CC BY
10
Санкт-Петербургская православная духовная академия
Архив журнала «Христианское чтение»
В.А. Крылов
Последние произведения Гоголя, их смысл, значение и отношение к ним публики и критики
Опубликовано:
Христианское чтение. 1902. № 2. С. 270-292.
@ Сканированій и создание электронного варианта: Санкт-Петербургская православная духовная академия (www.spbda.ru), 2009. Материал распространяется на основе некоммерческой лицензии Creative Commons 3.0 с указанием авторства без возможности изменений.
СПбПДА
Санкт-Петербург
2009
DOUtiil ІЩЩММ Гиш,
ИХЪ СМЫСЛЪ, ЗНАЧЕНІЕ И ОТНОШЕНІЕ КЪ НИМЪ ПУБЛИКИ И КРИТИКИ.
„Сочиненія мои связаны тѣсно съ духовнымъ образованіемъ мена самого“ (Г.).
»ОДЪ послѣдними произведеніями Гоголя подразумеваются, конечно, его „Выбранныя мѣста изъ переписки оъ друзьями“ и „Размышленія о божественной литургіи“.— $ Ходячее мнѣніе и друзей и недруговъ Гоголя полагаетъ I рѣзкую границу между этими послѣдними призведѳиіями писателя и періодомъ его исключительно художественной дѣятельности. Но прежде чѣмъ присоединиться къ этому ходячему взгляду посмотримъ, нѣтъ ли чего-нибудь и общаго между авторомъ украинскихъ повѣстей, похожденій Хлестакова и Чичикова и Гоголемъ „Переписки оъ друзьями6. Мы беремъ на себя смѣлость утверждать, что какъ Гоголь подъ конецъ жизни не пересталъ быть самимъ собою, такъ и его „Переписка“ не была какой-то чудовищной непослѣдовательностью по сравненію оъ цроиз веденіями лѣтъ его шумнаго успѣха. Никто, конечно, не ожидалъ, что веселый балагуръ „Рудый Панько“ превратится въ моралиста Гоголи оъ его предсмертнымъ религіознымъ одушевленіемъ, но большой непослѣдовательности здѣсь аѳ было. Всего вѣрнѣе, что здѣсь оказалось закваска дѣтства и юности. м$ще оъ самыхъ временъ прошлыхъ, съ самыхъ нѣтъ почти ибДО* Ииманія—пишетъ 18-лѣтіЙ Гоголь своему дядѣ—я пламенѣлъ неугасимою ревностью сдѣлать жазиь свою нужною для
блага государства, я кипѣлъ желаніемъ принести хота малѣйшую пользу... Выть въ мірѣ и не означать своего суще* * ствованія—это было для мена ужасно.... Я поклялся ни одной минутМ короткой жизни своей не утерять, не сдѣлавъ блага" 1). Предчувствіе нс обмануло Гоголя: жизнь его оказалась можетъ быть короче, чѣмъ онъ самь думалъ. Едва достигши 30 д&тъ, Гоголь уже чувствовалъ постоянно занесенную надъ- немъ руку смерти. И вотъ подъ этимъ-то впечатлѣніемъ, считая свое призваніе писателя тоже общественъ ной службой, онъ спѣшитъ высказать міру то, что лежало по его мнѣнію полезнаго, но не высказаннаго въ душѣ его и веселый, юмористичеокн-наотроѳнаый „хохолъ", такъ ловко умѣвшій „брать отъ людей полною руною все, что ему нужно, ничего (самъ) не давая" 2), вдругъ отъ своего лица, прб* стой прозаической рѣчью начинаетъ вести невѳоелую Критику текущей жизни. Этотъ „смѣявшійся сквозь олѳэы“ писатель брооаѳтъ маску смѣха и начинаетъ прозаически поучать: „смѣхъ" пропадаетъ н міру отановятьоя видны только „слезы". Естественно, что не разбавленныя смѣхомъ олезы не лрнходятоя но вкусу публикѣ, естественно, что и рожденный съ улыбкой на лицѣ писателъ этой односторонностью портитъ цѣльность производимаго имъ впечатлѣнія, какъ музыкантъ, берущій аккорды только одной октавы, разрушаетъ гармонію своего же произведенія—наше ухо не любитъ однообразія н происходящей отсюда сухости,—но это еще не значитъ, что художникъ, измѣнивши выраженіе, перемѣнилъ и самую тему, а именно это и говорили про Гоголя въ послѣдніе годы его жизни. Мы готовы согласиться съ Бѣлинскимъ, чтр художникъ остается художникомъ, непосредственно и неотразимо вліяющимъ на сердца людей только тогда, когда онъ не думаетъ о „поученіи", но отказываемся признать, что проглянувшая тенденція мѣняетъ не только самого художника, иди точнѣе результатъ его вдохновенія, но и его первоночальное намѣреніе. Гоголь въ „Перепискѣ“ не перемѣняетъ своихъ прежнихъ убѣжденій на „проповѣдь кнута и невѣжества", и не его вина, что созданія его темперамента во воей .его цѣлости такъ отличны по своему выраженію отъ. созданій, въ которыхъ оиъ отдаетъ предпо-
*) Письмо П. П. Кооярояскому.
*) Письмо Іордана.
чтеніе морали и разсудку, забывая о художѳотвеяяоотп; ее его виюцЧто въ послѣднемъ случаѣ ему не удалось «апъ рельефно в понятно высказать свою мыоль, какъ это удавалось въ періодъ художественной дѣятельности. Готова черезчуръ быстро перегорѣлъ ж оставшеся въ вемъ золото его природы вмѣсто того, чтобы отлиться въ художественную вазу, образовало неприглядный слитокъ, къ которому кромѣ того прибавился нагаръ его недисциплинированнаго научно ума. Случилось то-же, что было и прежде, когда призванный учить публику двумя—тремя блестящими иллюстраціями, иѳ подготовленный систематически къ ученой карьерѣ, Гоголь послѣ нѣсколькихъ лекцій долженъ былъ оставить каѳедру профессора исторіи. Но здѣсь иѳ было принудительности и Гоголь вѳ измѣнилъ своей художественной натурѣ, а только оошелъ съ каѳедры, когда выговорился по извѣстному предмету весь. Въ послѣднемъ періодѣ не то. Здѣсь смерть держала художника за горло и говорила ему: „пиши! а то не оегодня-завтра рука твоя онѣмѣетъ навсегда, подводи итоги овоей дѣятельности и полезности, а то можешь пройти безъ слѣда и не договоривши того, что хотѣлъ оказать0, И больной писатель начинаетъ разбирать свои же произведенія, находитъ въ нихъ массу несовершенствъ, дописываетъ какъ-то „по новому0 второй томъ своего лучшаго труда, хочетъ оказать воѳ еразу, рветъ въ отчаяніи недописанноѳ и наконецъ нападаетъ на мысль, которая казалось—должна была упростить его задачу: онъ вспоминаетъ, что въ письмахъ къ интимнымъ друзьямъ ему уже приходилось выоказывать свои лучшія мысли, обнародованіе которыхъ навѣрное многимъ бы оказало ту услугу, о которой онъ мечталъ всю жизнь. Задавшись этой мыслью, Гоголь издаетъ воѣ по его мнѣнію могущія имѣть общественный интересъ письма, присоединивъ къ нимъ въ видѣ предисловія и свое предсмертное завѣщаніе, въ которомъ, позабывъ самолюбіе н человѣка и художника, высказываетъ сожалѣніе, что ему такъ мало пришлось совершить изъ того, чего, требовало его призваніе и еъ откровенностью умирающаго христіанина, оставляя пустыя свѣтскія приличія и тактичность, говоритъ о тѣхъ нравственныхъ мученіяхъ и потрясеніяхъ, которыя испытываетъ душа предъ разлукой оъ тѣломъ. Не удивительно, что такое необычное публичное эавѣщашѳ живого человѣка произвело на многихъ странное впечатлѣніе и вызвало на-
счетъ намѣреній автора не мало обидныхъ дна него догадокъ.
