CC BY
155
И. В. Мотеюнайте (Псков)
Образ юродивого Гриши как знак русской православной культуры в повести Л. Н. Толстого «Детство»
Юродство, будучи весьма специфическим явлением, привлекало внимание многих русских писателей. А. С. Пушкин, А. Н. Островский, Л. Н. Толстой, И. С. Тургенев, Н. С. Лесков, М. Е. Салтыков-Щедрин, А. М. Горький, И. А. Бунин, А. М. Ремизов, А. П. Платонов в своих произведениях выводили образы юродивых. Восприятие этого феномена обусловлено индивидуальными мировоззренческими, психологическими и даже эстетическими установками авторов. Рассмотрение отдельных случаев изображения юродивых в литературе ХК века позволяет лучше понять само явление, а также через его восприятие прояснить некоторые особенности русской культуры этого периода. Преломление юродства в художественной системе писателя в определенной мере отражает специфические черты его творчества в целом. Выяснение роли и значения образа юродивого Гриши в повести Л. Н. Толстого «Детство» является целью данного сообщения.
Этому образу посвящены две главы повести. В пятой («Юродивый») рассказывается о появлении его в доме Иртеньевых. Приход юродивого специально не мотивируеггся, он естественно вставлен в мир героев, и рассказ о нем органично вплетен в общее повествование. Изображение Гриши прерывается трижды: передачей сведений о нем, сценой встречи с девочками и обсуждением Мими, описанием семейного обеда. Здесь же дается внешность юродивого и выясняется отношение к нему родителей Николеньки.
Неоднозначность восприятия юрода людьми 1 — традиционный агиографический мотив, сопровождающий юродивого и в изображении писателей XIX века2 — отражена в произведении (пятый абзац пятой главы), но не становится главной. Во-первых, отчужденное восприятие демонстрируется на примере отца, что исключает приобщение читателя к этой точке зрения, поскольку отчужденно изображается сам отец. Кроме того, используя вполне рационалистические аргументы, т.е. становясь на его позицию, отцу убедительно возражает мать. Во-вторых, описание разнотолков о страннике вслед за уже проявленной реакцией Николеньки на Гришу служит информационным фоном, не влияющим на героя. Таким образом, вопрос о святости Гриши — наиболее проблемный для воспринимающего юродивого сознания — практически снимается.
Зато образ его способствует проявлению различия духовных и культурных ориентации матери и отца. Показательно уже различие замечаемых ро-
дителями внешних деталей: мать видит вериги на ногах, а отец — грязные ноги. Европейски настроенный, во всем, прежде всего, светский человек, отец не понимает и не принимает юродивого. Поверхностность — одна из главных черт его душевного и духовного облика, подчеркиваемая автором (от предпочтения «легкой» музыки до соблюдения лоска в костюме), и именно внешний вид юродивого вызывает его подчеркнуто личную реакцию: вид его ног не позволяет отцу есть. В выражении своего отношения к «этим господам», как он называет Гришу, отец использует общекнижные изречения («я имел случай изучить эту породу людей», «люди умные и образованные вдаются в обман») и вспоминает меры (сажать в полицию), применяющиеся по отношению к юродивым и лжеюродивым именно в эпоху расцвета рационализма, что демонстрирует его близость рационалистическим воззрениям XVHI века, связанного в русском культурном сознании с освоением западной культуры.
Душевно тонкая и впечатлительная мать, наделенная в глазах героев и автора ангельской добродетельностью и искренней религиозностью, юродивых, наоборот, привечает, и ей дано понять мало связную и исполненную намеков речь Гриши. Придя в дом, он предсказывает горе, причем предсказание повторяется дважды. Значимо почти незаметное изменение формы слова (с множественного числа на единственное «улетят» — «улетит») и обращение в формулировках к прозрачному фольклорно-христианскому образу птицы (голубя). Не названные птенцы (дети) действительно улетают из гнезда (отъезд в Москву), а ангельская душа матери на самом деле покидает ее земную оболочку.
