CC BY
64
УДК 791.4+130.2
ИСТОРИЧЕСКОЕ СОЗНАНИЕ И ЭКРАННАЯ КУЛЬТУРА
Г. Л. ТУЛЬЧИНСКИЙ
Национальный исследовательский университет «Высшая школа экономики»
Статья посвящена роли исторического сознания, которая родственна роли памяти в формировании и в существовании индивидуального сознания. Факт самосознания, свидетельство вменяемости личности выражается в способности вспомнить прошлое, имена и даты, собственную биографию, своих близких, отношения с ними, рассказывать об этом. На взгляд автора, конфликты таких «памятей» начинают принимать международный характер, активно формируется социально-культурная и технологическая платформа для смены политических реалий.
Ключевые слова: историческое сознание, память, самосознание, прошлое, невротическое сознание, акторы, политика.
Историческое сознание - некие общепринятые представления о прошлом страны, нации, ходе их развития, которые транслируются, обсуждаются в публичном пространстве, формируя социально-культурные идентичности, способствуя осознанию общих проблем, целей, консолидируя и мобилизуя представителей различных поколений на достижение этих целей. Роль исторического сознания сродни роли памяти в формировании и самом факте существования индивидуального сознания. Сам факт самосознания,
свидетельство вменяемости личности выражается в способности вспомнить далекое и недавнее прошлое, имена и даты, собственную биографию, своих близких, отношения с ними, рассказывать об этом...
Недаром подавляющее большинство практик самопознания -начиная с блаженного Августина и П. Абеляра и до наших дней (исповеди, дневники, автобиографии, воспоминания, «истории по жизни») - так или иначе, но связаны с практиками воспроизводства памяти, рефлексии над ее содержанием, в виде рассказов, дискурсивного развертывания. Аналогично и с историческим сознанием. «Чтобы сформировать. чувство единства с другими людьми, принадлежащими к той же нации, необходимо, чтобы индивид мог отождествлять себя с разворачивающимся во времени нарративом», в котором данной нации «отводится центральная и позитивная роль» [24, с.63-81].
Нарративы играют важнейшую роль в формировании обыденного сознания и традиционного знания. Сказки, легенды, хроники, былины, житийные истории, эпос, биографии известных людей - все они формируют и транслируют представления о происхождении данного социума (рода, племени, нации), о важнейших событиях, славят героев, внушают гордость за своих предков. Они задают образцы нравственного поведения, отличия от соседей и чужеземцев, позволяя позиционировать данный социум, его представителей в пространстве и времени. В этом плане нарративы символизируют действительность, наполняя ее смыслом, задают шаблоны и образцы интерпретации прошлого и настоящего, выступая эффективным средством формирования, даже конструирования идентичности социума и его членов [28, с. 606-649].
Ранее на материале кинотекста была показана система, как минимум, трех уровней нарративности как технологии понимания [16]:
(1) Демонстрация, череда образов и сцен, формирующая узнавание, идентификацию - типичная нарративность видового, домашнего, иногда - документального кино.
(2) Монтаж, агрегация этих сцен - то, что и порождает смысл, сюжет, как пазл, в котором могут обнаруживаться смысловые, каузальные нестыковки целого.
(3) Толкование этого целого, рефлексия над ним, в духе итогового рассказа Э. Пуаро, мисс Марпл в финале, достраивающего осмысление до выявления мотиваций. Иногда такую роль играет закадровый голос главного героя или автора. При отсутствии подобных вспомогательных средств роль такого толкователя выполняет сама публика (зрители, критики, журналисты).
Эта модель, легко применима к историческим нарративам, когда символическая презентация прошлого осуществляется на трех уровнях наррации: (1) фактологии, отбора событий, мест, персонажей; (2) объяснения этой фактологии (факторы, каузальность, «почему»), выстраивания, по возможности, целостной картины прошлого; (3) завершение осмысления в плане выстраивания направленности (мотивация, «зачем») развития социума[14]. Уровни семантически связаны между собой. Так 3-й уровень явно или неявно, но сказывается на формировании 1-го.
