об общем свойстве всех объектов: они настолько специфичны, что их нельзя заместить чем-то другим. Согласно Латуру, нет смысла распределять объекты по двум лагерям: один - для фетишей, которые по причине своей легковесности могут и должны считаться «просто социальными конструкциями», и другой - для фактов, которые существенны, и, по определению, избегают всех социальных интерпретаций. Ведь общество ничего не объясняет, оно само должно быть объяснено.

Сторонники 8Т8 рассматривают «объективность» не как особое качество сознания, не его внутреннюю правильность и чистоту, но присутствие объектов, когда они «способны» возражать

тому, что о них сказано. Лабораторный эксперимент создает для объектов редчайшие, ценные, локальные и искусственные условия, где они могут предстать в своем собственном праве перед утверждениями ученых. Речь у Латура не идет о полном противопоставлении субъективного и объективного. Напротив, именно в лаборатории, благодаря, а не вопреки искусственности и ограниченности экспериментальной ситуации достигается редкая степень близости между словами и вещами. «Нет ничего более трудного, - пишет Латур, - чем отыскать способ, позволяющий объектам достойно противостоять нашим высказываниям о них» (49).

Если ученые-обществоведы потеряют эту способность объекта влиять на научный результат (чем гордятся сторонники количественных методов), то они, по логике Латура, потеряют и саму объективность. Субъекты быстро теряют силу сопротивления, когда идут на уступки ожиданиям ученых. Микробы и электроны никогда не откажутся от сопротивления, потому что не легко поддаются воздействию эксперимента, интересы которого настолько далеки от их собственного стремления (интереса). Субъекты, в отличие от них, сдаются так быстро, что превосходно играют роль тупого объекта, стоит «людям в белых халатах» попросить их пожертвовать сопротивлением во имя высоких научных целей. Если обществоведы хотят стать объективными, они должны найти такую редчайшую ситуацию, в которой сумеют сделать предмет максимально способным возражать тому, что о нем сказано, в полную силу сопротивляться протоколу и ставить собственные вопросы, а не говорить от лица ученых, чьи интересы он не обязан разделять. Тогда поведение людей в руках обществоведов станет таким же интересным, как поведение вещей в руках «физиков». «Способность возражать» заключается в том, что сами объекты вводят на сцену новые существа, ставят свои собственные новые вопросы, побуждают обществоведов, равно как и «физиков», переоснастить все их интеллектуальное оборудование. Именно тогда, когда объекты изучения интересны, активны, непослушны, полностью вовлечены в разговор о них, общественные науки и начинают подражать лучшим образцам естественных наук. Например, ученые-обществоведы могут поставить задачу изменить представление народа о себе настолько твердо, чтобы быть уверенными: максимально возможное количество возражений этому представлению прозвучало (49).

Свою эпистемологическую позицию Латур обозначает не иначе как «здоровый, чистый и невинный релятивизм» (182), под

которым он понимает не столько безразличие к иным взглядам, сколько отсутствие абсолютной привилегированной точки зрения. Подобный релятивизм, по мнению Латура, представляет более ясное понимание реальности, чем абсолютизм. Ученые заняты тем, что выдвигают различные меняющиеся со временем репрезентации мира. Процесс познания представляет собой не прямую линию, а, скорее, напоминает форму ветвистого кустарника. Как объекты реальности, так и объекты познания - это своего рода гераклитов поток, поэтому процесс познания Латур называет вектором изменений. Познание объективного - это не скачок, а постепенное движение от предыдущего к последующему шагу1. Латур выделяет два разных подхода к познанию: «телепортационный» (скачкообразный) и континуальный. Согласно первому из них: а) процесс познания - это связь, установленная между двумя пунктами - субъектом и объектом; б) если субъект находится в процессе движения, то объект неизменен; в) связь между ними может быть прервана в любой момент. Согласно континуальному подходу: а) вектор познания имеет неограниченное число направлений; б) и «субъект» и «объект» изменяются во времени; в) между ними имеется множество точек пересечения; г) все эти точки, или промежуточные ступени, тесно связаны между собой и могут быть исследованы. Лишь последний подход, как подчеркивает Латур, помогает постичь объективную реальность как поток. Именно эволюционный подход снимает с эпистемологии налет мистического. Опытное подтверждение или, используя слова Г. Башляра, «очищение» - неотъемлемая черта познавательного процесса. Объективность или субъективность, истинность или ложность того или иного положения человек может определить лишь обращаясь, если использовать термины У. Джеймса, к «цепи» своего опыта. Таким образом, процесс познания, согласно Латуру-Джеймсу, включает в себя следующие черты: а) соответствие знания действительному положению вещей можно установить лишь ретроспективно; б) как познающий субъект, так и познаваемый объект - это не только виртуальные, но и реальные сущности.

1 Сходную с Латуром эпистемологическую позицию занимал Ф. Бэкон. Последний выражал уверенность в том, что, если люди, преследуя иные цели, все же открыли много полезного как бы случайно или мимоходом, то никто не будет сомневаться в том, что если они начнут поиски, занимаясь непосредственно тем, чем нужно, и пойдут по определенному пути и в определенном порядке, а не скачками, то откроют много больше (14).

«Цепь опыта» целесообразно исследовать не с помощью таких примеров, как «собака в будке» или «кошка на подстилке», как это делали философы XIX в. Необходимые примеры должны быть документально зафиксированы, чтобы их можно было изучать. Областью, подходящей для изучения человеческого опыта, оказывается палеонтология. Чем больше скелетов вымерших животных имеется в распоряжении ученых, тем более интересная, живая, объективная картина их жизни представлена на суд общественности. Многочисленные ископаемые скелеты животных свидетельствуют не только об эволюции человеческого знания о них, но и об эволюции самих объектов исследования. Иными словами, историей обладает не только субъект, но и объект. Исходя из подобного примера, Латур говорит о де-эпистемологизации и ре-онтологизации процесса познания. Если генезис фактов представляет собой событие, то эта событийность распространяется не только на открывателя, но и на открываемое. Именно это обстоятельство, по мнению Латура, мешает человеку быть до конца объективным. Характерной чертой объектов изучения биологии является борьба за существование. Подобная борьба, как подчеркивал представитель постпозитивизма С. Тулмин, имеет место и в науке между альтернативными теориями и гипотезами. Если сторонники традиционной философии проводили различие между способом существования (объектами) и способом референции (знанием), то Латур и то, и другое объединяет в рамках единого способа существования. Иными словами, знание добавляется к миру. Способ существования - это вектор, оказывающий влияние как на мир идей, так и на мир вещей.

Латур не разделяет представление о том, что источником объективного знания выступает заложенное в природе человека любопытство и что открытие нового - это неожиданный способ удовлетворения подобного любопытства. Следуя за Джеймсом, Ла-тур повторяет, что познание - это не перерывы постепенности, а континуальный процесс. Стоит разорвать цепь, и субъекту трудно оценивать объективность того или иного знания. Вместо вопроса, соответствует ли данное утверждение реальному положению вещей, Латур задается вопросом: соответствует ли данное утверждение непрерывной цепи опыта? Используя концепцию «коллективного мышления» Л. Флека (147), Латур указывает, что познание движется не от мышления к объекту, а от смутного к направленному восприятию через множество промежуточных ступеней. Восприятие в науке «направлено» лишь в том случае, когда оно «раз-

вито»: технически оснащено, координировано, обобщено, документировано и т.д. И Латура, и Флека объединяет то, что социальные, коллективные, практические аспекты научного познания они рассматривают скорее как позитивный, чем как негативный фактор. И тот, и другой разрабатывают не столько социальную эпистемологию, сколько социальную онтологию. Латур разделяет идею Флека о том, что истина ни релятивна, ни субъективна, ни конвенциональна: истина - это событие в истории мысли (147).

Теорию научного познания Флека-Латура можно сформулировать в следующей форме: 1) познание - это вектор; 2) идеи - это начальный пункт в цепи экспериментов; 3) постоянное очищение (ревизия со стороны коллег) - это не второстепенная, а существенная черта познавательного процесса; 4) институализация знания: его публичная доступность, стандартизация, техническая оснащенность и т.п.; 5) направленное восприятие - это конечный, а не начальный этап познания; 6) факты - это условный итог познания, и на все вопросы относительно соответствия научных утверждений реальному положению вещей можно ответить лишь ретроспективно.

Скептики традиционно указывали на присущие человеку ошибки восприятия. Например, башня может восприниматься и в виде куба, и в виде цилиндра. Однако человек вполне может уточнить результаты своего восприятия, подойдя к объекту ближе или взяв в руки бинокль. В данном случае скептическое сомнение в объективности знания вытекает из того обстоятельства, что в рамках наивно-эмпиристского подхода не учитывается фактор времени. В нем нет места для параллельного во времени движения фактов: объекты оказываются изолированными «в себе» и «для себя». Латур подчеркивает, что «субъект» и «объект» нельзя рассматривать в качестве основных категорий эпистемологии. Если под эпистемологией понимать дисциплину, основная задача которой - проложить «мост над пропастью» между «миром идей» и «миром вещей», то, с точки зрения Латура, эта дисциплина лишена своего предмета. «Мост над пропастью» не удается проложить не потому, что нельзя получить объективное знание, а потому, что «пропасти» как таковой не существует. Эта пропасть суть артефакт, вытекающий из ложного представления о процессе познания. «Субъект» и «объект» - это скорее побочные продукты теории познания, следующие друг за другом пункты на пути очищения знания. С помощью дихотомии субъекта и объекта трудно получить новое знание. При эпистемологической дихотомии «субъекта» и «объекта» во-

прос сводится к тому, направлен ли вектор познания на «неизменный» объект или на постоянно изменяющийся субъект. В последнем случае человек оказывается в «джунглях» своих предпосылок и парадигм. Согласно Латуру, важно не направление вектора познания, а то обстоятельство, учитывается ли при этом фактор времени. Движение «вперед» означает, что человек приобретает больший опыт, становится более информированным в потоке коллективного, координированного и институционализированного знания. Движение познания осуществляется не от субъекта к объекту, или наоборот, а от нескольких промежуточных этапов к множеству таковых. Иными словами, используя выражение П. Фейерабенда, имеет место пролиферация знания. Обращаясь к метафоре, Латур сравнивает процесс познания и транспортную систему метрополитена: нельзя сделать пересадку с одной линии на другую без наличия системы платформ и коридоров, а также не имея схемы, которая бы соответствовала реальному расположению станций. В этом смысле Латур вслед за Джеймсом разделяет скорее теорию соответствия истины реальному положению дел, чем концепцию истины как (иррационального) скачка. Проблема традиционной (субъект-объектной) эпистемологии заключается в том, что в ней нет места ни для времени, ни для инструментов познания, ни для исследовательских коллективов, ни для эволюции самих объектов познания.

Латур поднимает следующую эпистемологическую проблему. С одной стороны, научное познание - это зависимая от времени, «человечески-окрашенная» деятельность. С другой стороны, результаты этой деятельности представляют собой независимую от времени, лишенную фактора человеческого влияния объективность. Проблему объективности нельзя разрешить в рамках общепринятой философии эмпиризма. Двойная природа фактов - как созданных и как не созданных человеком - становится своего рода клише философии и истории науки. Ограниченность традиционной эпистемологии проявляется в том, что невозможно в одно и то же время фокусировать внимание на обоих аспектах познания: человеческом, повседневном, подверженном случайности, практическом, с одной стороны, и окончательном, внечеловеческом, вневременном, неопровержимом - с другой. Точно так же камерой кинооператора нельзя одновременно снимать и задний и передний план. Латур убежден, что оба аспекта познания окажутся в фокусе внимания, если перейти от субъект-объектной к векторно-времен-ной модели эпистемологии.

