CC BY
814
МЕТОДОЛОГИЯ ИСТОРИИ
УДК 930.2
Н. С. Гусева
Постнеклассическая наука и постмодернизм: проблемы теории и методологии исторического познания в отечественной и зарубежной историографиях на рубеже XX-XXI вв.
В статье рассматриваются современные проблемы теории и методологии исторического познания. Автором сделана попытка анализа влияния принципов постмодерна на развитие зарубежной и отечественной исторической науки на ее современном этапе. Раскрывается суть понятий «постнеклассическая наука», «постмодернизм».
The author covers the modern problems of theory and methodology of historical knowledge. As a result, the author made attempt of the analyzes influence of principles of a postmodern on development of foreign and native historical science at its present stage and gives the interpretation of the notions «post-nonclassical science», «postmodernism».
Ключевые слова; постмодерн, постмодернистская парадигма, постне-классическая наука, «лингвистический поворот», «постмодернистский вызов», дискурс.
Key words; postmodern, postmodernist paradigm, post-nonclassical science, «linguistic turn», «postmodernist challenge», discourse.
Общая ситуация постмодерна, характерная для современного научного знания в своем постнеклассическом варианте, сыграла немаловажную роль в развитии исторической науки. Недаром современное ее состояние позволило В.Н. Сидорцову заключить, что «несколько последних десятилетий показывают значительные изменения в историческом сознании и новые тенденции в историографии, связанные с переосмыслением ставших уже традиционными направлений исследований и появлением новых интересов познания и стратегий в отношении истории» [17, с. 71]. Более того, «эти новации, - как отмечают Л.П. Репина и ее коллеги, - в совокупности представляют собой наиболее значительный методологический прорыв с тех пор, как полтораста лет назад были заложены основы современной исторической науки» [15, с. 278].
© Гусева Н. С., 2013
При этом в недавно вышедшей монографии Л.П. Репиной отмечается следующее: «если сравнить некоторые аспекты историографической ситуации середины XX столетия с ситуацией конца XX -начала XXI в., то контрасты бросаются в глаза. Прежде всего, это принципиальные различия в понимании характера взаимоотношений историка с источником, предмета и способов исторического познания, содержания и природы исторического знания, определения его статуса и формы изложения, а также возможностей последующих интерпретаций исторического текста» [16, с. 119].
Таким образом, антропологизация исторической науки, «лингвистический поворот», процесс конструирования междисциплинарных объектов определяют лицо этой новой историографии. Эти черты ученые, занимающиеся данными направлениями научных исследований, связывают с проявлениями общей ситуации постмодерна [17, с. 71], когда «по-новому был поставлен вопрос не только о возможной глубине исторического понимания, но и о привычных критериях объективности и способах контроля со стороны исследователя над собственной творческой деятельностью» [16, с. 121].
На протяжении последних двух десятилетий проблема взаимоотношений постмодернизма и исторической науки не теряет своей актуальности как в зарубежной, так и отечественной историографиях. Последнее обстоятельство стало главным в ходе написания данной статьи, в которой особое внимание будет уделено как обозначенным выше проблемам, так и общим вопросам теории и методологии исторического познания на современной этапе развития исторической науки.
В первую очередь, рассмотрим понятия «постнеклассическая наука» и «постмодернизм». Относительно первого термина стоит отметить, что в современном научном познании, в том числе и историческом, сосуществуют три типа научной рациональности, соответствующие трем этапам развития науки. В частности, в качестве доказательства приведем результаты научных изысканий В.С. Степина. Так, Вячеслав Семенович показал, что тенденция развития представлений об идеалах и нормах научного познания заключается в расширении поля рефлексии над деятельностью, в рамках которой изучается объект [18, с. 7-16]. Исследователь выделяет три этапа в его развитии: классический, неклассический и постнеклассический.
Исходя из вышеизложенного стоит отметить, что с 70-х гг. XX столетия неклассическая наука, сложившаяся на рубеже Х1Х-ХХ вв., сменяется постнеклассической наукой. Как итог, рождается новый тип знания, принципиально отличный от того, который принято называть «классической» наукой. Нельзя не отметить, что пост-неклассическая наука характеризуется повышением субъективности, гуманистичности, самокритичности, пересмотром
таких его классических характеристик, как объективность и истинность. А «на смену таким постулатам классической науки, как простота, устойчивость, детерминированность, - отмечает Лариса Г. Судас, - выдвигаются постулаты сложности, вероятности, неустойчивости» [2].