Но не будемъ забѣгать впередъ къ отзывамъ печати н публики о послѣднихъ произведеніяхъ создателя эпохи въ нашей художественной литературѣ, а обратимъ свое вниманіе на самый смыслъ н значеніе этихъ послѣднихъ произведеній уже не только дла автора, а и по ихъ существу.
Мы имѣемъ въ исторіи живой человѣческой мысли пиоа-тѳля, параллель между которымъ и Гоголемъ напрашивается оама собою—такъ сходна судьба ихъ даже по внѣшнимъ со* * бытіямъ жизни. Это извѣстный французскій пиоатѳль-мора-пнотъ Паскаль 1). Начавъ съ насмѣшекъ надъ пошлостью людской, оба онн подъ конецъ жизни обращаются въ проповѣдниковъ морали и защитниковъ христіанства; про обоихъ говорили, что онн измѣнили своему призванію; мистицизмъ, аскетизмъ и смиреніе обоихъ обострились одинаковымъ физическимъ недомоганіемъ; оба смотрятъ на болѣзнь, какъ на что-то должное и заслуженное, даже пишутъ разсужденія „о пользѣ болѣзней“ и не рѣдко доходятъ до полнѣйшаго тожества мыслей а); оба, чувствуя блидрсть смерти (они померли почти въ однихъ годахъ), опѣшили высказаться по мучившимъ ихъ вопросамъ и обоихъ 8а ихъ искренность называли далеко не почетнымъ именемъ, котораго, по замѣчанію Гоголн, всего болѣе боится современный человѣкъ *•). Оба слѣдовательно нашли—Паскаль въ потомствѣ, Гоголь даже въ современникахъ—своихъ Кузеновъ, Вовѳнагровъ и Вольтеровъ. И тотъ и другой не были спеціалистами въ своей области, обоихъ учила оама жизнь и оба, поэтому, писали для всей публики, а не для ученыхъ, въ чемъ даже Гоголь признается печатаю въ предисловіи къ „Размышленіямъ о божественной литургіи“. Не удивительно, поэтому, что оба впадаютъ въ одинаковыя ошибки и не выдерживаютъ научной критики. Но насколько умъ одного (Паскаля) былъ болѣе диоцишшрованъ, учено развитъ и поэтому болѣе глубокъ, основателенъ въ наблюденіяхъ и точенъ въ закдю-
*) Умеръ въ 1662 году.
*) Напримѣръ о безконечно малыхъ причинахъ и громадныхъ послѣдствіяхъ; о вліяніи красоты женщины ва судьбу многихъ людей Гоголь—„женщина въ свѣтѣ“, Паскаль и его „кончикъ носа“ Клеопатры, отъ котораго—будь онъ покороче—„все лицо земли было бы не то“ и др.
*) „Lou sublime“ Вольтера о Паскалѣ,—„дуракъ*—по Гоголю. По1-сдѣдняго даже самые близкіе друзья называли сумасшедшимъ.
неніяхъ, на столько же болѣе приложимы къ другому его жѳ собственныя слова о „ неприготовленныхъ проповѣдыватѳпяхъ Бога“ *)г Гоголь совсѣмъ не задается разрѣшеніемъ метафизическихъ вопросовъ, какъ это дѣлаетъ Паскаль и, благодаря своей фипооофокой начитанности, съ такимъ уопѣхомъ, что недостатки его разсужденій даже трудно и замѣтить. Отъ ие спеціалистовъ, отъ такъ называемой „большой“ публики, можетъ ускользнуть и евдѳмонкстическій принципъ Паскаля въ доказательствѣ бытія Божія и несостоятельность его „математическаго“ рѣшенія того жѳ вопроса по теоріи „вѣроятности.“, и его. ехоластичеоки-декартрвовое воззрѣніе на человѣка, духъ, мышленіе и матерію и т. д. Промахи Гоголя, который пишетъ не оправляяоь съ прежде бывшими ошибками мысли по затрогиваемымъ имъ вопросамъ, гораздо яснѣе, а обобщающій предметы чаотныхъ наблюденій тонъ „писемъ“, ие рѣдко и черезъ-чуръ одностороннее освѣщеніе вопроса усиливаютъ невыгодное впечатлѣніе, производимое нѣкоторыми письмами. Но въ общей сложности нельзя совершенно отрицать ни искренности Гогоац, ни значенія его послѣднихъ произведеній для тѣхъ изъ читателей, которые, не напиши этого именно Гоголь—писатель свѣтскій, никогда бы и не задумались надъ вопросами поднимаемыми нашимъ акторомъ.
Съ точки зрѣнія полезности для „большой“ публики и должна производиться оцѣнка „Переписки“ и „Размышленій“. Вся бѣда только въ томъ, что наша большая публика такъ привыкла идти на помочахъ у присяжныхъ литературныхъ критиковъ, что не умѣетъ уже и шага ступить самостоятельно на этомъ пути, не умѣетъ и—что всего печальнѣе — не хочетъ учиться ходить, опасаясь прослыть глупой я непросвѣщенной, какъ будто не въ томъ уже глупость, что она подхватываетъ чужіе крики, не вникая въ суть дѣла
Нужно говорить правду — такую публику образовали у наоъ сами „рыцари пера“: они запугали ее своимъ догмати-чески-непогрѣшимымъ тономъ, они запугали ее уже совсѣмъ не рыцарскими турнирами между собою на обширномъ подѣ газетной и журнальной полемики.
Поле сраженія нашихъ литературныхъ джентельменовъ
J *)' Гоголь: „о томъ, что такое слово“ т. IV стр. 20. По ред. Тихонравова. ■
какъ заповѣдный кругъ было недоступно для черни: они писали для нея, но черезъ чуръ презрительно относились къ ней, совершенно игнорируя ея вкусы и симпатіи, и молчаливая толпа привыкла только слушать „бранный“ кличъ господь законодателей, привыкла издали, черезъ головы другихъ, изъ всей борьбы, инь всего переполоха видѣть только знамена, подъ которыми сражаются литературные главари, бьющіеся часто за принципъ, рѣющій на знамени, а не за правду, если оно противорѣчивъ принципу знамени.
