CC BY
68
Начиная с 1980-х годов социокультурная ситуация в России отличается крайней динамичностью и нестабильностью. В результате резкого изменения вектора общественного развития в период «перестройки» были созданы условия для постоянного изменения системы духовных координат, иерархии культурных ценностей. Уже два десятилетия можно наблюдать процессы резкого возврата к традициям дореволюционного периода отечественной истории и одновременно стремительного вхождения в эпоху «постхристианства» и «постмодерна», сопровождаемого вестернизацией, коммерциализацией сферы духовной жизни, отчуждением большинства от высокой культуры. Подобные процессы угрожают распадом как небольших социальных общностей, так и всего государства в целом.
Политическая элита по-своему реагирует на обозначенную проблему — ее представители практически официально объявляют «конкурс» на лучшую «национальную идею», способную объединить разрозненное общество. Наиболее эффективной в данной ситуации может оказаться экспертная оценка и помощь гуманитарных наук, и в частности — культурологии.
Согласно хрестоматийным определениям, культурология представляет собой интегративную, ценностно-ориентированную область научного знания. Культурологи призваны строить свои исследования на основе большого объема эмпирического материала, конкретных исторических фактов, и в то же время ориентироваться на высокий уровень теоретического обобщения. От современных специалистов требуется понимание вариативности культурологических позиций и моделей. Исследование, удовлетворяющее
всем обозначенным выше характеристикам, обеспечивает адекватное научное описание кризисной социокультурной ситуации, позволяет через понимание онтологической сущности кризиса выйти к экспертным прогностическим оценкам и изучению возможных путей преодоления социокультурных последствий смены векторов общественного развития.
Однако выход из кризиса должен базироваться на совершенно другом, чем предлагается большинством современных ученых, культурологическом методе — исследуя «многополярный» мир, следует отказаться от «вариативности» как абсолютной ценности в онтологическом и гносеологическом смысле. На данном этапе истории важен поиск точек духовного объединения и роста, общего понимания того, что есть благо, высший смысл жизни, настоящая правда. Именно в этом сегодня заключается основная потребность различных социальных слоев и групп.
Приведем для подтверждения два примера.
Один — из научной сферы. Группа ученых Института философии РАН пришла к выводу о необходимости философской проблематизации слова-термина «хороший», которое само, в свою очередь, проблемати-зировано окружающей действительностью. Ученые подготовили и опубликовали коллективную монографию под названием «Хорошее общество: Социальное конструирование приемлемого для жизни общества». По мнению авторов монографии, возможно «социальное конструирование реальности» «посредством философского участия в национальной дискуссии о том, как сделать наше общество хорошим, приемлемым для
А. Б. Тарасов Праведничество в художественном мире Л. Н. Толстого
жизни, что нужно для того, чтобы хорошим был человек»1.
Другой пример — из общественной жизни. 24 февраля 2005 г. состоялся учредительный съезд движения «Добрые люди». Инициаторами нового объединения стали Международный благотворительный фонд «Меценаты столетия» и Союз писателей России. Активными участниками и союзниками движения стали депутаты Государственной Думы и Совета Федерации РФ, предприниматели, деятели культуры, военные. Совершенно разных в социальном, имущественном и профессиональном отношении людей сблизила идея активного противостояния злу и не менее активной моральной, информационной и материальной поддержки добрых, порядочных, высоконравственных людей и их дел.
В свете вышесказанного исследование праведничества как социокультурного феномена представляется весьма актуальным. Своеобразие нашей отечественной истории заключается в том, что проблема поиска и следования идеалу, воплощения высшей правды в земной жизни человека обсуждалась прежде всего на уровне художественной литературы. С. Малашенок в статье «Поэтика греха и грех поэтики» даже приходит к выводу, что русская литература — «это, главным образом, жития праведников», а добро, духовность в «русской литературе праведничества» превратилось в «ось абсолюта», любое отклонение от которой воспринимается как грех. Несмотря на то, что статья «Поэтика греха и грех поэтики» носит во многом публицистический, а не научный характер, выводы ее автора, имеют серьезное значение именно для научного освещения истории русской культуры. К сожалению, целенаправленное изучение катего-
рии праведничества до сих пор не предпринимается учеными-гуманитариями. Тема праведничества затрагивается в основном применительно к творчеству Н. С. Лескова.