Одновременно с данными процессами формируется и постмодернизм1. В частности, современное состояние науки, культуры и общества в целом в 1970-е гг. ушедшего столетия было охарактеризовано Ж.-Ф. Лиотаром как «состояние постмодерна» [10]. Более того, как отмечают исследователи, на сегодняшний момент «совершенно очевидно существование параллелей между постне-классической наукой с ее неопределенностью, неполнотой, невери-фицируемостью и принципиальными методологическими установками постмодернизма» [2].
Но в чем кроется принципиальная разница между «модерном» и «постмодерном» и существует ли она вообще? В первую очередь отметим, что «модерный» мир, в том числе и социальный, организовывают категории детерминизма, универсальности, определенности и направленности развития. В то же время, как отмечает И.П. Ильин, «относительно того, что считать самыми характерными признаками постмодернизма, существует весьма широкий спектр мнений» [6, с. 202], но все же основные его признаки нерушимы: это категории неопределенности, нелинейности и многовариантности. «Упрощая до крайности, - отметил Лиотар, - мы считаем «постмодерном» недоверие в отношении метарассказов» [10, с. 11], а «грядущее общество соотносится не столько с ньютоновской антропологией (как то структурализм или теория систем), сколько с прагматикой языковых частиц» [10, с. 12].
Каким образом повлиял постмодернизм на историческую науку? Чтобы ответить на этот вопрос, рассмотрим важнейшие постулаты постмодернистской парадигмы, которая ставит под сомнение или полностью опровергает следующие догмы историографии:
1) само понятие исторической реальности, а с ним и собственную идентичность историка, его профессиональный суверенитет;
' Дата возникновения постмодернизма как явления достаточно спорна. В частности, И.П. Ильин в труде «Постструктурализм. Деконструктивизм. Постмодернизм» по этому вопросу отмечает следующее: «для И. Хассана он начинается с «Поминок по Финнегану» (1939 г.) Джойса. Фактически той же периодизации придерживается и К. Батлер. Другие исследователи относят время его появления примерно к середине 50-х гг., а к середине 60-х гг. - его превращение в «господствующую» тенденцию в искусстве. Однако большинство западных ученых, как литературных критиков, так и искусствоведов, считают, что переход от модернизма к постмодернизму пришелся именно на середину 50-х гг. XX века». В рамках своих научных исследований мы придерживаемся последней точки зрения.
2) критерии достоверности источника (размыв границ между фактом и вымыслом);
3) веру в возможность исторического познания и стремление к объективной истине [16, с. 122].
Таким образом, подчеркивается «литературность» исторических текстов и невозможность истории давать объективное научное знание: «в наиболее радикальном понимании труд историка становится фактом литературы, а историческое познание - формой эстетического осмысления мира» [14, с. 341], а так называемый «постмодернистский вызов» истории в первую очередь «направлен против концепций исторической реальности и объекта исторического познания» [15, с. 245].
Постмодернистская версия конструктивистской гипотезы, - как подчеркивает Н.Е. Копосов, - исходит из представлений о том, что мир дан нам только в языке и благодаря языку и что, следовательно, наши представления об истории являются лишь результатом действия «лингвистических протоколов», которыми порождены исторические тексты [8, с. 219].
М. Фуко, Х. Уайт и ряд других историков-постмодернистов в полном соответствии с постмодернистской парадигмой считали, что изучение истории не дает нам возможности видеть ее как постоянный или закономерный процесс: он не имеет ни начала, ни конца, ни направления, ни определенного смысла. История, - отметил в одной из интервью Х. Уайт, - никак не может считаться наукой в том же смысле, что химия или физика. Не каждый в ней нуждается, и, возможно, многим людям она наносит ущерб. Нельзя думать, что если история обслуживает наши потребности, то она нужна всем» [7]. Уайт уподобляет историка рассказчику, а историческое произведение предстает как «вербальная структура в форме нарративного прозаического дискурса и является моделью, в которой воплощаются структуры и процессы прошлого, дающие эти толкования через репрезентацию реальности» [19, с. 11-13]. В свою очередь, история, по М. Фуко - это «сфера действия сил бессознательного, хаотичного, скачкообразное накопление знаний и изменений дискурса» [17, с. 81].