Содержание исторического сознания достаточно хорошо изучено и систематизировано. Это тематика истории происхождения народа, государства, откуда «есть пошла наша земля», славные события истории. С такими событиями связываются места, а также даты, позволяющие праздновать эти события, отмечать их юбилеи, приобщаться к ним. Главными персонажами при этом являются «отцы - основатели», исторические деятели, сыгравшие ключевую роль в формировании и развитии этноса. К ним примыкают герои, которым мы обязаны своим существованием, и которые являются образцами нравственного и поведенческого подражания. В «Пантеон» исторической наррации входят также деятели
культуры, искусства, замечательные труженики, спортсмены. Этот перечень дополняют изделия рук человеческих - как предмет особой гордости: от артефактов традиционных и этнографических искусств и ремесел - до достижений современной технологии.
Если в традиционном обществе историческая наррация осуществлялась в жанрах фольклора, ритуалах, других практиках, обеспечивающих презентацию мифологии и сопричастность ей, то в (индустриальном) обществе модерна на первый план вышли система образования, гуманитарные и социальные науки, литература, искусства, массовые мероприятия, СМИ. В современном (постиндустриальном) массовом информационном обществе все более важную роль играет экранная культура (кино, видео, телевидение, Интернет, компьютерные технологии, включая игры).
В экранной культуре презентация нарративов прошлого проявляет еще большую целостность и смысловую зависимость от 3-го уровня, определяемого иногда текущими политическими целями и проблемами - даже на уровне новостей и аналитики в медиа (ТВ, Интернет, социальные сети).
У «достоверности» представления о реальности в традиционном обществе была одна слабость - она оказывалась недоступной непосредственному физическому восприятию. Недаром сюжеты этой мифологической достоверности дополняли и украшали не только культовые объекты, но и домашнее жилище, бытовую утварь. В обществе модерна человек все меньше готов верить в подлинность того, что отличается от привычного ему, - это не убеждает его в реальности. Доверие собственным восприятиям (в том числе и благодаря науке) вытеснило доверие умозрительным концепциям, преданиям, легендам, религиозным текстам. Такое секуляристское «разволшебствление мира» рано или поздно порождает дефицит массового, мыслимого достоверным, потребность в обретении данного в восприятиях (прежде всего - визуализированных) доподлинно настоящего. И простых мимесиса и
предметности в искусстве, фактологических (протокольных) описаний в экспериментальной науке уже оказывается недостаточно.
Такие возможности открывают новые технологии запечатления окружающей действительности, прежде всего - экранные формы, вариации которых получили развитие начиная с фотографии и кино и формы которых множатся и множатся благодаря компьютерным технологиям, Интернету и мобильной связи: FaceBook, Instagram, YouTube, фотосессии, селфи... Полная и переполненная реальность, умноженная и преумноженная запечатленность реальности. Мир факторизирующейся и фрактализирующейся реальности, ее визуальных копий [7].
Тем самым создается документальная питательная среда для мифотворчества. Документальность понимается как собственно правда жизни и реальности, как гарант достоверности отображения действительности и истории. При этом произвольный монтаж этих осколков реальности предстает как погружение в историческую достоверность и углубление ее понимания [10]. Так открываются окна возможностей для произвольной манипуляции с исторической памятью.
Немаловажно и то, что массовое общество в сочетании с интенсификацией коммуникации имеет следствием глубокую вовлеченность практически всего населения Земли в происходящее на планете - если не непосредственно, то через СМИ. Войны, революции, перекраивание границ, катастрофы, массовые убийства, этнические чистки затронули миллионы людей. Такая массовая вовлеченность ведет к «историзации» массового сознания, к тому, что история становится значимой частью личного опыта миллионов, оседает в их памяти [29, с. 6-13]. Фотография, кино, медиа - особенно телевидение и Интернет - визуализируют происходящее в разных концах мира, позволяя чувствовать себя виртуальным участником. А массовое образование, социально-культурные практики от праздников до компьютерных игр закрепляют
этот опыт. Особую роль играют новые «мнемонические технологии», дополнившие обычные технологии музеефикации, мемориалов, книгопечатания широчайшими мультимедийными возможностями [26].
В ход идут фото- и видео-материалы неважно какого происхождения, копьютерное моделирование, костюмированные реконструкции. В этой стилистике создаются целые новостные блоки и документальные сериалы с широким спектром мифотворчества: от эстетских «Намедни» Л.Парфенова до хорроризирующей телезрителей «научной» документалистики, практикуемой НТВ: «Плесень», «Вода», «Анатомия протеста» и «Анатомия протеста-2».
