CC BY
86Г.Л. Тульчинский
НАРРАЦИЯ В СИМВОЛИЧЕСКОЙ ПОЛИТИКЕ: УРОВНИ И ДИАХРОНИЯ
Аннотация. В статье предлагается систематизация уровней нарративных практик в символической политике. Специальное внимание уделяется ситуации, складывающейся в современном цивилизационном опыте символизации прошлого.
Ключевые слова: идентичность; мифы; нарративные практики; символическая наррация; символическая политика.
G.L. Tulchinsky Narration in symbolic politics: Levels and diachrony
Abstract. The article proposes systematization of the narration levels in the symbolic politics. Special attention is paid to contemporary situation in the civilization experience of symbolization.
Keywords: identity; myths; narrative practices; symbolic narration; symbolic politics.
Политика, как деятельность, связанная с формированием, удержанием, передачей власти, обеспечивающая целостность социума, внутренние и внешние условия его существования и развития, предполагает активное использование символических ресурсов. О возможностях такого рода технологий говорят политические и государственные деятели самого высокого уровня.
В большинстве политологических исследований эта проблематика рассматривается как «мягкая сила» (soft power, smart power),
* Тульчинский Григорий Львович, доктор философских наук, профессор департамента прикладной политологии НИУ ВШЭ (Санкт-Петербург), заслуженный деятель науки РФ, e-mail: [email protected]
Tulchinsky Grigory, Higher School of Economics (Saint-Petersburg, Russia), e-mail: [email protected]
«символическая политика» (как symbolic politics, так и symbolic policy), «символическая власть» или даже сводится к пропаганде и манипулированию общественным сознанием [обзор концепций и понятийного аппарата этих обсуждений см.: Малинова, 2015], причем в синкретичном формате: преимущественно как некий смысловой контент, транслируемый элитами, располагающими медийными ресурсами. Такая модель «игры в одни ворота» или, модель двустороннего процесса (символическая политика «сверху» и снизу») сильно упрощает дело. За рамками рассмотрения оказываются специфика форм, каналов трансляции (презентации) символического (смыслового) содержания, многоуровневый характер структурирования и предъявления этого содержания. В результате сам механизм символической политики («мягкой силы») предстает чем-то вроде «черного ящика» вне объяснения как трансформаций в самом этом механизме, так и факторов этих трансформаций. Поэтому, на наш взгляд, требуется более конкретный подход, позволяющий различать специфические практики политического использования символических ресурсов. Можно выделить несколько направлений.
Настоящая статья не является результатом эмпирического исследования. Ее можно отнести к теоретико-рефлексивным работам, связанным с выработкой подходов и концептуального аппарата анализа [Штомпка, 2001; Ядов, 2009]. Во-первых, предлагается различение видов (уровней) символической презентации. При этом речь идет преимущественно о символической наррации - нарративных практиках, используемых в дискурсивных способах презентации символов и их интерпретаций. Такой подход представляется оправданным не только в силу ограниченного объема статьи, но и в силу того, что даже визуальная презентация символики так или иначе (в связи с ее интерпретацией), предполагает дискурсию, без которой невозможны анализ, объяснение, да и понимание тоже. Затем, во-вторых, рассматриваются возможности систематизации по типам символизации содержания в таких презентациях и формам этих презентаций. Такие конкретизации позволяют, в-третьих, говорить о диахронии символической политики, т.е. о различиях скорости динамики символизации на различных уровнях ее презентации. При этом если первые два направления практически разработаны и проблема заключается в их систематическом представлении, то третье видится наиболее важным, если не ключевым, в выявлении и осмыслении практических следствий реализации современных практик символической политики.
Особое внимание мы предполагаем уделить ситуации, складывающейся в современном цивилизационном опыте в связи с новыми возможностями символизации.
Уровни символической наррации
Символическая политика, как деятельность, связанная с производством определенных способов интерпретации социальной реальности и борьбой за их доминирование [Малинова, 2012], связана не только с выстраиванием приоритетов в балансе интересов социальных сил, но и с формированием картины мира в головах носителей этих интересов, которая, в свою очередь, определяет сценарии их поведения.
Практически любые (если не все!) феномены социальной реальности (события, тексты, изображения, личности, природные объекты и катаклизмы, артефакты культуры и т.п.) могут выступать предметами (и инструментами) символической политики. Таковыми они становятся при двух условиях:
1) они выступают в качестве предмета публичного дискурса - обсуждений, дискуссий, интерпретаций в публичном коммуникативном пространстве, прежде всего - в медиа. Вне публичного пространства они могут быть предметом спецопераций, кулуарных действий, которые, впрочем, в случае огласки тоже становятся инструментом символической политики;
2) в этих спорах и интерпретациях упомянутые феномены социальной реальности связываются с современным контекстом (проблемами, целями).
Второе условие втягивает в символическую политику прошлое (историю, исторические факты), образы будущего, которые тоже становятся средством символической политики. Наука, включая точные науки, количественные методы, будучи втянута в дискуссии о насущных проблемах развития социума, также выступает как часть (средства и технологии) символической политики.