Время отъ времени большая публика получаетъ „bulletin de Гегтёе“, который какъ то самъ собою передъ ея испуганными рабскими глазами превращается въ „bulletin des lois“ и создается пресловутое „общественное мнѣніе“. Гоголю больше чѣмъ кому-либо изъ нашихъ великихъ писателей пришлось перенести отъ этихъ литературныхъ операцій: „надъ живымъ тѣломъ еще живущаго человѣка производилась та страшная анатомія, отъ которой бросаетъ въ холодный потъ даже и того, кто одаренъ крѣпкимъ сложеніемъ“, а въ публику летѣли одинъ за другимъ бюллетени не только уже о творческомъ, а даже и умственномъ здоровьи—вѣрнѣе нездоровья автора и сокровеннѣйшія и искреннѣйшія мысли взыщись сплошнымъ пятномъ на чистое имя писателя и какъ невольный промахъ „прощались“ великому человѣку и великодушно предавались забвенію. Великодушная толпа, къ чему ты пришла? Ты рукоплескала послѣ сама, какъ откровенію, мыслямъ, высказаннымъ пиоатѳаями, родившимися подъ болѣе счастливой звѣздой, въ болѣе счастливое время, рукоплескала и не подозрѣвая, что мысли эти буквально сходны оъ мыслями забытой и осмѣянной тобою книги! Судьба „величайшаго безумца“ снова приходить на память: только черезъ два съ половиною вѣха оцѣнило потомство „безумныя“, „Мысли“ Паскаля—должно по крайней мѣрѣ родное потомство оцѣнитъ по достоинству имыели „писемъ“ Гоголя, собрата Паокаля по духу. Теперь раскрываешь эту забытую книгу и очень часто [узнаешь въ ней мыоли, вычитанные нами у писателей уже нашей. половины столѣтія — Достоевскаго и живущаго еще знаменитаго автора „Воскресенія“. Не совпадаетъ ли такъ странно эта можетъ быть лебединая пѣснь „великаго писателя земли'руекой“ съ послѣдней главой „Переписки“, носящей заглавіе „Свѣтлаго Воскресенія“? Характерная черта всѣхъ нашихъ великихъ писателей—закан-
чикать овоК водъ часъ* хрустамипѣснинѳнзмѣми* вЬотор-женнѳй пѣснью оі „ввѣряемъ будущемъ“ нашего народа, а Относительно Толстого это еоѣладсдіе можетъ быть я нѳ совсѣмъ Случай но. Вотъ, что пишетъ-■ одъ о Гоголѣ еще въ началѣ' своей литературной карьеры: „перечелъ а книгу („Выбр. мѣста ивъ Переписки") въ третій разъ. Всякій разъ, когда я ее питалъ, она производила ва пеня сильное впечатлѣніе. Гоголь многое сказалъ въ овокхъ письмахъ, но пошлость, и*Йь обличенная, закричала: „онъ сумасшедшій“ и Гоголь лежитъ подъ спудомъ. Пошлость господствуетъ п я всѣми сидами отараюоь сказать то-же, что сказано > ТЪго-лѳмъц 1). Ѳти слова доказываютъ, какимъ глубокимъ плугомъ поднималъ Гоголь невоздѣланную еще тогда у насъ свѣтскими писателями почву хриотіански-практической морали.
Отсюда и цѣдьнооть личности и дѣятельности писателя въ его первыхъ, художественныхъ и послѣднихъ произведеніяхъ становится несомнѣнна. Гоголь съумѣдъ показать намъ отрицательную сторону нашей жизни такъ, что мы прочли эту темную страницу съ увлеченіемъ, во оъ тоской въ душѣ, содрогнувшись, отшатнулись отъ нашей мерзости. Не суждено только было писателю отлить въ такія же ляа-стичесии-художеотвенныя фигуры проблески свѣта въ яоаанн вашей отчизны: частицы этого снѣга были такъ разбросаны, что для собиранія ихъ навѣрное мало было бы и СиНйва цѣлой жизни, а рисовать грубыми ' краоками предзИИгой мысли аляповатыя фигуры Гоголь не хотѣлъ, да и не магъ. „7 меня — пишетъ онъ — только то и выходило хорошо, что взято было изъ дѣйствительности, изъ данныхъ, мнѣ извѣстныхъ“ Эти слова . „авторской исповѣди“ приходятъ на умъ невольно, когда внимательно вчитаешься въ „Переписку“. Все, что вышло въ иеЙ угловатаго и рѣзкаго, явилось плодомъ не вполнѣ собранныхъ наблюденій; отсюда замѣтна и нѣкоторая односторонность освѣщенія предмета, которая проявилась напримѣръ въ пиоьмахъ въ „свѣтской женщинѣ“ или „помѣщику“. Это отлично сознавалъ и самъ авторъ; на отзывы своихъ литературныхъ противниковъ онъ писалъ между прочимъ: „если бы полнѣе передать ту же мысль; со
мной многіе бы согласились А мыскажѳмъ отъ себя: если бы къ этому „полнѣе“ Гоголь прибавилъ еще и „равноотороннѣе4, то совѣсть его была бы вполнѣ чистою даже и въ литературномъ смыслѣ в не такъ то бы много переломано было перьевъ и пролито чернилъ на враждебные отзывы по поводу „Переписки“. Но односторонность нашего писателя не могла быть намѣренною и злостною: человѣкъ, такъ горячо возстававшій противъ односторонности (письмо XIV), уже по принципу не могъ быть въ своихъ окончательныхъ сужденіяхъ одностороннимъ. Христіанство, которымъ подъ конецъ жизни все болѣе и болѣе проникался Гоголь, по его же словамъ „даетъ многосторонность уму4 и въ нехристіан. окомъ, фанатически одностороннемъ отношеніи окорѣѳ всего можно было осудить враждебную автору „Переписка“ критику.-Вообще же говоря, никому изъ нашихъ писателей не приходилось текъ много и такъ искренно объяснять себя же самого, какъ Гоголю и, не смотря на это, его постигъ обычный ударъ: искренность его приняли за высшую степень лицемѣрія и дѣланности. Но историкъ литературы, не связанный борьбою партій и по необходимости стѣснительнымъ отношеніемъ къ живому человѣку; долженъ признать, что лучшей защиты и болѣе правильнаго пониманія дѣятельности писателя нельзя сдѣлать иначе, какъ сдѣлалъ это оамъ Гоголь въ овоеЙ „Исповѣди4; безпристрастный историкъ долженъ говорить необходимо если не ея словами, то уже конечно въ ея духѣ. Истина, говорятъ, не нуждается въ оправданіи, но нужно принять во вниманіе, что Гоголь былъ все-таки человѣкъ и не могъ вынести почти единодушнаго отрицательнаго отношенія къ своей книгѣ и нужно отдать ему справедливость — онъ своею „исповѣдью“ сильно облегчилъ труды будущаго' иоторпка литературы. Теперь кажется высшей несправедливостью заподозрить искренность „Исповѣди4 — съ такой безпристрастностью оцѣнилъ авторъ какъ достоиства, такъ и недостатки своей послѣдней книги и всей творческой дѣятельности. Основная же мысль этой оригинальной апологіи та, что „переписка4 есть не вполнѣ выношенное продолженіе „Мертвыхъ душъ“ — произведенія, трудъ надъ которымъ Гоголь поставилъ цѣлью своей жизни. „Изъ боязни, что мнѣ не удаотся окончить того сочиненія моего— пишетъ Гоголь, — которымъ занята была постоянно мысль моя въ теченіи десяти лѣтъ, д имѣлъ неосторожность зато-
эоритъ впередъ кое о чемъ .изъ того* что должно было мнѣ доказать въ лицѣ выведенныхъ героевъ повѣствовательнаго сочиненія“ (стр. 243). И по всей вѣроятности Гоголю многое бы простили — заговори онъ объ этомъ прежнимъ языкомъ художника. Еодя въ наше время прощаютъ и даже увлекаются художественной защитой мужицкой жизни и руннаго труда у Тодотого, не смотря на то* что онъ доходитъ до крайности и все спасеніе человѣка видитъ въ этомъ трудѣ, въ его первоначальномъ и самомъ грубомъ видѣ, относясь почти презрительно къ труду культурному, — то безъ сомнѣнія простили бы и Гоголю ѳго „неумытое рыло“ частнаго письма х), когда онъ вывелъ бы тогдашняго помѣщика въ разгаръ трувового дня съ ѳго непринужденно-заботливыми отношеніями къ мужику. Бѣдъ восхищаются же и патріархальнымъ, но далеко не безупречнымъ отношеніемъ старика Багрова къ своимъ мужикамъ и не упрекаютъ за это автора „Семейной хроники“. Нужно кромѣ того сказать, что Гоголь не дѣлалъ изъ физическаго труда божка, не прописывалъ его какъ панацею отъ всѣхъ золъ, подобно своему „послѣдователю“ Толстому и" не менѣе уважалъ трудъ умственный; его принципъ; „добро можно дѣлать на всякомъ мѣстѣ, поэтому каждое положеніе и состояніе обязываетъ къ одинаково ревностному труду“ и весь смыслъ письма къ помѣщику, 8а которое - всего болѣе вылили помой на Гоголя „культурные“ западники, именно въ этомъ и состоитъ.