В современных кино, ТВ, других традиционных СМИ, сетевых медиа с помощью документальных жанров создается немало мифов. Репортаж, хроника, интервью, документальное кино, документальная драма, историческая реконструкция, мокьюментори, семидокьюмьентори, реалити-шоу - перечень таких жанров можно продолжать и продолжать... Но самым мифологизированным явлением оказывается сама действительность: как настоящее, так и прошлое, и будущее.
Более того, мозаичное, клиповое, фрагментированное этими «образами реальности» сознание оказывается неглубоким, не способным на «длинные мысли». Череда образов без нарратива не удерживается в памяти. Такое сознание оказывается беспамятным, значит - не способным не только на выявление причинно-следственных связей, но и на простое прослеживание хроникальной последовательности событий. Прошлое, если возникает, то каждый раз перевоссоздается как новое - под сиюминутное настоящее. При этом оно в своей ad Ьюс-мифологичности оказывается удивительно целостным. По своей целостности это нелинейное, дологическое мышление, вероятно, даже превосходит мышление линейное [23, с.221]. Прошлое и будущее в нем схлопываются в настоящее, меняющееся подобно цвету хамелеона. Личность же
превращается в беспамятного странника по этим разноцветным мирам. Ни о какой точке сборки свободы и ответственности такого странника говорить не приходится. А неспособное к рефлексии сознание оказывается идеальным объектом манипулирования.
Если человек, сформировавшийся в культуре выстраивания нарративов, прослеживания сюжетных линий, способен понимать достаточно сложные смысловые построения, то человек экранной цифровой культуры оперирует только смыслами «твиттерно-го» формата и не может работать со знаковыми и смысловыми структурами произвольной сложности. А источники информации воспринимаются ими как блюда на «шведском столе», с которого он набирает произвольные наборы по своему усмотрению.
Линейное рефлексивное сознание способно к сопереживанию, подкрепляемому логическими связями. Фрагментирован-ное малосвязными образами «клиповое» сознание, имеющее дело с калейдоскопической реальностью в духе телевизионного zapping'а, если и способно к эмпатии, то непродолжительной, неустойчивой, вспышками приходящей и быстро уходящей, забываемой. Социализация заведомо оказывается неполной. Недаром в электронных социальных сетях образуются видимости сообществ, между которыми доминируют негативные агрессивные отношения. И в какой-то момент идеократия может оказаться неспособной далее управлять
Традиционная мифология дает устойчивые структуры миропонимания. В клиповом мозаичном сознании мифология менее устойчива. «Новый человек оказывается все более «текуч».» [3, с.75]. Отдельного внимания заслуживает именно игровой характер такой символической практики. В одном сетевом комиксе [253] представлена возможность эволюции Дня Победы, атмосфера и восприятие которого с уходом поколения победителей неизбежно будут меняться: все меньше памяти и почтения, все больше развлечений и веселья, нарастание карнавальных эле-
ментов, ленточек, разрисованных машин и лиц. Апофеозом может стать персонфикация праздника в виде Деда Победы, приносящего подарки.
Тенденции накопления различных интерпретаций усиливаются процессами демократизации, доступности информации, что делает возможным не только широкий диалог, но и артикуляцию различных версий прошлого, включая те, которые прежде по разным причинам замалчивались. Тем самым активируются, стимулируются процессы формирования этнического, расового, конфессионального, гендерного самосознания, которые, в свою очередь усиливают наращивание различных наррративов и интерпретаций прошлого и настоящего. Получается система с положительной обратной связью по дифференциации и дивергенции интерпретаций прошлого, соответствующих форм группового сознания, идентичностей. Культивирование эклектизма мультикуль-туральности и толерантности привело к созданию не столько некоего нового единства, сколько к нарастанию многовекторного конфликтного разнообразия - в Европе, Азии, Америке.
В этой связи небезосновательными выглядели характерные для начала ХХ столетия оценки происходящего как «конца идеологий», распада «больших нарративов», определявших политическую картину мира на протяжении Х1Х-ХХ столетий [5, с.57-93].