Но в любом случае ключевую роль играет первое условие: чтобы сформировалось чувство единства личности с другими людьми, ее принадлежности конкретному социуму (нации, этносу, политической группе), важна возможность ее включения в разворачивающийся во времени сюжет, в котором данной общности отводится главная и позитивная роль [Bell, 2003]. Поэтому в символической презентации ключевую роль играют нарративы
(от лат. narrare - рассказывать) - языковая, дискурсивная практика повествования, разворачивания событий в некоей осмысленной последовательности, имеющей начало, сюжетику развития и финальную развязку.
Нарративы играют важнейшую роль в формировании обыденного сознания и традиционного знания. Сказки, легенды, хроники, былины, житийные истории, эпос, биографии известных людей формируют и транслируют представления о происхождении данного социума (рода, племени, нации), важнейших событиях, славят героев, внушают гордость за своих предков, задают образцы нравственного поведения, отличия от соседей и чужеземцев. Тем самым нарративы символизируют действительность, наполняют ее смыслом, задают шаблоны и образцы интерпретации прошлого и настоящего, позволяя позиционировать данный социум, его представителей, выступая эффективным средством формирования, даже конструирования их идентичности [Sommers, 1994].
Со временем к традиционным нарративным средствам социализации добавились средства массовой информации, искусства, индустрия развлечений, система образования, гуманитарные науки. Особую роль при этом играет история, которая нередко и формируется, и развивается в качестве нарратологии по преимуществу: конкретный рассказ и заложенная в нем интерпретация [Уайт, 2002]. Не случайно именно на примере истории была предложена первая типология символической наррации, развертываемой на трех уровнях: информация, опосредованная воображением историка, собранная им из источников; риторика убеждения аудитории в правдоподобности предложенной смысловой схемы; политико-идеологические установки автора нарратива [Topolski, 1999]. Такая схема вполне адекватна и уместна применительно к позиционированию исторического исследования. Однако круг акторов символической наррации существенно шире. В этом процессе активно участвует практически весь политический класс - от высшего государственного руководства до местных депутатов и чиновников, ведущих журналистов и экспертов. Выступления и программы, нормативные акты, государственная символика, официальные ритуалы, церемонии, содержание учебников и учебных программ, памятные даты и праздники - далеко не полный перечень целенаправленного использования символической политики. Важную роль играют СМИ, обыденный опыт, практики и коммуникации: от раннего детства и семейного общения - до
фольклора и межличностных коммуникаций в быту, коммуникаций на работе и в свободное время.
К роли этих «групп влияния» мы еще вернемся, а пока стоит отметить, что, с учетом этой многофакторности и «многоакторно-сти» практик презентации (трансляции) символического содержания, наррация предстает системой, реализующейся как минимум на трех уровнях [Тульчинский, 2015].
1. Демонстрация, череда событий, персонажей, документов, артефактов, формирующая фактологическую базу.
2. Агрегация этих фактов в хронологические и каузальные связи, образующие основу сюжетики.
3. Толкование этого целого, рефлексия над ним, выявляющая направленность процесса развития к финалу как «точке сборки» нарратива, раскрывающей смысл, а иногда и замысел происходившего.
Для пояснения можно использовать аналогию с наррацией кинотекста, также реализующегося на трех уровнях. Во-первых, как просто череда образов и сцен, формирующая узнавание, идентификацию (типичная нарративность видового, домашнего, иногда -документального кино, сюжетов РаееБоок, Instagram). Во-вторых, как монтаж этих сцен, выстраивающий последовательность, сюжет как пазл, в котором могут быть каузальные нестыковки целого. И, в-третьих, это нарратив в духе итогового рассказа Э. Пуаро или мисс Марпл в финале, достраивающего осмысление до выявления мотиваций персонажей, их ответственности за происшедшее. Иногда такую роль играет закадровый голос главного героя или автора. В иных случаях функцию толкования выполняет сама публика (зрители, критики, журналисты).
Подобно кинотексту, символическая наррация также не всегда реализуется на всех трех уровнях; однако для полноты осмысления необходим третий уровень. Именно наличие определенного изначально известного нарратору завершения приводит все сюжетные линии к одному смысловому фокусу. Поэтому очередной этап развития общества ведет к «сдвигу финала», открывая двери перманентному переформатированию смысловой картины.
О некотором совпадении с моделью Е. Топольски, однако, можно говорить только относительно первого уровня - эмпирической фактологии. Второй уровень в нашей модели не сводится к риторическим приемам убеждения. Это именно смысловое построение, суть которого состоит в выработке объяснения как выявления детерминаций, причинно-следственных связей, каузальности.
Третий уровень тоже строит объяснение, но уже не каузальности («почему?»), а телеологичности, целесообразности («зачем?»), - он предполагает выявление некоего замысла, целей, намерений, мотивации, порождающей или использующей каузальность. Более того, существует и обратная связь: уже на фактологическом уровне явным или неявным образом, но участвует нарратив третьего уровня, сказываясь на самом отборе фактов, критериях такого отбора, включая даже само их распознавание.
Конечно, для исследования практик символической презентации важно понимать ее многоуровневость, явное или неявное присутствие нарратива третьего уровня. Однако простого различения уровней наррации, возможностей их взаимодействия и сочетания недостаточно. Важно различать также сами способы и группы способов наррации на каждом из уровней.