Кстати о тогдашнихъ западничествѣ и славянофильствѣ и ихъ отношеніяхъ къ Гоголю: не можетъ быть, чтобы кто-нибудь не разглядѣлъ еще раньше двоедушія и неискренности, въ которыхъ ѳго послѣ обвиняли сторонники того и другого направленія» если бы эти качества были въ природѣ автора; но Гоголя, что называется, носили на рукахъ, до появленія въ свѣтъ ѳго „Переписки“ воѣ лучшіе представители партій также, какъ воѣ напали на автора послѣ ея появленія. Мы скорѣе склонны убѣдиться во временномъ непониманіи и заблужденіи друзей Гоголя, которыхъ аападьчивооть довела до крайности, чѣмъ признать любимаго писателя въ самую лучшую пору ѳго жизни и творчества уже такъ хитро и нагло і обманывающимъ лучшихъ друзей на счетъ своихъ истинныхъ убѣжденій. Единодушная симпатія принципіально ра-
*) Къ помѣщику.
сходящихся партій должна только доказывать, какъ много въ Гоголѣ было душевной мягкости и той чисто - русской воѳобъѳмшощѳй разносторонности, которая любовно примиряетъ въ себѣ самыѳг противорѣчивые элементы. Эту способность русской души воспѣвалъ и самъ Гоголь 1), она возведена, въ культъ впослѣдствіи Достоевскимъ 2), а въ наше время эта мысль сдѣлалась почти общимъ мѣстомъ.
Мы не имѣемъ возможности разбирать по порядку всѣ достоинства и недостатки послѣдней книги Гоголя, тѣмъ болѣе, что на нее нельзя смотрѣть, какъ на научно систематизированный трудъ; поэтому, во избѣжаніе длинноты, обратимся къ критическимъ замѣчаніямъ объ этой книгѣ.
Нашъ общій взглядъ на „Переписку“, какъ на произведеніе при всѣхъ его недостаткахъ все же цѣнное и заслуживающее вниманія уже по самой своеобразности, заставляетъ насъ первымъ долгомъ считаться съ отзывомъ о ней Н. Ф. Павлова, который на своихъ „открытыхъ письмахъ* къ Гоголю по поводу „Переписки“, помѣщенныхъ въ „Московскихъ Вѣдомостяхъ* поставилъ такой эпиграфъ: „эта книга содержитъ въ себѣ много истиннаго и много новаго; но, къ сожалѣнію, истинное въ ней не ново, а новое не истинно*. Противъ этого, претендующаго на остроуміе, общаго мнѣнія, намъ думается достаточно привести одно— два изъ замѣчательныхъ изреченій Паскаля объ истинѣ и „новомъ“: „истина всегда проста“ н „истина старѣе всѣхъ сдѣланныхъ о ней мнѣній*. На основаніи послѣднихъ словъ этотъ знаменитый французъ пишетъ н про себя: „пусть воѳ написанное мною старо, но у меня новое расположеніе и освѣщеніе матеріала“ и за это освѣщеніе его называютъ интереснымъ и оригинальнымъ даже и тогда, когда крупнѣйшая величина его времени—Декартъ сохранилъ за собой только историческій интересъ. Сказанное о Паскалѣ приблизительно можно сказать и о Гоголѣ.
Но дѣйствительный центръ тяжести въ большинствѣ нападеній на Гоголя по всей вѣроятности лежалъ не въ его ошибкахъ, а главнымъ образомъ въ томъ „поучающемъ* тонѣ, который, являясь умѣстнымъ въ письмахъ къ друзьямъ просящимъ совѣта, кажется неслыханной дерзостью и само-.
*) „Свѣтлое Воскресеніе“.
а) Пушкинская рѣчь,
надѣяиностью въ книгѣ, назначенной доя печатнаго и устнаго обсужденіе публики. Гоголь, такъ хорошо видѣвшій „jrop-дость ума“ 1), которой одержимъ человѣкъ XIX вѣка, какъ будто забылъ это овоѳ открытіе и подъ вліяніемъ чувства, заставляющаго пренебрегать нѣкоторыми условными приличіями и самолюбіемъ другихъ, довольно безцеремонно удер-живаетъ свой поучающій тонъ на протяженіи почти всей книги. Но что прощаютъ человѣку дѣйствительно уходящему изъ міра, того никогда не проотятъ писателю, издающему при жизни поученія отъ своего личнаго „я“.. Павловъ довольно справедливо замѣтилъ, что „поучаетъ человѣка искусство, наука, жизнь и часто веего менѣе поученія“, потому что „поучительныя рѣчи ничто иное какъ пустой звукъ, мертвая буква" *)... Точка зрѣнія критика въ этомъ олучаѣ показываетъ его дѣйствительную наблюдательность: поучать отвлеченными фразами очень легко и за звонкой „шумихой“ можетъ отлично скрыться авторъ-фарисей. Нельзя того же сказать о художникѣ, которому приходится имѣть дѣло не съ отвлеченіями, а съ живыми людьми—созданіями его творчества: здѣсь симпатіи и антипатія автора тѣмъ очевиднѣе, чѣмъ сильнѣе и жизненнѣе его художественное даг рованіѳ. На науку жизни никто не можетъ сердиться, не сердились и на Гоголя, когда онъ училъ какъ художникъ, вы-отавляа на видъ пошлость людскую, но тотчаоъ же заподозрили искренность его поученія, когда оно обратилось въ отвлеченную формулу. Здѣсь авторъ не скрывается за жизнью и поученіи его получаютъ сухой догматическій тонъ. Только Одному п Единственному Человѣку н то не при жизни Его простило человѣчество поученіе, но и это поученіе было въ большинствѣ случаевъ тоже художественно, какъ разсказъ— притча. Только на основаніи этихъ, не встрѣчающихъ возраженія, поученій выступаютъ оъ всенароднымъ наставленіемъ паотыри церкви, возводя рѣчь свою постоянно къ Великому Учителю жизни; въ противномъ случаѣ даже они, свыше уполномоченные, не чувствуютъ подъ собою твердой почвы. Гоголь же въ наученіе н примѣръ предлагаетъ часто лишь собственное разумѣніе, даже мало провѣренное опытомъ. * 3
*) „Свѣтлое Воскресеніе“.
3) Таисе мысль и у Бѣлинскаго.
Справедливость этого общаго упрека чувствовалъ и самъ авторъ: „своей опрометчивой книгой“, по его собственному признанію, „онъ показываетъ какіе-то исполинскіе замыслы на что-то вродѣ вселенскаго учительотва“... „Я размахнулся— писалъ послѣ Гоголь князю Львову—въ моей книгѣ такимъ Хлестаковымъ, что не имѣю духу заглянуть въ нее... Одно помышленіе о томъ, съ какимъ неприличіемъ и самоувѣренностью сказано въ ней многое, заставляетъ меня горѣть отъ стыда“. Паскаль въ такихъ случаяхъ поступаетъ гораздо тактичнѣе своего русскаго собрата: онъ ставитъ вопросы и коллизіи, иллюстрируетъ ихъ наблюденіями и выставляетъ передъ публикой не себя самого, а свое недоумѣніе, предлагая лишь посильное рѣшеніе вопроса въ скромной формѣ: „не такъ ли лучше и практичнѣе“? Вотъ почему его могли называть „геніальнымъ дуракомъ“ (Вольтеръ), но не могли возмущатьоя противъ его личности, какъ это было съ Гоголемъ, которому измѣнила его обычная одѳржанкость.