В качестве примера, выявляющего двойственный характер познания, Латур вслед за Платоном приводит математику. С одной стороны, математические объекты вневременны и независимы от человеческой деятельности. С другой - они представляют собой конструкции, созданные человеком. Этот сконструированный мир чудесным образом оказывается применимым к реальному миру. Поскольку математические конструкции оказываются включенными в мир вещей, сами эти вещи (звезды, планеты, скелеты вымерших животных и т.д.) становятся объективными. Иными словами, объективное знание способствует вовлечению сущностей, принадлежащих к одному способу существования, в сети иного способа существования. Существование подобных сетей, превращающих ментальные сущности в объективность, - это новая черта человеческой истории. На особую роль математических конструкций в познании указывал еще Галилей, утверждая, что книга природы написана на языке математики. Эти слова Галилея указывают на то обстоятельство, что в XVII в. имело место событие, именуемое «научной революцией»: некоторые свойства природы, будучи включенными в процесс человеческого познания, получают новый способ существования - они становятся объективными. «Полотно природы... -пишет Латур, - соткано более чем одной нитью» (182, p. 33).

В своих исследованиях представители STS во многом опираются на философию прагматизма. Согласно прагматистскому учению Дж. Дьюи, объект - это совокупность непредвиденных и неожиданных для субъекта или коллектива последствий. М. Каллон и В. Рахибарисоу предлагают различать научные дисциплины в зависимости от тех последствий, к которым могут привести изучаемые в их рамках объекты. Так, физики исследуют четко-структурированные объекты, «поведение» которых в лаборатории и в естественных условиях мало чем отличается. Например, CD-ROM устройство примерно одинаково работает как в научном центре, так и в квартире пользователя. Напротив, вещества, исследуемые химиками, находятся в процессе постоянного изменения и способны вызывать цепные реакции. Эти вещества менее предсказуемы и могут в определенных обстоятельствах представлять угрозу для окружающих. Еще большую сложность представляют объекты изучения биологии, биотехнологии и, в частности, генетики. Эти объекты живут своей собственной жизнью даже вне рамок лаборатории. Данные, полученные в ходе биологического эксперимента, не позволяют предвидеть поведение объекта исследования в есте-

ственных условиях. Иными словами, существует принципиальное различие между экспериментами in vitro и опытами in vivo. Особый интерес в данном отношении представляют собой междисциплинарные исследования в области нанотехнологии.

Латур констатирует существенные изменения, которые произошли в области философии и социологии науки в конце ХХ -начале XXI в. В первую очередь, эти изменения касаются трактовки таких понятий, как факты и объективность. «Объекты слишком долго ошибочно рассматривались как факты, - пишет Латур. - Такая трактовка нечестна по отношению к объектам, нечестна по отношению к науке, нечестна по отношению к объективности, нечестна по отношению к опыту. Они намного более интересны, разнообразны, сложны, неопределенны, богаты, разнородны, рискованны, историчны, локальны, материальны, системны, чем долго и патетично представляли себе философы» (183, p. 9-10). Камень - это не просто предмет для бросания так же, как доска существует не только для того, чтобы по ней стучать. Факты есть не просто факты: они содержат нечто большее1. Проблема заключается в том, что в настоящее время непосредственные, очевидные, бесспорные факты встречаются все реже и реже, а задача представить исчерпывающее доказательство представляется сомнительным и рискованным предприятием. Трудно получить точные факты, и чем серьезнее задача, стоящая перед ученым или инженером, тем более дорогое оборудование требуется для ее решения, тем большее количество опосредующих звеньев в цепи доказательства, тем более тонкие доводы необходимы для ее обоснования. «Непосредственность и очевидность - плохие помощники как для науки, так и для политики, - указывает Латур. - В такой атмосфере можно задохнуться как ученым, так и государственным деятелям» (183, p. 11). Не существует непосредственного пути к соглашению между сторонами так же, как не существует непосредственного доступа к фактам. Много проблем порождается, по мнению Латура, ложным представлением о правдивой, ясной и точной репрезентации фактов. Люди ожидают от репрезентации то, что она не может обеспечить. Подобная репрезентация - это отсутствие и предсказаний, и доказательств, и выводов. Иными словами, в современной науке, со-

1 Ср. трактовку фактов в концепции «теоретической доминантности» Н.Р. Хэнсона (163).

гласно Латуру, произошел сдвиг от «дешевого» понимания объективности к «дорогостоящему» пути доказательства.

В качестве альтернативы «наивному» универсализму и «поверхностному» релятивизму предшествующей эпистемологии Ла-тур предлагает переход от объектов к вещам. Следуя за М. Хайдег-гером, Латур понимает под «вещью» особый тип соединения (смертных и богов, людей и не-людей). Вещи уже не имеют той чистоты, ясности и очевидности, которые были присущи фактам; они не состоят из строго очерченных, дискретных объектов, плавающих в некоем прозрачном пространстве. Еще задолго до «независимых» и «объективных» фактов вещь означала то, что одновременно и соединяет, и разделяет людей. Призывая к повороту от объектов к вещам, Латур подчеркивает, что ученые имеют дело не столько с «фактами», сколько с предметами интереса.

Собрание (или «парламент») вещей образует сообщество. Каждое сообщество обладает своими собственными приемами речи, собственными представлениями о границах разумного, собственными формами объединения интересов, собственными способами принятия единого решения. Латур не видит необходимости искать почву для сравнения разных сообществ. Сообщества - это собрание разнородных вещей. В этих условиях необходимо слышать голос каждого сообщества. Иными словами, Латур, как постпозитивисты и постмодернисты, подчеркивает плюрализм сообществ. В рамках сообществ происходит непрерывный обмен: лаборатории превращаются в форумы, в то время как критерии оценки продуктов заимствуются в лабораториях, политики перенимают у актеров способы поддержания своего имиджа, даже в трудных для понимания моделях физической реальности заимствуется кое-что из области социальных теорий (183, с. 21).

Как и Латур, А. Пикеринг призывает к переходу от эпистемологии к онтологии, к объединению субъективного и объективного в познании. Вместо «идиомы презентации» Пикеринг выдвигает «идиому поступка». В рамках идиомы репрезентации мертвые и статичные вещи «сидят и ждут», когда они будут представлены взгляду ученого. Именно представители традиционной эпистемологии отстаивали идею, согласно которой задача науки - представить (репрезентировать) окружающий мир. С точки зрения идиомы поступка мир выступает живым целым, где и человек, и вещи оказываются практически равноправными акторами. Задача философии и социологии - исследовать науку не «извне», а «изнутри»,

погружаясь в «тело» науки. Согласно Пикерингу, философия и социология науки - это переплетение, синтез теоретического и исторического. Примером идиомы репрезентации Пикеринг называет парадигму классической механики Ньютона. Для этой парадигмы характерны редукционизм и линейность. В качестве модели идиомы поступка, или неклассической научной парадигмы, Пикеринг выдвигает кибернетику. С целью исследования неклассической парадигмы он обращается к истории кибернетики.

В 1956 г. английский ученый С. Бир изобрел игру для решения линейных уравнений в двух измерениях. Особенность этой игры заключалась в том, что в нее успешно могли играть дети, не имеющие ни малейшего представления о релевантной логике. В процессе игры дети могли делать выбор нажатием кнопки, и этот выбор поощрялся или не поощрялся системой обратной связи игрового устройства - цветными индикаторами, обозначающими или боль, или удовольствие. В данном случае дети выступают в качестве своего рода самоорганизующейся системы. Эта система способна к обучению и решению задач, не имея явно сформулированной «программы» для их решения. Способность системы к самоорганизации - это свойство не только кибернетических устройств. Подобное свойство органически включается в рамки новой научной парадигмы.

С. Бир поставил задачу применить достижения кибернетики в области экономики. Успех или неудача субъектов экономической деятельности связаны с их возможностью адекватно реагировать на изменения окружающего мира. Эти изменения обусловлены, прежде всего, соотношением спроса и предложения. Проблема менеджмента заключается не столько в создании баз данных, сколько в организации информационного потока: руководство фирмы должно оперативно получать сведения о том, что реально происходит во внешнем мире. На основе этих сведений администрация призвана адекватно реагировать на происходящие изменения в режиме реального времени, учитывая принцип обратной связи. Бир сравнивает любой субъект экономической деятельности с киборгом - децентрализованным объединением человеческих и не-человеческих компонентов, которые тесно связаны как друг с другом, так и с окружающим миром. Используя эту модель, Бир предпринял попытку организовать управление экономикой в условиях правления Сальвадора Альенде в Чили в 1971-1973 гг. Информационные потоки поступали от хозяйствующих субъектов в единый мозговой центр, где на основе системы обратной связи формулировались конкрет-

ные рекомендации. Попытка Бира была прервана пришедшим к власти в результате переворота А. Пиночетом.

Модель киборга использовал также другой английский ученый, Г. Паск, в своем проекте - создании цветомузыки. Этот проект демонстрирует полноценное взаимодействие человека с машиной: человек «тренирует» кибернетическое устройство, и это устройство вступает в игру вместе с человеком. Машина в данном случае как бы продолжает действия человека: человек сотрудничает с машиной и достигает результатов, которых он бы не мог добиться без этого сотрудничества. Другой свой проект Паск назвал «коллоквиумом машин», в рамках которого происходит взаимодействие между кибернетическими устройствами. Одни устройства Паск обозначил как «мужские», другие - как «женские». «Мужчины» выпускали лучи разного цвета, а «женщины» отвечали на эти импульсы тем или иным образом: они могли либо принимать сигнал, исходящий от «мужчины», либо отклонять его. Паск впервые организовал представление кибернетических устройств для широкой публики. В ходе этого представления машины реагировали на поступки человека. Идею кибернетических устройств как самоорганизующихся систем Паск использовал в процессе создания программы для обучения машинописи.

Существенное влияние на взгляды Бира и Паска оказали восточные религиозные идеи. Они подчеркивали взаимную связь, существующую между кибернетикой и духовной практикой. Особую роль в данном случае играет буддистская идея о всеобщей связи явлений в мире. Для понимания принципа всеобщей связи уместно вспомнить феномен голограммы, когда образуется копия предметной волны, создающая полную иллюзию существования оригинала. Голографическая модель открывает новые возможности для понимания отношений между частями и целым. В данном случае каждая часть содержит в себе целое. Это положение подкрепляется открытиями в области биологии клетки: каждая клетка содержит копию ДНК оригинала, достаточную для клонирования всего тела. Все это подтверждает идею древних о том, что каждый индивид представляет собой микрокосм, отражающий и содержащий в себе макрокосм Вселенной.