Типы символической наррации
Как уже отмечалось выше, наиболее систематизированы (и давно) представления о содержании предъявляемых и транслируемых нарративов символического. Важно, что такое содержание формируется не произвольно. Для его формирования, развития, наращивания необходимы устойчивые смысловые и знаковые структуры, обеспечивающие кумулятивное приращение символических нарративов. Речь идет о мифах - фундаментальных метафорах, с помощью которых новое неизвестное уподобляется знакомому, делая непонятное понятным. Прирост знания, переход от незнания к знанию обеспечивается именно с помощью систематического уподобления, «зашнуровывающего» неизвестное с помощью известного [Лакофф, Джонсон, 2004; Тульчинский, 1995]. В принципе такие метафоры лежат в основе любого научного понятия (поле, сила, частица, напряжение, черные дыры, абсолютно твердое тело и др.). В этом плане с полным основанием можно говорить о научной мифологии.
Миф, как инструмент осмысления человеком действительности, с помощью которого действительность структурируется, снимает неопределенность, неизвестность, - стоит за реальностью, делая реальность реальной, понятной, осмысленной. Будучи эмоционально окрашенными нарративами, редуцирующими действительность к удобным для восприятия образам, стереотипам, мифы задают устойчивые схемы (рамки, фреймы) восприятия, понима-
ния и репрезентации действительности [Неклюдов, 2012]. Человек, как существо конечное в пространстве и во времени, не может жить в неупорядоченном мире, парализующем отсутствием ориентиров, непредсказуемостью, иллюзорностью, - он стремится найти некую структуру, порядок, устойчивость, закон, смысл, постоянно наполняя окружающий мир смыслами. Именно в этом заключена роль любой мифологии (обыденной, религиозной, политической, научной), задающей метареальность, открывающую человеку «большую реальность, чем сама реальность».
Только осмысленный мир существует реально, имеет подлинное бытие, которого так жаждет человек. Каждый социум существует внутри своей системы мифов вне зависимости от того, сознается это или нет. Этнографами был неоднократно и на разном материале зафиксирован факт, когда разрушение культовых объектов и сооружений вело к тяжелой депрессии, охватывавшей все племя [Элиаде, 1994, с. 17]. А в ситуации неопределенности возникает обостренный запрос на миф, восстанавливающий связность, понятность и осмысленность действительности, происходящего.
Существует великое множество концепций, теорий мифа и мифологического сознания. Не меньше и попыток их систематизации, теоретических интерпретаций самих таких систематизаций1. Для нашего рассмотрения важно, что мифология постиндустриального общества массового потребления выстроена радикально иначе, чем в традиционной культуре, ищущей трансцендентное обоснование реальности в «иерофании» сакрального. Это культура мифа «здесь и сейчас» - едва ли не первая в истории человечества культурная формация, лишенная какой бы то ни было апофатич-ности, а полностью и исключительно катафатичная [Тульчинский, 2013]. Однако миф, как и транслирующее его общественное мнение, остается условием осмысления действительности, определяющим понимание, оценки, мотивацию, решения, поступки. Тем самым мифическое сохраняет свою роль. Сохраняется и типовой набор мифов, используемых в символической политике в качестве смысловых фреймов наррации. Укажем основные.
Миф основания - история о начале данного социума, оттуда «есть пошла наша земля». Вокруг этого мифа может идти нешуточная политическая борьба. Так, исторической колыбелью армянского народа и его культуры является Арцах, тогда как колыбелью
1 Одну из наиболее полных попыток систематизации см.: [Segal, 1999].
азербайджанского этноса является Араратская долина. Исторической родиной сербского этноса является Косово. А сколько инти-фад начиналось в Израиле из-за мусульманских святынь на Храмовой горе - святыне иудеев и отчасти христиан тоже!
Миф происхождения - непосредственно примыкающая к мифу основания история об историческом моменте, с которого начинается отсчет истории социума. Так, в советской школе учебники отечественной истории начинались с государства Урарту, про которое нынешние школьники не знают ничего, полагая, что Русь началась с крещения Владимира - великого князя киевского. Правда, на эту точку отсчета претендует теперь и Украина.
Главными персонажами исторического мифа являются, прежде всего, «отцы-основатели», исторические деятели, сыгравшие ключевую роль в формировании и развитии этноса. К ним примыкают герои, которым мы обязаны своим существованием и которые являются образцами нравственного и поведенческого подражания. В «пантеон» исторической наррации входят также деятели культуры, искусства, замечательные труженики, спортсмены.
События, важнейшие в истории. Среди них особую роль играет «великая-историческая-победа-над-смертельным-врагом». В случае крупного конфликта срабатывает его структурирование по модели «Герой - Враг - Жертва». Герой борется с Врагом, чтобы спасти Жертву, а сама Жертва может предстать в двух ипостасях: как victim - жертва-чего / кого-то, и как sacrifice - жертва-во-имя-чего / кого-то [см: Цымбурский, 2011, с. 349-353; Эткинд, 2016, с. 228].
С такими событиями связываются места, а также даты, позволяющие праздновать эти события, отмечать их юбилеи, приобщаться к ним.
