CC BY
148В рамках заседания Научного совета РАН по проблемам российской и мировой экономической истории в г. Звенигороде 9 — 11 февраля 2007 г. состоялся круглый стол на тему «Проблемы модернизации России в Х1Х—ХХ вв.: теоретико-методологические подходы, исследовательский опыт», обсуждение которой было начато в дискуссионном клубе бюллетеня № 4.
В ходе круглого стола были актуализированы вопросы о моделях модернизации, об оценке модернизационных подходов отечественными и зарубежными исследователями различной дисциплинарной принадлежности, о достоинствах и уязвимых аспектах модернизационных концепций, их перспективах, о модернизации и постиндустриальном обществе, модернизации и «прорывной» (мобилизационной) стратегии и др.
Обсуждение, в котором приняли участие члены Научного совета и приглашенные гости, прошло конструктивно и плодотворно.
Дискуссию начал доктор исторических наук профессор Л.И. Бородкин.
Несколько лет назад вышла в свет книга «Опыт российских модернизаций. XVIII— XX века» — коллективная монография, подготовленная в Институте истории и археологии УрО РАН (ответственный редактор — академик РАН В.В. Алексеев). Эта книга посвящена процессам перехода от традиционного к индустриальному и, далее, к современному обществу в России, вступающему на путь постиндустриального развития. Она дала импульс целому ряду дискуссий в среде историков, размышляющих о судьбах российских реформ и модернизационных рывков, которые испытала страна в течение последних трех столетий. В качестве теоретико-методологической основы исследования авторы используют теорию модернизации, одну из самых востребованных сегодня в отечественной исторической науке макротеорий.
К сожалению, в работе нашего круглого стола не смогли принять участия акад. В.В. Алексеев и его коллеги. Поэтому я построю свое выступление в виде «виртуального диалога» с ними. Сразу отмечу, что в большинстве случаев мне близки их оценки и позиции.
Содержание понятия «модернизация» (в буквальном смысле — «осовременивание») менялось с течением времени. В XIX — начале XX в. им обычно обозначали рост рациональности и атеизма, борьбу против деспотических режимов и суеверия. В середине XX столетия термин «теория модернизации» был введен рядом западных авторов в определенные концептуальные рамки, он стал чаще использоваться для характеристики процесса перехода от аграрного общества к индустриальному. Ядром этого процесса является индустриализация, порождающая экономический рост, социальные изменения и постепенное
внедрение демократических ценностей (У. Ростоу, М. Леви, Д. Лернер и др.). Со временем рамки теории расширялись с учетом того, что существуют модификации указанных процессов на пути к современному обществу (Б. Мур, С. Эйзенштадт, Г. Терборн, В. Цапф и др.). Теория модернизации не потеряла актуальности и сегодня, дополнительный импульс к ее развитию дал, в частности, характер процессов, которые протекают в течение последних десятилетий в странах Юго-Восточной Азии, а также на посткоммунистичес-ком пространстве Центральной и Восточной Европы.
Известен определенный скепсис части научного сообщества по отношению к концепциям теории модернизации, основанный на сомнениях в общности тех закономерностей переходных процессов, которые сформулированы этой теорией. Однако никакой другой теории, более адекватно описывающей процесс трансформации традиционного общества в индустриальное, пока не предложено. Можно, конечно, исходить из того, что закономерностей в развитии социальных процессов нет, однако такая позиция представляется деструктивной.
Ученые продолжают использовать концепт «модернизация» не только потому, что он является частью популярного научно-теоретического дискурса, но также в силу признания того обстоятельства, что множество частных изменений, наблюдаемых в различных областях человеческой жизни в процессе трансформации традиционного общества, связаны между собой, что многие страны проходят в течение последних веков через процесс всесторонних изменений, обладающий определенными закономерностями (естественно, при наличии выраженных особенностей этого процесса в разных странах).
Применительно к России данный период, по мнению наших уральских коллег, измеряется приблизительно тремя веками (начиная с эпохи петровских преобразований). Используя концепции теории модернизации, авторы книги дают критический обзор основных ее положений, анализируют процессы модернизации на общероссийском уровне, сопоставляют динамики модернизации и регионального развития, проводят исследование индустриализации, урбанизации, формирования городского образа жизни — основных составляющих модернизации — на материале уральского региона. Подобный подход позволяет сопоставлять макро- и мезо-тенденции модернизации, проводя анализ на страновом и региональном уровнях.
Каковы тенденции развития теории модернизации, наметившиеся в конце XX в.? Можно согласиться с уральскими авторами, которые отмечают, в частности, изменение фокуса исследований (переход от абстрактного и обобщенного конструирования «идеальных» систем к конкретно-историческому анализу); переход от рассмотрения процесса модернизации как линеарного и телеологического к видению его в качестве многовариантного и открытого; отказ от трактовки модернизации в виде элементарной замены традиционных институтов и ценностных систем современными институтами и ценностными системами — вместо этого признание реальности и плодотворности взаимодействия традиционности и современности в процессе модернизации, наличия потенциала саморазвития у традиционного комплекса. К числу наиболее важных особенностей эволюции теории модернизации можно отнести также рост внимания к конфликтам в процессе модернизации и влиянию на данный процесс внешних (по отношению к изучаемой стране) факторов; инкорпорацию в теоретическую модель фактора исторической случайности; признание циклической природы процесса модернизации. Думается, большего внимания и более детальной проработки требует рассмотрение «органичной» и «догоняющей» моделей модернизации.
Как показывают публикации последнего десятилетия, теория модернизации — не застывшая догма, а весьма прагматичная парадигма, которая продолжает развиваться, в
■ ИНФОРМАЦИОННОАНАЛИТИЧЕСКИЙ БЮЛЛЕТЕНЬ
определенной мере пересматриваться и совершенствоваться в процессе формирования реакций на реальные процессы развития и критику со стороны конкурирующих теорий. Корректировка методологических и теоретических основ данной научной парадигмы способствовала повышению уровня ее общности, многомерности и чувствительности по отношению к изменяющейся исторической действительности. На основе теоретической и историографической разработки В.В. Алексеев и его коллеги сформулировали теоретикометодологическую модель модернизационного перехода в России, адаптированную к изучению процессов на региональном уровне. Они справедливо обращают внимание на существенную роль в процессе модернизации социокультурного фактора, в частности традиционного наследия, не только придававшего своеобразный оттенок эволюции доиндустриаль-ного общества в современное, но и интегрировавшегося в данный процесс.
Для такой большой страны, как Россия, характеризующейся многообразием природных и социально-этнических факторов развития, большой исторический и теоретический интерес представляет проблема взаимодействия процесса модернизации и региональной динамики. Сложным представляется вопрос о том, как процесс модернизации в конечном счете соотносился с развитием пространственно-географического базиса российской экономики. Можно согласиться с уральскими коллегами, считающими, что политика модернизации, основанная на вовлечении в экономический оборот естественных ресурсов, способных дать значительную и быструю отдачу, не могла не вести к «очаговому», несколько искусственному и одностороннему, хозяйственному росту новых территорий. Сопоставляя модернизационную и региональную динамики, авторы приходят к выводам, которые в определенной степени отличаются от устоявшихся представлений о природе модернизации и характере колонизационного процесса в России. Так, они установили, в частности, что территориальные последствия политики модернизации, служившей инструментом ускоренного преодоления социально-экономической отсталости страны, носили на протяжении последних веков российской истории «маятниковый» характер. Обычно расширение участия государства в реализации политики территориального размещения производительных сил происходило за счет ослабления роли рыночных регуляторов развития экономики, нарушения базовых соотношений между затратами и результатами. Представляет интерес вывод о том, что в долговременной исторической перспективе необходимая мера диффузии индустриального потенциала создавала предпосылки расширения общего территориального базиса развития общества, но в краткосрочной перспективе такая политика страдала отсутствием экономической рациональности, усиливая механизмы блокирования технологического и социального развития.
Не вызывает сомнений вывод о том, что естественно-географические факторы в целом играли в процессе модернизации России существенную роль. Этот вывод, однако, приобретает особую значимость в контексте получившей известность дискуссии о «ловушках ресурсного изобилия», проявляющихся в отрицательной корреляции между обилием природных ресурсов и уровнем социально-экономического развития стран. Авторы рассматриваемой книги считают, что во многом благодаря исключительным естественноприродным факторам и резервам экстенсивного роста экономики становилась возможной сама политика модернизации страны, в которой выделяются три волны: первая, начатая царствованием Петра I; вторая, связанная с «великими реформами» 1860-х гг., и третья, советская.