Идея голограммы содержится в теории «моральной физики» известного чилийского философа Д. Саласа. Он подчеркивает связь между этичностью человеческих поступков и событиями в жизни. Согласно его теории, человек живет в сознательной и разумной

Вселенной, имеющей голографическую структуру. Существует только одна энергия, пронизывающая космос во всех измерениях и создающая полное единство жизни. То, что происходит с мельчайшей частицей, одновременно затрагивает структуру в целом, поскольку между всеми частями Вселенной существует неразрывная связь. Люди были созданы незавершенными, с тем чтобы каждый в своей материальной жизни завершил себя. Необходимо расшифровать обстоятельства своей жизни, чтобы обрести мудрость и достичь высших ценностей. Цель человеческой жизни - эволюция индивидуального сознания, состоящая в полном развитии истинно человеческих качеств, отличающих людей от животных. Каждая частица человека, излучая энергию, изменяет Природу и взамен получает силу, которая восстанавливает космическое равновесие, нарушенное человеческими действиями. Космос голографически взаимосвязан, и человек, не осознавая того, постоянно взаимодействует с Природой. Между ними непрерывно происходит энергетический обмен согласно закону: «Что посеешь, то и пожнешь» (86).

Пикеринг подчеркивает, что способ мышления кибернетиков отличается от взглядов представителей классической научной парадигмы. По мнению Пикеринга, кибернетиков отличает от представителей классической парадигмы такое качество, как наличие чувства юмора. Кибернетики выражают убеждение в том, что эстетически организованная окружающая среда призвана реагировать на человеческие поступки, вовлекать человека в диалог. Этот диалог между человеком и вещами, между человеком и машинами отражает постчеловеческий этап эволюции. Если представители классической парадигмы стремятся зафиксировать мир в рамках вневременного представления, то кибернетики «тематизируют» непредсказуемость мира. Мир представляется последним как открытое становление. Если «классики» ставят перед собой эпистемологическую цель - формирование картины мира, то кибернетики выдвигают онтологический проект - демонстрацию, контроль, использование свойств изменяющегося мира. Как бы сказал Т. Кун, представители классической науки и кибернетики живут в разных мирах. История кибернетики помогает преодолеть репрезентативную модель мышления ученых. Согласно Пикерингу, представители философии науки и техники не должны ограничиваться теорией. Так же, как инженеры, деятели искусства и постгуманисты могут найти много полезного в исследованиях науки и техники, так и философы могут почерпнуть у них вдохновение (201).

Социальные исследования науки и техники служат своего рода «буфером», опосредующим звеном между наукой и обществом. Эти исследования в значительной мере способствуют тому, чтобы наука упрочила свой социальный статус. С одной стороны, представители как общественных, так и естественных наук должны осуществлять свою работу совместно. С другой стороны, ученые-естествоиспытатели не склонны рассматривать свою деятельность как часть культуры, проводя строгое различие между «наукой» и «ненаукой». Найти почву, общую для гуманитариев и естествоиспытателей, нередко оказывается сложной задачей. Выделяют следующие направления социальных исследований науки и техники (STS): 1) изучение и прогнозирование новых областей технонауки; 2) проблема использования достижений технонауки в будущем; 3) проблема использования достижений технонауки в настоящем (184).

Государственным чиновникам становится все труднее планировать развитие науки, когда представители разных научных дисциплин конкурируют друг с другом по поводу распределения ограниченных материальных ресурсов. Когда перспективы развития той или иной области знания включают в себя моменты неопределенности и риска, социальное управление наукой становится проблематичным. Как в Западной Европе, так и в США существуют институты научного прогнозирования. Сотрудники этих институтов пытаются выделить наиболее плодотворные и осуществимые научные проекты. В рамках институтов прогнозирования рассматриваются возможные сценарии развития науки в будущем и на этой основе разрабатывается политическая стратегия в настоящем. Проблема заключается в том, чтобы подобные футурологические исследования служили интересам не только политической или экономической элиты, но и обществу в целом. Наука и политика не должны рассматриваться как области, отличные друг от друга как в познавательном, так и в культурном отношении. В идеале представители этих областей должны находиться в процессе постоянного взаимодействия.

Подведем некоторые итоги. Социальному анализу науки и техники, представленному в работах сторонников STS, присущ, на наш взгляд, описательный характер. Исследования STS - это область, где «много фактов, но мало принципов». Категории и принципы, имеющиеся в распоряжении представителей STS, буквально «тонут» в море конкретных случаев (cases). В рамках богатого эмпирического материала порой нелегко проследить общую идею.

В качестве решения методологической проблемы Б. Латур и его соратники нередко предлагают яркий художественный образ или тонкий риторический прием. Взгляды представителей 8Т8 не лишены определенных противоречий. Во-первых, они, с одной стороны, призывают изучать повседневную деятельность ученых, отвлекаясь от всяческих идеализаций. С другой стороны, они признают, что в деятельности любого ученого неизбежно присутствует аксиологический и социально-политический уклон. Латур и его сторонники призывают к переходу от эпистемологии к онтологии, от методов к вещам. Однако не означает ли подобный переход отказ от какой бы то ни было методологии? Во-вторых, подвергая критике идеи неокантианства, Латур подчеркивает, что помимо слов существует и сам мир. Вместе с тем во многих своих работах он вслед за представителями неопозитивизма и постмодернизма особое внимание уделяет тексту, способу научного изложения.

Определенный интерес представляет подход сторонников 8Т8 к обществу сквозь призму теории акторов и сетей. Этот подход позволяет говорить о том, что социальный мир обладает структурой и эта структура подвержена изменению, что эта структура складывается из разнородных действующих элементов, или акторов, и эти акторы вступают друг с другом в разнородные отношения. Однако принципы этого подхода далеко не новы: они разработаны в рамках общей теории систем (см.: 121) и системной философии (см.: 98).

Представители 8Т8 внесли определенный вклад в развитие так называемой постнеклассической картины мира. Они отстаивают нетрадиционную трактовку понятия объективности знания (см.: 43). Объективность они рассматривают не как обобщение конкретных способов достижения истины, принятых в науке и других формах духовной деятельности, а, скорее, как результат анализа видов и форм знания. Они анализируют не то, что исследуют субъекты познания, но то, как они это делают, какие методы они используют.

4.4. Постпозитивизм и постмодернизм

Идеи постпозитивистов явились своего рода предпосылкой для формирования такого философского течения, как постмодернизм. И постпозитивистов, и представителей постмодернизма объединяет идея плюрализма: представление о том, что сторонники различных интеллектуальных традиций обладают разными пред-

ставлениями о природе познания. Не случайно постмодеринизм связывают с методом «полифонического исследования» (117, с. 284). Авторитет традиционных мифов или, используя термин Ф. Бэкона, «идолы театра», - это фактор, который ограничивает и подавляет полифонию. Сторонники постмодернизма призывают к эпистемологическому разнообразию так, чтобы был услышан каждый «голос из хора». Как постпозитивисты, так и постмодернисты решительно отвергают эмпиристскую идею в методологии, согласно которой факты «первичны», а теория «вторична». И те и другие не разделяют идею объективности в смысле «аксиологической нейтральности» научного знания. Однако если постпозитивисты делают акцент на ценностных и социально-исторических факторах, обусловливающих характер научного знания, то представители постмодернизма - на лингвистических аспектах процесса познания. Согласно постмодернистам, ни один закон, ни одна норма не могут избежать влияния языка. Любой взгляд на реальность существует в рамках определенной «языковой игры». Лишь изменения сознания или воли способны трансформировать возможные интерпретации в господствующую картину реальности. Каждому конкретному ученому трудно освободиться от тех или иных субъективных предпочтений. Отсюда постпозитивисты приходят к принципу несоизмеримости конкурирующих теорий, а постмодернисты - к идее об «эквивалентных рассказах», согласно которой между конкурирующими теориями, или «рассказами», невозможно выделить более обоснованную, чем остальные.

Корни постмодернизма следует искать в той атмосфере неопределенности, скептицизма и плюрализма, которая получила распространение в период после Второй мировой войны. Это культурное движение зародилось в 1960-х, расширилось и стало оказывать влияние в 1970-х, стало модным и популярным в 1980-х и получило академическую форму выражения в 1990-х годах (117, с. 179). В середине 1990-х годов отмечается спад этого движения в области общественных наук (117, с. 180). Постмодернистами в 1960-х годах называли группу американских литераторов, претендующих на особый способ изложения материала. Постепенно этот термин распространился на гуманитарные науки, искусство, архитектуру.

Энергия постмодернистов была направлена против «метафизической» идеи о том, что существуют некие рациональные всеобщие принципы, которые обусловливают прогресс научного знания. Согласно взглядам представителей постмодернизма, подобные

принципы суть не что иное, как мифы, «глобальные истории», «ме-тарассказы». Мифы служат почвой для контроля над человеческим поведением. Вместо прямого подавления человека обществом в предшествующие эпохи формируется принуждение человека с помощью символов. Послушание и конформизм достигаются благодаря употреблению языка. Убеждение в том, что язык - это нейтральная сила, ошибочно. С помощью языка мифы сначала обосновываются как некие идеалы (универсальная сила), а затем внедряются в сознание людей (официальная сила). Мифы, или метарассказы, служат для того, чтобы устранять альтернативные способы мышления и поведения. Контроль с помощью символов становится возможным в силу различия между фактом и оценкой. Формируется убеждение, что лишь некоторые взгляды могут быть объективными. В настоящее время общепринятым считается положение о том, что научные взгляды обладают несомненным преимуществом по сравнению с другими. Считается, что язык науки, будучи более формализованным, менее подвержен предубеждениям и представляет более объективное описание реальности, чем любой другой. В связи с этим возникает закономерный вопрос, как быть, например, с альтернативными методами лечения людей? «Глобальные истории» должны быть вытеснены «локальными историями». В рамках «локальных историй» никакие естественные противоречия не должны устраняться во что бы то ни стало.

Например, трактовка времени с позиций движения механических часов - это метарассказ (118). В рамках этой трактовки время «математизируется», представляется в виде бесконечной совокупности отдельных моментов. Эти моменты рассматриваются как дискретные и самодостаточные. Настоящее - это момент между прошлым и будущим. Это представление опирается на традицию эмпиризма, согласно которой субъект с помощью чувственных впечатлений фиксирует лишь один аспект времени - настоящее, которое отражается в его сознании. Тем самым время механизируется, представляется в терминах физики. Сторонники этой трактовки игнорируют положение о том, что любое представление о времени опосредовано интерпретацией. Даже научные представления являются ценностно-нагруженными и выражают лишь одно понимание из множества возможных. В соответствии с традиционной трактовкой каждой возрастной группе людей обществом предписывается определенная роль независимо от индивидуальных особенностей каждого конкретного индивида. Социальная роль в данном случае

выступает в качестве независимой сущности, способной влиять на человеческое поведение. В противоположность этому время, с точки зрения постмодернистов, необходимо рассматривать сквозь призму человеческого опыта1. Именно опыт позволяет человеку помнить прошлое, идентифицировать настоящее и предвидеть возможное будущее. Согласно Делёзу, время длится. Движение времени выражается не столько в пространстве, сколько в переключении внимания сознания. Соответственно, прошлое - это не то, что исчезло во времени, а настоящее, которое потеряло определенное значение для субъекта. «Философское время, - пишут Делёз и Гваттари, -это время всеобщего сосуществования, где "до" и "после" не исключаются, но откладываются друг на друга в стратиграфическом порядке» (35, с. 78).