Итак, согласно представлениям историков-постмодернистов в корне изменяются взгляды на историю: она теряет телеологичность, присущую практически всем концепциям, претендовавшим ранее на универсальное объяснение исторического процесса [17]. Современные постмодернисты утверждают, что смысл истории теперь приобретается инновационно, что история «не является эволюционным процессом» и «не обусловлена социально-экономическими трансформациями общественного организма» [17, с. 82]. В толковании
адептов постмодернизма историческая действительность выступает «не как нечто внешнее для познающего субъекта, а как то, что конструируется языком и дискурсивной (речевой) практикой». В их понимании язык «рассматривается не как простое средство отражения и коммуникации, а как главный смыслообразующий фактор, детерминирующий мышление и поведение» [17, с. 88].
Таким образом, по-новому ставится вопрос не только о возможной глубине исторического понимания, но и о критериях объективности и способах контроля исследователем своей творческой деятельности: «историки, считая себя максимально критичными в анализе источников и сдержанными в оценках событий, оказываются гораздо наивнее литераторов и потому легче поддаются воздействию литературных и теоретических шаблонов - установившихся моделей» [19, с. 8]. Как следствие «происходят серьезные изменения в сфере профессионального сознания и самосознания историков, связанные с пересмотром традиционных представлений о собственной профессии, месте истории в системе гуманитарнонаучного знания» [15, с. 246]. Проще говоря, перед историком возникает вопрос: кем является он сам в данном процессе, как изменяется образ, статус и функции исторической науки?
В развернувшейся в зарубежной историографии полемике принимали активное участие обе стороны. Одним из наиболее известных историков - защитников от «постмодернистской опасности» в конце XX столетия стал англичанин Л. Стоун. В частности, в журнале «Past and Present» в ответ на постмодернистские заключения о том, что история всегда представлена нам в дискурсивной форме и нет ни политической, ни экономической, ни социальной внетекстовых систем, Стоун отмечает, что данные постулаты оглашают нечто неприемлемое для историка: ведь «если ничего не существует вне текста, то история, как мы ее знаем, полностью дискредитируется, а факт и ложь становятся неразличимы» [20, с. 310]. Стоит отдать должное, что при этом, подчеркивает А.В. Юдельсон, английский ученый не отрицает положительной роли «лингвистического поворота», «научившего историков более тщательно рассматривать тексты, используя новый инструментарий для выявления скрытой в них информации» [20].
Лоуренс Стоун настаивает, что «слова, являясь игрушкой человека, не могут играть друг с другом» [20, с. 311]. Достигнуть «относительной истины» («во всяком случае, заслужить одобрение наиболее информативного читателя») историк может, произведя ряд сложных операций - выяснив авторское намерение, изучив социальный и политический контекст, который создал современную форму языка, погрузившись в традиции культуры [20, с. 311].
Не меньший, а скорее, наибольший интерес для нас представляет историографическая ситуация, сложившаяся на рубеже XX-XXI вв. в отечественной исторической науке. Переопределение методов историографического исследования, отход от позитивистского марксизма заметно отразился на развитии отечественной исторической науки, когда «озадаченные необходимостью модернизации марксистских подходов к истории отечественные исследователи конца 80-начала 90-х гг. с надеждой обратились к западной историографии в поисках новых концепций» [20, с. 314].
Затрагивая проблемы отечественной историографии, в первую очередь крайне важно отметить особенность в понимании постмодернизма (как самого термина, так и его содержания в контексте влияния на историческую науку) советскими, а затем и российскими исследователями. Дело в том, что в начале 1990-х гг. отечественные историки рассматривали постмодернизм не иначе «как поиск «третьего пути», на котором история могла бы избежать опасности растворения в «точных» науках, не способных сформировать комплексное видение человека и общества, и в литературе, не связанной обязательствами по отношению к прошлому» [20, с. 316]. Как верно подметил А.В. Юдельсон, «постмодернистом может смело называть себя любой историк, поддерживающий главное требование нашей постперестроечной историографии - вернуть истории человека» [20].
При этом наблюдается своеобразный диссонанс: в частности, В.М. Мучник и И.Ю. Николаева отмечают, что «большинство историков в эпоху постмодернизма не разделяют радикальных воззрений Х. Уайта [13, с. 21], более того, «выражают свое несогласие с Ф. Ан-керсмитом, сравнившим труд историка-постмодерниста с увлеченным перебиранием листьев, опавших с исторического древа, ствол и ветки которого не представляют более никакого интереса» [1, с. 157-158]. Подобная довольно противоречивая ситуация во многом может быть объяснена тем, что многие историки-марксисты в то время еще не достаточно четко понимали общую ситуацию постмодернистского дискурса.