Вопрос о волнах модернизации может, по-видимому, рассматриваться, исходя из различных критериев. Так, на наш взгляд, в качестве волны можно выделить и период конца
XIX — начала XX в., связанный с дореволюционной индустриализацией России.
Уральские коллеги обращаются к изучению «волн российских модернизаций» с позиций «эволюционистского» подхода, учитывающего экономический, социокультурный и политический факторы, и «цивилизационного», акцентирующего внимание на устойчивых (на определенном этапе) параметрах — своего рода неизменном ядре. При этом больше внимания уделяется характеристике и трактовке разными учеными именно последнего подхода. Так, авторы обращаются к цивилизационной концепции российской истории
А.С. Ахиезера, который делает акцент на социокультурной составляющей и усматривает специфику развития России в дисбалансе между «европейской» и «азиатской» составляющими. В данном контексте история России рассматривается как циклическое движение, при котором каждый новый виток не только привносит новые черты, но и сохраняет ряд особенностей, присущих предшествующему этапу развития. Другая цивилизационная модель связана с концепцией Р. Пайпса, усматривающего основное отличие развития России и особенность ее модернизации, зародившейся еще в царский и императорский периоды, в «патримониальном» характере царской власти, предполагавшем слияние политического и социально-экономического компонентов. Этим, по мнению Пайпса, объясняется такая особенность российской модернизации, как ее «насаждение сверху». В.В. Алексеев и его коллеги отмечают в этой связи недооценку Пайпсом демократических элементов и традиций и общественной инициативы в российском обществе. Хотя в целом они также видят в модернизации России «догоняющую», неорганичную ее модель, осуществляемую в основном не в силу внутренних причин, а как следствие заимствования западного опыта — не всегда удачного. Нельзя не согласиться с тем, что это «насаждение» модернизации «сверху» — по инициативе государства — является отличительной особенностью модерни-зационного развития России.
Авторы книги выделяют несколько этапов «насаждения» модернизации, традиционно связывая начало модернизаторской политики в России с эпохой Петра I. Дискуссионным представляется тезис о рационалистической основе созданного Петром режима, его базировании на теории естественного права и договорной теории, которые исключают принуждение. Это, скорее, особенность эпохи просвещенного абсолютизма, традиционно связываемой с именем Екатерины II и идеями, провозглашенными ею в «Наказе». Особенность модернизации России на «петровском» этапе ученые усматривают в ее нацеленности на поддержание военно-политического влияния. Связывая данный период в истории России с доиндустриальной фазой модернизации, ученые прослеживают признаки модернизации преимущественно в экономической сфере, при этом в тени остаются глубокие изменения социального, ментального и прочих неотъемлемых компонентов модернизации. Следующий выделяемый авторами период — это продолжение «петербургского» периода, основная особенность которого видится ими в присоединении к общеевропейскому пути Просвещения и связанным с этим распространением принципов либерализма как признаков зарождения гражданского общества в России. Последующий период (вплоть до времени Александра II) определяется в книге как время становления «либерального порядка в России». Начало очередного, «пореформенного», этапа российской модернизации авторы связывают с «Великими реформами» 1860-х гг.; он продолжается вплоть до Октябрьской революции 1917 г. В качестве основной характеристики этой, «имперской», модели модернизации В.В. Алексееев и его коллеки выделяют «обеспечение военно-промышленного комплекса и сильной армии», уделяя при этом внимание экономическому фактору, переходу от мануфактуры к машинному и фабричнозаводскому производству, появлению новых отраслей промышленности. Здесь авторы отходят от характерного для многих работ представления об однозначно «догоняющей», неорганичной модернизации в России и в подтверждение ранее высказанного несогласия
■ ИНФОРМАЦИОННОАНАЛИТИЧЕСКИЙ БЮЛЛЕТЕНЬ
с недооценкой внутренних факторов развития России отмечают, что на данном этапе модернизационное развитие происходило не только под «внешними воздействиями», но во многом в силу внутренних причин. Определяя, «насколько Россия продвинулась к началу XX в. по пути модернизации», ученые вновь обращаются, главным образом, к экономической составляющей — росту производительности труда, развитию технологий, техническому перевооружению (наряду с сохранением отсталости аграрного сектора, ростом «протоиндустриальной промышленности», незавершенностью раннеиндустриальной модернизации на Урале даже к 1917 г.). Авторы учитывают и другие важные факторы модернизационного развития — оживление общественной жизни, связанное, в первую очередь, с деятельностью земств, распространение знаний и рост уровня грамотности, рост общественного сознания. В книге отмечаются следующие особенности модернизации данного периода (второй половины XIX — начала XX в.): переход от традиционного «полицейского» государства к государству «правовому», к гражданскому обществу; неравномерность в развитии общественных структур, связанная с сохранением в обществе пережитков предшествующего строя — сословной и крепостной систем; фор-сированность модернизации на данном этапе; осуществление модернизации начала XX в. в рамках перманентного революционного процесса. В этом контексте говорится о «неполноценности» модернизационного процесса в России, о его ограниченности «лишь некоторой либерализацией политического режима».
Начало следующего, советского, этапа модернизации авторы связывают с Октябрьской революцией 1917 г. Данный период характеризуется в книге то полным отказом от политики модернизации (первые годы советской власти), то, напротив, заметными успехами на ее пути (вторая половина 20-х — первая половина 50-х гг.), то очередным снижением темпов модернизации (середина 50-х — конец 80-х гг.). Доказывается, что революция 1917 г., с одной стороны, нарушила «естественный ход модернизационного перехода», а с другой — «уничтожила феодальные пережитки, которые тормозили этот переход». Индустриальный рывок 30-х гг. представляется как период форсированной, «догоняющей» модернизации, осуществляемой «ценой огромного напряжения и жертв», т. е. имеющей «неоправданно затратный характер». Сталинский этап модернизации связывается главным образом с индустриализацией страны. Другими чертами модернизации этого периода, как отмечено в книге, были рост доли рабочих в социальной структуре, рост городского населения, замена сословного принципа принципом классовых отношений, секуляризация образования, распространение грамотности, рост участия женщин в общественной жизни и производстве. Все эти изменения, свидетельствующие «о крупнейших шагах на пути модернизации России», о переходе от традиционного, аграрного к индустриальному обществу, сочетаются с отходом советской модернизации от ее «классического» образца.
Не удивительно, что оценить характер трансформаций советского общества в контексте теории модернизации оказалось непросто. Авторы приходят к выводу о том, что, с одной стороны, «страна шла по пути модернизации в русле мирового процесса»; с другой стороны, модернизация носила догоняющий характер и «насаждалась сверху железной диктатурой», которая «не решала многих задач классической модернизации, таких, как создание полноценного рынка товаров, капиталов и труда, не обеспечивала свободу личности».
На наш взгляд, характер трансформаций советского общества в контексте постсоветского развития может расширить рамки теории модернизации за счет введения нового допущения: индустриализация в определенных условиях может не совпадать по фазе с процессами демократизации и «привычными» модернизационными социальными изменениями. Эти процессы могут начаться позже, на завершающей стадии индустриализации.
Большой научный интерес представляет наблюдение, согласно которому модернизация не может описываться в соответствии с «классическим» каноном как телеологический процесс гомогенизации и однозначного распространения наиболее передовых институциональных и технологических форм. Так, в ходе раннеиндустриальной модернизации, как отмечают авторы, на протяжении второй половины XIX в. происходил непрерывный рост «протоиндустриальной промышленности» — мелких промысловых кустарно-ремесленных заведений, опровергающий представление о модернизации как процессе нивелировки производственных систем, выравнивания их по стандарту «индустриального капитализма».
Актуальность исследований модернизационных процессов представляется бесспорной. Без основательного, глубокого изучения особенностей российского варианта перехода от традиционного, аграрного, общества к современному, постиндустриальному, невозможно объяснить специфику национального исторического процесса, выявить место России в мировой цивилизационной динамике. Отрадно, что работы уральской школы исследователей этих процессов развиваются как в теоретическом, так и в конкретно-историческом аспектах. Об этом можно судить, например, по вышедшей недавно монографии И.В. Побе-режникова (Побережников И.В. Переход от традиционного к индустриальному обществу. Теоретико-методологические проблемы модернизации. М., 2006).
