CC BY
128
ИСШНЧЕШЕ НАУКУ
НЕКЛАССИЧЕСКАЯ ИСТОРИОГРАФИЯ
А.А. Аникеев, А.В. Лубский
В исторической науке можно выделить несколько моделей познавательной деятельности. Наиболее ранняя из них -классическая модель, с жестким разделением субъекта и объекта познания, предметом которого выступает надиндивиду-альная историческая реальность, из которой выводится (или к которой сводится) деятельность людей прошлого. Эта модель базируется на рационально-сциен-тической методологии социологизма, согласно которой историческая реальность воспроизводится в сознании исследователя. Различного рода исторические теории выполняют здесь репрессивную функцию по отношению как к ученому, так и к самой исторической реальности (1).
На этой основе писались исторические труды со времен Геродота (484425 гг. до н.э.), когда история понималась как Histories Apodexis, т.е. «изложение событий» из уст очевидца или же событий, опирающихся на достоверные свидетельства. Формула Histories Apodexis заложила пять парадигм, которые до наших дней являются основой понимания истории как отрасли гуманитарного знания. В общем виде их можно сформулировать следующим образом.
Предметом Histories Apodexis являются события прошлого, которые историк называет историческими фактами.
Формой Histories Apodexis служит рассказ, повествование, обладающее внутренней структурой и сюжетом.
Между событиями прошлого и Histories Apodexis существует устойчивая схема информационной коммуникации. Прошлое оставляет следы. Совокупность этих следов называется историческими источниками. Задачей историка является извлечение информации из данных источников и составление на ее основе рассказа о том или ином сюжете прошлого (2).
На этой основе развивались многие направления исторической науки в XIX и XX столетии: позитивизм, марксизм, прагматизм и др. По выражению авторов вступительной статьи в первом выпуске «English Historycal Review», «история является центральной среди прочих гуманитарных наук, способна просвещать и обогащать все остальные».
Однако во второй половине XX в. широкое развитие получили модернистские подходы к истории, к которым можно отнести антропологический, психологический, глобальную историю и т.д. В основе неклассической «модернистской» модели лежит принцип номинализма, ориентирующий исследователя на изучение, прежде всего, повседневной жизни человека, в рамках этой модели личность, этнос, социум рассматриваются как разные исторические реальности, механизм взаимодействия которых включает в себя как моменты адаптации и компенсации, так и моменты конфронтации и трансформации. Жизнь человека при этом так же воспроизводится, но не в результате рационального осмысления, а понимания
У S Аникеев A.A., Лубский A.B.
Рп пЩ
lllll «Неклассическая историография»
«чужой» жизни путем «вживания» в нее с помощью, принципов и методов герменевтического ее истолкования.
Классическая и модернистская модели исторического исследования исходят из возможности абсолютного субъекта познания и воспроизводства исторической реальности. Постмодернистская модель такую возможность отвергает. Реализуя феноменологический подход и принципы неклассической герменевтики, эта модель абсолютизирует репрессивные функции субъекта исследования, который в рамках смыслового поля своей культуры, переосмысливает значение «чужих культур» и на этой основе повседневность прошлого производится сознанием субъекта познания (3).
Современное состояние исторической науки в России характеризуется, прежде всего, следующими чертами. При сохранении традиций классической модели в тематике исследования и методологических подходах наблюдается переход от монистической интерпретации истории к плюралистической. Это выразилось в осознании того, что не существует универсальных познавательных средств, что научная деятельность - это всегда и прежде всего выбор методологической ориентации.
Историческая наука постепенно приобретает человека и все более интерпретирует исторический процесс не как надиндивидуальную реальность, а как деятельность человека, переходя тем самым к неклассической модели познания.
Все больше внимания наряду с выяснением исторических закономерностей уделяется изучению исторического своеобразия. Изучение исторических структур дополняется исследованием социальной повседневности и ментальности. Особый интерес вызывают проблемы этноисто-рии. В методологическом плане стремление объяснить историю сопровождается попыткой понять людей прошлого, вжиться в социокультурное их пространство, иное, чем у современного человека. Этим обуславливается повышенное внимание к таким проблемам, как цивилиза-
ция, интеллектуальная история, постмодернизм (4).