Нарративы символической политики при должной настойчивости и последовательности власти и элиты рано или поздно становятся частью актуальной картины мира. Пусть не нынешнего поколения, но следующего. Но при наличии политической воли и социальной базы в лице пассионарного меньшинства можно горы свернуть, а при нынешних средствах коммуникации это происходит стремительно, буквально на глазах [11]. Но такое впечатление довольно обманчиво.
Реалии общественного развития показывают необходимость более тонкого анализа. Анализ этих процессов выявляет два
важных проблемных кластера. Во-первых, это систематизация экранных презентаций прошлого. Так, немного модифицировав модель, предложенную Х. Уайтом, К. Берком и продолженную В. Цымбурским [22], можно говорить о четырех таких «жанрах»: (а) радость и восхищение победой над оказавшимся несостоятельным врагом; (Ь) сатира и фарс по поводу неизбежности расплаты за временный чужой успех; (с) скорбь, героизм мученичества, осмысленность жертвы «ради»; трагизм перед лицом рока, бессмысленного распада и хаоса.
Во-вторых, это диахрония соотношения интенсивных динамичных медийных нарративов экранной культуры с долговременной культурной памятью (формируемой в семье и ближнем окружении) и с нарративами «среднего времени», транслируемыми в образовательных программах, сфере искусства.
Жанровая систематизация выявляет достаточно нетривиальные проблемы. Обычно в экранных нарративах преимущественное внимание уделяется успехам, героизму и другим предметам гордости в историческом прошлом. Однако историческая память не может не включать в себя и трагедии, пережитые социумом горе, беду, ужас. Речь идет о темах печали, возможно - стыда, а то и того, что хотелось бы забыть, не думая о плохом. Не будучи включенными в историческую память, не осмысленные ею, эти темы образуют незалеченные травмы общественного сознания, его «невротичность», обусловленную невозможностью дистанцироваться от прошлого, зафиксировать его, уверенно жить дальше. Такое прошлое постоянно присутствует, вызывая навязчивые повторы.
Ярким примером такой невротичности является современное российское общественное сознание с его патологией незалеченных исторических травм, неопределенностью отношения к прошлому - как давнему, так и новейшему. Это проявляется не только на уровне искусства и СМИ, в радикальных пересмотрах учебни-
ков и учебных программ, но и в переименованиях городов и улиц, разрушении памятников, охранных зон, даже на уровне вынужденно замалчиваемых тем семейной памяти. В не столь давнем советском прошлом дело доходило до уничтожения и фальсификации документов - например, дат и причин смерти репрессированных.
Люди живут рядом, на той же территории, но у них нет ясного отношения к прошлому, его понимания, нет памяти общего страдания и освобождения от него. Каждая этническая, конфессиональная, профессиональная, политическая социальная группа культивирует свои версии прошлого, что приводит к идеологическим «войнам памяти», которые, в свою очередь, порождают новые и новые интерпретации. В результате прошлое оказывается неизжитым. Оно длится в настоящем, порождая страх возвращения, страх перед будущим. Прошлое сливается с будущим, парализуя настоящее [1, с.66].
Ранее на материале армянского и еврейского народов была показана роль в их исторической памяти о Великой жертве, грандиозной трагедии, причиненной Страшным Врагом и сплотившей каждый из этих народов [12, с.130-132]. Речь идет о геноциде как мощном факторе формирования национального самосознания. Возможно, этот пример объясняет и некоторые проблемы с формированием российского самосознания и идентичности. Так, образ Великого Врага в отечественной истории носит «блуждающий», несфокусированный характер. Более того, вчерашний враг неоднократно становился другом, и - наоборот. В образе такого то ли друга, то ли врага» побывали Германия, Франция, Австрия, Англия, США, евреи, «лица кавказской национальности». Проблема и с Великой Жертвой. Точнее, сама эта Жертва была, и неоднократно. Татаро-монгольское иго - это жертва, или это был опыт новой государственности? Великая Отечественная война -несомненно, великая жертва, великая Победа народа, присвоен-
ная режимом. Большевистская революция, гражданская война, советский эксперимент, сталинский террор - Великая жертва. Но и тут возникают проблемы с ее осмыслением: во имя чего и кому она принесена.