С образом Гриши в повесть входит мотив печальных предчувствий матери, который развивается впоследствии до осуществления их — ее смерти. Глубину ее проникновения в смысл «нелепицы» юродивого читатель сначала лишь слегка ощущает: «Maman с утра была расстроена; присутствие, слова и поступки Гриши заметно усиливали в ней это расположение» (1,57)3. Эмоциональная глухота отца подтверждается в анализируемой сцене его житейской интерпретацией волнения матери («слабые нервы»). В дальнейшем упоминание о предсказании юродивым смерти отца мотивирует ее состояние и доказывает его правомерность. Способность к предчувствиям, проявляющая тонкости душевного склада героев, демонстрирует их приобщенность к непостижимому рассудком миру. Этот знак отличия матери и самого Николеньки (в повести есть упоминание о подобной его способности) подтверждается их разным впечатлением от Гриши. Социальная функция юродивого, роднящая его с любым безумцем, и заключается в том, чтобы пробудить в человеке ощущение ненадежности рассудочных установлений.
Второй раз читатель видит Гришу в двенадцатой главе повести («Гриша») уже в другой обстановке — в одиночестве, в отведенной ему комнате юродивый молится, за чем с интересом наблюдают дети. Повествование сосредоточено только на его образе. В единственном отступлении — ли-
Образ юродивого Гриши..
295
рическом монологе повествователя — рассказывается о сильном впечатлении Николеньки и объясняется смысл его: «...чувство, которое возбудил, никогда не умрет в моей памяти» (1, 75). Главным впечатлением оказывается сила веры, а также естественность молитвы («слова сами собою лились из уст твоих — ты их не поверял рассудком» (Там же). Главное чувство повествователя — умиление. Смысл образа Гриши в этой сцене заключается в приобщении Николеньки к религиозному чувству. Значение его для формирования эмоционального и духовного мира главного героя прослеживается в дальнейшем развертывании сюжета: мотивы умиления и слез в моменты душевного просветления Николеньки-отрока и студента возвращают читателя к эпизоду подсматривания за молитвой юродивого, хотя он больше нигде не упоминается в трилогии.
По-своему связан с Гришей и образ Натальи Савишны: эти герои являются в трилогии практически исключительными носителями демократической культуры. Значимость для Николеньки его сословной принадлежности проявляется в «Детстве», прежде всего, отношением героя к доброй старушке. Но и к Грише мальчик поначалу отнесся несколько высокомерно: он движим любопытством («Если хотите посмотреть Гришины вериги...» (1, 73), и наблюдение за молящимся юродивым представляется ему развлечением: он ожидал «веселия и смеха» (1, 75). Понимание значения этих людей для ребенка проявлено в лирических отступлениях уже взрослого повествователя, что объединяет их образы. Вместе с тем Наталья Савишна отчасти противостоит юродивому: ее практическая деятельность экономки — наблюдение за хозяйским добром — представляет собой занятие сугубо земное. Гришина суть проявляется наиболее ярко в молитве, т. е. в состоянии отрешения от человеческих забот. Наибольшая значимость для него самого и важность для рассказывающего о нем Николеньки — это общение Гриши с Богом, а не с людьми, что подчеркивается различием его поведения и речи в двух анализируемых главах: «стукнул посохом» (5 гл.) — «с молитвой поставил свой посох в угол» (12 гл.); «белый зрачок... глаза прыгали беспрестанно» (5 гл.) — «в мутном зрачке его кривого глаза... остановилась слеза» (12 гл.); «захохотал самым страшным и неестественным образом» (5 гл.) — «сложив руки на груди, опустив голову и беспрестанно тяжело вздыхая, Гриша молча стоял перед иконами» (12 гл.); «маленькими шажками подбегая, ...движения торопливы и неровны» (5 гл.) — «...он был спокоен, задумчив и даже величав. Движения его были медленны и обдуманны» (12 гл.) и т. д. Множество обозначений речи, фиксирующих ее невнятность и некоторую наигранность в сцене появления на людях4 («закричал», «голос его был груб и хрипл», «речь бессмысленна и несвязна», «всхлипывая и продолжая говорить разную нелепицу», «говорил как будто сам с собою», «приговаривать»), контрастируют с описанием собранности и тихости во время молитвы («тихо гово-
рил известные молитвы, потом повторил их, но с большим одушевлением. Он начал говорить свои слова, с заметным усилием стараясь выражаться по-славянски» (1, 74)).