Но уже с 1994 г. начинают появляться первые работы, рассматривающие данную проблему с позиций зарубежной историографии. Главным образом это работы Галины Ивановны Зверевой, «первым профессиональным историком, связавшим постмодернизм со стратегиями постструктурализма и деконструктивизма» [20, с. 316]. Г.И. Зверевой были сформулированы основные понятия постмодернизма, среди которых: текст, дискурсивная практика и др. Как отмечает А.В. Юдельсон, это «помогло российским историкам ориентироваться в проблемном поле современной историографии» [20,
с. 317], но вместе с тем, продолжает он далее, «формировало представление о постмодернизме не как об альтернативе, но как о следующем этапе науки ... поскольку предполагаемый переворот грозил обесценить практически все профессиональные навыки, которыми гордились российские историки, такой подход позволял восстановить единство советской историографии на основе отрицания "модных" влияний западной мысли. Как итог: с 1995 г. отношение к постмодернизму становится все более негативным» [20, с. 317], но все же не приобретает массового характера.
Важную роль в критике постмодернизма и в обсуждении современных проблем теории и методологии исторической науки играл журнал «Одиссей. Человек в истории». При этом в отечественной критике постмодернистских идей становится заметно новое качество российской историографии: «стремление обращаться к "конечным вопросам" цели и смысла исторического исследования, поиск нового понимания его природы, соответствующего современным тенденциям эпистемологии, наметившийся поворот к релятивизации универсалистских подходов к источнику свидетельствует о том, что в нашей историографии появляется слой историков, для которых думать о прошлом оказывается важнее, чем «исследовать его» [20, с. 320-321].
В основе исследовательской концепции современных историков лежит идея, согласно которой историческое знание (и предлагаемый им образ прошлого) всегда субъективно, неполно и относительно в своей истинности; что объектом исторического знания является человек, природа и поведение которого разнообразны сами по себе и могут быть рассмотрены в разных ракурсах и взаимосвязях; что историческое знание всегда выполняет социальные функции, является частью социального сознания, элементом политико-идеологических представлений и исходным материалом для определения стратегии дальнейшего социального развития; что историческая память общества есть результат как рационального осмысления прошлого, так и его интуитивного и эмоционального восприятия [15, с. 2-4].
«Историк, - отмечает Н.Е. Копосов, - не может обойтись без проецирования на историю форм своего разума, ибо мир, включая историю, дан ему только как проекция форм его собственного сознания... а история все равно остается конструктом разума историка, который полагает ее как объект познания» [8, с. 220]. Но в то же время неверно утверждать и о том, что историческое познание полностью субъективно, как это предполагает постмодернистская парадигма, и тем самым «разум историка не сводится к лингвистическому модулю» [8].
Вполне естественно, что многие профессиональные историки, в первую очередь на Западе, «встретили наступление постмодернистов буквально в штыки»: «крайности» постмодернизма, отвергавшие саму возможность существования истории как научной дисциплины, вызывали растущий отпор со стороны исторического сообщества. Там эпоха «триумфального шествия» постмодернизма постепенно заканчивалась: «постмодернистский вызов» встретил, да и не мог не встретить, активное неприятие в историческом сообществе, ибо в своих крайних выражениях он означал агрессивное отрицание объективных оснований исторического познания, как и самой не зависящей от наблюдателя исторической действительности» [11].
Как отмечает Б.Г. Могильницкий, в «американской историографии уже в 1990-е гг. нарастает критика постмодернизма» [11, с. 522]. Американский историк П. Загорин по этому поводу указывал, что «в противоположность ученым, работающим в сфере литературных исследований, американская историческая профессия обнаружила гораздо большую сопротивляемость постмодернистским доктринам, влияние которых на мышление и практику историков не только увядает, но все более обречено на исчезновение». Ибо, убежден Загорин, и это убеждение пронизывает все его рассуждения, «философия постмодернизма не только лишает историю ее научного статуса, но и делает проблематичным ее социальное назначение» [11, с. 10].