Между тем, опыт последних нескольких лет в области литературоведческих исследований творчества Л. Н. Толстого свидетельствует о наличии у писателя разветвленной, но четкой системы персонажей-праведни-ков, организующей всю систему его персонажей вообще, определяющей своеобразие тематики, проблематики и других сторон его художественного мира. Поэтому, думается, не без основания С. Л. Франк в речи, названной «Памяти Льва Толстого», высказал следующее суждение: «Толстой — пророк, который не знает иных мерил, иных точек зрения и оценок, кроме правды и праведнос-ти»2. Высшая жизненная правда, правда-утверждение не только отражала содержательную сторону мировоззрения, но и являлась творческим принципом, методом писателя. Для полноценного осмысления творчества Толстого актуальны слова известного литературоведа (в прошлом — семинариста) А. П. Скафтымова из статьи «Идеи и формы в творчестве Л. Толстого: «Его (Толстого — А. Т.) творчество развивается под импульсом непрерывного вопроса: есть ли, действительно... эта первичная и самоза-конная правда, до конца самоочевидная и неотразимая. Ему нужны корни человеческих поступков»3. Это высказывание согласно и с мнением современников писателя. А. И. Эртель, к примеру, писал, что Толстой «лишний раз и с необыкновенною силою вдвинул в общество сознание о Правде...»4.
Сам Толстой, подводя некоторые итоги своей литературной деятельности, записывал в дневнике: «Главная цель искусства... та, чтобы проявить, высказать правду о душе че-
1 «Хорошее общество»: Социальное конструирование приемлемого для жизни общества // Отв. ред. В. Г. Федотова. М., 2003. С. 2.
2 Франк С. Речь «Памяти Льва Толстого» // Русская мысль. 1910. Кн. 12. Отд. 2. С. 141.
3 Скафтымов А. П. Идеи и формы в творчестве Л. Толстого // Скафтымов А. П. Статьи о русской литературе. Саратов. 1958. С. 264.
4 Письма А. И. Эртеля. М., 1909. С. 215.
ловека, высказать такие тайны, которые нельзя высказать простым словом»1. Основной вопрос заключается в том, в чем, собственно говоря, полагал высшую жизненную правду Толстой, какие существенные характеристики праведничества как социокультурного феномена мы можем получить из его художественных произведений.
Поиски высшей правды, способной четко, однозначно и безошибочно направить процесс совершенствования человека по истинному пути, поиски живых носителей этой правды Толстой начал осуществлять уже в своем первом известном художественном произведении — в повести «Детство». Нетрудно заметить, что персонажи повести, вызывающие явные симпатии автора-повест-вователя, симпатии, выраженные через портретные детали, речевые характеристики, житейско-поведенческие ситуации, прямые авторские высказывания, неоднородны и неравнозначны.
Первое различие положительных героев повести выявляется через композицию произведения. Повесть начинается с рассказа
о Карле Ивановиче, но постепенно его сюжетная линия сходит на нет: последнее упоминание о нем встречаем в 16 главе (а всего в «Детстве» 28 глав). Сюжетные линии maman и Натальи Савишны, наоборот, идут как бы по восходящей, ибо внимание автора к ним на протяжении повести постоянно растет, достигая кульминации в завершающей 28 главе (конец произведения для Толстого всегда являлся наиболее ударным моментом). Образы Натальи Савишны и maman представлены в возвышенно-эпическом ореоле, в момент их кончины. А Карл Иванович в последний раз появляется перед читателем в незначительном бытовом эпизоде, связанном с вручением подарков бабушке Нико-леньки Иртеньева.