Однако парадоксальность исторической памяти еще и в том, что, будучи акцентированной и культивируемой, она становится опасной, способствуя росту конфликтов, их обострению. Овладевая общественным сознанием, память старых обид ведет к тому, что терпимость и нелегкая работа прощения у потомков заменяется разбереживанием застарелых ран, решимостью отомстить за реальные или домысливаемые травмы. В результате историческая память несет не мир, но войну - нередко еще более трагическую, создающую новые пласты ненависти у новых поколений.
Убедительными примерами деконструктивности культивируемой исторической памяти, стимулирующей новые и новые витки недоверия и насилия, могут служить не только большая часть стран Ближнего Востока, но и страны бывшей Югославии, Северная Ирландия, Шри-Ланка, Украина.
Память может быть союзником справедливости, но это не очень надежный путь к миру и согласию, в то время, как забвение способно открыть такой путь. Хорошим примером может служить Pacto дель olvido (пакт забвения) в Испании 1970-х между сторонниками и противниками генерала Франко после его смерти. В результате испанское общество не только смогло достичь политического урегулирования, но и успешно пройти путь демократической модернизации. При этом показательно, что при переименовании проспектов и бульваров, названных именами генералиссимуса и его окружения, использовались имена не республиканских героев и мучеников, а деятелей более давнего королевского прошлого Испании.
В этой связи представляется важным различать в экранной мемориальной культуре две логики: (A) память гордости победами,
триумфами, и (B) память скорби, беды, жертв. Во втором случае речь может идти о различных практиках.
Это могут быть практики забвения, замалчивания, что, как уже говорилось выше, вряд ли может рассматриваться как решение конструктивное и дальновидное. С ходом истории, а то и в современности будут найдены артефакты, свидетельства, порождающие недоверие и конфликты.
Это могут быть исторические и социологические исследования, переводящие соответствующие темы в плоскость научного анализа, объяснения с последующим «архивированием» этой памяти, изживанием прошлого на уровне научного осмысления, что не исключает, а даже предполагает включение результатов такого осмысления в учебные программы достаточно высокого уровня. Наконец, это могут быть символические презентации этой памяти, связанные или с глубокой рефлексией (сознательной скорбью и печалью), или без такой рефлексии (как просто нечто, достойное сожаления) [8, с.40-42].
Не менее важна и аналитика диахронии исторического сознания. Так, Д. Белл предлагает избегать слишком общих квалификаций и, говоря о формировании «больших мифов нации», различать память как феномен исключительно индивидуального сознания, и пространство мифа (mythscape) - дискурсивную сферу динамичных подвижных нарративных конструкций [25, с.338-348]. О близком различении говорит и Д. Олик, предлагая две категории памяти - собирательной (collected) и коллективной (collective) [25, c.339]. Первая связана с социально-психологическими процессами (мотивацией, интересами индивидов), вторая - с общими идеями, институтами, от интересов, способностей или действий индивидов не зависящими. Однако, как представляется, простое различение социального и индивидуального аспектов исторической памяти как некоей технологии и ее результата недостаточно. Принципиальную роль имеет именно смысловое содержание,
мифологический контент, используемый и формируемый. Похоже, что слухи о его подвижности сильно преувеличены. Нельзя отрицать относительную устойчивость того, что К.Юнг называл «ар-хетипическим» - мифическими фреймами, возникшими на заре антропогенеза. Дело даже не в психических пределах подвижности и дивергенции. Между арехтипами и современными мифами лежит пласт традиционной культуральной мифологии, отражающей и выражающей исторический культурный опыт народов. Это не пресловутая ментальность, а именно ценностно-нормативное содержание исторического опыта, образующего культурный код с большой исторической инерцией воспроизводства. Именно он сказывается в проблемах класса «культура тоже имеет значение» [6] или «культура как ресурс и барьер модернизации». Этот же код играет стержневую роль (или сознательно культивируется) при формировании национальных государств [4].
Акторами символической политики, исторической политики, политического использования истории являются элиты, располагающие символическим и паблицитным капиталами, авторитеты общественного мнения, имеющие доступ к медийным ресурсам. Это политики, журналисты, религиозные деятели, публичные интеллектуалы, гуманитарии, деятели искусства - все те, кто участвуют в производстве и публичной презентации интерпретационных нарративов прошлого [4, с.14]. В воспроизводстве же ценностно-нормативного содержания конкретной культуры ключевую роль играют семья, родные, близкие, друзья - все те, кто участвует в формировании этнического и кланового самосознания, обладающего большей значимостью для базовой идентичности личности. И такая «культурная память» является более долговременной, устойчивой, инерционной, чем «историческая память», транслируемая нарративами символической политики.