Наибольшее влияние на историческое знание оказал «лингвистический поворот» и «постмодернистский вызов». По заявлению американского исследователя X. Уайта, историческая наука в лучшем случае есть «протонаука с определенными ненаучными элементами своей конструкции» (5). Подобные заявления, произвели на историков поистине апокалиптическое впечатление. По выражению Д. Харлана, наступил затяжной эпистемологический кризис, «поставивший под сомнение саму веру в неизменность и доступность прошлого, скомпроментировавший возможности исторического постижения и подорвавший нашу способность определять себя во времени» (6).
Переход от монистической к плюралистической интерпретации истории создает особую методологическую ситуацию, в рамках которой, с одной стороны, идет поиск новых методологических ориентиров, с другой - наблюдается мобилизация всего предшествующего исследовательского опыта, познавательного потенциала предшествующих эпох и иных культур. В результате, современная историческая наука превращается в «мультипарадиг-мальную» дисциплину, становясь когнитивным полем многообразных мнений и интертекстуальных «языковых игр», в ходе которых историческая реальность растворяется во множестве научных дискурсов, тропов и смысловых миров (7).
Большое влияние на возникновение данной ситуации в исторической науке оказали идеи постмодернизма. Однако, надо заметить, что отечественные ученые пока мало интересуются проблемой «постмодернизм и историческая наука». В современной историографии она представлена лишь в докторской диссертации Г.И. Зверевой и кандидатской диссертации В.Н. Кравцова (8). Это обусловлено тем, что большинство историков продолжают работать в русле различных монистических интерпретаций истории, и поэтому не могут понять смысла ее плюралистической интерпретации. Другой причиной является то, что «большинство ис-
ториков просто не понимает постмодернистского дискурса» (9).
В отечественной литературе постмодернизм иногда связывают со стратегиями поструктурализма и деконструк-тивизма, хотя часто постмодернизм рассматривают отдельно и от поструктурализма, и от деконструктивизма.
Постмодернизм, как «эмоциональное течение, проникающее во все поры современной интеллектуальной жизни» (Ю. Хабермас), как выражение «духа времени» во всех сферах человеческой деятельности возник в конце 70-х гг. в европейских странах, прежде всего, во Франции, «как антитеза культуре, базирующейся на ценностях и идеалах Просвещения».
Существуют различные мнения о том, что можно считать наиболее характерными признаками постмодернизма (10). Обобщая их, можно заключить, что постмодернизм - это недоверие к «мета-нарративам»; радикальный и положительно оцениваемый плюрализм и толерантность; мобилизация потенциала предшествующих эпох и иных культур; преодоление «границ» между элитарной и массовой культурами на основе плюрализма языков; многообразие, несоизмеримость и диверсивность интертекстуальных «языковых игр»; двойное кодирование текстов; культурная автономия субъекта познания, «равноправие» познавательных парадигм и стилей мышления, признание их самоценности; познание, как «производство» реальности; конвенциональность знания.
Характеризуя когнитивные претензии постмодернизма, М. Фуко заметил, что постмодернисты объявили «право на восстание против разума» (11). Поэтому некоторыми исследователями постмодернизм в гносеологическом плане представляется как «прощание с разумом». Они полагают, что постмодернизм «характеризуется крайним иррационализмом и отрицательным отношением к возможности познания мира» (12). Постмодернизм, как считают эти исследователи, выражает собой нигилистический комплекс, который всегда сопровождал и со провождает ус-
пехи научно-технического знания, утверждение ценностей и норм современного общества. Этот нигилистический комплекс, возникший еще во времена Ф. Ницше, предполагает не столько «переоценку всех ценностей», сколько отказ от классических ценностей и норм, выдвижение на первый план бессознательной субъективности, подчеркивание приоритетности витальных, эмоциональных и телесных потребностей человека и трактовку рациональности и даже языка как средства репрессивного подавления чувственности и эмоциональности» (13). Утверждается также, что социальной философии постмодернизма присущи садомазохистские импликации (14).