Важно указать и на то, что Карл Иванович изображается «субъективно», то есть с точки зрения Николеньки Иртеньева, либо с точ-
ки зрения автора-повествователя, однако все равно как бы преломленной через детское восприятие главного героя «Детства». Иного принципа изображения Толстой придерживается при создании образа Натальи Савишны, maman и юродивого Гриши. «Субъективное» начало значительно ослабевает, предоставляя место «объективному». Maman, Гриша, а особенно Наталья Са-вишна подаются не только через чувства и переживания Николеньки, но через отношение к ним других действующих лиц повести, через их собственные поступки и слова, либо никак Николенькой не комментируемые, либо выраженные «взрослым», «объективным» языком автора-повествователя, выступающего не в роли бывшего участника событий, а в роли их беспристрастного созерцателя.
Наиболее показателен в этом отношении, пожалуй, эпизод с папа и maman, которые спорят за обедом о юродивом Грише. Вся сцена спора представлена в виде отдельного, самостоятельного диалога между папа и maman, не связанного с настроениями и восприятием его Николенькой. В результате читатель вынужден остаться один на один со «стенографическим отчетом» спора и сам определить, за кем же из спорящих правда. А поэтому особое значение приобретают, казалось бы, малозаметные художественные детали, акценты, обозначенные писателем, а также собственно содержательная сторона диалога. Maman говорит по-русски, а папа переходит на французский, maman спорит спокойно, аргументированно и о конкретном, а папа раздраженно, уводя разговор в область отвлеченных слов. Для папа единственным аргументом его правды стал пирожок, который у него попросила maman и который он сначала держал на таком расстоянии, чтобы она его не достала, но потом все-таки отдал. Очевидно, что симпатии читателей и победа в споре оказываются на стороне maman и юродивого Гриши, которо-
1 Толстой Л.Н. Пол. собр. соч. в 90 т. М., 1928-1958. Т. 53. С. 94. В дальнейшем все ссылки на это издание даются в тексте статьи с указанием номера тома и страницы.
го она защищала. Итак, в данном диалоге фиксируется «объективное» преломление не только образа maman, папа, но и юродивого Гриши.
Наконец, следует отметить, что Карл Иванович, с одной стороны, а Наталья Са-вишна, maman, юродивый Гриша, с другой, отличаются и по общему тону повествования, тону отношения автора к ним, по содержанию самой их жизни и степени ее влияния на окружающих. Карл Иванович, несмотря на авторские симпатии, на подчеркивание в нем доброты и преданности, представлен Толстым вполне однозначно комически. Об этом красноречиво свидетельствуют его манеры, торжественно-напыщенные речи и, конечно же, забавный счет, представленный им папа и maman в конце своего служения. О Наталье Савишне, maman и Грише говорится всегда серьезно.
Образ Карла Ивановича не является источником внутреннего движения в системе персонажей, никого особо к себе не притягивает и не отталкивает, не открывает глубинного, необыденного измерения в жизни, в человеке, а поэтому его жалеют, по-своему ценят, но по-настоящему не любят и быстро забывают.
По-иному вырисовывается в повести жизнь Натальи Савишны, maman и Гриши. Можно даже сказать, что не жизнь, а житие. Разумеется, вряд ли Толстой в начале 1850-х годов имел какие-то конкретные литературные источники житийного плана, создавая образы своих положительных героев. Как известно, здесь Толстой опирался прежде всего на личные воспоминания о своих детских годах. Однако жизнеописания, например, Гриши и Натальи Савишны весьма близки житийной традиции и по духу, и по стилю, ибо в них Толстой, используя простую и лаконичную форму, через неосложненное психологическим анализом изложение различных поступков и событий высветил действие глубинных христианских добродетелей: веры, смирения, терпения, кротости, воздержания, незлобия, милосердия, молитвенности, жертвенной любви к Богу и людям.
Молитва юродивого Гриши о благодетелях и врагах, о прощении собственных тяжких грехов, живое, неподдельное общение с Богом, подробно описанные в повести, открывает главному герою «Детства» совсем иной мир, мир духовный, а поэтому существенным образом влияет на его душу, рождая наряду с «чувством детского удивления, жалости и благоговения» и «чувство умиления». И много лет спустя, вспоминая подслушанную молитву юродивого, автор-повествователь осознает, что «впечатление, которое он (Гриша — А. Т.) произвел на меня, и чувство, которое возбудил, никогда не умрут в моей памяти» (1, 35). Ничего подобного этим словам не произносится по отношению к просто доброму и милому учителю Карлу Ивановичу.