Съ точки зрѣнія нѳпризваннаго учительства, думаѳтоя, главнымъ образомъ взглянуло на книгу Гоголя и возмущенное духовенство, суровые отзывы котораго такъ повндимому странны въ виду не только общѳрѳлдгіозяаго духа книги, но и въ виду наличности защиты православной церкви и духовенства (ѴШ—IX письма). Принявъ во вниманіе тонъ книги, только н можно, пожалуй, объяснить различные отзывы обыкновенно такъ солидарнаго между собою духовенства. Суровѣе другихъ пастырей отнесся къ книгѣ Гоголя калужскій епископъ Григорій, называвшій ея автора „сбившимся съ истиннаго (своего?) пути пустословомъ“. Подобный же укоризненный отзывъ далъ н имѣвшій вліяніе на Гоголя ржевскій протоіерей Матвѣй Константиновокій. Снисходительнѣе отнѳося къ автору херсонскій архіепископъ Иннокентій, который просилъ автора только „не парадировать набожностью“. Митрополитъ Филаретъ (московскій) хотя и находилъ, что Гоголь во многомъ заблуждается, но все же радовался его направленію. Въ самое послѣднее время (мартъ мѣсяцъ 1900 года) священникъ Н. Г. Побѣдинокій, читавшій публичную лекцію о религіозно-нравственныхъ идеалахъ Гоголя, находитъ автора „Переписки“, за исключеніемъ очень немногихъ мѣстъ (какихъ—онъ не упоминаетъ) не только иотинно-вѣрующимъ человѣкомъ, но и проникающимъ въ
Шубину религіознаго сознанія и разоблачающимъ тайиугрѣха мыслителемъ 1).
Но есть въ книгѣ Гоголя и дѣйствительные промахи въ обсужденіи вопроса о болѣе успѣшной дѣятельности пастырей. Такъ, онъ, при всемъ овоемъ уваженіи къ духовенству, невольно унижаетъ духовный санъ, когда въ учители и на-ставники овящѳннику навязываетъ „просвѣщеннаго“ помѣ' щика, выражаетъ увѣренность, что молодой священникъ знаЪтъ мужика меньше, чѣмъ помѣщикъ, какъ будто точка зрѣнія священника на мужика, какъ члена церкви, должна завиоѣть отъ его опытности: это опытное руководство, которому поддавались и безъ Гоголя стѣснительные семинаристы, не приносило пользы священнику, какъ пастырю, потому что пастырство и попеченіе о душѣ, съ одной стороны и административная и экономическая дѣятельность съ другой— области, хотя и иѳ противоположныя, но трудно соединимыя безъ ущерба и внутренняго и практическаго противорѣчія между ними. Не говоримъ уже о томъ, что наставлять пастыря, хотя бы и подъ предлогомъ чтенія „духовныхъ книгъ“, не дѣло свѣтскаго человѣка. Смѣшны, если вѳ вызываютъ негодованіе, и тѣ пріемы, которыми помѣщикъ долженъ вселять уваженіе къ священнику въ своихъ мужикахъ, какъ будто нельзя уважать пастыря уже по одному тому, что онъ пастырь. Священникъ Побѣдинскій склоненъ признать эти пріемы не только достигающими цѣли, но и внутренно справедливыми, но намъ думается въ этомъ случаѣ онъ жестоко ошибается на счетъ самодовлѣющей важности собственнаго же призванія. Эти ежедневные обѣды со священникомъ, тасканье его по полевымъ работамъ, при постоянномъ тонѣ превосходства надъ ннмъ, уже хромѣ того что умаляютъ значеніе опекаемаго священника въ глазахъ помѣщика, но и въ головѣ мужика способны вызвать' впечатлѣніе какъ разъ обратное желаемому. Странной кажется и основанная на учительствѣ и хозяйственныхъ соображеніяхъ привязанность священника къ помѣщику. Не высокой же пробы совѣты Гоголя и относительно доставленія матеріала для церковной проповѣди бонтонными городскими барынями, которыя при случаѣ, какъ карающія Немезиды, могутъ грозить неисправному священнику и архіереемъ (письмо къ „губернаторшѣ“).
) „Вѣра в Церковь“ вн. 3
Единственнымъ извиненіемъ автору въ этомъ случаѣ можетъ служить тотъ фактъ, что пиоьма писаны къ частнымъ лицамъ, можетъ быть достовѣрно извѣстнымъ ему каИъ безупречнымъ (чего, конечно, не было въ д ѣйствительности, разъ оами адресаты требуютъ поученія); но вынести это въ назиданіе публикѣ было и останется для Гоголя непростительной ошибкой, ложащейся сильнымъ пятномъ на его имя, не смотря ня искренность его доброжелательства.
Все отъ той же нетактичности—предложить дяя общаго руководства книгу, составленную изъ писемъ къ частнымъ лицамъ н по частнымъ вопросамъ-—завиоѣдл и тѣ рѣзкія обвиненія, которыя ставили Гоголю даже его лучшія друзья.
Величайшій промахъ въ этомъ отношеніи представляетъ извѣстное письмо къ русскому помѣщику, гдѣ изображеніе возможно лучшихъ отношеній помѣщика къ мужикамъ при существующемъ порядкѣ вещей могло показаться претендующимъ на идеалъ будущаго. Ыа самомъ же дѣлѣ Гоголь никогда не былъ агитаторомъ и борцомъ соціальной идеи; точка зрѣнія его въ этомъ вопросѣ вполнѣ христіанская: то, что „внутри насъ“ гораздо важнѣе того, что „внѣ насъ“— преобразованіе должно идти иѳ изъ построеній ума, а изъ постулатовъ сердца; поэтому христіанинъ не долженъ вмѣшиваться въ ходъ внѣшнихъ, иѳ отъ него зависящихъ событій, его назначеніе—при какихъ угодно существующихъ порядкахъ устроить возможно лучшія отношенія, которыя сами собою должны вести къ общему подъему духовныхъ силъ, и, слѣдовательно, — перевороту. Но не только при Гоголѣ дѣлались возраженія противъ „бездѣятельности“ и „инертности“ христіанства, которое не задѣваетъ жизнь, текущая вокругъ него. Христіанство на протяженіи вѣковъ доказало, гдѣ настоящая правда и прочное основаніе счастья, но горячія головы поборниковъ даже и самыхъ свѣтлыхъ идей всегда способны закричать человѣку текущей минуты: „кто не съ нами, тотъ противъ насъ!“ и осудить его, какъ въ свое время осудили Гоголя за его „проповѣдь кнута“—крѣпостничества. Но что Гоголь не былъ „панегиристомъ татарскихъ нравовъ“,—это доказываетъ его предыдущая художественная дѣятельность, въ которой „неумытое рыло“ (и душа) самого помѣщика высовывается куда рельефнѣе та-коваго жѳ у мужика. Гоголь смотрѣлъ на жизнь, а не впередъ жизни: „жизнь я преслѣдовалъ — пишетъ онъ — въ ея
дѣйствительности, а не въ мечтахъ воображенія“; свѣтлое будущее ш> его мнѣнію должно придти само собою, если мы постараемся сдѣлаться лучшими въ настоящемъ. Наблюдательность не обманула Гоголя и въ томъ, что при современномъ ему устройствѣ общества черѳзъ-чуръ высокія, не основанные на опытѣ замыслы нѣкоторыхъ поборниковъ народнаго „просвѣщенія“ не могутъ принести дѣйствительной пользы уже просто потому, что они не осуществимы за недостаткомъ времени у крѣпостного мужика; что онъ пойметъ и что долженъ читать при существующихъ условіяхъ—это книги „святыя0. Понятно какъ должны были относиться къ подобному „обскурантизму0 увлекающіяся головы, которыя хотѣли не только скорѣйшаго просвѣщенія и освобожденія мужика, но пожалуй не прочь были сдѣлать изъ вѳго и революціонера, забывая, что даже самыя жестокія революціи не происходили безъ вѣковой общенародной подготовки. Гоголь иѳ могъ защищать насильственнаго переворота: онъ опасался и недовольства, растущаго снизу и разстройства хозяйства, желая произвести реформу мирнымъ путемъ, для чего и предъявлялъ сначала требованія образованія въ духѣ истиннаго „просвѣщенія0 къ самимъ правящимъ классамъ; самое же слово „просвѣщеніе0 заимствовано вами у церкви, которой Гоголь придавалъ громадное значеніе въ образованіи народа русскаго и даже самаго строя его государственной жизни; вотъ почему и реформы, если хотятъ, чтобы они были самобытны, прочны и не насильственны, должны исходить изъ понятія живой православной церкви *.