Житейская добродетель Натальи Савишны легко сочетается в ней с высокими душевными качествами доброты и самоотверженной любви. Бытовая религиозность этой женщины (см. ее разговоры с Николенькой после похорон матери) и противостоит высокому духовному настрою Гриши («положение религиозного восторга»), и дополняет его. Можно сказать, что в них воплощены две стороны, два полюса народной веры и народной культуры: оседлость и странничество, практицизм и надмирность5.
Таким образом, отношение героев к юродивому становится своего рода лакмусовой бумажкой для выяснения не только их религиозности, фиксирующей нравственную состоятельность, но, прежде всего, определяет их укорененность в национальной культуре. Для Толстого, очевидно, юродство было «одним из характернейших явлений русской народной религиозности» (выражение Гамаюна6).
Выраженное взрослым повествователем в сцене молитвы восхищение Гришей демонстрирует недоступность для его понимания увиденного состояния. «Чувствовать близость Бога», подобно юродивому, герою не дано, так же как и молиться «не поверяя рассудком» слова. Показательно в этом отношении сравнение описания Гришиной молитвы с исповедью Николеньки в «Юности», где ярко представлена обеспокоенность героя прежде всего собой. Невозможность достижения идеала непосредственной простоты и цельности, как известно, мучила многих толстовских героев (примеры общеизвестны: Оленин, Пьер, Левин и т.д. вплоть до самого автора «Исповеди»). Значимо сочетание в этом идеале черт естественности и духовной высоты, свойственное, по Толстому, христианской народной культуре. В искренности и силе веры, свойственной Грише, отразился идеал Толстого, поиски которого стали содержанием многих героев и произведений писателя.
Сравнивая образы Гриши и Николеньки, нельзя не отметить различие способов их изображения. В описании Гриши используются средства исключительно косвенного психологизма, он подан как бы взглядом извне: детально воспроизводятся движения и жесты; характеризуются сами произносимые речи, передается содержание молитв. Вряд ли это объяснимо только наличием «точки зрения повествователя», Толстой часто выходит за рамки этого правила. Выбранный автором способ описания мотивирует, но не обуславливает пристальный взгляд Николеньки. Единственная фраза в повествовании выражает состояние непосредственно — «положение религиозного восторга» (1, 75). Ее обобщающий характер можно объяснить смутным пониманием невыразимости чуветв определенного рода, остро и впервые ощущаемой ребенком в сцене молитвы Гриши.
Образ юродивого Гриши...
297
Или, по крайней мере, непереводимости таких чувств на язык логических понятий. Состояние Николеньки в соответствующей главе подано, наоборот, изнутри, фиксируются исключительно эмоциональные реакции: «страх, грусть, сожаление», «чувство детского удивления, жалости и благоговения», «дрожь и замирание сердца», «чувство умиления». Читатель фактически сталкивается с двумя формами изображения человека, соответствующими противоположным психологическим типам, часто изображаемым Толстым: героя ищущего и героя, чуждого рефлексии. Одной из важнейших черт психологического облика Николеньки является его забота о внешнем впечатлении. Авторефлексия героя обусловливает необходимость введения знаменитого психологического анализа. В Грише же, как и в Платоне Каратаеве, как в Алеше Горшке и других героях Толстого, воплощено сознание, требующее иных приемов и не передающееся средствами «диалектики души».