Аналогичным образом обстоит дело и с образом Натальи Савишны, функционирование которого в системе персонажей активно, провоцирует внутреннее движение к высшей правде у других героев. «Все в доме любили и уважали Наталью Савишну» (1, 93), — утверждает автор-повествователь. Жизнь-житие доброй экономки представлена Толстым как беспрерывное самоотверженное служение господам, как постоянный, а поэтому незаметный подвиг. Причем писатель дает понять, что ее беспредельная преданность своим хозяевам вытекает не из тупой бессознательно-безличной покорности, а из сознательного чувства христианского смирения, терпения и любви, проявления которых открылись в последние дни ее жизни и зафиксированы автором-повествователем следующим образом: «Наталья Савишна два месяца страдала от своей болезни и переносила страдания с истинно христианским терпением: не ворчала, не жаловалась, а только, по своей привычке, поминала Бога. За час перед смертью она с тихою радостью исповедалась, причастилась и соборовалась маслом.
У всех домашних она просила прощения за обиды, которые могла причинить им, и просила духовника своего, отца Василья, передать всем нам, что не знает, как благодарить нас за наши милости...» (1, 95). Описа-
ние предсмертных дней и часов Натальи Савишны вполне соотносимо с житийными произведениями: «Надев приготовленный капот и чепчик и облокотившись на подушки, она до самого конца не переставала разговаривать со священником... потом перекрестилась, легла и в последний раз вздохнула, с радостной улыбкой, произнося имя Божие» (1, 95).
Именно смертью во многом как бы проверяется и определяется истинная внутренняя сущность героев толстовских произведений и дается оценка их жизни. Наталья Савишна не только не боится смерти, но совершенно побеждает ее власть: «Она оставляла жизнь без сожаления, не боялась смерти и приняла ее как благо. Часто это говорят, но как редко действительно бывает! Наталья Савишна могла не бояться смерти, потому что она умирала с непоколебимою верою и исполнив закон Евангелия. Вся жизнь ее была чистая, бескорыстная любовь и самоотвержение» (1, 95). Таким образом, толстовская интерпретация темы смерти в повести «Детство» позволяет сделать вывод, что писатель художественным путем через образ Натальи Са-вишны открыл высшую правду жизни, смысл которой не могла поколебать даже смерть, правду, которая сама как бы отменяет смерть. И эта правда — христианская непоколебимая вера и исполнение «закона Евангелия». В тексте «Детства» нет ни одной детали, речевого оборота или художественного образа, которые бы каким-либо образом оспаривали подлинность и очевидность победы высшей правды жизни Натальи Савиш-ны над смертью. Поэтому можно с уверенностью говорить, что Наталья Савишна — не просто положительный персонаж повести «Детство», а исключительный, особый тип положительного героя, на стороне которого не только авторские и читательские симпатии, но и художественно закрепленное утверждение высшей жизненной правды.
И образ maman, более «субъективный» и менее «житийный», чем юродивого Гриши и Натальи Савишны, относится к той же обозначенной выше категории. Maman изо-
бражена не только лишь мягкой, доброй, ласковой, улыбающейся или грустной, как это видится Николеньке Иртеньеву, но и кроткой, и милосердной (вспомним ее «объективный» спор-диалог с папа о Грише), и глубоко верующей, преданной до конца воле Божией (см. главу «Письмо»). Своим особым внутренним устроением, любовью ко всем она разрезает бытовую горизонталь художественного пространства повести и увлекает других героев по духовной вертикали вверх, к небесному. Так, Николенька повторяя за матерью детские молитвы, чувствовал, что «любовь к ней и любовь к Богу как-то странно сливались в одно чувство» (1, 44). Ангелом называла maman не только добрая Наталья Савишна, но и злая, вредная и придирчивая Мими (см. главу «Письмо»), и даже холодный рационализм и скептицизм папа таял под действием смирения и любви maman (см. главу «Гриша» и др.).