Перечень мифологем исторической наррации дополняют изделия рук человеческих - как предмет особой гордости: от артефактов традиционных и этнографических искусств и ремесел - до достижений современной технологии. В принципе, мифологический «контент» достаточно стандартен и хорошо известен этнографам, специалистам по культурной идентичности и туристическому легендированию и брендингу стран и регионов [см., например: Ширинкин, 2014].
Специального внимания заслуживает систематизация форм символической презентации. Наиболее очевидны они на втором и третьем уровнях наррации, когда речь идет именно об интерпретационных (герменевтических) практиках истолкования. Разные исследователи уделяют им внимание, делая акцент на учебниках и
учебных программах [Историческая политика, 2012], литературе, других видах искусства [Эткинд, 2016], традициях, массовых мероприятиях, ритуалах, праздниках [The invention... 1983], прессе и других медиа, публичных спорах специалистов и журналистов [Андерсон, 2001]. По выражению А. Эткинда, они образуют «мягкую» (software) форму презентации, в отличие от «жестких» (hardware) форм такой презентации, к которым он относит музее-фикацию, монументы, мемориалы, памятные знаки, архитектурные памятники, места исторических событий, связанные с жизнью замечательных людей [Эткинд, 2016, с. 225-228].
Тот же автор справедливо подчеркивает особую роль «жестких» форм презентации, задающих ориентиры в пространстве страны, регионов и поселений, - маркеры привязки презентаций и нар-ративов к реальному чувственному опыту1. Действительно, любая мифология не только повествует, но и предполагает выходы мифического в мир с помощью специальных практик презентации, реализующих сопричастность мифическому: ритуалы, празднования, церемонии, реконструкции, инсталляции, перформансы, хэппенинги, игры. Поэтому представляется важным дополнить типологию А. Эткинда третьей формой - хронотопом, событиями (special events), происходящими в специальное время в специальных местах и обеспечивающими возможность практической сопричастности -вплоть до интерактивных телесных практик [Герасимов, 2016].
Показательно, что выделенные три формы презентации символического («мягкая» - интерпретационная; «жесткая» - материализованная в объектах; и «хронотопная» - событийная) в принципе соответствуют трем кантовским априорным формам чувственности - пространству, времени и разуму - рамкам, условиям самой возможности фактичности, распознавания чего-то в качестве факта и ориентации в окружающем мире. В этом ракурсе теория и практика символической политики обретают перспективу серьезного эпистемического, антропологического и онтологического основания. Однако это интересное и важное соответствие выходит за рамки данного рассмотрения.
Заслуживает внимания предложенная Х. Уайтом и продолженная В. Цымбурским модель выстраивания наррации в соответствии с литературными жанрами [Цымбурский, 2011]. Эта модель
1 О роли современных публичных пространств см.: [Лопатина, Тульчин-ский, 2015].
представляется чрезвычайно перспективной для анализа наррации третьего и отчасти второго уровней. Однако в рамках данного рассмотрения важным представляется акцент на новых цивилиза-ционных возможностях символической презентации, открывающихся на всех уровнях наррации. Современные информационно-коммуникативные технологии порождают неоднозначные ситуации восприятия и достоверности на каждом из этих уровней.
В первую очередь это относится к фактологическому уровню. В обществе модерна человек все меньше готов верить в подлинность того, что отличается от привычного ему. Доверие собственному восприятию вытеснило доверие умозрительным концепциям, преданиям, легендам, религиозным текстам. Однако такое секуля-ристское «разволшебствление мира» рано или поздно порождает дефицит массово мыслимого достоверным, потребность в обретении доподлинно настоящего, данного в восприятии (прежде всего -визуально): мимесиса и предметности в искусстве, фактологических (протокольных) описаний в экспериментальной науке уже оказывается недостаточно.
Такие возможности открывают новые технологии запечат-ления окружающей действительности, прежде всего - экранные формы, вариации которых получили развитие начиная с фотографии и кино и формы которые множатся и множатся благодаря компьютерным технологиям, Интернету и мобильной связи: Face-Book, Instagram, YouTube, фотосессии, селфи... Полная и преумноженная запечатленность реальности. Мир факторизирующейся и фрактализирующейся реальности с документальной подпиткой мифотворчества. Документальность понимается как собственно правда жизни и реальности, как гарант достоверности отображения действительности и истории. При этом произвольный монтаж этих осколков реальности предстает как погружение в достоверность и углубление ее понимания. В современном кинематографе, на ТВ и в других СМИ, как традиционных, так и сетевых, немало такого рода «удостоверяющих» жанров: репортаж, хроника, интервью, документальное кино, документальная драма, историческая реконструкция, мокьюментори, семидокумьентори, реалити-шоу [Сальникова, 2014]. В ход идут фото- и видеоматериалы различного происхождения, компьютерное моделирование, костюмированные реконструкции.
Немаловажно и то, что массовое общество в сочетании с интенсификацией коммуникации имеет следствием глубокую вовлеченность практически всего населения земли в происходящее на
планете - если не непосредственно, то через СМИ, через web 2.0. и web 3.0. Фотография, кино, медиа - особенно телевидение и Интернет - визуализируют происходящее в разных концах мира, позволяя чувствовать себя виртуальным участником войн, революций, перекраивания границ, катастроф, массовых убийств, этнических чисток.