О «модернизационной парадигме», или новой идеологизации истории,
размышлял доктор исторических наук профессор Ю.П. Бокарев.
В последние годы в качестве заменившей марксизм методологической основы большое распространение получила теория модернизации. Ее приверженцами являются такие известные историки экономики, как В.В. Алексеев, В.А. Красильщиков, И.В. Побережников, Б.Н. Миронов, Н.А. Проскурякова, А.К. Соколов и др. (Соколов А.К. Курс советской истории. 1917—1940. М., 1999; Опыт российских модернизаций XVIII—XX века / Под ред. В.В. Алексеева. М., 2000; Миронов Б.Н. Социальная история России периода империи (XVIII — начало XX в.). Генезис личности, демократической семьи, гражданского общества и правового государства. СПб., 1999. Т. 1—2; Проскурякова Н.А. Концепции цивилизации и модернизации в отечественной историографии / / Вопросы истории. 2005. № 7. С. 153—165; Красильщиков В.А. Вдогонку за прошедшим веком: Развитие России в
XX веке с точки зрения мировых модернизаций. М., 1998 и др.).
Теория модернизации сформировалась во второй половине 1950-х — 1960-х гг. в рамках советологии. Ее создателями считают С. Блэка, М. Леви, Д. Лернера, Ш. Эйзен-штадта и Д. Эптера. Иногда к ним причисляют У. Ростоу, Н. Смелзера и С. Хантингтона. С марксизмом эту теорию роднит телеологический подход к исторической действительности: предлагается некий идеальный общественный строй, к которому надлежит стремиться всем существующим на земле нациям. Однако в отличие от марксизма теория модернизации игнорирует существование классов, концентрируя внимание на обществе как целостной системе.
Сразу же возникают неясности с определением понятия «модернизация». В.В. Алексеев и И.В. Побережников считают: «Кардинальная трансформация, связанная с движением от традиционности к современности, получила в науке наименование модернизации» (Алексеев В.В., Побережников И.В. Модернизационная парадигма российской истории // Информационно-аналитический бюллетень Научного совета по проблемам российской и
■ ИНФОРМАЦИОННОАНАЛИТИЧЕСКИЙ БЮЛЛЕТЕНЬ
мировой экономической истории. 2006. № 4. С. 7). Но такие понятия, как «традиционность» и «современность» слишком неопределенны, чтобы претендовать на научность. Все существующие ныне общества современны в том плане, что существуют в настоящее время, и ни одно из них не может обойтись без традиций — важного элемента национального единства.
По мнению екатеринбургских историков, модернизационная теория «призвана в первую очередь решать проблемы, связанные с объяснением перехода от традиционного аграрного к современному индустриальному обществу» (Алексеев В.В., Побережников И.В. Школа модернизации: эволюция теоретических основ // Уральский исторический вестник. 2000. № 5/6.) Но если под традиционным понимается аграрное общество, а под современным — индустриальное, и, значит, речь идет о теоретически изученном еще в XIX в. переходе от аграрной экономики к индустриальной (см.: Toynbee Arnold. Lectures on the Industrial Revolution in England. L., 1884), то при чем здесь Россия, несомненно, промышленная держава? Очевидно, что понятия «традиционный», «современный», «модернизация» имеют еще одну трактовку. Как отметил А.М. Курышов, под термином «модернизация» понимается «совокупность процессов, утверждающих в России рыночные отношения и... либерализм» (Курышов А.М. Трансформация сибирской общины в конце
XIX — начале XX в. в контексте экономической модернизации России / / Информационно-аналитический бюллетень Научного совета по проблемам российской и мировой экономической истории. 2006. № 4. С. 21).
Фактически теория модернизации подразделяет все нации на две группы: «современные», к которым относятся США и страны Западной Европы, и «традиционные», под которыми понимаются все остальные. Считается, что западные страны создали образцовую модель общественного устройства. Все другие страны обязаны воспроизвести эту модель у себя.
Именно теория модернизации открыла путь уничижительным концептуальным схемам российской истории. Экономическое развитие Российской империи и большевистской России стали называть имперской моделью модернизации (Хорос В.Г. Русская история в сравнительном освещении. М., 1996. С. 36—40; Он же. В поисках ключа к прошлому и будущему (размышления в связи с книгой А.С. Ахиезера) // Вопросы философии. 1993. № 5; Красильщиков В.А. и др. Модернизация: зарубежный опыт и Россия. С. 68; Красильщиков В.А. Модернизация и Россия на пороге XXI века. С. 47.), моделью консервативной (Вишневский А.Г. Серп и рубль...) и рецидивирующей (Наумова Н.Ф. Рецидивирующая модернизация в России: беда, вина или ресурс человечества? М., 1999) модернизации, псевдомодернизацией (Piirainen T. Towards a New Social Order in Russia: Transforming Structures in Everyday Lift University of Helsinki, 1997. P. 12—13) и т. д. Распространение получили оценки российского пути развития как модернизации не органичной, насаждаемой сверху при пассивности общества, характеризующейся циклизмом, рецидивами и прочно связанной с традициями (Медушевский
A.Н. Демократия и авторитаризм: Российский конституционализм в сравнительной перспективе. М., 1997; Хорос В.Г. Русская история в сравнительном освещении; Ильин
B.В., Панарин А.С., Ахиезер А.С. Реформы и контрреформы в России. М., 1996; Модернизация и национальная культура. М., 1995; Российская модернизация: проблемы и перспективы // Вопросы философии. 1993. № 7. С. 3—39; Свободное слово: Интеллектуальная хроника. Альманах-2001. М., 2003. С. 9—55, 130—180).
Ярким примером является книга В.Л. Красильщикова с соавторами «Модернизация: зарубежный опыт и Россия». Автор определяет дореволюционную индустриализацию как «имперскую модель модернизации», продемонстрировавшую неэффективность по-
литических и социальных институтов, приведшую к социокультурному расколу в обществе, породившую масштабную маргинализацию значительной части населения. Следствием этой модели явился революционный взрыв, сопровождавшийся «вымыванием» чуждой народу западной культуры, рыночных отношений, частной собственности и личной инициативы. Советскую индустриализацию В.Л. Красильщиков называет псевдомодернизацией. Искусственно воспроизводя технико-экономическую базу капитализма начала XX в. с монополизмом одноотраслевых предприятий, преимущественным ростом тяжелой индустрии по сравнению с легкой, большевики, как полагает В.А. Красильщиков, воссоздавали индустриальный тип общества, уже зашедшего к тому времени в тупик. Автор отрицает наличие в советской системе внутренних импульсов к развитию. Попытки реформ, предпринимавшиеся советским руководством, он оценивает как поверхностные и неэффективные.
Концепция В. А. Красильщикова, ни в чем не противоречащая теории модернизации, вызвала протест даже среди сторонников модернизационного подхода. Любопытно, что его критики отступили от основных положений теории модернизации. Так, В. В. Алексеев и И. В. Побережников признали необходимость «учитывать особые, трудные условия индустриализации за пределами атлантической цивилизации, в частности в России, которая начала переход от аграрного к индустриальному обществу с низкого уровня, вынужденной регулярно противостоять враждебному окружению, доказывать собственное право на самостоятельное, независимое существование» (Алексеев В.В., Побережников И.В. Модер-низационная парадигма российской истории. С. 12)
Именно многофакторность, нелинейность, национальные особенности исторического развития не учитывает теория модернизации. Понятие «модернизация» правомерно использовать при описании таких несложных экономических процессов как замена морально устаревшего оборудования новым. Но если речь идет о переходе от одного социально-экономического устройства к другому, называть это «модернизацией» нельзя.
Сторонники теории модернизации признают, что она имеет определенные недостатки, но считают, что иной теории не существует. Это не так. На самом деле есть множество теорий перехода от аграрного общества к индустриальному. В качестве примера можно привести теорию Даниела Белла. Он рассматривает экономическое развитие в двух измерениях: производственно-технологическом и социально-экономическом. С точки зрения производственно-технологического развития все нации последовательно проходят четыре стадии: присваивающее хозяйство (собирательство, охота, рыболовство), аграрная экономика, индустриальное общество и постиндустриальное общество. С социально-экономических позиций экономика может различаться в разных отношениях (быть более или менее либеральной, частнособственнической, смешанной или государственной, централизованной или децентрализованной и т. д.).