Сторонники постмодернизма, в частности Ж. Деррида, подчеркивают интерпретативную природу знания. Они указывают на текучесть значения слов. Как значение, так и знание трудно зафиксировать: и то, и другое условно, зависимо от контекста2. Сам контекст высказываний не прозрачен и нуждается в интерпретации. Конечно, для того чтобы коммуникация между людьми имела место, понятия (или знаки) должны быть узнаваемы, отличимы друг от друга. В то же время тот факт, что понятия, используемые в процессе коммуникации, должны быть ясны, отнюдь не означает, что

1 Существенно расширить человеческие представления о времени пытаются представители трансгуманизма. Проблемы трансгуманизма представляют перспективы фундаментального изменения человеческого бытия. В настоящее время нанотехнология применяется в здравоохранении в целях предупреждения и лечения болезней. Однако понятие «трансгуманизм» указывает на то, что представители нанотехнологии ставят перед собой цель «перейти» границы человеческих возможностей. Нанотехнологи говорят о расширении границ таких вещей, как возраст, эмоциональные связи с другими людьми, отношение к другим живым существам. Одно дело - улучшить условия человеческой жизни в рамках границ человечности, другое дело - улучшить их путем «надстройки», преступив тем самым границы возможностей человека. Иными словами, в случае трансгуманизма речь идет не об улучшении жизненных условий, а об «улучшении» человека как такового. Фундаментальное изменение человека может означать, например, существенное увеличение возраста человека, приближающее его к бессмертию.

2 Ю. Хабермас подверг серьезной критике позицию Деррида и его сторонников, усмотрев в ней «перформативное противоречие». Это противоречие между тем, что субъект утверждает, и способом, или манерой, этого утверждения. Согласно Хабермасу, Деррида, подвергая критике разум, использует при этом рациональные (разумные) средства. Иными словами, Хабермас усмотрел в работах Деррида противоречие между логикой и риторикой (см.: 129, с. 185-210).

эти понятия обладают безусловной тождественностью. В различных контекстах они могут иметь разное значение. Утверждая, что язык обладает элементом игры, постмодернисты не отрицают при этом значение слов как таковое. Они не утверждают, что одно значение термина столь же приемлемо, как и любое другое. Они не отвергают логику мышления. Так, Деррида указывал, что невозможно сформировать философское понятие вне логики «все или ничего» (132, с. 116-117). Он и его последователи лишь отмечают границы человеческого языка так же, как Кант пытался определить границы человеческого разума. Для того чтобы понятие обладало каким-либо значением, его необходимо ограничить. И это ограничение не является априорным. Любое понятие исторически обусловлено, человеческое познание на любом этапе оказывается неполным. Знание преходяще и подвержено случайности. Граница означает, что нечто исключается из области знания, и человек не в силах предсказать последствия подобного исключения. Как постпозитивисты, так и постмодернисты указывают на особую роль творческого воображения в процессе познания. Однако творчество предполагает не только ничем не ограниченный полет фантазии, но и ответственность. Воображение будущего включает в себя элемент риска, и природа этого риска обусловлена характером воображения. Чем больше ответственности присутствует в процессе воображения, тем более безопасное будущее ожидает людей.

Поскольку реальность конструируется с помощью символов, не существует различия между теорией и объективной реальностью. Если реальность - это система «рассказов» или «текстов», то описание этой реальности - это лишь тексты наряду с другими текстами. Например, такие объекты реальности, как «деревья», могут по-разному трактоваться представителями различных областей знания: как объекты эстетического восприятия, как ресурсы, необходимые для реализации тех или иных проектов, как системы, способные спасти человечество от экологической катастрофы, и т.д. Иными словами, предмет науки конструируется в процессе дискурса, порождаемого самими учеными. Этот предмет оказывается не «внешним», а «внутренним» по отношению к науке. Теория не столько объясняет объекты реальности, сколько конструирует их.

В этих условиях оценки истинности и объективности научного знания дополняются ценностно-целевыми установками не только на эффективность, но и на справедливость, гуманистичность, красоту. В настоящее время, когда точки роста нового знания возни-

кают на стыках наук, любые формы регламентации отвергаются. В результате меняется смысл процесса познания: вместо известного производится неизвестное, вместо эффективного - новое, отличающееся от знакомого. Важное место в современной науке постмодернисты отводят воображению. Именно с помощью воображения субъект способен к постижению нового. Этой целью и обусловливается плюрализм научно-исследовательских программ (60).

В качестве философских предпосылок постмодерна выделяют учения таких авторов, как Ф. Ницше с его призывом к устранению господствующих идей, а также М. Хайдеггера и З. Фрейда. В ряду представителей постмодернизма следует выделить концепцию науки и знания Ж.-Ф. Лиотара, подход к философии с лингвистическим уклоном Ж. Деррида, психоаналитический подход к философии Ж. Делёза и Ф. Гваттари, иронический стиль литературного изложения У. Эко и др.

Задачу философии Делёз и Гваттари усматривают в том, чтобы в каждом конкретном случае находить инстанцию, способную измерить истинностное значение противоположных мнений - либо выбирая некоторые мнения, более мудрые чем другие, либо признавая за каждым из мнений свою долю истины. Согласно Делёзу и Гваттари, истина - это всего лишь создаваемый мыслью предполагаемый план бытия. Следуя за Ф. Ницше, они подчеркивают, что мысль - это творчество, а не воля к истине. А если теперь, в отличие от классического образа мысли, больше нет воли к истине, то это оттого, что мысль составляет лишь «возможность» мыслить, которая еще не позволяет определить мыслителя. Истина, по Делёзу и Гваттари, может быть определена лишь через формулы «обратиться к... » или «то, к чему обращается мысль». При этом Делёз и Гваттари признаются, что не располагают никаким концептом истины (35, с. 55). Если и само заблуждение по праву является элементом всеобщего плана, то тогда суть его просто в том, что субъект принимает ложное за истинное, концепт же оно обретет лишь в том случае, если будут определены его составляющие. Например, Декарт выделял две составляющих познания: ограниченное понимание и безграничная воля (35, с. 55). Субъекту познания в рамках классического типа рациональности1 («прежнему идиоту» в терминах

1 В данном случае целесообразно обратиться к концепции В.С. Стёпина о трех типах рациональности. Важную роль играет характеристика В.С. Стёпина постнеклассической науки, в рамках которой ценности включаются в научную рациональность. См.: 9, с. 619-640.

Делёза и Гваттари) требовались очевидности, к которым он пришел бы сам. А пока он готов был сомневаться во всем, даже в том, что 3 + 2 = 5; он ставил под сомнение любые истины Природы. Субъекту в рамках постнеклассического типа рациональности («новому идиоту») совершенно не нужны очевидности, он никогда не «смирится» с тем, что 3 + 2 = 5. Он желает абсурда - это уже другой образ мысли. Прежний субъект хотел истины, новый же хочет сделать высшим могуществом мысли абсурд, то есть творить (35, с. 83).

Трудно не согласиться с Л. А. Марковой в том, что предметом логического рассмотрения Делёза и Гваттари выступает именно тот момент, когда эволюционный период в развитии науки обрывается, когда происходит поворот к другим переменным и другим отношениям, иными словами, период научной революции. И если у пот-спозитивистов при этом возникает проблема несоизмеримости конкурирующих теорий, то у Делёза и Гваттари она как бы снимается, так как поворот к другому типу мышления, или другой референции, осуществляется на базе очередного соприкосновения с виртуальным миром хаоса. И здесь выявляется принципиальное отличие позиции Делёза и Гваттари от доминирующей тенденции объяснения революционных периодов в XX в. в рамках постпозитивизма. Если в последнем случае наука рассматривалась сквозь призму мира культуры, социума, научного сообщества, и этим она как бы выводилась из сферы логики, то у Делёза и Гваттари наука помещается в мир процессов, выводящих ее из хаоса (где нет еще ни субъекта, ни объекта). Именно этот мир и объясняется средствами логики, разрабатываемой Делёзом и Гваттари. Вопрос ставится не так, что надо установить логические мосты между разными типами рациональности, а по-другому: какова логика возникновения всех этих способов научного мышления из чего-то ненаучного, еще только могущего стать наукой, из хаоса, из виртуального мира. Отношения между субъектом и предметом научного исследования в философии Делёза и Гваттари преобразуются в отношения между формируемыми наукой вещами, которые приобретают способность к восприятию и ощущению через посредство «частных наблюдателей». Нельзя утверждать, что природные процессы происходят объективно, независимо от субъекта, но и порожденными субъектом их тоже нельзя считать. Познающий субъект как бы отодвигается на задний план, уступает место частному наблюдателю, восприятия которого не носят субъективного характера. Таким образом, классический дуализм субъекта и объекта познания разрешается у

Делёза и Гваттари с помощью концепта частного наблюдателя (4). «Сколь бы ни были историчны и исторически достоверны те личные имена, с которыми связывается при этом высказывание, они всего лишь маски для иных становлений, всего лишь псевдонимы для более таинственных единичных сущностей, - пишут Делёз и Гваттари. - В случае пропозиций таковыми являются внешние частные наблюдатели, научно определяемые по отношению к той или другой оси референции» (35, с. 37).

В основе концепции Ж.-Ф. Лиотара лежит гипотеза о том, что по мере вхождения общества в эпоху, называемую постиндустриальной, а культуры - в эпоху постмодерна, изменяется статус знания. Увеличение числа информационных машин занимает и будет занимать в распространении знаний такое же место, какое заняло развитие средств передвижения сначала человека (транспорт), а затем звука и изображения. При таком всеобщем изменении природа знания не может оставаться неизменной. В этих условиях можно предвидеть, что все непереводимое в установленном знании будет отброшено, а направления новых исследований будут подчиняться условию переводимости возможных результатов на язык машин. «Производители» знания, как и его пользователи, будут должны иметь средства перевода на эти языки того, что одни стремятся изобрести, а другие - усвоить. Информация становится средством в борьбе за власть; знание циркулирует так же, как и денежные потоки.

Согласно Лиотару, прагматизм знания берет верх над семантикой смысла и значения. Критерием знания выступает не объективность, а практическая польза, эффективность и успех. Знание производится и будет производиться для того, чтобы быть проданным, оно потребляется и будет потребляться, чтобы обрести стоимость в новом продукте, и в обоих этих случаях, чтобы быть обмененным. Оно перестает быть самоцелью и теряет свою «потребительскую стоимость» (2). Прежние вопросы «верно ли это?», «чему это служит?» уступают место другим - «можно ли это продать?», «эффективно ли это?» Под угрозой оказывается всякая легитимация, всякое обоснование, что таит в себе опасность произвола и вседозволенности. Происходит «слияние техники и науки в огромный технонаучный аппарат». Усиливающийся плюрализм языковых игр ведет к неограниченному релятивизму, который способствует превосходству языковой игры технонауки над всеми другими. Технонаука подчиняет знание власти, науку - политике и экономике,

она следует правилу, согласно которому «разум всегда является разумом более сильного». Лиотар считает, что ни наука, ни тем более технонаука не могут претендовать на роль объединяющего и определяющего начала в обществе. Хотя, как отмечает Лиотар, общих и объективных критериев для решения споров и разногласий не существует, тем не менее в реальной жизни они решаются, вследствие чего имеются проигравшие и побежденные. Поэтому встает вопрос: как избежать подавления одной позиции другой и каким образом можно отдать должное побежденной стороне? Лиотар видит выход в отказе от всякой универсализации и абсолютизации чего бы то ни было, в утверждении настоящего плюрализма (65).