Это делает современные технологии символической наррации чрезвычайно удобными для политических режимов в идеологическом обосновании и оправдании их действий и даже легитимности [Gill, 2013]. Нарративы символической политики, при должной настойчивости и последовательности элиты, рано или поздно становятся частью актуальной картины мира. Если не нынешнего поколения, то следующего: при наличии политической воли и социальной базы в лице пассионарного меньшинства, при нынешних средствах коммуникации это происходит стремительно, буквально на глазах [Сидоров, 2015]. Такое впечатление легкости, однако, довольно обманчиво.
Диахрония символических нарраций
Символические наррации транслируются не только на различных уровнях и в различных формах, но и в разных символических пространствах («полях») с различным временным лагом возможных изменений содержания, что в конечном счете и определяет результаты символической политики. Одно дело - динамичная презентация символических нарративов в СМИ, транслирующих реакцию политического класса на текущие проблемы, интерпретацию этих проблем, их источники и возможные решения. Другое дело -нарративы, транслируемые системой образования, которая инерционна по самой своей природе, а попытки в образовании угнаться за динамикой медийных трансляций чреваты сбоями и противоречиями - иногда трагикомичными. Но в обществе существуют и еще более инерционные, довольно устойчивые режимы трансляции и воспроизводства мифологии. И с этими «режимами» символической презентации работают разные акторы.
Как уже отмечалось, главными акторами символической политики являются элиты, располагающие символическим и пабли-цитным (известностью и узнаваемостью) капиталами, авторитеты общественного мнения, имеющие доступ к медийным ресурсам: политики, журналисты, религиозные деятели, публичные интел-
лектуалы, гуманитарии, деятели искусства. Именно они обеспечивают наиболее динамичный режим символической презентации, прежде всего на третьем уровне его наррации.
Тем не менее нельзя отрицать относительную устойчивость того, что К. Юнг называл «архетипическим» - мифофреймов, возникших на заре антропогенеза. Между арехтипами и современными мифами лежит пласт традиционной культуральной мифологии, отражающей и выражающей исторический опыт народов. Это не пресловутая ментальность, а именно ценностно-нормативное содержание исторического опыта, образующего культурный код, обладающий большой исторической инерцией воспроизводства. Именно он сказывается в проблемах класса «культура тоже имеет значение» [Культура. 2002; Харрисон, 2014] или «культура как ресурс и барьер модернизации».
Воспроизводство ценностно-нормативного содержания конкретной культуры осуществляется в узком кругу тех, кто участвует в формировании этнического и кланового самосознания. Это семья, родные, близкие, друзья - акторы «сплачивающего доверия» [Веселов, 2011], радиус которого меньше, чем у институционального доверия, «наводящего мосты», но более значим для базовой идентичности личности. И такая мифология является более долговременной, устойчивой, инерционной, чем транслируемая медийными средствами символической политики.
Промежуточную позицию между относительно устойчивой, инерционной мифологией и динамичностью медийной символической политики занимают нарративы, транслируемые системой образования, подвижность которой относительно ограничена.
Конечно, СМИ играют свою роль, особенно - телевидение, которое в фильмах, сериалах, ток-шоу моделирует реакцию на события, погружая их в бытовые ситуации, дискурсию известных узнаваемых людей. Важнейшую роль выполняют при этом новости, сам отбор которых, комментарии, интонации транслируют, визуализируют символические наррративы. В ХХ столетии к средствам массовой мобилизации общественного сознания добавился спорт. Победы страны на эстрадных подмостках и спортивных аренах граждане видят по телевизору и - исполняются гордости. Затем на том же телеэкране им показывают другую победу, одержанную в ходе операции, которая (в телевизоре же) выглядела как еще одно успешное выступление наших в такой красивой форме military style. «Война кажется телерепортажем, а то и компьютерной игрой, где у нас в запасе 10 жизней» [Левинсон, 2015].
Если человек, сформировавшийся в книжной культуре линейного чтения, выстраивания нарративов, прослеживания сюжетных линий, способен понимать достаточно сложные смысловые построения, то человек экранной цифровой культуры оперирует только смыслами «твиттерного» формата и не может работать со сложными знаковыми и смысловыми структурами. Источники информации воспринимаются им как блюда на «шведском столе», с которого он набирает произвольные наборы по своему усмотрению.
В мозаичном, клиповом сознании мифология и выражающие ее нарративы менее устойчивы, осмысление оказывается неглубоким и «коротким», не способным на «длинные мысли». Такое сознание оказывается не способным не только на выявление причинно-следственных связей, но и на простое прослеживание хроникальной последовательности событий. Прошлое каждый раз перевоссоздается как новое - под сиюминутное настоящее.
Такое сознание, имеющее дело с реальностью в духе телевизионного zapping'а, если и способно к эмпатии, то непродолжительной, неустойчивой, вспышками приходящей и быстро уходящей, забываемой. Социализация заведомо оказывается неполной. Недаром в электронных социальных сетях образуются видимости сообществ, между которыми доминируют негативные агрессивные отношения. И в какой-то момент идеократия может оказаться неспособной управлять политическим стебом, подогреваемым из своих же кабинетов [также см.: Рубцов, 2015].