Любая национальная экономика отличается от других по множеству социально-экономических параметров. Однако выбор социально-экономического устройства не произволен, а определяется множеством объективных факторов. Поэтому здесь нет места оценочным суждениям, которыми изобилует модернизационный подход. Любые отличия имеют свою причину и должны быть объяснены. Так, например, Даниел Белл относил СССР, как и США, к числу индустриальных держав. Однако другие природноклиматические условия, иной унаследованный опыт хозяйствования и другие факторы привели к существенным различиям в их социально-экономическом устройстве. Белл не отрицал возможности социализма к саморазвитию, в том числе и в направлении к постиндустриальному обществу (Белл Д. Грядущее постиндустриальное общество. Опыт социального прогнозирования. М., 1999. С. 154).
■ ИНФОРМАЦИОННОАНАЛИТИЧЕСКИЙ БЮЛЛЕТЕНЬ
Нечеткость исходных понятий, примитивизация исторического процесса вызвали многочисленные изменения исходной концепции модернизации. Модифицированный мо-дернизационный подход мало похож на классическую версию. Взамен односторонней, но понятной концепции появилась противоречивая и запутанная исследовательская программа. Однако и ее создатели стремятся подчеркнуть, что «модернизационная перспектива никогда не претендовала на роль универсальной познавательной отмычки, объясняющей все и вся в историческом прошлом» (Алексеев В.В., Побережников И.В. Модернизация и традиция / / Модернизация в социокультурном контексте: традиции и трансформации. Екатеринбург, 1998. С. 8—32; Они же. Модернизация: факторы, модели развития, последствия изменений. С. 8—49; Побережников И.В. Переход от традиционного к индустриальному обществу...).
Беда, однако, не в том, что теория модернизации не объясняет всех сторон исторического развития. Главный недостаток теории модернизации заключается в том, что она неверно ориентирует исследователей в изучении тех процессов, для объяснения которых она и была создана.
Доктор исторических наук профессор А.С. Сенявский развил мысль о модер-низационной парадигме в исследовании российской истории.
Не буду повторять свой текст в бюллетене № 4 по проблемам модернизации, лишь тезисно обозначу свою позицию:
1. Не существует универсальных объяснительных моделей (теорий), пригодных для интерпретации общественного развития в силу комплекса гносеологических и онтологических причин (незавершенности исторического процесса и неопределенности социального будущего; огромной роли случайных факторов и принципиальной непредсказуемости «исторической перспективы» и др.).
2. Из всего множества существующих теоретических моделей наиболее продуктивны для интерпретации истории России взаимодополняющие друг друга модернизационный и цивилизационный подходы (при учете инструментария «миросистемного анализа», синергетики и др.).
3. При этом модернизационная парадигма имеет определенные «идеологические отягощения» из-за специфических условий возникновения в условиях «холодной войны» и решавшихся с ее помощью политических задач. Тем не менее ее «позитивная» эволюция предоставила относительно адекватный категориальный аппарат и инструментарий для изучения отечественной истории эпохи индустриализации, а это, собственно, и есть реальная история России второй половины XIX и почти всего XX в.
4. Главная ценность модернизационной парадигмы для отечественных историков в том, что она нацеливает внимание исследователя на раскрытие единства объективных задач («вызовов») для российского общества в контексте разных исторических эпох в рамках XIX и XX вв., а именно при переходе от традиционного аграрного к индустриальному и городскому обществу. Впрочем, сама по себе она способствует пониманию скорее эволюционных, нежели революционных процессов, для интерпретации которых больше подходят другие содержательные (формационный марксистский подход) или внесоциальные формальные теории (синергетика, теория катастроф и др.), которые как объяснительный инструментарий ряда проблем могут оказаться куда продуктивнее модернизационных схем.
5. Крайне важно адекватное понимание сути модернизации и избавление от идеологических наслоений типа предопределенности следования западным «идеальным» моделям в качестве образца для подражания «отставших», «недостаточно цивилизованных» стран и народов. Как и принципиальное различение модернизационных концепций в качестве практической стратегии преодоления отсталости (идеолого-политическая функция) в качестве инструмента интерпретации истории конкретной страны (гносеологическая функция).
6. Суть эффективных стратегий развития заключается не в том, чтобы «осовременить» (по кем-то заданному образцу, как правило, западными, преимущественно «либеральными», идеологами) «отставшие» общества, а в том, чтобы обеспечить их жизнеспособность в условиях агрессивной внешней среды. Может быть, вопрос должен ставиться вообще за рамками категории «модернизации» и нужна концепция стратегий «выживаемости» стран и народов, в которых разные варианты «модернизации» могут быть (а могут и не быть!) частными случаями. Но пока мы оперируем категориальным аппаратом модернизационной парадигмы, и расставляем акценты в его рамках.
7. С моей точки зрения, ключевым элементом более или менее адекватного социальным реалиям варианта модернизационного подхода является смена технологических укладов, которые, собственно, и определяют стадию развития конкретного общества, причем отнюдь не прямо связанную с совокупностью его смыслов и ценностей, структур и общественных институтов. Именно это (при прочих равных условиях, в том числе «совокупном» потенциале) обеспечивает конкурентоспособность государств. На одном и том же «доминантном» технологическом уровне могут находиться принципиально разные по «конфигурации» общества, а близкие или даже почти одинаковые по социальной модели — быть на принципиально разных технологических витках развития. Одни и те же технологические задачи в истории могли решаться существенно или даже принципиально разными способами. Например, нет никакой «предопределенности» в том, чтобы переход, например, к «постиндустриальному» обществу сопровождался непременно максимальным развитием институтов «демократии» по типу западных моделей (которые, кстати, и в конкретных западных странах все-таки существенно различаются, и вообще категории «свобода», «демократия», «общечеловеческие ценности» и т. п. относятся к ряду абстрактных идеологем, категорий-пустышек, «симулякров», используемых для произвольного смыслового наполнения в политических целях и манипуляции массовым сознанием). Поэтому можно выстроить детально проработанные показатели «современности» во всех областях общественной жизни, что может быть «любопытно» и даже полезно при решении некоторых частных исследовательских задач, но в целом — занятие бесплодное. Реальную жизнь невозможно загнать в прокрустово ложе подобных искусственных схем, в основе которых все-таки лежат идеологические установки и политические интересы «вестерниза-торов», а сама модернизационная парадигма, как, впрочем, и марксизм, отмечена печатью телеологичности, «прогрессистского фатализма».
«Двигателем» модернизации считаются (что в определенной степени так) реформы и революции. Но оценивать их в данном качестве можно только по результатам. В этом контексте вызывают удивление восторги многих наших историков (особенно в ситуации 1990-х гг. — краха СССР и, соответственно, сдачи позиций марксистской парадигмой, в частности в исторической науке, когда проще всего оказалось провести инверсию в позициях и оценках) по поводу деятельности имперско-либеральных реформаторов второй половины XIX — начала XX в. (прежде всего С.Ю. Витте и П.А. Столыпина). Действительно, деятельность Витте обеспечила существенный рывок в ранней индустриализации страны, но итогом стали проигранная русско-японская война и революционные потрясения
■ ИНФОРМАЦИОННОАНАЛИТИЧЕСКИЙ БЮЛЛЕТЕНЬ
1905—1907 гг., а в совокупности результатом имперско-либерального реформаторства явилась национально-государственная катастрофа 1917 г. Конечно, связь между реформаторством и этими событиями существенно более сложная и опосредованная, что невозможно здесь рассмотреть, но она безусловно присутствует. Ключевым для оценки эти реформы не смогли обеспечить главное — достаточные конкуренте- и жизнеспособность Российской империи. Интересен и тот факт, что, как правило, экономический рост, и особенно индустриальный, в периоды «консервативной реакции» был существенно выше и стабильнее, чем в ситуациях «либерального реформизма».