Складывается впечатление, что постмодернистская тотальная деконструкция всего и вся исчерпала себя. Как известно, в про-
цессе осмысления [17, с.22] как социальной динамики [2, с.18] за стадией остранения (лиминальности) следует стадия нового монтажа остраненных смыслов (новой реаггрегации). Уже в последнее десятилетие ХХ столетия ситуация технологически (Интернет), политически (кризис либерализма), социально (расслоение и радикализация среднего класса), культурально (активизация фундаментализма) стала переформатироваться. Активно формируется социально-культурная и технологическая платформа для смены политических реалий.
Такие конфликты «памятей» начинают принимать международный характер. И дело уже не столько в «конфликте культур» в духе С. Хантингтона, который сам по себе стал опытом нарративной реконструкции, сколько в реалиях «проснувшегося ислама», довольно неожиданном всплеске православного фундаментализма в России, необъяснимого исключительно практикой пропагандистского манипулирования. Речь идет о нуждающемся в осмыслении запросе на наррацию третьего уровня, выходящую за пределы сиюминутного политического контекста.
Такое осмысление особенно важно применительно к странам ускоренной модернизации, когда изменения в долговременной культурной памяти не успевают за динамикой транслируемых нарративов символической политики. Всплески антимодерниза-ционных настроений широкой общественности в таких странах, как Алжир, Мексика, Турция, Россия, где относительно малочисленная элита разделяет и транслирует новые смыслы и ценности постиндустриального общества, тогда как собственно многочисленное население руководствуется памятью культурной традиции, - наглядные тому примеры. Пример России в этом плане особенно замечателен. В стране за полтора столетия радикально, по историческим меркам - мгновенно менялась собственность. Каждый новый политический режим начинал с отрицания сделанного предыдущим, нарративы исторической памяти менялись
настолько быстро и радикально (с переписыванием учебников, переименованием улиц и городов, выносом трупов), что к их сменам выработался не только иммунитет, но уже, похоже, и идео-синкразия.
Нельзя исключать, что сложившийся разрыв между целостным историческим сознанием, обеспеченным традиционным мифическим содержанием, и современной непрерывно меняющейся, склонной к дивергенции мифологией накопил критическую массу различий [18]. Похоже, эти различия перерастают в противоречие, а мы переживаем своеобразное «восстание памяти» или, по крайней мере - вступаем в разгорающийся конфликт между двумя типами мифологий.
СПИСОК ЛИТЕРАТУРЫ:
1. Ассман А. Новое недовольство мемориальной культурой. М.: Новое литературное обозрение, 2016. 223 с.
2. Геннеп А. ван. Обряды перехода: Систематическое изучение обрядов. М.: Вост. лит. РАН, 1999. 198 с.
3. Дуков Е.В. Компьютер и человек. // Телескоп: журнал социологических и маркетинговых исследований. 2013. № 4.
4. Историческая политика в XXI веке: сб. статей / науч. ред. А. Миллер, М. Липман. М.: Новое литературное обозрение, 2012. 646 с.
5. Копосов Н.Е. Исторические понятия о мире без будущего // Как мы пишем историю? / отв. ред. Г. Гарета, Г. Дюфо, Л. Пименова. М.: РОССПЭН, 2013. С. 57-93
6. Культура имеет значение: Каким образом ценности способствуют общественному прогрессу / под ред. Л. Харрисона, С. Хантингтона. М.: Моск. шк. полит. исслед., 2002. 315 с.
7. Николаева Е.В. Фракталы городской культуры. СПб: Страта, 2014. 260 с.
8. Рубцов А. Дым с огнем, или Поражение конспирологии [Элек-
тронный ресурс] // Ведомости. №3789. 2015. 13 марта. URL: http:// www.vedomosti.ru/newspaper/articles/2015/03/12/metafizika-vlasti-dim-s-ognem (дата обращения 06.04.2016)
9. Рубцова О.В. Триумфальное и травматическое внутри городских практик меморизации: анализ постсоветского опыта // Патриотизм, гражданственность, национализм: политические концепты в массовой культуре. Пермь, 2015.