Что касается собственно истории, то, как считают некоторые исследователи, «постмодернистское видение» является одной из возможных интерпретаций текущей истории и притом весьма разрушительной. Это связано с тем, что, по их мнению, под пером постмодернистов «история лишается любой внутренней связи и превращается в набор «отдельных историй», не связанных между собой и не предполагающих каких-либо связей преемственности», а сама «историческая наука с ее идеями прогресса, всемирной истории представляется лишь как орудие власти, как одна из технологий власти» (15).
В связи с этим отметим, что в современной отечественной критике постмодернизма в целом преобладает негативное отношение, хотя критика эта не всегда носит предметный и последовательный характер. Критикуя отечественных «критиков постмодернизма», некоторые ученые подчеркивают, что от их внимания ускользает такой важный момент, как связь этого нового идейно-теоретического течения с наступлением, так называемой, постиндустриальной эпохи. Эта связь, по их мнению, означает, что «сам постмодернизм, как и анализируемые в нем явления, - не только продукт изменений, происходящих в социальных отношениях вследствие перехода от индустриального общества (модернити) к постиндустриальному (постмодернити), но и существенная часть этих изменений». Поэтому
У S Аникеев A.A., Лубский A.B.
Рп пЩ
lllll «Неклассическая историография»
они считают, что постмодернизм - это рациональность, но рациональность особого рода. Это такой образ мышления, основным принципом которого является положение, что предмет и субъект исследования выступают равноправными творцами действительности, а исходным пунктом - утверждение «affirmo - ergo est» («утверждаю, значит, так есть»).
Отличительной чертой постмодернизма является приоритет языка над опытом. Единственной конкретной данностью, с которой готовы иметь дело постмодернисты, являются тексты, что нашло выражение в знаменитом афоризме Ж. Дерриды: «Вне текста не существует ничего» (16).
В области теории языка постмодернизм опирается на традицию, сформулированную в начале XX в. Ф. де Соссюром, который пришел к выводу о том, что нет языков, в которых слова («означающие») и предметы («означаемые») сочетались бы одинаковым образом. Поэтому, как полагал Ф. де Соссюр, определенные образцы мысли, присутствующие в одном языке, находятся вне пределов возможностей другого. Речь и письмо следует рассматривать не как пассивное отражение реальности, а как лингвистическую структуру со своими собственными законами.
Постмодернисты отвергают идею о том, что язык отражает реальность, как репрезентативное заблуждение. Языку, считают они, присуща нестабильность, его смыслы меняются с течением времени и оспариваются в любой конкретный момент. Язык - это не окно в мир, а структура, определяющая наше представление о нем. Поэтому новое знание, по мысли постмодернистов, появляется не в результате взаимодействия познающего субъекта и объекта, а в ходе сопоставления мнений и взглядов индивидов по той или иной проблеме. В связи с этим, один из основоположников постмодернизма Р. Рорти предлагает заменить модернистскую теорию познания, этот, по его словам, «предрассудок» эпохи Просвещения, претендовавший на получение объективной истины, «риторической философией», основанной на принципе «диалога-беседы». Посколь-
ку категории науки и ее тексты не отражают окружающий мир, а являются порождением рефлексирующих субъектов, то истину, как полагает Р. Рорти, познать нельзя, но более или менее «правдоподобный отчет» о ней можно дать с помощью диалогового метода (17).
Это дает постмодернистам основание говорить об «исчезновении» объекта науки и о необходимости рассматривать процесс познания не как диалог между субъектом и объектом, а как диалог между текстами, в ходе которого возникает специфическая власть языка текста, способного своими внутренними средствами создавать самодовлеющий «мир дискурса», в котором презентуется историческая реальность. В результате, текст в постмодернизме наделяется автономным существованием и способностью самостоятельно «прочитывать» историю.