Особую важность, как и в случае с Натальей Савишной, имеет описание предсмертного состояния и кончины maman. Толстой показывает ее спокойствие и безбоязненность при мысли о смерти, ее заботу до последних минут о муже и детях. Как и Наталья Савишна, maman страдает молча, без упреков и возмущений, только благодаря других за счастье, дарованное ей в земной жизни. Как и в житиях многих святых, ей перед смертью во сне было явление Божией Матери с предсказанием скорой кончины (см. главу «Письмо»). Наконец, в самые последние минуты жизни maman не переставала молиться о родных: «Матерь Божия, не оставь их!..» (1, 84). Возвышенно-религиозная тональность рассказа о смерти maman, не случайно передаваемого главному герою «Детства» именно Натальей Савишной, ничем не снижается и не «дискредитируется» в повести, то есть за такой кончиной признается высшая правда.
Думается, невозможно согласиться с мнением В. Е. Хализева и С. А. Мартьяновой, согласно которому Карл Иванович и Наталья Савишна объединяются в один тип положительных героев — «всецело и нерефлектор-
но приобщенных укорененной в бытовом укладе культурной традиции», по Мартьяновой, или «житийно-идиллический» тип, по Хализеву1. Различия между этими литературными героями, как было показано выше, существенны и принципиальны. К тому же Наталья Савишна (а также Гриша и maman) укоренены прежде всего не в бытовом укладе культурной традиции, а в православной вере, а Карл Иванович никак не может быть отнесен к житийно-идиллической группе положительных героев. «Прежде чем душа праведника в рай идет — она еще сорок мытарств проходит, мой батюшка, сорок дней, и может еще в своем доме быть... » — так поясняет Наталья Савишна Николеньке Ирте-ньеву загробную жизнь maman. Думается, именно здесь и дано точное название типу исключительных положительных героев (юродивый Гриша, Наталья Савиша, maman) — праведники.
Примечательно, что первые опыты изображения праведников у Толстого однозначно связаны с православной традицией. Разумеется, это вовсе не является убедительным доказательством ортодоксальности в ту пору самого Толстого. В справедливости подобного предположения убеждает сам текст повести «Детство», в финальной части которого есть весьма показательное высказывание-восклицание автора-повествователя по поводу Натальи Савишны: «Что ж! Ежели ее верования могли бы быть возвышеннее, ее жизнь направлена к более высокой цели, разве эта чистая душа от этого меньше достойна любви и удивления?» (1, 95). Очевидно, что здесь, несмотря на неоспоримый авторитет и силу веры Натальи Савишны, заложен уже намек на пробуждающиеся сомнения в абсолютной ценности самих ее «верований».
Сомнения Толстого и их последствия, зафиксированные в более поздних художественных текстах писателя, необходимо специально исследовать, и это тема отдельного разговора. Однако уже в рамках данной работы можно сделать определенные выводы.
Во-первых, праведничество — феномен, являющий собой веру в идеал, в высшую правду, реальность воплощение идеала, постоянно реализуемую на практике в повседневной жизни.
Во-вторых, праведничество представляет собой социокультурный феномен. Суть этого явления, как, впрочем, и старчества, и монашества, заключается в гармоничном сочетании уединения, сосредоточенности на деле личного спасения с открытостью миру, значительному влиянию на отдельных людей и на социальные общности.
В-третьих, праведничество в онтологическом плане является непосредственным, нерефлекторным переживанием себя в истине при отсутствии отождествления себя с истиной.
И, наконец, последний вывод. В сознании современного массового читателя доминирует образ Толстого-бунтаря, сектанта и даже богоотступника, активно расшатывающего церковные и государственные устои. В узких «интеллигентских» кругах все более популярной становится идея Толстого как религиозного учителя всего человечества, идея «духовного экуменизма» писателя, стремящегося к объединению всех религий. Однако при исследовании праведничества как социокультурного феномена через художественный текст Толстого, мы убеждаемся в том, что существенным в художественном мире писателя следует признавать православное понимание правды и правед-ничества.
1 См.: Хализев В. Е. «Герои времени» и праведничество в освещении русских писателей XIX в. // Русская литература и христианство. М., 1997; Мартьянова С. А. Персонажи русской классики и христианская антропология // Русская литература XIX века и христианство. М., 1997.