При всех переменах «исторических декораций» на протяжении, по крайней мере, полутора столетий развития России основной вектор и «смысл» ее развития заключался в решении задачи индустриальной модернизации (с неизбежно сопутствующим изменением структуры производства и всей экономики, системы размещения производства, поселенческой структуры, соотношением между сельским и городским населением, структурой занятости, профессиональной специализации, динамики уровня и специализации образования и др.). А вот идеология, политические институты, системы управления и некоторые другие «надстроечные параметры» оказывались разными. Это позволяет констатировать наличие как фундаментальных, базовых для индустриальной модернизации параметров, так и некоторых «переменных» величин. Что характерно отнюдь не только для России.
Историческая обусловленность объективной задачи индустриальной модернизации имела двоякую природу: не только имманентно присущие России внутренние условия, но и — нередко по преимуществу — внешне обусловленные факторы. Вынужденность модернизации, «догоняющий» ее характер — все это, с одной стороны, привязывает внутрироссийс-кие явления к мировым процессам, а с другой — протягивает «связку» между столь различными эпохами дореволюционной и советской истории, характеризует диалектику прерывности-непрерывности. И позволяет понять, почему, например, именно большевики — левые радикалы-экстремисты, политические маргиналы в российском обществе — оказались вдруг вершителями судеб страны и проводниками модернизации по-советски. Модернизационная парадигма, безусловно, весьма способствует пониманию парадоксальности русской революции и русского пути в XX в., хотя она одна не может объяснить их во всей полноте.
Ден Сяо Пин как-то сказал: «Не важно, какого цвета кошка, важно, чтобы она ловила мышей». Он имел в виду, что не нужно абсолютизировать «внешнее». Не суть важны «социальные формы», например идеология (буржуазная, коммунистическая или иные) или экономические модели (плановая или «рыночная»), важно, чтобы в конкретных исторических условиях они «работали», т. е. делали страну, государство сильными и конкурентоспособными. То же относится и к «моделям модернизации», реформам. Понимание относительности всего сущего, мира в движении — характерная черта цивилизации, создавшей «Книгу перемен». Пройдя опыт развития и с помощью СССР, и в самоизоляции при «опоре на собственные силы», и в «культурной революции», китайцы «вернулись к себе». Современная китайская модель модернизации — крайне необычная, парадоксально сочетающая «марксистско-ленинскую» идеологию, диктатуру коммунистической партии, авторитарность государства с весьма либеральной экономикой сегодня «работает», укрепляя мощь КНР, экономическую конкурентоспособность, безопасность страны, повышая благосостояние народа. Российские модели модернизации «работали» не всегда. Xарак-терно, что и дореволюционный, и советский варианты модернизации проводились «сверху», государством («снизу» общество не было готово в силу ряда объективных причин). При-
чем, повторюсь, в их оценках главный критерий — не частные достижения на конкретных направлениях, а стратегия: делали ли они Россию сильнее и безопаснее.
Если оценивать по этим меркам дореволюционные модели модернизации (буржуазнолиберальную Александра II) и буржуазно-консервативную Витте — Столыпина, то общий вывод: обе модернизации провалились, приведя к революционным потрясениям 1905— 1907 гг., а затем к революции 1917 г., краху империи и распаду российской государственности. Каждая из них характеризовалась немалыми успехами в экономической сфере, технологиях, социальных институтах и др. Но именно они сформировали общественные противоречия, социальную почву и социальные силы, потрясшие до основания Россию, не создав «социальных амортизаторов». Главным «модернизатором» и «цивилизатором» в них выступало государство, сверху проводя реформы и внедряя в общество «европейский опыт». Раннеиндустриальная модернизация второй половины XIX в., заимствуя западные институты и модели, сформировала буржуазный город с его социальным расколом и противоречиями, породила антагонистические классы капиталистов и пролетариев, маргинализировало значительную часть населения города и деревни, что, во-первых, создало массовую социальную почву для политической борьбы, а, во-вторых, обусловило претензии новых социальных категорий на власть. Идеологии («доморощенные» и заимствованные) и политические партии стали выразителем и инструментом для предъявления социальных претензий к существовавшей в Российской империи общественно-политической модели уже в самом в начале XX в.
Некоторые авторы называют советскую модернизацию «консервативной», я называю ее «традиционалистской». Консервативной была, скорее, дореволюционная модернизация, ибо сутью ее было стремление власти сохранить максимум в социально-экономических позициях реликтовых категорий «средневекового» общества и устаревших институтов: монархию, сословную структуру, экономические позиции помещиков, социально-политические позиции дворянства. Даже реформа Столыпина преследовала в первую очередь именно эти цели, а отнюдь не создание «великой России» (опираясь на в чем-то противоположные эпохе Александра II средства — не сохранение, а разрушение общины). Она использовала «неорганичные» для основной территории России средства, вызывая явный протест и глухое сопротивление большинства крестьянства, а во многом и консервируя «феодальные пережитки» (помещичье землевладение, долговую кабалу крестьянства — теперь уже перед банками и др.).
Советская модернизация конца 1920-х — 1930-х гг. была парадоксальной: она опиралась на доминирующий в обществе традиционализм, преподнося его в новой «идеологической упаковке», а в результате форсированно преодолевала его, строя жизнь на рациональных основаниях, меняя структуру экономики в пользу передовых отраслей, структуру занятости населения, структуру расселения, образ жизни большинства людей и т. д. Ситуационные «издержки» этого процесса на ранней, «сталинской», стадии развития советского общества (массовый голод в деревне начала 1930-х гг, репрессии), безусловно, «отягощали» данный вариант развития, но он был во многом предопределен провалом дореволюционной модели и революционным генезисом сформированного после 1917 г. общества, которое «вышло из гражданской войны», сложностью как внутригосударственного положения, так и стоявших перед страной задач в условиях «исторического цейтнота» и неизбежной в ближней перспективе мировой войны. Кроме того, он сумел обеспечить главное — выживание страны в условиях тяжелейшего испытания Второй мировой войны и победу в ней, в отличие от Российской империи, развалившейся в ходе Первой мировой, погрузившей народ в национально-государственную катастрофу с тяжкими последствиями, «отзвуки» которой слышны даже сегодня.
■ ИНФОРМАЦИОННОАНАЛИТИЧЕСКИЙ БЮЛЛЕТЕНЬ
Советская модель раннеиндустриальной модернизации оказалась чрезвычайно эффективной по своим результатам при крайней ограниченности финансовых, кадровых, технологических и многих других ресурсов. Весьма эффективной и жизнеспособной была советская система в целом, решившая кардинальные проблемы, стоявшие перед страной в 1920—1960-е гг.: поднявшая страну из разрухи после гражданской войны, обеспечившая индустриализацию, создавшая собственную оборонную промышленность, оказавшаяся способной снабдить вооружением современную армию, победившая во Второй мировой войне фашистскую Германию, использовавшую военно-экономический потенциал почти всей оккупированной Европы. Советская модель фантастически быстро восстановила разрушенную войной страну вопреки не только отсутствию внешней помощи, но и вынужденная тратить огромные средства на оборону в условиях развязанной Западом «холодной войны». СССР стал экономической, военной, политической сверхдержавой, сформировавшей военно-экономический блок из союзных и дружественных государств — так называемую «мировую систему социализма», первым в мире вывел человека в космос и добился немалых успехов в освоении космического пространства. И все это — в противостоянии с изначально намного более сильным геополитическим, военно-экономическим и идеологическим противником — Западом во главе с США. Данный вариант мобилизационной модели развития только один и мог решить совокупность всех этих задач и проблем в тех исторических условиях и при имевшихся у страны крайне ограниченных возможностях.
Крах той системы в начале 1990-х гг. отнюдь не означает, во-первых, неизбежности такого варианта развития событий, во-вторых, негативного диагноза самой модели советской модернизации. Распад СССР поставил вопросы о причинах, по которым модель не сработала, не сумела обеспечить конкурентоспособность и жизнеспособность в новых исторических условиях перехода мировых технологических лидеров к постиндустриальному обществу. Но это — отдельная большая тема.
В целом же, используя, за неимением более адекватного теоретического инструментария, наработки модернизационной парадигмы, следует одновременно искать более эффективный инструментарий, например, вести разработку концепции обеспечения жизнеспособности и конкурентоспособности государств в контексте общемирового исторического процесса.
Академик РАН А.А. Фурсенко прокомментировал выступления коллег.