В связи с таким пониманием роли языка в познании, постмодернисты придают большое значение проблемам интертекстуальности и деконструкции. Некоторые исследователи отмечают, что постмодернистская концепция интертекстуальности возникла на основе переинтерпретации идей М.М. Бахтина, высказанных им еще в начале 20-х гг. XX в. Осмысливая диалектику бытия литературы, М.М. Бахтин отмечал, что помимо данной художнику действительности, он имеет дело также с предшествующей и современной ему литературой, с которой он находится в постоянном диалоге (18).
Элиминировав проблему взаимодействия автора текста с действительностью, постмодернисты свели идею диалога М.М. Бахтина до диалога между текстами. При этом они предполагают, что в ходе этого интертекстуального диалога происходит как бы растворение суверенной субъективности автора текста в текстах-сознаниях, составляющих «великий интертекст» (19). В результате, сама культура стала восприниматься постмодернистами как единый интертекст, служащий в свою очередь предтекстом любого вновь появляющегося текста. Интертекстуальность в этом смысле для познающего субъекта - «это признак того
способа, каким текст прочитывает историю и вписывается в нее» (20). Интертекстуальность, таким образом, означает понижение статуса автора текста. Поскольку смысл текста, обусловленный «великим интертекстом», связан с лингвистической структурой языка не меньше, а то и больше, чем с намерениями автора, то любое утверждение, будто автор может точно передать «свой» смысл читателю, повисает в воздухе.
Таким образом, автор, по мнению постмодернистов, не может поручиться, что правильно выразил свою мысль, он не в состоянии проконтролировать дальнейшую судьбу своего текста и защитить его от неправильного понимания. В связи с этим автор текста, по образному выражению М. Пфистера, «превращается в пустое пространство проекции интертекстуальной игры» (21). Игры, носящей, по мнению постмодернистов, бессознательный характер, и поэтому порождающей имперсональный текст, «помимо сознательной волевой деятельности индивида. В этом смысле, по выражению Р. Барта, можно говорить о «смерти автора» (22).
Но в таком случае и историки, толкователи текстов прошлых эпох, являясь порождением единого интертекста собственной культурной традиции, обладают не большей свободой действий, чем авторы этих текстов. Поскольку, как полагают постмодернисты, объективный исторический метод, находящийся вне текста, просто невозможен и существует лишь интер-пре-тационная точка отсчета, сформированная из лингвистических ресурсов, доступных толкователю, то можно говорить и о смерти текстуальной критики исторических источников в ее традиционном смысле (23).
Большое значение в постмодернизме придается проблеме деконструкции текстов. Термин «деконструкция», который сформулировал Деррида, в постмодернизме употребляется для обозначения текстуального анализа, при котором непосредственный или «поверхностный» смысл отбрасывается ради менее очевидного. Современные лингвисты отмечают, что любой язык является сложной систе-
мой смыслов - множественным кодом, где одни и те же слова часто имеют различное значение для разных слушателей, поскольку «сила» языка частично основана на неосознанной передаче разных смысловых «слоев». Если возвести в абсолют разделение «означающего» (слова) и «означаемого» (предмета), предложенное Ф. де Соссюром, то появляется самый широкий спектр возможных прочтений (деконструкций) текста, который, однако, по мнению постмодернистов, несколько ограничен воздействием «интертекстуальности».
С позиций интертекстуальности тексты прошлого не должны рассматриваться в изоляции, а только в русле единого интертекста культурной традиции, непосредственно связанной с лингвистической структурой языка. Поэтому постмодернисты рассматривают каждый текст как часть «дискурса» прошлого или массива исторической языковой практики. Попадая в сферу познавательной деятельности, тексты прошлого оказываются, тем самым, в русле «дискурса» настоящего, что создает различные возможности для их деконструкции. История оказывается как бы на пересечении разных «дискурсов» -прошлого и настоящего, что, по постмодернизму, порождает скептицизм относительно возможности получения объективного исторического знания.
