CC BY
634
Понятия исторической политики и политики памяти The notion of historical policy and the politics of memory
Бортников Н.А.
Бакалавр,
студент 2 курса магистратуры, СПбГУ Россия, Санкт-Петербург. e-mail: thebortnik@gmail.com
Bortnikov N. And.
Bachelor,
the 2nd year master's student, SPBU Russia, St. Petersburg. e-mail: thebortnik@gmail.com
Фомичев И.А.
Бакалавр,
студент 2 курса магистратуры, СПбГУ Россия, Санкт-Петербург. e-mail: cool.v-f@yandex.ru
Fomichev I. A.
Bachelor,
the 2nd year master's student, SPBU Russia, St. Petersburg. e-mail: cool.v-f@yandex.ru
Аннотация.
В статье рассматривается соотношение таких понятий как политика памяти, историческая политика, а также символическая политика. Этот вопрос очень актуален в современных реалиях, так как новая российская политическая элита, формально представляющая разрыв с коммунистическим режимом, не могла больше обращаться к символическим и историческим нарративам, служившим основанием прежней, советской идентичности. Автор обращается к подходам А Миллера, О. Малиновской, Д. Арта и других.
Annotation.
The article deals with the correlation of such concepts as memory politics, historical politics, and symbolic politics. This question is of great relevance in modern realities, as the new Russian political elite, formally representing the break with the Communist regime, could no longer turn to the symbolic and historical narratives that served as the basis of the former Soviet identity. The author refers to the approaches of A. Miller, O. Malinovskaya, D. Art and others.
Ключевые слова: политика памяти, историческая политика, символическая политика.
Key words: memory policy, historical policy, symbolic policy.
После распада Советского Союза бывшие республики - включая новообразованную Российскую Федерация - оказались в своего рода идентификационном и легитимационном вакууме [1]. Новая российская политическая элита, формально представляющая разрыв с коммунистическим режимом, не могла больше обращаться к символическим и историческим нарративам, служившим основанием прежней, советской идентичности. Единственным исключением оказался символ Победы, эксплуатировавшийся как Ельциным, так и Зюгановым [6]. С проблемами подобного рода столкнулись и другие страны бывшего социалистического блока, чем, вероятно, можно объяснить обеспокоенность вопросами истории в таких странах как Польша, в государствах Балтии и др. Эти страны, тем не менее, в каком-то отношении оказались в более благоприятных условиях, поскольку имели возможность построения собственной европейской идентичности посредством конструирования России в качества Другого. Так, в начале XXI века в странах Восточной Европы и Балтии история оказалась в центре ожесточенных дискуссий. Созданные в Польше, России и Украине «Институты
национальной памяти», хотя и имели свои особенности, были едины в тенденции к политическому использованию истории. Как на внешнеполитических рубежах, так и внутри государств разгорелись споры о тех или иных исторических событиях, при чем центральную роль в этих спорах стали играть политические акторы. Термин «историческая политика», возникший в 80 -ые годы в ФРГ и заново введённый в оборот в 2004 году группой польских историков, быстро получил распространение в других посткоммунистических странах. Именно им стали обозначать резкую интенсификацию использования истории в политических целях, которая произошла в начале XXI века в Восточной Европе [7].
Польский социолог Лех Нияковский фактически отождествляет их и выступает за использование понятия «политика памяти» вместо «исторической политики», определяя первую как «любые намеренные и формально легитимные действия политиков и чиновников, которые направленны на укрепление, удаление или преодоление отдельных фрагментов общественной памяти» [12]. С точки зрения Алексея Миллера, политизация истории - извечный и, по большому счету, неизбежный феномен [10]. Политика памяти - общественные практики и нормы, регулирующие коллективную память - так же неизбежна, и так же существует с древнейших времен [10]. В свою очередь историческая политика представляется новым, специфическим феноменом, существование которого возможно в демократических или квази-демократических обществах, допускающих -хотя бы формально - плюрализм мнений и интерпретаций [10]. Он определяет ее как «набор практик, с помощью которых отдельные политические силы стремятся утвердить определенные интерпретации исторических событий как доминирующие» [10]. Признавая историческую политику частным случаем политики памяти, Миллер предлагает использовать первое понятия как «исследовательский термин для обозначения региональной специфики политизации истории в Восточной Европе» в начале XXI века [7].