Критике постмодернизма уделено значительное внимание, и она во многом правомерна. Л.И. Кузеванов, оценивая влияние постмодернизма на современную историческую науку, подчеркивает, что в результате происходит «идеалистическая подмена понятия «исторический источник» понятием «текст», кроме того, происходит «размывание границ между фактом и вымыслом, между реальным и нереальным, что проявляется в конструировании никогда не существовавших исторических фактов»; обвиняет «в неоправданном объединении реальных исторических событий в единый класс с символическими обозначениями; в абсолютизации единичного, локального... в вульгаризации процедуры сбора и интерпретации исторической информации, что затрудняет саму возможность осуществления верификационных процедур» [9].
П ^ V
В свою очередь, критика крайностей постмодернизма не означает отрицания его позитивного влияния на историческую науку, которое, несомненно, существует [11]. Это признают многие, в том числе и отечественные исследователи (Б.Г. Могильницкий, Л.И. Ку-зеванов и др.). Даже бескомпромиссный критик постмодернистской теории истории, завершавший свою статью категорическим утвер-
ждением, что постмодернизм - это не место для обитания человеческого разума, П. Загорин вместе с тем признавал, что постмодернистские концепции языка и дискурса были широко восприняты в таких субдисциплинах, как социальная история, культурная и интеллектуальная история, женские и гендерные исследования и т. п., да и вообще пришествие постмодернизма вызвало бурный всплеск интереса к исторической эпистемологии.
Наиболее взвешенной, по мнению Б.Г. Могильницкого, является оценка другого выдающегося представителя «новой исторической науки» Л. Стоуна. Отвергая «крайности» постмодернизма (отрицание существования объективности исторической реальности, неразличимость истории и литературы, факта и вымысла и т. п.), он вместе с тем подчеркивает в целом благотворное влияние «лингвистического поворота» на историческую науку (среди них: раскованность мысли и воображения, обращение к любым исследовательским стратегиям, выработанным современной наукой, принципиальное многоязычие постмодернистской культуры и, в частности, исторической методологии, развитие диалогических форм исторического познания, его эстетизация, обоснование понятия исторического дискурса как особой формы изображения прошлого, распространение микроисторических исследований и многое другое) [11, с. 10].
По образному выражению Б.Г. Могильницкого, из всего этого образуется «тот питательный бульон, из которого может вырасти новая парадигма истории, отвечающая современным научным и социальным реалиям, но никак не являющаяся по своей природе постмодернистской, а, напротив, отвергающая его основную интенцию» [11, с. 17]. Говоря о положительных моментах влияния постмодернизма, нельзя не отметить факт смещения не только акцентов внимания историков, но и самих способов и стилей повествования. Сегодня многие исследователи говорят о возвращении старой, «рассказывающей» истории [17, с. 88-89], о так называемом нарративе - истории, близкой к литературе по стилистике и по методам, связанной с главным - преобладанием описания в работе историка. С другой стороны, повествование (нарративность), широко используемое историками для изложения результатов исследования, нельзя трактовать как простое описание, и сегодня имеет место «возвращение нарратива», но уже на новом витке и с новым теоретическим обоснованием. Дело в том, что нарративность «скрепляет» рассуждения, несет в себе «определенные рационализирующие связи и отношения», является «значительной частью общей стратегии рационального продвижения». В этом смысле «нарративность» в историческом исследовании выполняет ту же
роль, что и «интерпретация-описание» в естественно-научном познании. Таким образом, нарративность (интерпретация-описание) является одной из форм познания прошлого. В связи с этим, подчеркивает Л.И. Кузеванов, «нет никаких оснований "изгонять" ее из исторического исследования» [9, с. 167].
В связи с данными обстоятельствами во второй половине 1990-х гг. по мере постепенного усвоения поначалу казавшихся сумасбродных идей «все громче стали звучать голоса «умеренных», призывающие к взаимопониманию и примирению» [15, с. 246]. «В условиях "постмодернистского вызова", - отмечает Л. П. Репина, -сторонники этой позиции, отличной и от объективистской, и от сугубо лингвистической, нашли точку опоры в том, что невозможность прямого восприятия реальности не означает полного произвола историка в ее "конструировании"» [15, с. 247].
Таким образом, характеризуя современное состояние историографии, стоит отметить, что прочные позиции в настоящее время занимают субъективистские (постмодернистские) взгляды на природу исторического познания. В наиболее развернутом виде они представлены в получивших широкую известность на Западе трудах американского историка-постмодерниста Х. Уайта (одного из отцов-основателей «лингвистического поворота» в исторической науке), «обосновывающих поэтическую природу истории, не имеющей вследствие этого ничего общего с подлинной научностью» [12, с. 64].