Вместо позитивистского принципа верификации и постпозитивистской концепции фальсификации Лиотар предлагает так называемое «двойное правило». Научное решение, или достижение объективности, по Лиотару, состоит в соблюдении этого правила. Первое - это диалектика или риторика юридического типа: референт есть то, что предлагает аргумент для доказательства, деталь для убеждения в споре. Не «я могу доказать, поскольку действительность такова, как я сказал», но «поскольку я могу это доказать, то можно считать, что действительность такова, как я сказал». Второе - метафизика: один и тот же референт не может представлять множество противоречащих или необоснованных доказательств или аргументов типа: «Бог не обманщик». Двойное правило позволяет дать спору партнеров, отправителя и получателя, горизонт консенсуса. «Никакой консенсус не может быть показателем истины, -пишет Лиотар, - но предполагается, что истина высказывания не может не порождать консенсус» (54). Чтобы ответить на вопрос «как доказать доказательство?» или, в более общем виде, «кто определяет условия истинности?», нужно отойти от метафизического поиска первого свидетельства, или трансцендентной власти, и признать, что условия истинности, т.е. правила игры в науке, являются имманентными этой игре и не могут быть установлены иначе как в споре, который должен быть сам по себе научным, и что объективность знания не нуждается в каком-либо «внешнем» обосновании.

Доказательство истины в науке сравнивается Лиотаром с принятием закона в парламенте. Прогресс науки представляет собой не что иное, как движение, в котором якобы аккумулируется знание, но это движение распространяется на новый социополити-ческий субъект. Народ спорит сам с собой о том, что справедливо, а что нет, точно так же, как сообщество ученых - о том, что истинно,

а что ложно. Первый накапливает гражданские законы так же, как второе - научные; первый совершенствует правила своего консенсуса через посредство конституционных положений так же, как второе пересматривает их в свете своих знаний, производя при этом новые «парадигмы».

Истинность высказывания и компетенция высказывающего зависят, таким образом, от одобрения коллектива равных по компетенции. Отсюда Лиотар делает вывод о том, что нужно «формировать равных». Истиной считаются те высказывания, по поводу которых уже состоявшийся обмен аргументами и приведенными доказательствами, формирующими прагматику исследования, считается достаточным. Эти высказывания в дальнейшем уже не подлежат обсуждению. Сравнивая науку и ненаучное знание, Лиотар приходит к выводу о том, что в существовании первого необходимости не больше, чем во втором, хотя и не меньше. Одно и другое сформированы совокупностями высказываний; высказывания являются «приемами», направленными на игроков в рамках общих правил; эти правила являются специфическими для каждого знания. Чтобы обосновать объективность знания, ученые вынуждены обращаться к помощи «внешних факторов». Научное знание не может узнать и продемонстрировать свою истинность, если не будет прибегать к другому знанию-рассказу, являющемуся для него незнанием; за отсутствием оного оно обязано искать основания в самом себе и скатываться таким образом к тому, что осуждает: предвосхищению основания, предрассудку (54).

Важным фактором утверждения истины оказывается помощь науке со стороны власть имущих. «Государство может тратить много средств на то, - пишет Лиотар, - чтобы наука могла представляться как эпопея: с ее помощью оно становится внушающим доверие, создает общественное одобрение» (54). Подобные вещи имеют место тогда, когда «языковая игра науки» стремится к истинности своих высказываний, но не имеет возможности легитимировать ее собственными средствами. Вопрос о государстве оказывается, таким образом, тесно переплетенным с вопросом об объективности научного знания. «Народ», каким является нация или даже человечество, не довольствуется - особенно его политические институты - знанием: он устанавливает законы, иначе говоря, формулирует предписания, имеющие значение норм. Он, следовательно, осуществляет свою компетенцию не только в сфере денота-

тивных, раскрывающих истину высказываний, но также и пре-скриптивных, претендующих на справедливость.

Таким образом, поиск объективности знания ограничивается у представителей постмодернизма правилами ведения спора, эпистемология вытесняется риторикой, процесс познания - дидактикой, диалектика исследования - игрой формирования научного знания, деятельность ученого - языковой игрой. В рамках постмодернизма различие между субъективным и объективным стирается. Представители постмодернизма (Ж.-Ф. Лиотар, Ж. Делёз и др.) изображали познание в качестве обреченного на неудачу процесса вечной «погони» за истиной как иллюзией или «симулякром». Все это свидетельствует о релятивистской тенденции, свойственной их учениям. Подобная позиция постмодернистов во многом обусловливается тем обстоятельством, что со времен Декарта, который выдвинул ясность и очевидность в качестве признаков рационального знания, философы науки не предложили каких-либо общезначимых критериев оценки объективности научного знания.

Редкий философ способен открыто отстаивать позицию релятивизма. Вместе с тем этот термин часто используется в эпистемологических спорах. Одна из причин того, возможно, заключается в глубоком беспокойстве человека о том, что истина продолжает ускользать из поля его сознания. При исследовании релятивизма необходимо вслед за Л. А. Микешиной выделять различные его смыслы. С одной стороны, абсолютизируется сам момент релятивности как изменчивости, неустойчивости, связанных с индивидуальными особенностями познающего, и именно в этом случае данный феномен выступает как неплодотворный метод познания. С другой -релятивизм понимается как учет обусловленности процесса научного познания многочисленными факторами (историческими, социокультурными, ценностными и т.п.), и в этом смысле он предстает необходимым моментом прогресса науки (5, с. 418). Под релятивизмом понимается методологический принцип, заключающийся в абсолютизации относительности и условности содержания научного знания. Релятивизм следует отличать от релятивности - позиции, в рамках которой подчеркивается относительный характер познания на любом этапе развития науки. Релятивность выступает необходимым моментом процесса развития научного знания. Так, с точки зрения Дж. Агасси, релятивизм - это не столько принятие относительной истины, сколько отрицание истины абсолютной. Кун, например, отвергая абсолютную истину, отрицал знание как обосно-

ванное истинное убеждение. Можно согласиться с Дж. Агасси в том, что единственной альтернативой релятивизму является теория приближения к истине (112, с. 416-417). Утверждение о том, что человек не обладает исчерпывающим знанием, не означает, что «все годится». Ограниченное знание не тождественно «любому» знанию.

Представители постмодернизма ставят проблемы, которые трудно разрешить в рамках самого этого течения (16). Во-первых, постмодернисты утверждают, что, с одной стороны, язык-дискурс конструирует реальность, а с другой - реальность (или «социально-исторические» условия) сама обусловливает дискурс. Во-вторых, они подчеркивают, что ни в науке, ни в гуманитарных исследованиях нет места для общей теории, в то время как само это утверждение выступает частью общей теории. В-третьих, рассуждая об обществе потребления, культурном плюрализме и т.п., постмодернисты обращаются к «реалистической онтологии». Выдвигая тезис о том, что общество является своего рода продуктом дискурса, они вольно или невольно отстаивают идеалистическую эпистемологию.

К идеям постмодернизма можно относиться по-разному. Одни, подвергая взгляды постмодернизма обоснованной критике, «не принимают» их, лишая его представителей сколько-нибудь значимой роли в современной философии науки. Так, А.П. Огурцов рассматривает постмодернизм как романтически неприязненную идентификацию культуры, основанную якобы на «смерти автора» и даже человека. «Постмодернизм, - пишет он, - это неприятие процессов глобализации современных обществ, притязание на то, чтобы стать чем-то "пост", не поняв тенденций наличных обществ и культур» (70). П. Силльерс считает, что позиции многих представителей постмодернизма столь открыты и неясны, что они вряд ли вносят какой-либо вклад в понимание окружающего мира. По его мнению, определенный вид «нового позитивизма» необходим для того, чтобы скорректировать крайности постмодернизма (129, с. 256). Другие философы, отвергая отдельные постулаты постмодернизма, принимают иные его положения, или «рациональные зерна». Например, Р. Сибеон призывает к тому, чтобы, используя идею постмодернистов о вариативности научного знания, отбросить их эпистемологию и онтологию, полные противоречий (230, с. 35). Однако вклад сторонников постмодернизма в современную философию науки не ограничивается тезисом о вариативности знания. Так, Делёз и Гваттари предложили один из путей разрешения проблемы теоретической нагруженности утверждений наблюдения, проблемы,

затрудняющей трактовку научного знания как объективного. Они выдвинули представление о частном наблюдателе, мысленно изолируя его от какого то ни было социокультурного контекста (61). Трудно не согласиться с постмодернистами в том, что в основе обращения к научной объективности нередко лежат политические мотивы - стремление превратить ту или иную точку зрения в привилегированную. Характерным примером подобного обращения может служить практика утверждения марксистско-ленинской идеологии.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Подводя итоги нашего исследования, следует отметить, что представители постпозитивистского направления в своих работах сконцентрировали внимание на таких важных философско-методо-логических проблемах, как динамика научного знания, усиление в нем теоретического компонента, влияние теоретически обоснованного научного знания на эмпирический материал, выявление активной роли субъекта в процессе познания, соотношение объективного и личностного моментов в этом процессе, зависимость теоретического мышления ученого от конкретных практических условий его исследовательской работы. Интерес к указанному направлению обусловлен, прежде всего, тем, что творческая оригинальность методологических поисков и незаурядная профессиональная компетентность его представителей (как можно убедиться, как М. Полани, так и Н.Р. Хэнсон обладают солидным багажом историко-научного и современного естественно-научного знания) позволили им поставить много важных и настоятельных эпистемологических проблем, выявить некоторые особенности нового этапа развития науки и предложить ряд нетривиальных идей для разрешения этих проблем, привлекая к этому богатейший материал из истории науки. Нельзя игнорировать и тот факт, что постпозитивистское направление сыграло важную роль в критике основ неопозитивизма (с распространением его идей логический позитивизм утратил свое господство в западной философии науки).

В своих работах как М. Полани, так и Н.Р. Хэнсон указывают на историческую обусловленность результатов научного познания -постановки проблем в науке, экспериментально полученных фактов и т.п. Говоря о «ступенчатом» характере процесса научного познания, они подчеркивают, что факты необходимо рассматривать как элемент исторически определенной теоретической системы.

При всем различии позиций М. Полани, Н.Р. Хэнсона, а также П. Фейерабенда и др. можно выделить следующие черты, характеризующие, на наш взгляд, постпозитивистское направление в целом.

Постпозитивистское направление возникло как определенная попытка разрешения гносеологических проблем и преодоления логико-методологических трудностей, возникших внутри развивающегося знания, в частности, в таких его важнейших областях, как физика (теория элементарных частиц, квантовая механика), биология (микробиология), с которыми не справилась «традиционная» философия науки.

Для представителей постпозитивистского направления в связи с этим характерно критическое отношение к неопозитивизму, что позволяет говорить об антипозитивистской направленности их идей. Однако между постпозитивистским направлением и неопозитивизмом существуют определенные общие черты: общность этих течений проявляется, например, в отказе признать за философией особый предмет исследования, относительно самостоятельный по отношению к развитию конкретных наук; для обоих течений характерны некоторая общность проблематики и сходство в решении конкретных методологических вопросов (например, вопроса об объективной истинности научных теорий). И М. Полани, и Н.Р. Хэн-сона объединяет позиция когнитивного релятивизма в трактовке проблемы объективности научного знания. Гносеологические истоки этой позиции заключаются в том, что убеждение в недостижимости истины вообще сложилось сначала применительно к социальным вопросам, а затем уже приобрело общеметодологический характер. Не случайно то обстоятельство, что расширение сферы методологической проблематики сочетается у них с релятивизмом в качестве философско-методологической основы построения моделей развития науки.