Во-первых, решительно не согласен с Н.А. Проскуряковой, что историческая наука появилась только в конце XIX в., после того как возникла методология. Непонятна такая увязка. В этом случае как быть с известной школой французских историков XVIII в., не говоря уже о Геродоте. Или это нельзя считать наукой? И о какой методологии идет речь?
Во-вторых, несколько слов о теории модернизации. Прежде всего, американские сторонники этой теории, возникшей в 1950—60-е гг. в США, трансформировали прежнюю теорию индустриализации применительно к середине XX в., придав ей определенную политическую окраску и противопоставив теориям Старого Света. Новая теория, помимо экономического развития включала в себя достаточно широкий аспект развития социально-политического. Достаточно привести имена Сириел Блэка, Теодора фон Лауэ, которые хорошо известны по их сочинениям об истории России.
С легкой руки А. Солженицына у нас стали считать Столыпина чуть ли не родоначальником модернизации России, отодвинув на задний план Витте. Между тем именно Витте
сделал первые попытки модернизировать русскую экономику, проведя денежную реформу, поддерживая обновление банковской системы и стимулируя промышленный рост, в том числе путем привлечения иностранного капитала. Столыпин заимствовал у Витте его план аграрных преобразований и в целом следовал его экономической программе. У самого Витте до аграрной реформы руки не дошли. По политическим убеждениям «вешатель» Столыпин был консервативнее Витте. Во всяком случае, выдвижение Столыпина в качестве пионера модернизации России по меньшей мере сомнительно.
В-третьих не могу согласиться с утверждением А.С. Сенявского, что хрущевская попытка реформ была целиком провальной. Xрущев задал импульс многим важным начинаниям и процессам в развитии современной России, преодолев барьеры прошлого. То, что он делал, вело к обновлению страны, ее модернизации. Об этом говорят его действия на посту руководителя партии и государства, зафиксированные в документах Президиума ЦК КПСС.
Доктор экономических наук профессор Ю.Ф. Воробьев изложил свой взгляд на теорию модернизации
Активное возвращение отечественных исследователей к разработанной еще в середине
XX в. теории модернизации, имевшей весьма определенную аксиоматику и конкретное содержание, является поводом для критического восприятия данной позиции историков экономики в связи с возникающим следующим вопросом: адекватна ли эта теория современным методам к решению задач перехода от отсталых аграрных форм хозяйствования к индустриальным, или же в данном случае присутствует «теоретическая архаика»? Ведь современные недостаточно развитые, преимущественно аграрные страны отказываются от прежней парадигмы «догоняющего развития» и воспринимают новые стратегии устойчивого развития, предусматривающие сбалансированный экономический рост, абсорбцию инноваций, интенсивные институциональные изменения и использование растущих коммуникаций в глобальном мире для решения проблем благосостояния населения. В нашей дискуссии прозвучало сомнение в наличии иных, чем модернизационный, подходов к экономической динамике: от отсталости к индустриальному прогрессу, однако подобное суждение не соответствует самому факту наличия широкого спектра теоретических конструкций, характеризующих экономическую динамику, таких как трансформационные, сравнительного анализа социально-экономических систем, циклического развития, оценки человеческого потенциала развития экономики, глобальных мировых процессов, стадий экономического роста, экологический аспект общественного развития и др., не исключающие формационный и цивилизационный подходы к экономической истории. Таким образом, теория модернизации в исходной аксиоматике корреспондирует с более широкими теориями общественного развития и теориями, которые могут проецироваться на историческую эволюцию хозяйства. Иные аспекты теоретического проецирования в историко-экономической науке могут быть реализованы в рамках частных экономических теорий, касающихся экономического регулирования, сбалансированности экономического роста и т. п.
Конечно, и в рамках традиционной теории модернизации представлены интересные исследования и возможно их дальнейшее развитие по линии комплексного охвата социально-экономических, политических, научно-технологических, национально-специфических и внешних факторов модернизационного процесса и реализации синергетического подхода. Вместе с тем нельзя не учитывать и совершенно иную трактовку самого поня-
I ИНФОРМАЦИОННОАНАЛИТИЧЕСКИЙ БЮЛЛЕТЕНЬ
тия «модернизация», а именно как непрерывного процесса обновления, идет ли речь об обществе в целом или о его структурных сферах (экономика, политика, культура и т. п.) в различных исторических эпохах. Именно в данном аспекте рассматриваются научнотехнические революции, смена технологических укладов, инновационные процессы.
Но ведь это совершенно другое толкование теории модернизации, хотя также имеющее определенное основание для проекции на ближайшую и отдаленную историю человечества.
Итак, если исходным в историко-экономическом исследовании являются общее понимание термина «модернизация», характеристика модели, закономерностей данного явления, а также временных критериев, то следующим этапом может быть выявление не только сущностных сторон, но и всего содержательного многообразия модернизационного процесса, различные стороны которого рассматриваются отечественными и зарубежными исследователями не столько в исторической ретроспективе, сколько и в значительно большей степени в связи с современными переходами к эпохе постиндустриализма и новым технологическим укладам. Однако и последнее имеет весьма важное значение для исследования исторических особенностей модернизационных переходов. Например, если в связи с рыночными и нерыночными взаимодействиями в постиндустриальную эпоху анализируются изменения роли человеческого фактора в экономической динамике, то эта же проблема может в иных аспектах рассматриваться и в периоды ранних научно-технических революций, а не ограничиваться механическими трактовками «использования рабочей силы» на предприятии, в отрасли и в обществе в целом. Более того, социальные факторы и последствия модернизации стали особым предметом современных исследований. Но эта сторона теории модернизации, особенно в связи с институциональными изменениями, предполагает возможность методологического подхода по данному направлению к анализу истории модернизаций. Если диверсификация структуры экономики рассматривается в общетеоретических концепциях как одна из сторон модернизации, то под этим углом зрения возможно сравнительное изучение и петровского модернизационного рывка, и преобразований в России на рубеже XIX—XX вв. Преодолевая жесткий «экономизм», современные исследователи включают в теорию модернизации социально-политическую, социокультурную, интеллектуально-технологическую, правовую, нравственно-гуманитарную, национально-специфическую составляющие модернизации, а также влияние глобализации на этот процесс. Причем преимущественно перспективная ориентация выводов не исключает возможности обратной проекции теории на историческую действительность разных эпох, но, конечно, не буквально, а в пределах разумного, ибо цикличность не есть примитивная повторяемость.
Безусловно, идеи прогресса в эпоху Просвещения и в современном мире опираются на различные постулаты, при этом нельзя игнорировать и те позиции, которые отвергают линейность развития и саму идею прогресса, исходя из современных драматических реалий, например разрушения природной окружающей среды, т. е. стимулируют не ограничиваться инновационно-технологическими изменениями, а увидеть человека в новом формирующемся материально-вещественном мире. Реальная экономическая история России открывает самые разнообразные варианты исследования модернизационных процессов, что уже подтверждается множеством опубликованных работ. И содержание, и критерии модернизации, естественно, различны в условиях перехода от преимущественно аграрной экономики к индустриальной и становления постиндустриальной экономики, информационного общества. А если к этому добавить специфику той или иной страны, ее положение в глобальном, общемировом пространстве, то будет вполне понятна необходимость видения всей системы взаимосвязей элементов модернизации, в том числе исторически обусловленных или преходящих. В экономике, основанной на знаниях, иное видение человека, чем в эпоху промышленного переворота или начала XX в. И это надо иметь в виду, обращаясь к историческому прошлому.
Академик РАН Б.В. Ананьин высказал свою точку зрения на проблему.
При изучении экономической истории России естественно и вполне оправданно обращение к теории модернизации. Однако я не могу не согласиться с Н.А Проскуряковой относительно ограниченности эмпирических данных для того, чтобы в полной мере успешно использовать эту теорию применительно к российской действительности. Приведу только один пример. Лишь в последние годы мы стали изучать дореволюционную историю России как историю именно империи, с очевидными признаками асимметричного в экономическом отношении развития ее окраин. Экономика Финляндии и Польши были не сопоставимы с экономикой среднеазиатских окраин, где даже накануне Первой мировой войны торговые и финансовые сделки совершались на основе шариата. Финляндия обладала уникальной финансовой автономией, пользовалась правом самостоятельно заключать иностранные займы, ввела у себя золотую марку за двадцать лет до того, как в России был введен золотой рубль. Несмотря на то, что об особенностях автономии Финляндии хорошо известно, пределы этой автономии стали предметом полемики с нашими финскими коллегами на последнем международном конгрессе по экономической истории в Xельсинки. Надо признать, что финансовые и торговые отношения между центром и окраинами в пределах империи изучены недостаточно для того, чтобы отчетливо представлять процесс российской модернизации, его достоинства и отрицательные последствия.