В целом для постмодернистов, в понимании интертекстуальности, деконструкции и дискурса, характерна тенденция к «свободному плаванию» без всякой привязки к «реальному» миру. С этой точки зрения бессмысленно искать различия между событиями прошлого и дискурсами, в которых они представлены, ибо сама «история», по образному выражению Р. Самюэла, превращается в «парад означающих, притворяющихся собранием фактов» (24).
В профессиональном сообществе историков по-разному относятся к постмодернизму, но именно с постмодернизмом, как полагают некоторые методологически рефлексирующие исследователи, связано осознание того, насколько исторически специфическими были те инструменты, с
1ННН1
помощью которых мы пытались расшифровать прошлое.
В исторической науке с постмодернизмом связано переосмысление исходных методологических предпосылок. Результатом этого переосмысления стало формирование постнеклассической модели исторического исследования.
Сегодня в период популярности постмодернизма, представители которого отстаивают свободу, субъективность и произвольность мышления вообще, а не только исторического и социологического, данная проблема некомпетентному слушателю или читателю могла бы показаться как бы снятой. Однако это мнение иллюзорно, поскольку необходимо различать гносеологическую и методологическую акцентировку проблемы. С гносеологической и теоретической точек зрения историческое знание и способ его репрезентации, естественно, отличаются, например, от математического и физического большим влиянием метафизических и мировоззренческих сюжетов, большей субъективностью. Кстати об этом писал уже Декарт, Ницше, М. Вебер, Т. Кун, И. Лакатош. Так что современный бум по поводу субъективности и кризиса истории псевдооригинален и псевдонов (25).
В то же время существует методологический аспект проблемы. Он является приоритетным для историка - профессионала-практика, работающего с источником. Такой историк (представители нового американского прагматизма, экзистенциализма, герменевтики) стремится к созданию позитивного знания, нахождением в источниках, несмотря на весь их субъективный фон, так называемого по терминологии некоторых представителей герменевтики «дарованного», т.е. объективного смысла - основы позитивного адекватного знания с учетом, естественно, всех налагаемых на это знание ограничений. Такого историка мало волнует философская проблема краха и кризиса истории. Он знает, что в обществе история необходима, как отвечающая потребности в коллективной памяти, так и в опыте прошлого. Подобный подход к материалу исследования осуществляемый обычно истори-
ками-профессионалами, отнюдь не свидетельствует о философской некомпетентности этих историков (хотя бывает и такое), главное в том, что акцентируется иной аспект проблемы. В этом случае при такой акцентировке оказывается необходимой специальная постановка проблем логики исторического знания, способствующей созданию аргументированного позитивного знания. История имеет свои логические задачи, которые следует решать на каждом этапе развития знания. В работе Хвостовой К.В. и Финна В.К., в которой говорится о том, что в историческом повествовании для того, чтобы нечеткие исторические идеи стали инструментом познания и построения концепций, необходимо их уточнить с помощью соотнесения с системой признаков, находящихся между собой в определенной связи, так же, как и предложенная им система аргументации, открывает большие перспективы в разработке проблем логики исторических рассуждений (26). Однако здесь возникает содержательная проблема: соотношение выбранных принципов уточнения понятий и построения концепций с историзмом. Возможны два решения. Первый состоит в том, что идеи, т.е. нечеткие понятия уточняются с использованием информации источников, относящихся к отдельным хронологическим периодам, т.е. с учетом историзма в развитии. Это оправдывается тем, что исторические отношения, наименования которых заимствуются из социологии, политологии (например, право, государство) существенно менялись во времени, поэтому понятия соответствующих отношений иногда целесообразно вырабатывать применительно к отдельным историческим периодам. Таковы, например, понятия: средневековый город, античное государство и т.д. Но подобного рода отношения отличаются и общими чертами, поэтому можно определить их с соответствующими уточнениями в рамках значительного временного периода, тогда в рамках глобального определения представляется возможным создать типологию по отдельным временным периодам. Выбор решения, очевидно, зависит от иссле-
дователя, от постановки им проблемы. Решение носит эвристический характер (27).