Поэтому онъ такъ неодобрительно и смотритъ на свѣтское образованіе мужика, съ которымъ такъ спѣшили приверженцы реформъ, а его за это сочли защитникомъ дѣйствительно отсталой, нехристіанской мысли: „племени хамову не подобаетъ учиться0.
Отмѣтимъ здѣсь и еще нѣкоторыя странности и двусмысленности, подучившіяся (можетъ быть) отъ такой недоговоренности и неловкости выраженія, въ которыхъ признавался и самъ авторъ. Таковы, напримѣръ, его неразъясненныя мыоли о пользѣ и необходимости страданія (ст. 75), даже о необходимости „публичной оплеухи0 (147), эгоизмѣ христіанина, какъ чувствѣ, основанномъ на правдѣ (76), за-
») Стр. 186.
пальтовое и негодующее олово о тряпичности современнаго человѣка (139), замѣчаніе о царотвѣ діавола, „вступившаго уже безъ маски въ міръ0 и. вмѣстѣ съ этимъ кань будто хвастпивр-откровеиное слово о собственныхъ, успѣхахъ на почвѣ духовнаго усовершенствованія (91). Страннымъ и про-тиворѣчащимъ только что сказанному могло казаться и его „битье по собственнымъ щекамъ" (Бѣлинскій) и далѣе: съ одной стороны—„нужно помогать ближнему", а съ другой ироническое „стало тѣсно отъ всякихъ богоугодныхъ заведеній", которыми общество откупается отъ нищеты, мозолящей глаза—мысль теперь далеко не новая и не поражающая странностью — и тутъ же: „нищенство есть блаженство, котораго не раскусилъ еще свѣтъ" и т. д. и т. д.
Откроемъ ли страницы о Россіи и тутъ съ одной стороны грязь и мерзость родины, а съ другой „соединенные штаты—мертвечина—(въ сравненіи съ Россіей), человѣкъ въ нихъ выѣденнаго яйца не стоитъ"... Русскій языкъ полнѣйшій и богатѣйшій всѣхъ европейскихъ языковъ (26)... на Руои теперь на каждомъ шагу можно Сдѣлаться богатыремъ (86)... ви-ликое поприще народа русскаго", а между тѣмъ всѣ эти, противорѣчія или разныя отороны одной и той же медали (221), или восторженность поэта передъ лучезарнымъ будущимъ, въ осуществленіе котораго вѣрили и поставляли это себѣ въ заслугу лучшіе русскіе люди. Оамъ Гоголь въ своей главѣ о поэзіи отмѣтилъ эту особенность русскихъ поэтовъ, почти незнающихъ середины: если нашъ поэтъ пишетъ сатиру, то откопаетъ такія мерзости, какихъ едва ли найдешь и въ дѣйствительности, чтобы подвинуть читателя въ противоположную сторону; если же онъ начинаетъ выставлять русскіе доблести, то летитъ всегда выше наличной жизни, потому что въ ,нѳ& не находитъ овоѳго идеала. Бо некогда было разбираться во всѣхъ этихъ тонкостяхъ литературной критикѣ, когда гор&вдо легче и естественнѣе было упрекнуть автора въ двоедушіи. Даже по мнѣнію вообще очень чуткаго къ чужому самолюбію Тургенева, „болѣе противной смѣси гордыни и додъискиванія, ханжества и тщеславія, пророческаго и прихлѳбатеяьокаго тона—въ литературѣ не существуетъ", такъ что „издатель книги оказалъ бы истинную услугу автору, выкинувши изъ нея по крайней мѣрѣ двѣ трети".
Подобны только что приведенному отзыву мнѣнія и сла-
вянофидовъ (Аксаковыхъ) о „Перепискѣ“: главный упрекъ автору съ ихъ стороны—„презрѣніе его къ русскому простому народу, къ крестьянину“ (К. Аксаковъ).
„Западники“, считавшіе, какъ и славянофилы, цочѳму-то Гоголя „своимъ“, укоряли его въ отступничествѣ отъ прежнихъ убѣжденій (Герценъ), или находили „въ Перепискѣ“ „гордость и невѣжество“ (Боткинъ).
Нѣтъ надобности перечислять воѣ мелкіе, журнальные и газетные отзывы о „Перепискѣ“ *): они раздаются какъ отдѣльные свистки и тиканье въ общемъ неодобрительномъ шумѣ, который поднялся въ русской критикѣ послѣ появленія странной книги. Въ этомъ шумѣ тонутъ немногіе одобрительные отзывы, признававшіе за книгой Гоголя извѣстныя достоинства; мы разумѣемъ конечно, отзывы людей причастныхъ литературнымъ интересамъ, а не простыхъ доброжелателей Гоголя, или людей, -которые, будучи осмѣяны прежними произведеніями автора, теперь привѣтствовали „переписку“ — вѣрнѣе наиболѣе возмущавшіе другихъ дву-смысленвооти — какъ поворотъ Гоголя на истинный путь.
Голоса идейныхъ защитниковъ Гоголя раздавались очень робко, тѣмъ болѣе, что и они не могли не видѣть промаховъ автора въ родѣ „одностороннягопатріотизма“ (Ап. Григорьевъ) и общаго „высокомѣрнаго тона“ нѣкоторыхъ писемъ (Чаадаевъ). Самая защита Гоголя вызывалась отчасти „возмутительно-наглыми“ нападками на личность автора (Шѳвы-ревъ, Вяземскій), указывая на „благонамѣренную, братскую“ цѣль книги и иа самое содержаніе ея, какъ „событіе литературное и психологическое“.
Обратимся теперь къ запальчивому, но и болѣе другихъ основательному и справедливому отзыву „неистоваго Виссаріона“ о послѣдней книгѣ Гоголя.
Называя этотъ озывъ справедливымъ мы хотимъ сказать, что среди массы обвиненій, тяжкихъ какъ клеймо въ рукахъ палача, нашъ лучшій художественный критикъ высказываетъ мысли, которыя объясняютъ намъ причины такого дружнаго нападенія русской критики на овоѳго общаго любимца.
Возмущенный Бѣлинскій въ своемъ журнальномъ отзывѣ
откопанъ всѣ противорѣчіе Гоголя, заклеймилъ позоромъ его необдуманныя крайности и его безшабашное и огульное обвиненіе русской критики, которая по Гоголю „понесла дичь“, а по поводу критической статьи автора „объ Одиссеѣ переводимой Жуковскимъ“ —собственно по поводу неосторожныхъ выраженій о „нѣмецкихъ умникахъ“—надъ головой самого Гоголя критикъ привѣсилъ надпись дурака, отпускающаго ругательства по адресу того, чего онъ самъ не знаетъ и не понимаетъ. Видя, что Гоголь всѳ-жѳ не думаетъ отказываться отъ своей книги, по крайней мѣрѣ не выбрасываетъ болѣе чѣмъ смѣлыхъ мѣстъ — Бѣлинскій въ извѣстномъ письмѣ изъ Зальцбруяна съ ожесточеніемъ нападаетъ и на тѣ мѣста книги, которыя критиковать „дома“ было неудобно и которыя, если оставить въ сторонѣ личность и цѣльное міровоззрѣніе автора, можно вполнѣ толковать, какъ проповѣдь „обскурантизма, невѣжества и подхалимства“.