В науке необходимо выделять различные уровни теорий. В тех областях знания, где существуют неясности и неопределенности, где преобладает описание предмета исследования, вполне закономерно наличие равноправных альтернативных теорий. Подобные теории можно было бы отнести к первому уровню исследования. Наряду с этими существуют теории, выступающие в качестве постулатов в объяснении изучаемого предмета. Подобные теории могут быть в дальнейшем уточнены или стать частью более общей концепции. Вместе с тем по отношению к ним не существует равноценных альтернатив. Назовем их теориями «второго уровня». Подобное различение позволяет говорить о наличии в рамках структуры научного знания неких «инвариантов», которые свидетельствуют об объективной природе человеческого познания.

ЛИТЕРАТУРА

1. Акчурин И.А. Единство естественнонаучного знания. - М.: Наука, 1974. - 207 с.

2. Аристотель. Сочинения. - М.: Мысль, 1975. - 552 с.

3. Баженов Л.Б. Строение естественнонаучной теории. - М.: Наука, 1978. - 231 с.

4. Бергсон А. Длительность и одновременность. - Пг., 1923. - 155 с.

5. Бом Д. Квантовая теория. - М.: Физматгиз, 1961. - 728 с.

6. Бор Н. Избр. науч. труды. - М.: Наука, 1970. - Т. 2. - 675 с.

7. Бор Н. Атомная физика и человеческое познание. - М.: Изд-во иностр. литературы, 1961. - 151 с

8. Борн М. Моя жизнь и взгляды. - М.: Прогресс, 1973. - 176 с.

9. Борн М. Размышления и воспоминания физика. - М.: Наука, 1977. - 280 с.

10. Бройль Л. де. По тропам науки. - М.: Изд-во иностр. литературы, 1962. - 408 с.

11. Бройль Л. де. Революция в физике. - М.: Атомиздат, 1965. - 231 с.

12. Бунге М. Философия физики. - М.: Прогресс, 1975. - 347 с.

13. Быстрицкий Е.К. Концепция понимания в исторической школе философии науки // Вопросы философии. - М., 1982. - № 11. - С. 142-150.

14. Бэкон Ф. Новый Органон // Режим доступа: http://lib.ru/FILOSOF/BEKON/ nauka2.txt

15. Бэкон Ф. Сочинения. - М., 1978. - Т. 2. - 575 с.

16. Венцковский Л.Э. Философские проблемы развития науки. - М., 1982. - 190 с.

17. Вернадский В.И. Избр. труды по истории науки. - М.: Наука, 1981. - 359 с.

18. Веселовский И.Н. Очерки по истории теоретической механики. - М.: Высшая школа, 1974. - 435 с.

19. Вигнер Е. Этюды о симметрии. - М.: Мир, 1971. - 318 с.

20. Визгин В.П. Границы новоевропейской науки: Модерн/постмодерн // Границы науки. - М., 2000. - С. 192-227.

21. Витгенштейн Л. Логико-философский трактат. - М.: Изд-во иностр. литературы, 1958. - 133 с.

22. Волькенштейн М.В. Трактат о лженауке // Режим доступа: http://vivovoco.rsl.ru/ УУ/МКС/1^А^Е.НТМ

23. Гегель. Наука логики. - М.: Мысль, 1972. - 371 с.

24. Гегель. Энциклопедия философских наук. - М.: Мысль, 1975. - 695 с.

25. Гейзенберг В. Смысл и значение красоты в точных науках // Вопросы философии. - М., 1979. - № 12. - С. 49-60.

26. Гейзенберг В. Воспоминания об эпохе развития квантовой механики // Теоретическая физика ХХ века. - М., 1962. - С. 53-59.

27. Грегори Р.Л. Разумный глаз. - М.: Мир, 1972. - 209 с.

28. Григорьян А.Т., Зубов В.П. Очерки развития основных понятий механики. -М.: Изд-во АН СССР, 1962. - 274 с.

29. Грязнов Б.С. Логика, рациональность, творчество. - М.: Наука, 1982. - 256 с.

30. Грязнов Б.С., Садовский В.Н. «Историческая школа» в современной западной методологии науки // Общественные науки. - М., 1979. - № 1. - С. 107-123.

31. Гулыга А.В. Кант сегодня // Кант И. Трактаты и письма. - М.: Наука, 1980. -С. 5-42.

32. Гулыга А.В. Эстетика научного творчества // Природа. - М., 1975. - № 7. -С. 56-62.

33. Гуревич А.Я. Что такое исторический факт? // Источниковедение. - М.: Наука, 1969. - С. 59-88.

34. Декарт Р. Рассуждение о методе. - Режим доступа: http://www.philosophy.ru/ library/descartes/method/02.html

35. Делёз Ж., Гваттари Ф. Что такое философия? - СПб., 1998. - 146 с.

36. Джефф Б. Майкельсон и скорость света. - М.: Изд-во иностр. литературы, 1963. - 159 с.

37. Дидро Д. Разговор Д'Аламбера с Дидро. - Режим доступа: http://sophia.nau. edu. ua/library/text/did_dal. html

38. Зоммерфельд А. Пути познания в физике. - М.: Наука, 1973. - 318 с.

39. Зубов В.П. Предшественники Галилея // Григорьян А.Т., Зубов В.П. Очерки развития основных понятий механики. - М.: Изд-во АН СССР, 1962. - С. 122-173.

40. Из истории физики XIX столетия. - М., 1897. - 290 с.

41. Кант И. Сочинения. - М., 1964. - Т. 4, ч. 1. - 542 с.

42. Каринский М. Разногласие в школе нового эмпиризма по вопросу об истинах самоочевидных. - Пг., 1914. - 565 с.

43. Касавин И.Т. Истина: Вечная тема и современные вызовы // Эпистемология & философия науки. - М., 2009. - № 2. - Режим доступа: http://www.journal. iph.ras.ru

44. Касавин И.Т. Релятивизм // Новая философская энциклопедия: В 4 т. / Институт философии Российской академии наук и Национальный общественно-научный фонд. - М.: Мысль, 2000. - Т. 3.

45. Коэн Джонатан Л. Является ли эпистемология науки разновидностью логики или истории науки? // Вопросы философии. - М., 1980. - № 2. - С. 143-156.

46. Кузнецов Б.Г. От Галилея до Эйнштейна. - М.: Наука, 1966. - 518 с.

47. Кун Т. Структура научных революций. - 2-е изд. - М.: Прогресс, 1977. - 300 с.

48. Латур Б. Дайте мне лабораторию, и я переверну мир // Логос. - М., 2002. -№ 5-6 (35). - С. 1-32.

49. Латур Б. Когда вещи дают сдачи: Возможный вклад «исследований науки» в общественные науки // Вестник МГУ. Сер. Философия. - 2003. - № 3. -Режим доступа: http://www.philos.msu.ru/vestnik/philos

50. Лега В.П. Лекции по истории западной философии. - Режим доступа: http:// www.sedmitza.ru/text/431799.html

51. Лекторский В.А. Эпистемология классическая и неклассическая. - М.: Эди-ториал УРСС, 2001. - 256 с.

52. Лекторский В.А. Субъект, объект, познание. - М.: Наука, 1980. - 357 с.

53. Летов О.В. «Историческое» направление в современной западной философии науки // Вопросы философии. - М., 1987. - № 8.

54. Лиотар Ж. Состояние постмодерна. - Режим доступа: http://www.gumer.info/ bogoslov_Buks/Philos/liot/01.php

55. Локк Дж. Опыт о человеческом разуме // Избранные философские произведения: В 2 т. - М., 1960. - Т. 1. - С. 153-162.

56. Льоцци М. История физики. - М.: Мир, 1970. - 464 с.

57. МалкейМ. Наука и социология знания. - М.: Прогресс, 1983. - 252 с.

58. Мамчур Е.А. Проблема соизмеримости теорий // Физическая теория. - М.: Наука, 1980. - С. 114-135.

59. Мамчур Е.А. Объективность науки и релятивизм. - М., 2004. - 242 с.

60. Маньковская Н.Б. Париж со змеями (Введение в эстетику постмодернизма). -Режим доступа: http://www.gumer.info/bibliotek_Buks/Culture/Mank/08.php

61. Маркова Л.А. Постмодернизм в науке, религии и философии. - Режим доступа: http://filosof.historic.ru/books/item/f00/s00/z0000704/index.shtml

62. Мигдал А.Б. Поиски истины. - М.: Знание, 1978. - 80 с.

63. Микешина Л.А. Философия познания. Полемические главы. - М.: Прогресс-Традиция, 2002. - 624 с.

64. МилльД.С. Система логики. - М., 1914. - 876 с.

65. Миронов В.В. Ж. Лиотар: Постмодерн как неуправляемое возрастание сложности. - Режим доступа: http://society.polbu.ru/mironov_philosophy/ch55_i.html

66. Моторина Л.Е. Концепция «неявного знания» М. Полани // Научные доклады высшей школы. Философские науки. - М., 1980. - С. 115-120.

67. Наука и этика. - М.: ИНИОН, 1979. - 240 с.

68. Никитин Е.П. Нисходящий эмпиризм // Философия науки. - М., 1995. -Вып. 1: Проблемы рациональности. - С. 87-105.

69. Ньютон И. Математические начала натуральной философии. - Собр. трудов А.Н. Крылова. - М. - Л.: Изд-во АН СССР, 1936. - Т. 7. - 696 с.

70. Огурцов А.П. Постмодернизм в контексте новых вызовов науки и образования. - Режим доступа: http://www.phil63.ru/postmodernizm-v-kontekste-novykh-vyzovov#_edn1

71. Планк М. Единство физической картины мира. - М.: Наука, 1966. - 287 с.

72. Платон. Государство. - Режим доступа: http://www.ufacom.ru/~ihtik

73. Платон. Тимей. - Режим доступа: http://webreading.ru/sci_/sci_history/platon-timey.html

74. Полани М. Личностное знание / Предисловие В.А. Лекторского. - М., 1985. -344 с.

75. Поппер К.Р. Объективное знание. Эволюционный подход / Пер. с англ. Д.Г. Лахути; Отв. ред. В.Н. Садовский. - М.: Эдиториал УРСС, 2002. - 384 с.

76. Поппер К. Логика и рост научного знания: Избр. работы. - М.: Прогресс, 1983. - 606 с.

77. Порус В. Метафора и рациональность. - Режим доступа: http://kogni.narod.ru/ porus.htm

78. Порус В.Н. Рациональность. Наука. Культура. - М., 2002. - 353 с.

79. Пуанкаре А. О науке. - М.: Наука, 1983. - 560 с.

80. Радунская И.Д. «Безумные» идеи. - М.: Молодая гвардия, 1967. - 416 с.

81. Раушенбах Б.В. Пространственные построения в живописи. - М.: Наука, 1980. - 283 с.

82. Рис М., Руффини Р., Уилер Д. Черные дыры. Гравитационные волны и космология. - М.: Мир, 1988. - 375 с.