С точки зрения Ольги Малиновой, историческая политика и политика памяти являются частными случаями символической политики [5]. Она определяет символическую политику как публичную деятельность, связанную с производством различных способов интерпретации социальной реальности и борьбой за их доминирование [5]. Таким образом символическая политика представляется как поле деятельности широкого круга акторов, имеющих разнонаправленные, совпадающие или пересекающиеся интересы, и имеющих своей целью продвижение своей интерпретации социальной реальности [5]. В тоже время стоит обратить внимание на трактовку символической политики С. Поцелуевым. Под символической политикой он понимает специфический род политической коммуникации, «нацеленной не на рациональное осмысление, а на внушение устойчивых смыслов посредством инсценирования визуальных эффектов» [11]. Последняя часть определения особенно важна, поскольку ныне власть, по мнению Поцелуева, «инсценирует себя не при помощи статуй, медалей и триумфальных арок, а посредством фото- и кинопродукции, прессы, радио и телевидения» [11]. Поэтому то внимание, которое российские политики и представители высшей государственной бюрократии порой проявляют, например, к кинематографу, едва ли можно считать чем-то удивительным. Напротив, учитывая, что кино является продуктом массового потребления и, таким образом, способно играть большую роль в трансляции и производстве тех или иных интерпретаций, стремление государства определять базовые рамки, допустимые и недопустимые темы и прочтения различных исторических и настоящих событий представляется более чем логичным.
Очевидно, что интерпретация социальной реальности подразумевает как события, происходящие в реальном времени, так и события прошлого. Политическое использование прошлого, в связи с этим, можно рассматривать как один элементов символической политики [6]. Это понятие, как указывает О. Манилова, является общим, включающим в себя как историческую политику, так и политику памяти [5]. Соглашаясь с
определением А. Миллера исторической политики как «особой конфигурации методов, которые предполагают использование государственных административных или финансовых ресурсов в сфере истории и политики памяти в интересах правящей элиты» [7], она предлагает понимать политику памяти как «деятельность государственных или других акторов, направленную на утверждение тех или иных представлений о коллективном прошлом и формирование поддерживающих их культурной инфраструктуры, образовательной политики, а в некоторых случаях - еще и законодательного регулирования» [7].
Как указывает Малинова, посредством обращения к прошлому, политики стремятся достичь вполне конкретных целей: легитимизировать свои притязания на власть, оправдать определенное политическое решение, мобилизовать электорат и т. п. [Малинова, 2015: 11] Тем не менее, борьбе за доминирование определенной интерпретации социальной реальности - а значит и в борьбе за то или иное прочтение прошлого -участвует большое количество и других акторов: журналисты, писатели, публичные интеллектуалы, представители творческих профессий - словом, все, кто обладает достаточной долей символического капитала, чтобы, используя соответствующие каналы коммуникации, оказывать влияние на общественное мнение [6].
Порой эта борьба порождает то, что Д. Арт назвал «публичными дебатами», в ходе которых политические элиты обсуждают и оспаривают различные позиции, средства массовой информации освещают эти столкновения и принимают ту или иную строну, а общественность подходит к теме этих споров как к важному национальному вопросу [1]. Иное, более строгое определение публичных дебатов, состоит в том, что они признаются «совокупностью интеллектуальных обменов между представителями политической элиты, о которых сообщают СМИ» [5]. Тем не менее, использовать подобное определение представляется малопродуктивным, поскольку дискуссии внутри правящей элиты в России редко становятся достоянием общественности, а многочисленные претензии и инвективы со стороны тех, кого можно было бы считать контрэлитой или оппозицией - в подавляющем случае игнорируются и остаются вовсе без ответа. Хотя Арт считает актором дебатов главным образом политические элиты, более плодотворным представляется уделять внимание дискуссиям между сторонниками различных интерпретаций социальной реальности независимо от того, являются ли они представителями политической элиты или нет.