Тенденции накопления различных интерпретаций усиливаются благодаря демократизации, доступности информации, что делает возможным не только широкий диалог, но и артикуляцию различных версий, их оценок. Тем самым активируются, стимулируются процессы формирования этнического, расового, конфессионального, гендерного самосознания, которые, в свою очередь, усиливают наращивание различных нарративов. Получается система с положительной обратной связью по дифференциации и дивергенции форм группового сознания, идентичностей. Культивирование эклектизма мультикультуральности и толерантности уже привело не столько к созданию некоего нового единства, сколько к нарастанию многовекторного конфликтного разнообразия - в Европе, Азии, Америке.
В связи с этим небезосновательными выглядят характерные для начала XXI столетия оценки происходящего как «конца идеологий», распада «больших нарративов», определявших политическую картину мира на протяжении XIX-XX столетий [Копосов,
2013]. Это подтверждают и результаты попыток выработки «национальной идеи» России, ставшие притчей во языцех. Ускоренный режим презентаций в символической политике чреват неоднозначными следствиями.
Так, в России с начала 2000-х установился курс на построение и продвижение официального нарратива «тысячелетней России» (в любую эпоху и в любых границах) как особой цивилизации, что потребовало соединения трех ценностно-символических комплексов: дореволюционного, советского и постсоветского [Малинова, 2015, с. 175-184]. Такая принципиальная эклектика (сочетание в геральдике и другой государственной символике наследия царской России и СССР; празднование советских, досоветских и постсоветских праздников; использование наград и регалий различных эпох и т.п.) развязывала руки для маневрирования, построения удобных нарративов, удовлетворявших соответствующие возрастные, этнические, профессиональные группы населения.
В результате возникли разрывы между уровнями и формами символической презентации прошлого. Идея возвращения памятника Дзержинскому на Лубянку обсуждалась на серьезном уровне, и московские коммунисты, собрав необходимое количество подписей, решили пока отложить инициирование референдума за восстановление памятника. При этом чрезвычайно трудным оказался вопрос о памятнике жертвам сталинских репрессий в Москве: на той же Лубянке лежит соловецкий камень, однако идею полномасштабного мемориального комплекса лишь недавно удалось сдвинуть с мертвой точки. В Грозном в 1992 г. поставили памятник жертвам репрессий, но в 2008 г. он перенесен из центра на окраину, а инициатива создания памятника Н.С. Хрущеву как «освободителю чеченского народа» сошла на нет. Излишняя динамика сказывается на «жестких» формах, приводя к переименованиям улиц, городов, разрушению памятников, что вступает в достаточно острое противоречие с долговременной культурной памятью. Все это показывает, что для внятной символической политики пригоден не всякий исторический материал, даже, на первый взгляд, достаточно убедительный.
В 2014 г., в связи со 100-летием начала Первой мировой войны, была предпринята добросовестная попытка вернуть эту великую драму, ключевую для понимания истории ХХ в., в актуальную символическую политику. По стране прокатилась волна социальной рекламы, были сняты фильмы, поставлены спектакли, прошла серия
специальных событий, тематических мероприятий, были поставлены монументы в память безымянных героев. Но существенного, серьезного общественного резонанса эта символическая презентация важнейшей и трагической страницы отечественной истории не вызвала. Думается, по причине затруднения выстроить нарратив третьего уровня - вписать тему Первой мировой в контекст мифа Тысячелетнего Государства России, государственной идеологии с акцентом на порядок, силу, властную вертикаль. В той войне не было недостатка в массовой самоотверженности, солдатском героизме, подвигах, талантливейших полководцах... Но не только не было победы, а само российское государство рухнуло. И даже возникновение в результате этой катастрофы и гражданской войны новой советской империи не компенсирует этого главного несоответствия. На фоне активного формирования государственнического нарратива уже мало актуальна и запоздалая идея примирения «красных» и «белых» [Сидоров, 2015].
В 2015 г. в России появился официальный документ, в котором перечислены традиционные духовно-нравственные ценности страны. Распоряжением Правительства РФ Федерации № 996-р от 29.05.2015 утверждена стратегия воспитания в РФ до 2025 г. «Стратегия опирается на систему духовно-нравственных ценностей, сложившихся в процессе культурного развития России, таких как человеколюбие, справедливость, честь, совесть, воля, личное достоинство, вера в добро и стремление к исполнению нравственного долга перед самим собой, своей семьей и своим Отечеством», говорится в документе. Кроме того, в одном из разделов стратегии говорится о «развитии в детской среде ответственности, принципов коллективизма и социальной солидарности» [Распоряжение. 2015].