Каким же образом методологические дискуссии находят отражение в исследовательской практике российских историков? Для примера возьмем обсуждение монографии С.В. Журавлева ««Маленькие люди» и «Большая история». Иностранцы московского электрозавода в советском обществе в 1920-1930-х гг.» (28).
По словам автора книги, одна из главных причин появления книги - реакция на противоречивые процессы, которые наметились в последнее время в сфере социальной истории. С одной стороны, заметны тенденции интернационализации социально-исторического знания. Наработки германской школы истории повседневности, итальянской микроистории, еще недавно с большим трудом пробивавшие себе дорогу, стали почти общепризнанными международным научным сообществом. Они выделились из социальной истории в самостоятельные направления, что на определенном этапе придало их развитию заметный положительный импульс. Однако в последние годы обращает на себя внимание увеличивающийся разрыв между теоретико-методическим бумом конца XX в. и более чем скромным количеством работ, реализующих новейшие социально-исторические наработки на конкретном историческом материале, естественное стремление истории повседневности, гендерной и семейно-биографической истории, микроистории, истории эмоций, поведенческой истории, многих других социально-исторических течений к самостоятельности подчас приобретает характер самодостаточности (что видно даже по таким формальным признакам, как попытки создания собственного научного аппарата и даже желание говорить на "своем языке"). Возникает закономерный вопрос: всегда ли это продуктивно? Приходится признать, что многочисленные теоретико-методические новации, углубление специализации не привели пока что к существенному улучшению качества исследо-
ваний. Более того, многие разработки, к сожалению, остаются в теории, не будучи апробированными на практике. В особенности это относится к истории новейшего времени, включая советский период.
В связи с этим, как представляется, пора сказать совершенно определенно, что настало время "собирать камни". А именно: становится крайне актуальной проблема обобщения и реализации на конкретном историческом материале — уже на принципиально ином уровне, на основе их синтеза — многочисленных и действительно неординарных теоретико-методических наработок социальной истории, а также тесно связанных с нею биографической истории, истории повседневности, микроистории и др. (29).
Какой же будет история в XXI веке?
Проблема ответа на постмодернистский вызов - в том, что каждый историк интуитивно убежден, что история реально была. Он основывается хотя бы на собственном опыте жизни, переживании событий, которые происходили, но совершенно не поддаются адекватной реконструкции даже в собственной памяти. Чтобы постичь историю, исследователь должен выйти за рамки жизни, стать по отношению к самому себе внешним объектом, сторонним наблюдателем. А вот делать это за две с половиной тысячи лет существования своей корпорации историки так и не научились.
В этом плане, возможно, стоит еще раз задаться вопросом о социальной функции истории как сферы человеческой деятельности. Как мы уже видели, в идеале история трактуется как вербализованная память человечества. Однако вся практическая деятельность историков на протяжении веков нам демонстрирует, что история предназначена не только для попыток реконструировать прошлое, но и для выработки эффективных механизмов его подмены и забывания с теми или иными целями. Тогда историческое сознание можно определить как своего рода защитный механизм, предназначенный для спасения человеческого существования от социальных фобий и фрустраций. Способы «организованного забывания» в
тп
истории отработаны куда лучше, чем пути воссоздания, «как было на самом деле».
Возможно, именно из-за этого построение идеальных конструктов является сущностной чертой исторического познания: на протяжении веков для людей гораздо более насущным было умение забыть или подменить нашу память о прошлом, чем способность вспомнить и понять прошлое. И важность современного эпистемологического кризиса в том, что он ярко высветил эту проблему, сформулировал ее. Отдавая себе отчет в том, что история есть конструкт, и изучив законы создания такого конструкта, мы сможем попытаться отделить от него настоящее прошлое, поискать к нему ключи (30).