Вместе с тем стоит уточнить, что далеко не все представители исторической профессии, в том числе и историки-постмодернисты, согласны с данными высказываниями, признавая, что «реальность -это не только произведение слов» [20, с. 311]. Американский историк П. Стирнс, в свою очередь, отметил, что «изучение истории помогает понимать людей, человеческий опыт и происхождение изменений в обществе, дает почву для размышлений по поводу морали, создает условия для самоидентификации и делает нас гражданами, развивает способность анализировать и оценивать многообразные свидетельства и их различные интерпретации, расширяет эрудицию и кругозор» [20, с. 311].
Не вызывает сомнений, что сохранение для истории статуса научного знания и ее дальнейшее развитие должно быть продолжено, но вместе с тем оно будет невозможно «без глубокого анализа теоретических оснований, методологических аспектов и актуальной исследовательской практики мировой и отечественной историографии» [16, с. 24].
Список литературы
1. Анкерсмит Ф. Р. Историография и постмодернизм // Современные методы преподавания новейшей истории. - М., 1997. - С. 157-158.
2. Г. Л. Судас Постмодернизм // URL: http://www.chem.msu.su:8081/
rus/teaching/sociology/postmodern.html (дата обращения: 12.10.2012).
3. Зверева Г. И. Реальность и исторический нарратив: проблемы само-рефлексии новой интеллектуальной истории // Одиссей: Человек в истории. -М., 1996. Вып. 1996 г.: Ремесло историка на исходе ХХ века. - С. 11-24.
4. Зверева Г. И. Историческое знание в контексте культуры конца XX века: проблема преодоления власти модернистской парадигмы // Гуманитарные науки и новые информационные технологии. - М., 1994. - Вып. 2. - С. 127-142.
5. Зверева Г. И. Культура исторической профессии на рубеже XXI века: вызов «новой интеллектуальной истории» // Тр. по культурной антропологии / сост. В. В. Глебкин. - М., 2002. - С. 128-138.
6. Ильин И. П. Постструктурализм. Деконструктивизм. Постмодернизм. -М., 1996.
7. Интервью с Х. Уайтом // Диалог со временем: альманах интеллектуальной истории. - Вып. 14. - М., 2005. - С. 345-346.
8. Копосов Н. Е. Как думают историки. - М., 2001. - 326 с.
9. Кузеванов Л. И. Академизм исторического познания: Моногр.; 9-е изд., доп. - М., 2010.
10. Лиотар Ж.Ф. Состояние постмодерна. - СПб., 1998.
11. Могильницкий Б. Г. История на переломе: некоторые тенденции развития современной исторической мысли // Междисциплинарный синтез в истории и социальные теории: теория, историография и практика конкретных исследований / под ред. Л. П. Репиной, Б. Г. Могильницкого, И. Ю. Николаевой. -М., 2004. - С. 5-22.
12. Могильницкий Б. Г. Введение в методологию истории. - М., 1989.
13. Мучник В. М., Николаева И. Ю. От классики к постмодерну: о тенденциях развития современной западной исторической мысли // К новому пониманию человека в истории: Очерки развития современной западной исторической мысли / под ред. Б. Г. Могильницкого. - Томск, 1994. Гл. I. - С. 5-52.
14. Парамонова М. Ю. «Несостоявшаяся история»: аргумент в споре об исторической объективности? Заметки о книге А. Деманда и не только о ней // Одиссей. Человек в истории. - 1997. - М., 1998. - С. 335-344.
15. Репина Л. П., Зверева В. В., Парамонова М. Ю. История исторического знания: пособие для вузов. - М., 2004.
16. Репина Л. П. Историческая наука на рубеже XX-XXI вв.: социальные теории и историографическая практика. - М., 2011.
17. Сидорцов В. Н. Методологические проблемы истории: учеб. пособие / под общ. ред. В. Н. Сидорцова. - Мн., 2006.
18. Степин В. С. Становление идеалов и норм постнеклассической науки / отв. ред. Е. А. Мамчур // Проблемы методологии постнеклассической науки: сб. ст. - М., 1992. - С. 7-16.
19. Уайт Х. Метаистория: Историческое воображение в Европе XIX века. -Екатеринбург, 2002.
20. Юдельсон А. В. Реферат по кн. «Хрестоматия постмодернистской истории» / под ред. К. Дженкинса // Образы историографии: сб. ст. - РГГУ, 2001. -С. 305-324.