83. Садовский В.Н. Логико-методологическая концепция Карла Поппера (Вступительная статья) // Поппер К. Логика и рост научного знания. - М.: Прогресс, 1983. - С. 1-32.

84. Садовский В.Н. О современных английских концепциях философии науки // Вопросы философии. - М., 1980. - № 2. - С. 134-142.

85. Садовский В.Н. Предисловие // Научные теории: Структура и развитие. - М.: ИНИОН, 1978. - С. 5-24.

86. СаласД.С. Мораль XXI века. - М., 2004. - 528 с.

87. Сноу Ч.П. Две культуры. - М.: Прогресс, 1973. - 142 с.

88. Спиноза Б. Избр. произв.: В 2 т. - М., 1957. - Т. 1. - 690 с.

89. Спиноза Б. Трактат об усовершенствовании разума. - Режим доступа: www. philos.msu.ru

90. Режим доступа: http://society.polbu.ru/moiseev_sciencephilo/ch55_i.html

91. Режим доступа: http://filosof.historic.ru/books/item/f00/s00/z0000005/st087.shtml

92. Режим доступа: http://www.binetti.ru/studia/ryzhov_10.shtml

93. Режим доступа: www.ma-ma.ru/ru/.../17399.php

94. Стёпин В.С. Теоретическое знание. - М.: Прогресс-Традиция, 2003. - 744 с.

95. Структура и развитие науки. - М.: Прогресс, 1978. - 488 с.

96. Теория относительности и ее философское истолкование. - М., 1923. - 156 с.

97. Тулмин С. Человеческое понимание. - М.: Прогресс, 1984. - 328 с.

98. Урманцев Ю.А. Девять плюс один этюд о системной философии. Синтез мировоззрений. - М.: Институт холодинамики, 2001. - 160 с.

99. Фихте И.Г. Соч. - Режим доступа: http://ru.science.com

100. Фихте И.Г. Сочинения. Работы 1792-1801 гг. - М.: Научно-издательский центр «Ладомир», 1995. - С. 275-473.

101.ХолтонДж. Тематический анализ науки. - М.: Прогресс, 1981. - 383 с.

102. Хофман Б. Альберт Эйнштейн - творец и бунтарь. - М.: Прогресс, 1983. - 216 с.

103. Швырев В.С. Теория // Новая философская энциклопедия: В 4 т. / Институт философии Российской академии наук и Национальный общественно-научный фонд. - Москва: Мысль, 2000. - Т. 4. - Режим доступа: http://ru.science.com

104. Шеллинг Ф.В.Й. Сочинения. - М.: Мысль, 1987. - 637 с.

105. Эйнштейн А. Собр. науч. тр. - М., 1967. - Т. 4. - 565 с.

106. Эйнштейн А. Творческая автобиография // Успехи физических наук. - М., 1956. - Т. 59, Вып. I. - С. 34-36.

107. Эйнштейн А., Инфельд Л. Эволюция физики. - М., 1966. - 272 с.

108. Юлина Н.С. Проблема метафизики в американской философии ХХ века. - М., 1978. - 304 с.

109. Юм Д. Сочинения: В 2 т. - М.: Мысль, 1965. - Т. 1. - 733 с.

110. ЯрошевскийМ.Г. О природе научного открытия // Природа. - М., 1984. - № 3. -С. 48-56.

111. About CRN. Center for responsible nanotechnology. - Mode of access: http:// www.crnano.org/about_us.htm

112. Agassi J. Kuhn's way // Philosophy of the social sciences. - Toronto, 2002. -Vol. 32, N 3. - P. 394-430.

113. Agassi J. The advantage of theft over honest toil // Philosophy of the social sciences. - Toronto, 2009. - Vol. 39, N 3. - P. 507-526.

114. Agassi J. The logic of scientific inquiry // Synthese. - Dordrecht, 1974. - Vol. 26. -P. 498-514.

115. Agassi J. Turner on Merton // Philosophy of the social sciences. - L. etc., 2009. -Vol. 39, N 2. - P. 284-293.

116. Alivisatos, A.P. Less is more in medicine // Scientific American: Special Edition. -N.Y., 2007. - Vol. 17, N 3. - Mode of access: http://www.sciam.com/issue

117. AlvessonM., SkoldbergK. New vistas for qualitative research. - L. etc., 2009. - 350 p.

118. Arxer S.L., Murphy J.W., Belgrave L.L. Temporality and old age: a postmodern critique // Reconstructing postmodernism: critical debates. - N.Y., 2007. - P. 125-140.

119. Ayer A. The foundations of empirical knowledge. - L., 1963. - 365 p.

120. Bergeson L.L. Nanotechnology: boom or bust. - Mode of access: http://www. pollutionengineering. com

121. Bertalanffy L. Von. General system theory - a critical review // General systems. -L. etc., 1962. - Vol. 7. - P. 1-20.

122. Bibel W. Converging technologies and the natural, social and cultural world. Special interest group for the european commission via an expert group on foresighting the newttechnology wave, 2004. - Mode of access: http://ftp. cordis.europa.eu/ pub/foresight/docs/ntw_sig4_en. Pdf

123. Boston studies in the philos, of sci. - Boston, 1976. - Vol. 39. - 560 p.

124. Braskar R. Feyerabend and Bachelard: Two philosophies of science // New left review. - L., 1975. - Vol. 94. - P. 31-55.

125. Broad W. Paul Feyerabend: Science and the anarchist // Science. - L., 1979. -Vol. 206. - P. 534-537.

126. Brown R. Is there a problem of circularity in historically-oriented methodology? // Methodology and science. - Haarlem, 1982. - Vol. 15. - P. 86-100.

127. Bush J. Russia bids to become a tech tiger // Business week online. - 6/27/2007. -Mode of access: http://www.business week online

128. Callon M., Rabeharisoa V. The Growing engagement of emergent concerned groups in political and economic life lessons from the french association of neuromuscular disease patients // Science, technology, human values. - L. etc. , 2008. - Vol. 33, N 2. - P. 230-261.

129. Cilliers P. Complexity, deconstruction and relativism // Theory, culture & society. -L. etc., 2005. - Vol. 22, N5. - P. 255-267.

130. Cleaveland P. Nanotechnology: huge future for small innovation. - Mode of access: www.mdtmag. com

131. Daly C.B. Polanyi and Wittgenstein // Intellect and hope. - Duke, 1968. - Vol. 32. -P. 136-108.

132. Derrida J. Limited Inc. - Evanston, 1988. - 395 p.

133. Doppelt G. Kuhn's epistemological relativism // Inquiry. - L., 1978. - Vol. 21. -P. 33-86.

134. Duhem P. Essays in the history and philosophy of science. - Indianapolis, 1996. -412 p.

135. Duhem P. The aim and structure of physical theory. - Princeton, NJ, 1994. - 356 p.

136. Eddington A. The pathways in science. - Michigan, The univ, of Michigan press, 1959. - 333 p.

137. FeyerabendP.K. Against method. - L.: NLB, 1975. - 339 p.

138. Feyerabend P.K. In defence of Aristotle // Boston studies in the philos. of science. -Boston, 1978. - Vol. 58. - P. 143-180.

139. Feyerabend P.K. More clothes from the emperor's bargain basement // B.J.P.S.- L., 1981. - Vol. 32, N 1. - P. 57-71.

140. Feyerabend P.K. Patterns of discovery / By N.R. Hanson // The philos. review. -N.Y., 1960. - Vol. 69, N 2. - P. 247-252.

141. Feyerabend P.K. Problems of empiricism. Philosophical papers. - Cambridge, Cambridge univ. press, 1981. - Vol. 2. - 282 p.

142. Feyerabend P.K. From incompetent professionalism to professionalized incompetence // Philos. soc. sciences. - Ontario, 1978. - Vol. 8. - P. 37-53.

143. Feyerabend P.K. Realism, rationalism and scientific method. Philosophical papers. -Cambridge: Cambridge univ. press, 1981. - Vol. 1. - 353 p.

144. Feyerabend P.K. Science in a free society. - L.: NLB, 1978. - 221 p.

145. Feyerabend P.K. Von der beschrankten gültighkeit methodologischer regeln // Dialog als methods. - Göttingen, 1972. - S. 124-171.

146. Feyerabend P.K. Dialogue on method // The structure and development of science. -Dordrecht: Riedel, 1979. - P. 63-132.

147. FleckL. Genesis and development of a scientific fact. - Chicago, 1981. - 355 p.

148. Forrest D. Regulating nanotechnology development. - Mode of access: http:// www.foresight. org/nano/Forrest1989. html

149. Fukuyama F. Transhumanism // Foreign policy. - Mode of access: http:// foreignpolicy.com/story/cms.php.

150. Glad J. Future human evolution: eugenics in the twenty-first century. - Schuylkill Haven, 2006. - 116 p.

151. Goho A. Nanotherapy // Science news. - L., 2007. - Vol. 172, N 12. - P. 14-21.

152. Governments at sea over nanotechnology safety/ By Staff // New scientist. -7/14/2007. - Vol. 194, N 2612. - Mode of access: http://www.newscientist.com/ archive.ns

153. Grene M. Tacit knowledge: grounds for revolution in philosophy // J. british society for phenomenology. - L., 1977. - Vol. 8, N 3. - P. 164-171.

154. Groff R. Critical realism, post-positivism and the possibility of knowledge. - L., 2004. - 155 p.

155. Hadamard G. The psychology of invention in the mathematical field. - Princeton, 1945. - 143 p.

156. Hanson N.R. Logical positivism in the interpretation of scientific theories // Legacy of logical positivism. - Baltimore, 1969. - P. 57-84.

157. Hanson N.R. A Picture theory of theory meaning // The nature and structure of scientific theories. - Pittsburgh, 1970. - P. 233-274.

158. Hanson N.R. Commentary // Scientific change. - N.Y., 1963. - P. 458-66.

159. Hanson N.R. Constellations and conjectures. - Dordrecht: Riedel, 1973. - 282 p.

160. Hanson N.R. Is there a logic of discovery? // Philosophical problems of science and technology. - Boston, 1974. - P. 52-67.

161. Hanson N.R. Observation and interpretation // Philosophy of science today. - N.Y., 1967. - P. 89-99.

162. Hanson N.R. Patterns of discovery. - Cambridge, 1958. - 241 p.

163. Hanson N.R. Perception and discovery. - San Prancisco, 1969. - 435 p.

164. Hanson N.R. What i don't believe and other essays. - Dordrecht: Riedel, 1971. - 390 p.

165. Harre R. Against method by P.K. Peyerabend // Mind. - L., 1977. - Vol. 86, N 342. -P. 294-293.

166. Reviewing the environmental and human health knowledge base of carbon nano-tubes. Helland A., Wick P., Koehler A., Schmid K., and Som C. - Mode of access: http://dx.doi. org/

167. http://www.nanonewsnet.ru/blog/nikst/gde-dengi-zin

168. http ://www.nanonewsnet.ru/news/2007/

169. http://www.opec.ru/comment_doc.asp

170. Intellect and hope: essays in the thought of M. Polanyi. - Duke, 1968. - 464 p.

171. James-Roberts St. Bias in scientific research // Yearbook of science and future. -Chicago, 1978. - P. 30-45.

172. Jonsen A.R., Toulmin S. The abuse of casuistry: history of moral reasoning. -Berkeley : Univ. of California press, 1988. - 420 p.