Другой принципиальной стороной современных методологических новаций является то, что история все больше трактуется как объяснительная система. Она является продуктом процесса пойэсиса - создания истории как следа нашего существования во времени, нужного нам для ориентации в мире, определении своего места в мироздании. Учитывая практическую значимость этого явления для человеческой жизни, необходимо тщательнее изучать механизмы пойэсиса, чтобы со временем история стала бы играть для людей такую же роль, как физика для механики или химия для медицины.
На наш взгляд, возможный сценарий развития исторической науки следующий. В корпорации произойдет раскол на авторов Histories Apodexis, понимающих стандарты своей профессии в позитивистском духе. Этот слой будет существовать всегда, поскольку именно на него со времен Геродота есть практический спрос со стороны власть предержащих, их идеологов, пропагандистов, а также националистов, пиарщиков, моралистов и т.д.
В то же время постепенно будет формироваться узкая прослойка профессиональных ученых, которая, пережив дискретный период, сумеет выработать новые научные стандарты, предъявляемые к историческому исследованию. Это позволит сократить дистанцию между фак-
том и событием (полностью преодолеть ее, наверное, можно будет лишь с изобретением машины времени, ежели таковое возможно). Какими будут эти стандарты -неизвестно. Можно лишь предположить, что в них обязательно будут присутствовать элементы антропологии, семиотики, герменевтики и использоваться методики точных наук. На их основе возникнет «наука история», отличная от Шв^пев АроёехАв (31).
29-31 января 2003 года Российская Академия Наук провела научно-методическое совещание «Проблемы методологии исследований инновационных подходов и координации научно-образовательной деятельности преподавания истории в высшей школе». На данном совещании значительное внимание было уделено проблемам методологии истории. В основном докладе председателя Национального комитета историков, директора Института Всеобщей истории РАН академика Чубарьяна А.О. в частности отмечалось, что за последние 15 лет российская историческая наука сделала гигантские шаги, изменив свою проблематику, содержание и инструментарий. За эти годы мы стали органической частью мировой науки.
В начале XXI столетия перед отечественной историографией стоят следующие задачи:
Использовать многофакторный метод исследования, синтез многих: форма-ционных, цивилизационных, теории модернизации и других подходов. Мы подошли к рубежу, когда историю нельзя изучать с помощью одного подхода.
Необходимо преодолеть аллергию к методологии истории при всей диверсификации исторического познания. Теория исторического знания всегда была и будет.
Следует развивать альтернативность исторического познания. Историк должен выработать у себя подход к истории как подбор альтернатив. В истории всегда были и есть альтернативы. Это позволит нам преодолеть негативное отношение к экономической истории, овладеть методологией интеллектуальной истории,
истории культуры и повседневности, а также глобальной истории и всемирной истории .
Положительным явлением в отечественной историографии является изучение элиты . Подобные исследования надо продолжить и продолжить изучение роли личности, бюрократии, различных общественных и профессиональных ассоциаций .
Необходимо вернуть мораль и нравственность в историю. Эта задача поставлена давно, но пока решается медленно .
Новой сферой исторического анализа являются мифы и мифология, как примеры отражения традиций, чаяний, чувств ит . д .
Участники научно-методического совещания поддержали данные выводы и внесли еще целый ряд новых предложений по развитию методологии исторических исследований .
В заключение так же отметим, что XIX век был веком энциклопедистов, XX столетие - веком теоретиков, а XXI век, по мнению многих историков, станет веком методологов .
ЛИТЕРАТУРА
1. История России в вопросах и ответах: Курс лекций. -Ростов-на-Дону, ¡997. -С. 11.
2. ФилюшкинА. Смертельные судороги или родовые муки? Споры о конце исторической науки в начале XXIвека //Россия XXI. - 2002. -№4.-С. 65.
3. История России в вопросах и ответах: Курс лекций. - С. 11.
4 Там же. - С. ¡2.
5 Уайт X. Метаистория: историческое воображение в Европе XIX в. - Екатеринбург, 2002. - С. 41.