Тем не менее до сих пор остается не решенным главный вопрос о культурном позиционировании России в системе координат Восток - Запад. Трудности с продвижением модернизационных реформ и недостаток признания со стороны условного Запада, очевидная неспособность отвечать западным стандартам в политике, правовой культуре и экономике подтолкнули российскую элиту навстречу давно созревавшему запросу «жить своей жизнью». При этом необходимость сохранять и поддерживать международный статус, межгосударственные отношения, включенность в мировую экономику вынуждают поддерживать хотя бы формальную видимость свободы, демократии, прав человека и т.д. Между уровнями символической презентации, реализующимися в разном режиме, не складывается полноценная связная коммуника-
ция. В терминологии, предложенной в свое время А.С. Ахиезером [Ахиезер, 1998], это оставляет Россию в пространстве маятниковых инверсивных шараханий, вновь делая актуальной проблему выработки медиативного пути1.
Такие конфликты «памятей» начинают принимать международный характер. И дело уже не столько в «конфликте культур» в духе С. Хантингтона, который сам по себе стал опытом нарративной реконструкции, сколько в реалиях «проснувшегося ислама», довольно неожиданном всплеске православного фундаментализма в России, не объяснимого исключительно практикой пропагандистского манипулирования.
Всплески антимодернизационных настроений широкой общественности в таких странах, как Алжир, Мексика, Турция, Россия, где относительно малочисленная элита разделяет и транслирует новые смыслы и ценности постиндустриального общества, тогда как собственно многочисленное население руководствуется памятью культурной традиции, - наглядные тому примеры. Пример России в этом плане особенно примечателен. В стране за полтора столетия не только радикально, но и - по историческим меркам -мгновенно менялась собственность, каждый новый политический режим начинал с отрицания сделанного предыдущим. Символические нарративы менялись настолько быстро и радикально (с переписыванием учебников, переименованием улиц и городов, выносом трупов), что к их сменам выработался не только иммунитет, но уже, похоже, и идиосинкразия.
Не исключено, что нестыковки между обеспеченным традиционным мифическим содержанием сознанием и современной, непрерывно меняющейся, склонной к дивергенции мифологией перерастают в противоречие. Похоже, мы вступаем в разгорающийся конфликт между двумя типами мифологий и символизаций. Речь идет о нуждающемся в осмыслении запросе на наррацию третьего уровня, выходящую за пределы сиюминутного политического контекста. Уже в последнее десятилетие ХХ столетия ситуация технологически (Интернет), политически (кризис либерализма), социально (расслоение и радикализация среднего класса), культурально (активизация фундаментализма) стала переформатироваться. Активно формируется социально-культурная и технологическая платформа для смены политических реалий.
1 См. материалы круглого стола: [Медиация... 2013; 2014].
Поэтому важна упорядоченная, систематическая коммуникация, в несколько этапов (по мере интенсивности социальной коммуникации и ее организационных форм) ведущая к закреплению традиций - вплоть до их полной институционализации в организационно-правовые формы, воплощения в материальной среде [Тульчинский, 2010]. Такие стадии проходят любые ценностно-нормативные системы - не только в политике, но и в бизнесе, науке, искусстве, религии. Также и формирование повестки дня в символической политике должно своевременно дополняться созданием инфраструктуры для воплощения транслируемых смыслов, образов, когда коммуникация дополняется материальными артефактами (hardware) и событиями, в которых смыслы оседают новым культурным слоем для последующих поколений, входят в их образ жизни.
В связи с этим особенно перспективными представляются исследования диахронического плана, которые могут уточнить соотношение и эффективность взаимодействия долговременных символических нарративов, зависящих от текущего политического момента медийных нарративов и нарративов «среднего времени», транслируемых в образовательных программах, сфере искусства.
Литература
Андерсон Б. Воображаемые сообщества. Размышления об истоках и распространении национализма. - М.: КАНОН-пресс-Ц, Кучково поле, 2001. - 288 с. Ахиезер А.С. Россия: критика исторического опыта (социокультурная динамика
России). - Новосибирск: Сибирский хронограф, 1998. - 804 с. Веселов Ю.В. Доверие и справедливость. Моральные основания современного
экономического общества. - М.: Аспект-Пресс, 2011. - 231 с. Герасимов С.В. Массовые праздники и социальное партнерство. - СПб.: Алетейя, 2016. - 138 с.
Историческая политика в XXI веке / Под ред. А. Миллера, М. Липман. - М.: НЛО, 2012. - 648 с.
Копосов Н.Е. Исторические понятия о мире без будущего // Как мы пишем историю? /
Отв. ред. Г. Гарета, Г. Дюфо, Л. Пименова. - М.: РОССПЭН, 2013. - С. 57-93. Культура имеет значение / Под ред. Л. Харрисона, С. Ханнтингтона. - М.:
МШПИ, 2002. - 320 с. Лакофф Д., Джонсон М. Метафоры, которыми мы живем. - М.: УРСС Эдитори-ал, 2004. - 256 с.
Левинсон А. Война как спорт на ТВ // Ведомости. - М., 2015. - № 3821, 28 апреля. - С. 6.
Лопатина С., Тульчинский Г. Публичные пространства в обществе массового потребления: гражданский и политический потенциал // Топография популярной культуры / Ред.-сост. А. Розенхольм, И. Савкина. - М.: Новое литературное обозрение, 2015. - С. 285-302.
Малинова О.Ю. Актуальное прошлое: символическая политика властвующей элиты и дилеммы российской идентичности. - М.: РОССПЭН, 2015. - 207 с.