173. Jonsen A.A. The new medicine and the old ethics. - Cambridge (Mass.); L.: Harvard univ. press, 1990. - XI, 171 p.

174. Kenney B. The next american revolution? - Mode of access: http://www. industryweek. com

175. Kordig C. Discovery and justification // Philosophy of science. - L., 1978. -Vol. 45, N 3. - P. 110-117.

176. Kostoff R.N., Koytcheff R.G., Lau C.G.Y. Global nanotechnology research literature overview // Current science. - New Delhi: Indian Academy of sciences, june 2007. - Vol. 92, N 11. - P. 1492-1498.

177. Koyre A. Etudes Galileenes. - P., 1939. - 179 p.

178. Kuhn T.S. History of science // Current research in phllos. of science. - L., 1979. -P. 121-128.

179. Kuhn T.S. Metaphor in science // Metaphor and thought. - Cambridge, 1980. -P. 409-419.

180. Kuhn T.S. The essential tension. - Chicago: The univ. Chicago press, 1977. - 366 p.

181. Lakatos I. The role of crucial experiments in science // Studies history and philos. science. - L., 1973. - Vol. 4, N 2. - P. 309-325.

182. Latour B. From realpolitik to dingpolitik or how to make things public // Introduction to the catalogue of making things public- atmospheres of democracy. - Edited by B. Latour & P. Weibe. - Karlsruhe: MIT Press, 2005 // Mode of access: http://www.bruno-latour.fr/articles/article/96-DINGPOLITIK2.html

183. Latour B. Turning around politics: a note on Gerard de Vries' paper // Social studies of science. - L. etc., 2007. - Vol. 37, N 5. - P. 811-820.

184. Latour B. A textbook case revisited - knowledge as a mode of existence // STS handbook. - Edited by Mike Lynch et al.- L. etc.: MIT Press, 2005. - (in print). -

P. 83-112 // Mode of access: http://www.bruno-latour.fr/articles/article/99-HANDBOOk-FINAL.pdf

185. Latour B. Reassembling the social. - Oxford: Oxford univ. press, 2005. - Mode of access: http://www.bruno-latour.fr/livres/xii.chapter%20intro%20ANT.html

186. Latour B. The Netz-works of greek deductions // Social studies of science. - L. etc., 2008. - Vol. 38, N 3. - P. 441-459.

187. Latour B. The politics of explanation: an alternative // Knowledge and reflexivity: new frontiers in the sociology of knowledge. - L. etc., 1988. - P. 155-176.

188. Margolis J. Notes on Feyerabend and Hanson // Minnesota studies in the philos. of sci. - Minnesota, 1970. - Vol. 4. - P. 194-198.

189. McKelvey B. Postmodernism versus truth in management theory // Postmodernism and management: pros, cons and the alternative/Locke E.A. (ed.) - Amsterdam,

2003. - P. 113-68.

190. McMullin E. Two faces of science // Rev. of metaphysics. - Wash., 1974. -Vol. 27, N 4. - P. 655-676.

191. Mode of access: http://www.ConsumerReports. org

192. Moore E. A review of personal knowledge // Philos. of sci. - L., 1959. - Vol. 26. -P. 270-272.

193. Murphy P., Doherty P. Think small. - Mode of access: http://www.fictionwise. com/spilogale

194. Nelson B. Homage to N.R. Hanson // Boston studies in the philos. of sci. - Boston, 1967. - Vol. 3. - P. 7-15.

195. Nordmann A. Converging technologies - shaping the future of European societies,

2004. - Mode of access: http://www.ntnu. no/2020/pdf/final_report_en. pdf

196. North atlantic treaty organization. special report: emerging technologies and their impact on arms control and non-proliferation. - Brussels: NATO parliamentary assembly science and technology committee, 2001, 16.

197. NSF / DOC, National sciencefoundation/ department of commerce. - sponsored Report 2002. - Mode of access: http://www.wtec.org/ ConvergingTechnologies/

198. Nuthall K. Unknown risks of nanomedicine. - Mode of access: http://ec. europa. eu/ european_group_ ethics/act i v i ties/ docs/opinion_ 2l_nano.en. pdf

199. OdegardD. Knowledge and scepticism. - Totowa. (N.Y.), 1982. - 170 p.

200. Patel A. Is' small' really the next big thing? // Current science. - New Delhi: Indian academy of sciences. - Vol. 93, N. 2, 25 july 2007. - P. 123-124.

201. Pickering A. Cybernetics and the mangle: Ashby, Beer and Pask // Social studies of science. - L. etc., 2002. - Vol. 32, N 3. - P. 413-437.

202. Polanyi M. The Structure of consciousness. - Brain, 1965. - Vol. 88, N 34. -P. 799-810.

203. PolanyiM. Commentary // Scientific change. - N.Y., 1963. - P. 375-380.

204. Polanyi M. Genius in science // Encounter. - L., 1972. - Vol. 38, N 1. - P. 43-50.

205. PolanyiM. Knowing and being. - Chicago, 1969. - 239 p.

206. Polanyi M. Logic and psychology // American psychologist. - N.Y., 1962. -Vol. 23. - P. 27-43.

207. PolanyiM. Personal knowledge. - L., 1958. - 428 p.

208. PolanyiM. Problems in the sociology of science // Scientific change. - N.Y., 1963. -P. 375-380.

209. PolanyiM. Science and reality // B.J.P.S. - L., 1967. - Vol. 18. - P. 177-196.

210. PolanyiM. Scientific thought and social reality: essays. - N.Y.: International univ. press, 1974. - 158 p.

211. Polanyi M. Sense-giving and sense-reading // Intellect and hope. - N.Y., 1968. -P. 402-431.

212. Polanyi M. Tacit knowing: its bearing on some problems of philosophy // Philosophy today. - L., 1962. - Vol. 6. - P. 239-262.

213. Polanyi M. The creative imagination // Tri-quartely. - Evanston, 1967. - Winter -P. 111-123.

214. Polanyi M. The growth of science in society // Criteria for scientific development; public policy and national goals. - Massachusets, 1968. - P. 187-199.

215. PolanyiM. The republic of science // Minerva. - L., 1962. - Vol. 1. - P. 54-73.

216. Polanyi M. The study of man. - Chicago: univ. of chicago press, 1959. - 102 p.

217. Polanyi M, Prosch H. Meaning. - Chicago, 1975. - 380 p.

218. Polya G. How to solve it. - Princeton: princeton univ. press, 1946. - 204 p.

219. Popper K.R. Realism and the aim of science. - L.: Hatchinson, 1983. - 423 p.

220. Praassen B.S. van. The scientific image. - Oxford: Clarendon press, 1980. - 235 p.

221. Pradeep H. The power of nanotechnology // Power engineering. - Tulsa, 2007. -july. - Mode of access: http://www.power-eng.com

222. Priedrich C. A Review of personal knowledge // Natural law forum. - 1962. -Vol. 7. - P. 132-148.

223. Priedrich С. Man the measure: personal knowledge and the quest for natural law // Intellect and hope. - N.Y., 1968. - P. 91-110.

224. RussellB. Inquiry into meaning and truth. - N.-Y., 1940. - 445 p.

225. RussellB. Logical positivism // Logic and knowledge. - L. etc., 1956. - P. 367-382.

226. RussellВ. Our knowledge of external world. - L., 1915. - 290 p.

227. Radnitzky Y. Popperian philosophy of science as an antidot against relativism // Boston studies in the philos, of sci. - Boston, 1976. - Vol. 39. - P. 495-551.

228. Reihenbach ^ Der Aufstieg der wissenschaftlichen Philosophie. - Yrunwald, 1951. - 410 s.

229. Schefler I. Vision and revolution // Philosophy of science. - L., 1972. - Vol. 39. -P. 366-374.

230. Sibeon R. An excursus in post-modern social science // Reconstructing postmodernism: critical debates. - N.Y., 2007. - P. 29-40.

231. Siegel H. Objectivity, rationality, incommensurability and more. - B.J.P.S. - L., 1980. - Vol. 31, N 4. - P. 359-375.

232. Soddy P. The intepretation of the atom. - L., 1932. - 365 p.

233. Springer de Freitas R., Pietrobon R. Whoever could get rid of the context of discovery / context of justification dichotomy? a proposal based on recent developments in clinical research // Journal of medicine and philosophy. - Georgetown, 2007. - Vol. 32, N 2. - P. 25-42.

234. Suppes P. Probabilistic metaphysics. - Uppsala, 1974. - Vol. 1. - 458 p.

235. Suppe P. Theories and phenomena // Developments in the method, of soc. sci. -Dordrecht, 1974. - 395 p.

236. Tadajewski M. The debate that won't die? values incommensurability, antagonism and theory // Organization. - L. etc., 2009. - Vol. 16, N 4. - P. 467-485.

237. Thompson M. A Review of personal knowledge // The philos. review. - L., 1960. -Vol. 69. - P. 111-115.

238. Tibbets P. Hanson and Kuhn on observation reports and knowledge claim // Dialectica. - L., 1975. - Vol. 29. - P. 145-155.

239. Toth-Fejel T.T. Nanotechnology and national security // Air & space power journal. -spring 2007. - Mode of access: http://www.airpower.maxwell.af.mil/airchronicles/ apje.html

240. Toulmin S. Does the distinction between normal and revoluti onary science hold water? // Criticism and the growth of knowledge. - Cambridge, 1970. - P. 39-47.

241. Toulmin S. From form to function. - Daedalus, 1977. - Vol.106. - P. 143-162.

242. Tucker P. Nanotech: big risks, big opportunities. - Mode of access: http://www. wfs.org

243. Vandermolen T.D. Molecular nanotechnology and national security // Air & space power journal. - Mode of access: http://www.airpower.maxwell.af.mil/airchronicles/apj/ apj06/fal06/vandermolen.html

244. Webster A. Crossing boundaries social science in the policy room // Science, technology, &human values. - L. etc., 2007. - Vol. 32, N 4. - P. 458-478.

245. Whitman J. The governance of nanotechnology // Science and public policy. -Guildford, 2007. - Vol. 34, N 4, May. - P. 273-284. - Mode of access: http://www. ingentaconnect.com/content/beech/ spp

О.В. Летов

ПРОБЛЕМА НАУЧНОЙ ОБЪЕКТИВНОСТИ: ОТ ПОСТПОЗИТИВИЗМА К ПОСТМОДЕРНИЗМУ

Монография

Оформление обложки И.А. Михеев Художественный редактор Т.П. Солдатова Технический редактор Н.И. Романова Компьютерная верстка О.В. Егорова Корректор М.П. Крыжановская

Гигиеническое заключение № 77.99.6.953.П.5008.8.99 от 23.08.1999 г. Подписано к печати 3/XI - 2010 г. Формат 60х84/16 Бум. офсетная № 1. Печать офсетная Свободная цена Усл. печ. л. 12,25 Уч.-изд. л. 11,0 Тираж 300 экз. Заказ № 185

Институт научной информации по общественным наукам РАН,

Нахимовский проспект, д. 51/21, Москва, В-418, ГСП-7, 117997 Отдел маркетинга и распространения информационных изданий Тел/Факс (499) 120-45-14 E-mail: [email protected]

Отпечатано в типографии ИНИОН РАН Нахимовский проспект, д. 51/21, Москва, В-418, ГСП-7, 117997 042(02)9