Мне кажется, что для осмысления особенностей экономической истории России, может быть, не менее важна теория устойчивого развития, о которой говорил Ю.Ф. Воробьев, и в частности такие ее положения, как неравенство в самой стране и между странами, а также взаимоотношение человека с природой.
В конце 1890-х гг. широкую известность, в том числе и в России, приобрела теория английского социолога Эбенизера Говарда ^оуарда) создания городов-садов. В 1911 г. его книга «Города будущего» была переведена на русский язык и издана в Петербурге. Одним из предшественников Говарда был назван П.А. Кропоткин — сторонник идеи единой фабричной и сельскохозяйственной промышленности.
Пропагандистом теории «городов-садов» в России стал архитектор В.Н. Семенов. Многие известные архитекторы, например Л.Н. Бенуа, в 1910—1915 гг. были увлечены теорией Говарда и составляли проекты создания городов-садов. В 1924 г. представительная советская делегация посетила английские города-сады. Идеи Говарда были частично использованы при строительстве домов для рабочих и рабочих поселков, в том числе при создании в 1919 — начале 1920-х гг. проектов застройки Петрограда. Однако города-сады не стали городами будущего. Можно ли говорить, что они стали жертвой процесса модернизации? Как на протяжении XX столетия менялись отношения человека с природой и каковы перспективы этих отношений? Подобные вопросы, на мой взгляд, заслуживают внимания.
Изучая историю России нельзя, как мне кажется, не учитывать отрицательного влияния на развитие экономики страны ограничений в правах некоторых национальных меньшинств, так называемых инородцев. Без учета этого явления невозможно объяснить и происхождение русской революции.
К сожалению, в современной историографии в связи с поисками новых подходов к изучению прошлого появляются «модные» течения. Вместо того чтобы выполнять роль вспомогательных дисциплин, они иногда начинают доминировать. Так было, например, с клиометрией. Развитие этого направления обогатило науку, но «мода» способствовала применению некоторыми историками математических методов за пределами разумного. Есть опасение, что подобные увлечения возможны и при использовании антропометрических данных.
■ ИНФОРМАЦИОННОАНАЛИТИЧЕСКИЙ БЮЛЛЕТЕНЬ
ДИCKУCCИOHHЫЙ КЛУБ
Выступление доктора исторических наук профессора Б.М. Шпотова об «управлении переменами».
Присоединяюсь к основанной на здравом смысле и многолетней исследовательской практике точке зрения д.и.н. А.П. Корелина: вначале — сбор материала, погружение в проблематику исследования, в ходе которого вырабатывается или выбирается объясняющая теоретическая модель. Совпадение результатов эмпирических поисков с признанной теорией говорит о достоверности проведенного исследования, хотя, конечно, любое новое знание относительно.
Хорошим примером сбалансированного подхода является статья к.э.н. С.А. Афонцева, в которой макроэкономическая проблема вначале раскрывается на эмпирическом (статистическом) материале, а затем подкрепляется ссылкой на модель внешнеторговой специализации Хекшера—Олина (Афонцев С.А. От Российской империи к СССР: структура торговли со странами Запада / / Экономическая история: Ежегодник. 2006. М., 2006. С. 32—60). Д.и.н. И.В. Поткиной удалось сопоставить эволюцию Никольской мануфактуры во второй половине XIX — начале ХХ в. с моделью эволюции крупной интегрированной фирмы на Западе, предложенной известным американским исследователем А.Д. Чандлером (Пожи-на И.В. На Олимпе делового успеха: Никольская мануфактура Морозовых, 1797—1917. М., 2004. С. 15, 121, 128, 320). Чандлер сам шел от «конкретики», а новый материал о русском предприятии вписался в рамки классической концепции менеджерского капитализма, не утратив при этом отечественной специфики.
Результаты эмпирического исследования не всегда могут уложиться в рамки той или иной теоретической модели, выступавшей условным аналогом реальных процессов и явлений. И не обязательно переменные такой модели должны быть только экономическими, отметающими как «несерьезные» антропологические, социально-культурные и даже внешнеполитические факторы, влиявшие на экономическое положение страны. Я согласен с д.и.н. Н.А. Проскуряковой, да и со всеми исследователями, изучающими достижение экономических результатов с многофакторных позиций. Соответствие собранных данных какой-либо из признанных теорий выверяется скорее на завершающей стадии исследования.
Однако при изучении процессов перемен — от модернизационных преобразований, социальных революций и реформ до смены стратегии фирмы — необходимо, на мой взгляд, заранее вооружиться пониманием общесоциологического закона сопротивления переменам. На стадии сбора и систематизации материала возникает необходимость найти как продвигающие, так и тормозящие трансформацию факторы. Любая система — очень большая или ограниченная отдельно взятой организацией — подчиняется закону равновесия. Сопротивление переменам подчас прямо пропорционально усилиям по их продвижению, а то и перевешивает их, оно проявляется в самых разнообразных формах и возникает по самым разным причинам, докопаться до которых становится головоломной задачей и для руководства организацией, и для приглашенных консультантов. Работа, как известно из физики, есть преодоление сопротивления на некотором пути. Успех преобразований зависит от эффективности управления переменами, т. е. от придания им необратимого характера.
В западной науке менеджмента сложилось целое направление, названное управлением переменами (management of change). Из книг на эту тему можно извлечь немало полезного, тем более что речь идет об экономических результатах (ряд работ переведен на русский язык: Бойетт Дж. Г., Бойетт Дж. Т. Путеводитель по царству мудрости. Лучшие идеи мастеров управления. М., 2001; Кантер P.M. Рубежи менеджмента (книга о совре-
менной культуре управления). М., 1999; С. 79—128. Коттер Дж. П. Впереди перемен. М., 2003; Менеджмент. М., 1999. С. 534—559; Сенге П. и др. Танец перемен: новые проблемы самообучающихся организаций. М., 2003). Сопротивление переменам объясняется не только экономическими причинами, в частности недостаточными ассигнованиями, ошибками в планировании, но и тактическими ошибками инициативных групп, просчетами или некомпетентностью руководителей, наличием колеблющегося большинства и т. д. Общий вектор, например, такого модернизационного скачка, каким являлась довоенная сталинская индустриализация, зависел и от подобного рода факторов.
Так, в статье к.и.н. А.М. Маркевича показана парадоксальная, на первый взгляд, рассогласованность экономических решений высшего советского руководства, имевших обязательную силу (под угрозой репрессий), и уровня исполнительности на местах. Никакого «автоматического» выполнения решений не было — исследователь эмпирическим путем нашел реальные тормозящие силы в личных и групповых интересах руководителей и исполнителей среднего и низшего звена (Маркевич А.М. Отраслевые наркоматы и главки в системе управления советской экономикой в 1930-е гг. // Экономическая история. Ежегодник. 2004. М., 2004. С. 118—140). Советская историография признавала трудности индустриализации, но изображая ее как «путь борьбы и побед», сильно смещала акценты, сосредоточившись на материальной стороне дела и на непререкаемой правоте решений партии и правительства.
Соотношение экономических и неэкономических факторов в исследовании не должно определяться местом работы, грифом института или факультета. При интерпретации экономического результата важно понимание их равной ценности, как и признание того, что соотношение эмпирического и теоретического материала может быть гибким и зависеть от постановки задачи. Главное — адекватность и убедительность выводов.
Доктор экономических наук профессор В.В. Дроздов рассуждал об интерпретациях понятия «модернизация».
Теория модернизации, обсуждаемая сегодня на нашем Научном совете, интересует меня прежде всего как преподавателя экономической истории. Сильной стороной экономического факультета МГУ им. М.В. Ломоносова всегда была и остается подготовка специалистов, обладающих глубокими знаниями в области теории и методологии. Курс экономической истории, преподаваемый на начальном этапе обучения, воспринимается студентами как дисциплина, призванная не только вооружить их знанием основных фактов хозяйственного развития, но и объяснить экономическую эволюцию с позиций научной теории.