Сама сцена молитвы героя практически уникальна в произведениях XIX века, изображающих юродивого. Писателей неизменно интересовали юродское поведение и взаимоотношения юродивых с людьми; активно использовался полемический потенциал явления. Взгляд Толстого на юродивого во многом самобытен и определен общим художественным замыслом. Прежде всего, Гриша существует в мире повести как частное лицо, а не как представитель определенной группы людей; показательно изменение в названиях глав, задающее композицию образа: сначала «Юродивый», потом «Гриша», наличие имени индивидуализирует героя. Пушкиным и Островским, например, юродивые воспринимались как некий класс; индивидуально-биографические черты их в меньшей степени занимали авторов, чем групповые особенности: святость или безумие, провидческие способности, странность поведения. Выразительность их образов заключается прежде всего в определенной идеологической маркированности. Наличие прототипа у толстовского героя7 и черты, роднящие его с каноническим образом юродивого, нисколько не затмевают индивидуальность характера, благодаря сцене молитвы, поданной с вполне бытовыми подробностями.
Еще одно отличие. Социальная функция юродства как специфического христианского подвига — обличение неправедности мира — была актуальной для Пушкина и Лескова, виртуозно использовалась Герценом и выдвигалась на первый план авторами близкими к церковной культуре при объяснении смысла подвига юродства. У Толстого эта черта опять же намечена — в эпизоде рассказа о собаках, которых на него спустили, — но не развита. Гриша никого не судит и ничему не учит, что сближает Толстого с Островским. Особенность его поведения, поданного глазами ребенка, с одинаковым вниманием описывающего как предметы, так и людей, ослабляет ощущение специфичности, оно идеологически не нагружено.
В заключение можно сказать, что Толстой, вероятно, ориентировался на реального юродивого, каких, судя по этнографическим источникам, было множество в России XIX века8. Он воспринял и многие черты канонического образа — особенный внешний облик, аскетизм и смирение, косноязычие (вполне юродское, отличающееся от неумения говорить) и провидческий дар. Показателен при этом уникальный в литературе акцент на психологической стороне явления. Он сделал своего Гришу частью демократической культуры (не случайно называет его «юродивый и странник»), элементам которой отведено существенное место именно в первой части трилогии. Все, что связано с комплексом comme il faut, со светской и университетской жизнью, в трилогии Толстого отчуждено от религии, как и от духовной сферы жизни. С образами Натальи Савишны и Гриши связано вхождение в сознание героя традиционных истин, прежде всего духовных. Эти герои являются до некоторой степени знаками особой религиозной культуры, — типично русской, православной — с культом самоотверженной любви: у Натальи Савишны — к людям, у Гриши — к Богу.
Примечания
1 См. об этом: Федотов Г. П. Святые древней Руси. Париж, 1931; Лихачев Д. С., Панченко А. М„ Понырко Н. В. Смех в древней Руси. JI., 1984; Иванов С. А. Византийское юродство. М., 1994.
2 Пушкинского Николку чтят и дразнят, Афоню Островского зовут и ему угрожают, над лесковским Шерамуром смеются и им же восхищаются, платоновского Юшку избивают и помнят после смерти.
3 Здесь и далее цит. по: Толстой Л. Н. Собр. соч. в 12-ти томах. М., 1987. Первая цифра обозначает номер тома, вторая — страницы.
* О театральности юродского поведения см. упомянутую работу А. М. Панченко.
5 Вторая сторона народной веры в повести представлена в образе юродивого Гриши. Для русской^сультуры она оказалась более органичной. Прежде всего она была воспринята позднейшими мыслителями — Г. П. Флоровским и Н. А. Бердяевым.
6 Цит. по: Иеромонах Иоанн Кологривов. Очерки по истории русской святости. Брюссель, 1931. С. 243.
7 «Прототипом его послужил Толстому Васенька, имевший репутацию святости в Тульской губернии в первой половине XIX века» (Иеромонах Иоанн Кологривов. Очерки по истории русской святости... С. 248).
8 См., например: Прыжов И. Г. Сказание о кончине и погребении московских юродивых. М., 1862; Максимов С. В. Бродячая Русь. Т. 2. СПб., 1877; Пыляев М. И. Старое житье. Очерки и рассказы о бывших в отшедшее время обрядах, обычаях и порядках в устройстве домашней и общественной жизни. СПб., 1897.