10. Сальникова Е.В. «Докумиф», или Погони за реальностью // Наука телевидения. М., 2014. Вып. 11. С. 48-84.
11. Сидоров А. История в стиле лего. Зачем нам памятники и что с ними делать [Электронный ресурс] // Лента.ру. 2015. 4 июля. URL: http://lenta.ru/columns/2015/07/04/monuments/ (дата обращения 06.04.2016).
12. Тульчинский Г.Л. Геноцид в национальном самосознании // От истоков к современности. 130 лет организации психологического общества при Московском университете. Сборник материалов юбилейной конференции: в 5 томах. Т. 1 / отв. ред. Д.Б. Богоявленская. М.: Когито-Центр: Московское психологическое о-во, 2015.
13. Тульчинский Г.Л. Историческая память: гордость, скорбь и забвение // Гуманитарные основания социального прогресса: Россия и современность. Ч. 1 / под ред. В.С. Белгородского, О.В. Каще-ева, В.В. Зотова, И.В. Антоненко. М., 2016.
14. Тульчинский Г.Л. Историческая память и социально-культурная реальность: как настоящее управляет прошлым и будущим // Наследие. 2015. № 2 (7). С. 131-151.
15. Тульчинский Г.Л. Национальная идентичность и социально-культурные технологии ее формирования // Этнические процессы в глобальном мире: материалы ежегодной междисциплинарной научной конференции. СПб: Изд-во Политехнического ун-та, 2010.
16. Тульчинский Г.Л. Три уровня кинонарратива как понимания: метафора сна // Кинотекст. СПб, 2015.
17. Тынянов Ю.Н. Поэтика. История литературы. Кино. М.: Наука,
1977. 574 с.
18. Тэрнер В. Символ и ритуал / [пер. с англ.]. М.: Наука, 1983. 277 с.
19. Фукуяма Ф. Доверие: социальные добродетели и путь к процветанию / [пер. с англ. Д. Павловой, В. Кирющенко, М. Колопоти-на]. М.: АСТ, 2008. 730 с.
20. Харрисон Л. Кто процветает? Как культурные ценности способствуют успеху в экономике и политике. М.: Новое издательство, 2008. 298 с.
21. Эткинд А. Кривое горе: память о непогребенных / авторизованный пер. с англ. В. Макарова. М.: Новое литературное обозрение, 2016. 323 с.
22. Цымбурский В. Конъюнктуры Земли и Времени: геополитические и хронополитические интеллектуальные расследования. М.: Европа, 2011. 370 с.
23. Яковлева А.М. Клиповое чтение: текст как изображение-си-мулякр // Наука телевидения. М., 2014. Вып. № 11. С. 197-228.
24. Bell Duncan S.A. Mythscapes: memory, mythology, and national identity // British Journal of Sociology. 2003. Vol.54, No.1.
25. Fastpic [Электронный ресурс] // URL: http://i71.fastpic.ru/big /2015/0727/21/88189e97dcbf76bdf00d8572782e1e21.png (дата обращения 06.04.2016).
26. Memory and power in post-war Europe: studies in the presence of the past / ed. by Jan-Werner Müller. Cambridge: Cambridge univ. press, 2002. 288 с.
27. Olick J. Collective Memory. Two Cultures // Sociological Theory. 199. Vol.17, No.3.
28. Sommers M.R. The Narrative Constitution of Identity: a Relational and Network Approach // Theory and Society. 1994. Vol. 23, No.5.
29. Winter J. Historical Remembrance in the Twenty-First Century // The Annals of the American Academy of Political and Social Science. 2008. No. 617.
HISTORICAL CONSCIOUSNESS AND SCREEN CULTURE
G.L. TULCHINSKY National research University «Higher school of Economics»
The article focuses on the role of historical consciousness, which is related to the role of memory in the creation and the existence of individual consciousness. The fact of identity, evidence of the sanity of the individual is expressed in the ability to recall the past, names and dates, own biography, the loved ones, relationship with them and the ability to tell about it. In the author's opinion, conflicts with such «memories» are starting to adopt the international character and the socio-cultural and technological platform to change political realities is being actively formed.
Key words: historical consciousness, memory, identity, the past, the neurotic minds, actors, policy.