6 Harlan D. Intellectual History and the Return of Literature //American Historical review. -1989. - Vol. 94. -P. 881.
7 Лубский А.В. Постмодернизм и историческая наука // Гуманитарный ежегодник. -Ростов-на-Дону, 2002. -№1. - С. 54.
8. См.: Зверева Г.И. Британская историография в контексте академической культуры XXвека: Автореф. дисс... д-ра ист. наук. - М, 1998. Кравцов В.Н. Критика постмодернистской версии исторического знания в английской и американской историографии 1980-
1990-х гг.: Автореф. дне... канд. ист. наук. -М, 2000.
9 Савельев И.М, Полетаева А.В. История и время. В поисках утраченного. - М , ¡997. -С. 660.
¡0. См.: Вельш В. «Постмодерн». Гносеология и значение одного спорного понятия // Пути. Международно-философский журнал. -¡992. - № ¡; Бауман 3. Спор о постмодернизме // Социологический журнал. - ¡994. - JJ4; Ли-тар Ж.-Ф. Состояние постмодерна. - СПб, 1999; Пигулевский ВО. Искусство: классика, модерн, постмодерн. - Ростов-на-Дону, 200¡ и
др-
¡ ¡. Цит. по: Философия истории / Под ред. А.С.Панарина. -М, ¡999. - С. 372. ¡2. Макарычев А.С, Сергунин А.А. Постмодернизм и западная политическая наука // Социально-политический журнал. -¡996. -№3.-С. ¡53.
¡3. Огурцов А.П. Постмодернистский образ человека и педагогика // Человек. -200¡. -JJ¡.
- С. 8-9.
¡4. См.: Давыдов Ю.Н. Паталогичность «состояния постмодерна» // Социологические исследования. 200¡ №.¡¡. - С. 8. ¡5. Огурцов А.П. Указ. соч. - С. ¡6. ¡6. lacqes Derrída Of Grammatology. Johns Hopkins University Press. - ¡976. -P.¡58. ¡7. См.: Rorty R. Philosophy and the mirrir of nature. - Oxford, ¡980. P365. ¡8. Бахтин М.М. Вопросы1 литературы1 и эстетики. -М, ¡975. - С. 6-7¡. ¡9. Ильин И.П. Постструктурализм. Декон-структивизм. Посмодернизм. // Современные методы1 преподавания новейшей истории. -М, ¡996. - С. 225.
20. Kristeva J. Narration et transformation // Semiótica. The Hague. 1969. №4. P.443.
21. Intertextualitet: Formen, Funktionen, anglist. Fallstudien. / Hrsg. von Broich U., Pfister M. -Tubigen. 1985. XII. S.8.
22. Roland Barthes, Image, Music, Text. -Fontana. 1977. P.42-48.
23. Тош Д. Стремление к истине. Как овладеть мастерством историка. - М., 2000. - С. 171.
24. Raphael Samuel. «Reading the Signs». Histiry Workshop Journal. 32. 1991. P. 93.
25. См.: Хвостова К.В, ФиннВК. Проблемы1 исторического познания в свете современных междисциплинарных исследований. - М, ¡997.
- С. ¡43-¡45.
26. Там же.
27. Хвостова К.В. Некоторые гуманитарные аспектыi уточнения исторического знания //
тп
Проблемы исторического познания. - М, 2002. - С. 22.
28. См.: Журавлев С. В. ««Маленькие люди» и «большая история». Иностранцы московского электрозавода в советском обществе в 1920-1930-х гг.». -М, 2000.
29. См.: Теоретические проблемы исторических исследований. Вып. 4 - М, 2002. -С. 119.
30. Филюшкин А. Указ. соч. - С. 99 31 . Там же.
Об авторах
Аникеев Алексей Алексеевич, доктор исторических наук, профессор СГУ, автор работ по зарубежной и отечественной истории, историографии и методологии истории . Лубский Анатолий Владимирович, кандидат исторических наук, профессор, зам . директора ИППК при Ростовском госуниверситете, специалист в области отечественной истории, философии и методологии истории .