Как известно, долгое время роль такой теории в построении отечественных курсов экономической истории играла марксистская теория общественно-экономических формаций. С усилением критики марксизма в нашей стране, довольно быстрым отходом от него многих обществоведов, падением популярности марксистской идеологии среди студентов преподавание экономической истории на прежних методологических позициях стало проблематичным. Возникла потребность в новой теории, которая могла бы стать методологической основой курса, хотя, может быть, и не единственной.
В начале 1990-х гг. мною была предпринята попытка перестройки курса лекций по экономической истории, одним из важнейших моментов которой стало использование теории модернизации для объяснения экономического развития. Я согласен с коллегами, выступавшими сегодня, что на вопрос о возможности монистической методологической основы исторической науки, в том числе и экономической истории, приходится (во
1ИНФОРМАЦИОННО-
АНАЛИТИЧЕСКИЙ
БЮЛЛЕТЕНЬ
всяком случае, на современном этапе развития научного знания) давать отрицательный ответ. Практически общепризнанно, что в методологический арсенал историко-экономической науки должны войти конструктивные элементы марксисткой теории общественноэкономических формаций, миросистемного подхода, институциональной теории эволюции, клиометрии.
Не так давно внимание экономистов, работающих в области экономической истории, было привлечено переведенной на русский язык книгой лауреата Нобелевской премии Дж.Р. Xикса «Теория экономической истории» (М., 2003). В основу этого труда был положен курс лекций, прочитанный Дж.Р. Xиксом в Университете Уэльса и повторенный в Оксфорде и в Вене.
Некоторые российские исследователи (в частности, Ю.В. Латов) восприняли работу Дж.Р. Xикса как попытку обоснования и практической реализации тезиса о том, что экономическая история — это «опрокинутая в прошлое «Экономикс» (Латов Ю.В. Экономическая история — опрокинутая в прошлое «Экономикс»? Размышления о «Теории экономической истории» Джона Xикса и о других теориях // Экономический вестник Ростовского государственного университета. 2004. № 1. С. 150).
Такую интерпретацию взглядов Дж.Р. Xикса в области методологии экономической истории нельзя считать вполне адекватной. «Важная функция экономической истории, — писал он, — заключается в том, чтобы эта дисциплина служила «местом встречи» и дискуссий экономистов, политологов, юристов, социологов и историков — специалистов по истории событий, идей и технологий» (Хикс Дж.Р. Указ. соч. С. 19). Более взвешенной будет точка зрения, согласно которой этот авторитетнейший английский экономист был сторонником междисциплинарных подходов в теории экономической истории.
В то же время представляется справедливым утверждать, что констатация невозможности использования монистического подхода к построению курса экономической истории не снимает проблему доминирующего методологического модуля, которым, как показывают выступления коллег, может быть теория модернизации.
Сильной стороной практически всех концепций модернизации является то, что они позволяют объяснить многие важные факты и явления в области экономического развития. Выступавшие коллеги совершенно справедливо подчеркивали, что подход с позиций теории модернизации особенно плодотворен при интерпретации истории индустриального развития последних веков. Однако, если понимать под модернизацией адаптацию традиционных институтов к новым функциям, отражающим быстрый рост человеческого знания, то теория модернизации становится приемлемой методологической основой для объяснения экономического развития в докапиталистический период. Становятся более понятными история и логика преобразований в экономике в социалистический период.
Очень важно, что теория модернизации не отвергает конструктивные элементы широко известных концепций периодизации экономического развития (в частности, схемы Ф. Листа, Б. Гильдебранда, К. Бюхера, К. Маркса — Ф. Энгельса, У. Ростоу и др.). Это позволяет активно использовать работы многих поколений историков и экономистов, методологической основой которых были данные концепции, для дальнейшего наращивания научного потенциала экономической истории.
Я вполне согласен с коллегами, которые отмечали и заметные слабости концепций модернизации. Однако нужно подчеркнуть, что сами эти концепции находятся в постоянном развитии. В настоящее время в научном сообществе существует понимание того, что их далеко не всегда можно использовать для формирования рецептов экономического развития конкретных государств. Достаточно хорошо изучен и феномен «догоняющей модернизации». В частности, было показано, что такая модернизация нередко означает модернизацию отсталости.
Не следует преувеличивать и универсализм концепций модернизации, поскольку цивилизационное развитие не является однолинейным. Исследования, проведенные в последние десятилетия, показали, что модернизация и «модернити» — не одно и то же. История экономического развития конкретных государств свидетельствует о том, что традиционные институты весьма сильно влияют на характер модернизации и определяют ее результаты. Можно считать доказанным (например, историей экономических реформ в послевоенной Японии), что наиболее успешной модернизация оказывается тогда, когда она проводится в «обход модернити», т. е. при сохранении основ национальной культуры и самобытности.
Говоря о возможности использования теории модернизации в качестве доминирующего модуля при построении курса экономической истории, мы не должны игнорировать и позитивный потенциал институционального и неоинституциального подходов. Большой интерес представляют возможности «новой экономической истории», одним из основоположников которой является нобелевский лауреат Д. Норт. В частности, заметную роль при объяснении особенностей экономического развития отдельных государств и регионов могут сыграть идея о зависимости от траектории предшествующего развития и инструментарий ретропрогнозирования.
Выступление доктора исторических наук профессора Н.М. Арсентьева стало завершающим в дискуссии
Проблема общеисторической теории в последнее время активно дискуссируется на страницах отечественной научной печати. Наш круглый стол в известном смысле сфокусировал основные вопросы развернувшейся дискуссии. Высказанные здесь по поводу модернизационной парадигмы истории мнения можно свести к следующему.
Во-первых, ретроспективный анализ эволюции методологических подходов к изучению истории отразил наличие целого ряда теорий, которые могли бы быть названы общеисторическими, хотя далеко не всегда соответствовали рангу такой теории, т. е. часто не являлись целостной, всесторонней, непротиворечивой системой взглядов. Каждое поколение писало «свою» историю в соответствии со своими представлениями об объективности и научности. Историк ангажирован не только эпохой, но и своим происхождением, средой, мировосприятием, текстом документов и т. д. В такой ситуации никогда не было и не могло быть теоретически однозначного измерения прошлого в развитии общества. Иными словами, ныне уже невозможно утверждать право на монопольную интерпретацию истории какой-либо научной теорией, возможен только многовариантный подход.
Во-вторых, все мы осознаем постсоветское состояние нашей исторической науки, что не может не оказывать влияние на ее методологический арсенал, в котором формационный подход остался традиционным стереотипом исторического сознания. Его обновление в немалой степени будет зависеть от активной разработки теоретических проблем всемирно-исторического процесса, современных теоретико-методологических подходов. В этом плане модернизационная парадигма может быть востребована, она уже апробирована научным сообществом как за рубежом, так и в нашей стране. Нельзя говорить о каком-то «отставании» российской исторической школы. Просто реалии развития нашей исторической школы были другими. Сегодняшняя дискуссия позволяет нам сбалансировать взгляды на исторический процесс, поддержать преемственность в развитии.
1ИНФОРМАЦИОННО-
АНАЛИТИЧЕСКИЙ
БЮЛЛЕТЕНЬ
В-третьих, мы, историки, всегда были зависимы от общественных наук, не имея собственных, отличных от других гуманитариев, предмета и методов изучения. Современное общество декларирует интерес к новому измерению истории. Историкам нужна новая современная теория, конечно, не «единственно верная», но, самое главное, способная ответить на вызовы времени, учитывая мировой исторический опыт.
Исследователи прошлого, исчезнувших реальностей всегда изучали современные теории, использовали их, внося тем самым определенный вклад в развитие общественной мысли. Наша дискуссия посвящена анализу ресурсных возможностей модерниза-ционной парадигмы в объяснении различий в конфигурации модернизационного движения различных стран, в том числе при изучении истории России. Тем самым мы расширяем круг вопросов, по которому достигается согласие в рамках нашего научного сообщества.
Прогресс исторической науки определяется влиянием различных факторов — существующими теоретическими идеями, концепциями, иследовательскими методами, возможностями взаимодействия различных наук, широтой дискуссионного пространства и моральным состоянием общества. Дискуссии и размышления относительно модерниза-ционной порадигмы изучения истории бесспорно, способны «продвинуть» историческую науку вперед.