Малинова О.Ю. Символическая политика: контуры проблемного поля // Символическая политика: Сб. науч. тр. / РАН. ИНИОН. - М., 2012. - Вып. 1. - С. 5-16.
Медиация как социокультурное явление // Философские науки. - М., 20132014. - 2013. - № 11. - С. 34-52; 2013. - № 12 - С. 51-70; 2014. - № 1. - С. 5872; 2014. - № 2 - С. 39-62; 2014. - № 3. - С. 64-83; 2014. - № 4. - С. 64-84;
2014. - № 5. - С. 132-149.
Неклюдов С. FAQ: Мифология в культуре // ПостНаука. - М., 2012. - 27 ноября. -Режим доступа: http://postnauka.ru/faq/6599 (Дата посещения: 19.12.2015.)
Путин В.В. Россия и меняющийся мир // Московские новости. - М., 2012. - № 33 (225), 27 февраля. - Режим доступа: http://www.mn.ru/politics/78738 (Дата посещения: 19.12.2015.)
Распоряжение Правительства РФ от 29.05.2015 № 996-р «Об утверждении Стратегии развития воспитания в Российской Федерации на период до 2025 года». -М., 2015. - Режим доступа: http://government.ru/docs/18312/ (Дата посещения: 12.02.2016.)
Рубцов А. Дым с огнем, или Поражение конспирологии // Ведомости. - М.,
2015. - № 3789, 13 марта. - Режим доступа: http://www.vedomosti.ru/newspaper/ articles/2015/03/12/metafizika-vlasti-dim-s-ognem (Дата посещения: 22.11.2015.)
Сальникова Е.В. «Докумиф, или погоня за реальностью // Наука телевидения: Научный альманах. - М.: ГИИ, 2014. - Вып. 11. - С. 48-84.
Сидоров А. История в стиле лего: Зачем нам памятники и что с ними делать // Lenta.ru. - М., 2015. - 4 июля. - Режим доступа: http://lenta.ru/columns/2015/07/ 04/monuments/ (Дата посещения: 06.10. 2015.)
Тульчинский Г.Л. Историческая память в символической политике и информационные войны // Философские науки. - М., 2015. - № 5. - С. 24-33.
Тульчинский Г. Л. Развитие знания: Зашнуровывающая метафора и модели // Философия и методология науки. - СПб., 1995. - С. 72-75.
Тульчинский Г. Л. Этапы политической институционализации: от идеи к институту // Политические институты в современном мире. - СПб.: Аллегро, 2010. -С. 358-360.
Тульчинский Г. Л. Total branding. Мифодизайн постинформационного общества. Бренды и их роль в современном бизнесе и культуре. - СПб.: Изд-во СПб ун-та, 2013. - 280 с.
Уайт Х. Метаистория: Историческое воображение в Европе XIX века. - Екатеринбург: Изд-во Уральского ун-та, 2002. - 528 с.
Харрисон Л. Евреи, конфуцианцы и протестанты: Культурный капитал и конец мультикультурализма. - М.: Мысль, 2014. - 285 с.
Цымбурский В. Конъюнктуры Земли и Времени. Геополитические и хронополити-ческие интеллектуальные расследовании. - М.: Изд-во «Европа», 2011. - 372 с.
Ширинкин П.С. Туристское легендирование: Региональные аспекты. - Пермь: Пермск. гос. акад. искусства и культуры, 2014. - 260 с.
Штомпка П. Теоретическая социология и социологическое воображение // Социологический журнал. - М., 2001. - № 1. - С. 148-158.
Элиаде М. Священное и мирское / Пер. с фр., предисл. и коммент. Н.К. Гарбовс-кого. - М.: Изд-во МГУ, 1994. - 144 с.
Эткинд А. Кривое горе. Повесть о непогребенных. - М.: НЛО, 2016. - 228 с.
Ядов В.А. Современная теоретическая социология как концептуальная база исследования российских трансформаций. - Изд. 2-е, доп. и перераб. - СПб.: Интерсоцис, 2009. - 138 с.
Bell D.S.A. Mythscapes: Memory, mythology, and national identity // British journal of sociology. - L., 2003. - Vol. 54, N 1. - P. 63-81.
Gill G. Symbolism and regime change in Russia. - Cambridge: Cambridge univ. press, 2013. - viii, 246 p.
The invention of tradition / Ed by E. Hobsbaum and T. Ranger. - Cambridge: Cambridge univ. press, 1983. - 320 p.
Olick J. Collective memory: The two cultures // Sociological theory. - N.Y., 1999. -Vol. 17, N 3. - P. 333-348.
Segal R.A. Theorizing about myth. - Amherst: Univ. of Massachusetts press, 1999. - 216 p.
Sommers M.R. The narrative constitution of identity: A relational and network approach // Theory and society. - Dordrecht, 1994. - Vol. 23, N 5. - Р. 606-649.
Topolski E. The role of logic and aesthetic in constructing narrative wholes in historiography // History and theory. - Middletown, 1999. - Vol. 38, N 2. - P. 198-210.
Wright G.H. von. Explanation and understanding. - Ithaca: Cornell univ. press, 2004. - 256 c.