Бѣлинскій не удивляется, что Гоголя находятъ и сумасшедшимъ и ловкимъ пройдохой, потому что воѣ эти выводы легко можно сдѣлать ивъ мертвой буквы книги. Причина неудачи книги опредѣлена оъ достаточной степенью справедливости: „я думаю — пишетъ Бѣлинскій, — что вы глубоко знаете Роосію только какъ художникъ, а не какъ мыслящій человѣкъ, роль котораго вы такъ неудачно приняли на себя въ вашей фантастической книгѣ“. И дѣйствительно, тамт>г гдѣ Гоголь является передъ нами какъ художникъ частныхъ случаевъ и защитникъ христіанства, мы соглашаемся оъ нимъ, тамъ же, гдѣ онъ начинаетъ философски отыскивать причины явленій, мы чувствуемъ, что почва уходитъ изъ подъ его ногъ и онъ нанизываетъ фразы, не провѣренныя наукой и опытомъ. И кто знаетъ—подарилъ ли бы чѣмъ-нибудь цѣннымъ Росоію ея любимый писатель, если бы онъ началъ свои художественныя произведенія, которыми предполагалъ унять противниковъ, копировать съ прописи, надуманной въ часы досуга? По крайней мѣрѣ нѣкоторые типы начатой второй части ^Мертвыхъ душъ“, писанной одновременно съ редактированіемъ „Переписки“, заставляютъ предполагать, что они были бы болѣе тенденціозны и каррика-турны, чѣмъ жизненны. Плюшкины, Маниловы, Собакевичи н К° и теперь гуляютъ въ русской публикѣ, но никто не станетъ искать какъ дѣйствительное и заурядное воплощеніе жизни ня самого Боотанжогло, ни тѣмъ болѣе пресловутаго
„полковника Кошкарева“, а вѣдь оба они не иное что, какъ иллюстрація къ положительному и отрицательному тинамъ „русскаго помѣщика“.
Теперь дожалуй можно найти разгадку оожжѳнія рукописи 2-го тома „Мертвыхъ душъ“, гдѣ но мысли автора доажно произойти постепенное возрожденію героевъ І-й части. Гоголь, подъ вліяніемъ собственныхъ разсужденій о положительномъ нравоученіи въ творчествѣ пиоатѳяя, вздумалъ написать очевидно какой-то психологическій романъ, что было совершенно не въ духѣ его таланта: онъ съ исключительною силою могъ выставлять фактъ, а не его психологическое объясненіе, сознаваясь самъ, что могъ писать только съ натуры. Подходящей натуры дла идеальнаго человѣка въ руоской наличности конечно не оказалось (даже Костанжогло родомъ ие русскій) и Гоголь въ своей погонѣ „за душой человѣка, оставивъ на время все современное... пришелъ, почти оамъ не вѣдая какъ, ко Христу, увидѣвши, что въ немъ ключъ къ дупгѣ человѣка“. Бъ христіанству могла приводить Гоголи и внутренняя связь, замѣчаемая между чисто-русскимъ самобытнымъ развитіемъ (котораго искалъ авторъ) и Церковью—связь, дающая возможность проявленія лучшихъ качествъ русской народной души. Художественное чутье подсказывало Гоголю, что фигуры второй части его поэмы не живые люди и не удовлетворяютъ своему назначенію и вамъ думается, что писатель едва ли пожалѣлъ о томъ, что сжегъ плодъ столь продолжительныхъ трудовъ; едва ли имѣемъ основаніе къ сожалѣнію и мы, принявъ во вниманіе, что по всей Россіи въ формѣ художественнаго разсказа стали бы гулять недодуманныя, quasi—идеальныя фигуры, прикрываясь громкимъ именемъ писателя, которому онѣ оказали бы медвѣжью услугу.
Намъ становятся понятными негодованіе и злобные выходки противъ Гоголя его прежнихъ друзей: оии (друзья) желали вернуть автора „Переписки“ на путь прежняго, не выдуманнаго и потому жизненнаго творчества; воѣ пріемные отцы художествённаго таланта Гоголя наказывали такъ сильно потому, что сально и любили свое дѣтище, на которое возлагали большія надежды; лучшіе русокіѳ люди хоронили своего лучшаго художника жизни и нападали на его убійцу— Гоголя послѣднихъ лѣтъ: каждому было дорого овоѳ.„Вотъ мое послѣднее слово—заканчивалъ Бѣлинскій свое гнѣвное
посланіе къ Гогошо: воли вы имѣли несчастье оъ гордымъ смиреньемъ отрѳчься отъ вашихъ истинно-великихъ про-взведеній, то теперь вамъ должно въ истиннымъ смиреньемъ отрѳчься отъ послѣдней вашей книги и тяжкій грѣхъ ѳа изданія въ свѣтъ искупить новыми твореніями, которыя напомнили бы ваши прежнія“. Уклоненіемъ Гоголя отъ художественной дѣятельности были опечалены даже защитники его послѣдней книги. Такъ извѣотный Шѳвырѳвъ съ чувствомъ истинной скорби писалъ автору „Переписки“: „главное справедливое обвиненіе противъ тебя слѣдующее: зачѣмъ ты оставилъ искусство и отказался отъ всего прежняго, зачѣмъ ты пренебрегъ даромъ Божіимъ?... Талантъ данъ былъ тѳбѣ отъ Бога... ты такимъ пренебреженіемъ оскорбляешь и Бога, оскорбляешь и людей... Во имя Свѣтлаго Воскресенія прошу тебя возвратись къ искусству! Не заставь людей въ Россіи говорить, что церковь и вѣра отнимаютъ у васъ художниковъ и поэтовъ“.
Въ настоящее время мы можемъ спокойнѣе отнестись къ совершившемуся факту и не судить строго ни Гоголя, ни его критиковъ и не можемъ не признать, что эта книга Го-' гола сыграла несомнѣнную роль въ мышленіи русскаго общества; нѣкоторые изъ взглядовъ „Переписки“ одѣлаяиоь прописными истинами, которыми обыкновенно не интересуются откуда они идутъ? Также, напримѣръ, какъ теперь не интересуются Бѣлинокимъ, составляя по нему учебники словесности.
Въ пятидесятыхъ годахъ „Перепиской“ вообще многіе интересовались и именно ея христіански-аокетичеокими взглядами, какъ пишетъ объ этомъ Скабичевскій (т. I стр. 151—152). Мысль Чернышевскаго („если мы и можемъ жалѣть о судьбѣ Гоголя, то не имѣемъ права не уважать его“) въ началѣ 60-хъ годовъ проводилъ въ своей книгѣ архимандритъ Ѳеодоръ. Въ концѣ 60-хъ годовъ—времена Базаровщины—старались относиться къ „Перепискѣ“ какъ можно презрительнѣе и взглядъ этотъ держался очень долго.
Почти уже въ наше время — время общаго подъема нравственнаго самосознанія „Переписка“ нашла цѣнителей не только въ партійныхъ защитникахъ идеи „кающейся и возрождающейся Россіи“ вродѣ Говорухи—Отрока, но вызвала даже цѣлый трудъ Матвѣева — „Гоголь и его переписка оъ друзьями“ и отдѣльныя изданія ея въ совращенномъ и пѳ-
редѣданномъ дня простого народа видѣ. И въ этихъ нзда-ніяхъ Гоголь можетъ быть далеко не случайно встрѣчается оо своимъ прототипомъ — Паскалемъ, съ тою только разницей, что имѣющіяся кромѣ сокращенныхъ, дешевыхъ— „рублевыя“ изданія Паскаля интеллигенція издаетъ и для себя, какъ очень близкій для нея результатъ борьбы философскаго скепсиса оъ вѣрою, а выбранныя мысли переписки расходятся въ народѣ, какъ общественныя нравственныя истины, рѣшаемыя съ общеизвѣстной, чисто-христіанской точки зрѣнія.