В определенный момент об исторической политике заговорили в России. Отношение государства к вопросам истории время от времени изменяло свою модальность: в зависимости от внешнеполитических обстоятельств можно было наблюдать как активизацию государства в проведении исторической политики, так и временную плюрализацию дискурса. Методы и стратегии, взятые на вооружение российскими защитниками национальной истории, с течением времени также претерпевали некоторые изменения. Первоначально они сущностно не отличались от тех, что принялись в соседних странах, и включали в себя создание специализированных институтов и законодательное регулирование. Но по мере того, как авторитарные тенденции набирали обороты, стремление государства контролировать и ограничивать доступ проявилось не только в политической, но и в культурной сфере. С момента назначения на пост министра культуры Владимира Мединского, который по совместительству является председателем созданного в 2013 году Российского военно-исторического сообщества, министерство несколько раз оказывалось вовлеченным в громкие скандалы: помимо случая с постановкой в новосибирском театре «Тангейзера» и резонансной речи Константина Райкина на съезде Союза театральных деятелей, отказ Министерства культуры в выдаче прокатного удостоверения британо-французской комедии «Смерть Сталина» породил широкую общественную дискуссию. Кроме того, в 2017 году усилиями депутата Думы Натальи Поклонской была развёрнута кампания против фильма «Матильда» режиссера Алексея Учителя. В 2018 году Секретарь Генерального совета «Единой России» Андрей Турчак обратился к
Мединскому с требованием «ни при каких обстоятельствах не выдавать прокатное удостоверение»! комедия Андрея Красовского «Праздник», действие которой происходит в новогоднюю ночь в блокадном Ленинграде. Стоит отметить, что государство не только запрещает к прокату определенные фильмы, но и поддерживает те, посыл которых резонирует с его позицией. Показательной в этом отношении является дискуссия, развернувшаяся в 2016 году как вокруг фильма о 28-ми панфиловцах, так и вокруг исторической достоверности самого события.
Подобные меры, запретительные с одной стороны и стимулирующие с другой, можно интерпретировать как проявление исторической политики в сфере кинематографа. Запрещая тот или иной фильм к прокату, государство и конкретные чиновники, действующие от его лица, стремятся ограничить доступ в специфическое символическое поле, связанное с производством интерпретации социальной реальности. Общественные дискуссии, разгоревшиеся вокруг таких фильмов как «Смерть Сталина», «Праздник» и «Матильда», можно рассматривать как примеры схваток различных "партий" не просто за ту или иную интерпретацию истории, но за границы интерпретации и использования истории в массовой культуре в целом.
Список используемой литературы:
1. Art D. The politics of the Nazi past in Germany and Austria. - Cambridge University Press, 2005.Connerton, P. The spirit of mourning: history, memory and the body. Cambridge University Press, 2011.
2. Аверинцев С. С. Бахтин, смех, христианская культура // М. М. Бахтин как философ. М.: Наука. - 1992.
- С. 7-19.
3. Кузьмин А. А., Кузьмина М. В. Смех и открытие (закрытие) исторических перспектив // Studia culturae.
- 2015. - №. 12. - С. 183-190.
4. Малинова О. Ю. Политика памяти как область символической политики // Методологические вопросы изучения политики памяти / Отв. ред. Миллер А. И., Ефременко Д. В. — М.-СПб: Нестор-История, 2018. С. 2754.
5. Малинова О. Ю. Актуальное прошлое: символическая политика властвующей элиты и дилеммы российской идентичности. М.: Политическая энциклопедия, 2015.
6. Миллер А. и др. Историческая политика в Восточной Европе начала XXI в. // Историческая политика в XXI веке. - 2012. - С. 7-32.
7. Миллер А. и др. Историческая политика в России: новый поворот? // Историческая политика в XXI веке. - 2012. - С. 328-367.
8. Миллер А. И. Политика памяти в России: Год разрушенных надежд // Журнал политической философии и социологии политики «Полития. Анализ. Хроника. Прогноз». - 2014. - №. 4 (75).
9. Миллер А. Россия: власть и история //Pro et contra. - 2009. - Т. 2. С. 6-23.
10. Поцелуев С. П. Символическая политика: констелляция понятий для подхода к проблеме // Политические исследования. - 1999. - №. 5. - С. 62-75.
11. Траба, Р. Польские споры об истории в XXI веке // Историческая политика в XXI веке. - 2012. - С.
65-102.