Относительно же недостатковъ книги и самъ авторъ признавался въ письмѣ къ Жуковскому, что общій выводъ изъ всѣхъ нападеній на переписку вѣренъ: „въ самомъ дѣлѣ — писалъ онъ — не мое дѣло поучать проповѣдью. Искусство н безъ того уже поученье. Мое дѣло говорить живыми образами, л не разсужденіями. & долженъ выставить жизнь лицомъ а не трактовать о жизни. Истина очевидная. Но вопросъ: могъ ли бы я безъ этого большаго крюку сдѣлаться достойнымъ производителемъ искусства“? Задавъ себѣ этотъ вопросъ, Гоголь склоненъ рѣшить его въ томъ смыслѣ, что ѳыу необходимо нужно было пройти черезъ это испытаніе, чтобы вступить на путь истиннаго искусства — „путь примиренія съ жизнью“. Мечтая о томъ, какіе положительные типы онъ создаетъ впослѣдствіи, Гоголь пишетъ: „и можетъ быть будущій уѣздный учитель словесности прочтетъ ученикамъ своимъ страницу будущей моей прозы непосредственно во слѣдъ за твоей“ (Жуковскаго).... Завѣтное желаніе Гоголя исполнилось, хотя онъ и не успѣлъ ничего создать въ новомъ родѣ: съ дѣтства еще и до уѣздной школы всѣ мы любили Гоголя, какъ овоего родного, русскаго человѣка н посреди мрака и нечистоты жизни, надъ которыми сквозь слезы смѣется писатель, видѣли потомъ противоположный идеалъ свѣтлаго будущаго, который и между строкъ читается яснѣе, чѣмъ въ длинныхъ и все-таки недоговоренныхъ разсужденіяхъ „Переписки*. Послѣдняя ничего не прибавила собственно въ популярности писателя, потому что, если у насъ на Руси и выпало кому счаотьѳ бытъ наиболѣе извѣстнымъ и читаемымъ даже и простымъ народомъ, такъ это Гоголю, — его художественнымъ н вполнѣ самобытнымъ произведеніямъ. Но и переписка, кромѣ извѣстнаго значенія въ затрагиваемой ею области имѣетъ цѣнность въ томъ отно-
шеніи, что дала возможность безъ догадокъ и предположеній взглянутъ на личность великаго юмориста, который „умѣлъ такъ мистификаторски отводить глаза другимъ, интересовавшимся именно его личностью“, переписка показала во всѳіі наглядности, что истинный юмористъ пишетъ далеко не для смѣха и забавы надъ грѣшной и смѣшной жизнью, хотя бы такъ даже ему самому казалось, и способенъ, прежде чѣмъ смѣятьоя, горько рыдать о потерянномъ раѣ и искать возможно скораго его возвращенія.
Дѣлъ переписки была кромѣ того, чтобы поучить, какъ пишетъ авторъ (къ Роооети) и оамому „поучиться"; „а русскаго человѣка до тѣхъ поръ не заставишь говорить, пока не выведешь изъ терпѣнія"; поэтому авторъ „поставилъ почти нарочно много тѣхъ мѣстъ, которые заносчивостью способны задрать за живое", но ему слишкомъ дорого обошлась зта „наука“....
Мы еще ничего не оказали относительно „Размышленій о божественной литургіи" — сочиненіи, начатомъ года за полтора до изданія „Переписки“ (послѣдняя вышла въ декабрѣ 1846 года), а вышедшемъ уже по смерти автора — въ 1857 году. Такъ много обѣщающее заглавіе этому сочиненію дано его издателемъ, потому что рукопись, съ которой онъ (издатель Кулишъ) печаталъ „Размышленія“ не имѣла заглавія. Начато сочиненіе это въ Парижѣ, гдѣ больной Гоголь, увлеченный высокимъ содержаніемъ православнаго богослуженія, принялся за изученіе самаго чина литургіи при помощи не бѳвъизвѣотнаго въ свое время помощника библіотекаря московскаго университета, а потомъ и публичнаго музея — тогда просто отставного учителя Ѳ. Н. Бѣляева, который, какъ знатокъ древнихъ языковъ, переводилъ для Гоголя древнія чинопоолѣдованія литургій Василія Великаго и Іоанна Златоустаго. Гоголь работалъ надъ этимъ сочиненіемъ своимъ очень долго и нѣсколько разъ его переписывалъ: дѣлъ послѣдней переработки — возможное сокращеніе первоначальной редакціи.
Самъ авторъ сознается, что цѣль его труда очень скромная — „показать, въ какой полнотѣ и внутренней связи совершается наша литургія юношамъ и людямъ еще начинающимъ, еще мало ознакомленнымъ съ ея значеніемъ". Болѣе опытныхъ и интересующихся авторъ отсылаетъ къ сочиненіямъ самихъ отцовъ церкви, изъ которыхъ онъ заиыство-
валъ овои объясненія и даже въ объясненніямъ Дмитріева
яИ ДрЛ
Самыя „Размышленія“ представляютъ изъ себя простое и удобопонятное переложеніе чинопослѣдованія литургіи, проникнутое поэтичеокимъ настроеніемъ и разнообразящееся краткими лиричѳовими отступленіями, объясняющими смыслъ и важность извѣстнаго богослужебнаго момента. Въ „заключеніи“ авторъ коротко говоритъ о вліяніи литургіи на душевное настроеніе и отсюда на поступки размышляющаго.
„Размышленія“ вполнѣ могутъ достигать своей скромной цѣли, но какъ литургическій трудъ не имѣютъ, конечно, никакого значенія, ёспи не считать, что пиоаны они по переводамъ съ 'древнихъ рукописей. Скромное значеніе этого труда Гоголя доказывается и тѣмъ замалчиваніемъ, которымъ обходила его какъ свѣтская, такъ и духовно - ученая критика. Но безъ сомнѣнія при томъ въ большинствѣ случаевъ малосознательномъ отношеніи къ богослуженію, которымъ отличается на Руси не только простой народъ, но и „интеллигенція11, книжка Гоголя далеко не можетъ быть признана безполезной для того, кто захотѣлъ бы посеріознѣе вникнуть въ нашъ полный смысла чинъ божественной литургіи.
Дешевыя изданія „Размышленій“ для простаго народа, которыя у аасъ уже существуютъ, безъ сомнѣнія нужны и назидательны.
В, Крыловъ.
САНКТ-ПЕТЕРБУРГСКАЯ ПРАВОСЛАВНАЯ ДУХОВНАЯ АКАДЕМИЯ
Санкт-Петербургская православная духовная акаде-мия — высшее учебное заведение Русской Православной Церкви, готовящее священнослужителей, преподавателей духовных учебных заведений, специалистов в области бо-гословских и церковных наук. Учебные подразделения: академия, семинария, регентское отделение, иконописное отделение и факультет иностранных студентов.
Проект по созданию электронного архива журнала «Христианское чтение»
Проект осуществляется в рамках компьютеризации Санкт-Пе-тербургской православной духовной академии. В подготовке элек-тронных вариантов номеров журнала принимают участие студенты академии и семинарии. Руководитель проекта — ректор академии епископ Гатчинский Амвросий (Ермаков). Куратор проекта — про-ректор по научно-богословской работе священник Димитрий Юревич. Материалы журнала готовятся в формате pdf, распространяются на DVD-дисках и размещаются на академическом интернет-сайте.
На сайте академии
www.spbda.ru
> события в жизни академии
> сведения о структуре и подразделениях академии
> информация об учебном процессе и научной работе
> библиотека электронных книг для свободной загрузки
