CC BY
449
Символическая политика
О. Ю. Малинова
ПОЛИТИЧЕСКОЕ ИСПОЛЬЗОВАНИЕ ПРОШЛОГО КАК ИНСТРУМЕНТ СИМВОЛИЧЕСКОЙ ПОЛИТИКИ: ЭВОЛЮЦИЯ ДИСКУРСА ВЛАСТВУЮЩЕЙ ЭЛИТЫ В ПОСТСОВЕТСКОЙ РОССИИ1
Исследуется эволюция практик политического использования коллективного прошлого в дискурсе российской властвующей элиты 1990-2000-х годов Указанные практики рассматриваются в контексте символической политики как сферы конкуренции различных способов интерпретации социальной реальности. Поддерживая определенное видение прошлого, представители властвующей элиты преследуют политические цели, которые не всегда связаны с собственно «исторической политикой». Вместе с тем возможность реализации этих целей существенно зависит от конфигурации уже сложившегося репертуара понятий, представлений, образов, символов, нарративов и проч., выступающих в качестве «общего достояния» и предмета присвоения и оспаривания для всех участников публичного пространства. Несмотря на несомненную эволюцию «векторов» символической политики, коллективное прошлое, скорее, является объектом ситуативного «использования», нежели предметом целенаправленного «конструирования». Следствием сложившейся традиции легитимации текущих решений по контрасту с политикой предшественников является актуализация преимущественно недавнего прошлого и слабая конкретизация репертуара, связанного с нашей «тысячелетней историей».
Ключевые слова: символическая политика, политическое использование прошлого, политическая риторика, дискурсивные практики, властвующая элита.
«Общепринятые» представления о прошлом служат одной из главных опор идентичности современных политических сообществ. Отчасти в силу этого, а отчасти по причине того, что идея истории вообще выступает в качестве фундаментального принципа воображения социального порядка в эпоху Модерна, апелляция к прошлому является неотъемлемым атрибутом политической риторики. На «коллективную память» полагается опираться, когда речь идет о легитимации и делегитимации существующего режима, политическом целеполагании, мобилизации поддержки, критике оппонентов
1 Исследование проводится при поддержке Российского гуманитарного научного фонда, грант № № 11-03-00202 а.
© О. Ю. Малинова, 2012
и прочих задачах, составляющих предмет ежедневной заботы политиков. Неудивительно, что история все чаще становится ареной политического соперничества.
Вопросы, связанные с использованием и интерпретацией прошлого в политических контекстах, в последние годы стали предметом пристального внимания представителей разных социальных наук — историков, социологов, политологов, исследователей международных отношений, культурологов и др. В этом корпусе литературы имеются и работы, посвященные анализу российского случая (Зубкова, Куприянов, 1999; Merridale, 2003; Зверева, 2004; Фе-ретти, 2004; Wertsch, 2008; Копосов, 2011; Малинова, 2011; Миллер, 2012б; Ачкасов, 2012; Торбаков, 2012; Laruelle, 2012). Понятийный аппарат этих и других исследований не отличается единообразием: речь идет об «исторической политике / политике истории», «политике прошлого», «политике памяти», «коллективной/общественной памяти», «политическом использовании прошлого», «культурах памяти» и др. Этот терминологический плюрализм в полной мере отражает состояние описываемого проблемного поля: усилия разрабатывающих его исследователей объединены скорее предметом, нежели схожими методологическими подходами и стремлением к систематической эмпирической проверке немногочисленных пока теорий. Что, впрочем, вполне нормально, если учесть междисциплинарный характер быстро прирастающего корпуса исследовательских текстов. Более строгая методологическая рефлексия возможна в рамках постепенной специализации исследовательского поля и его сопряжения с теоретическими подходами, разрабатываемыми отдельными социальными науками (что не отменяет коммуникации поверх дисциплинарных границ, но делает ее более осмысленной).
В этой связи нам представляется перспективным изучение практики политического использования прошлого в качестве одного из аспектов символической политики. Опираясь на концепцию символической борьбы П. Бурдье (Бурдье, 2007), под этим термином мы предлагаем понимать деятельность, связанную с производством различных способов интерпретации социальной реальности и борьбой за их доминирование в публичном пространстве. Рассматриваемая таким образом символическая политика является не противоположностью, а скорее, специфическим аспектом «реальной» политики. В качестве ее инструментов выступают не только вербально оформленные «идеи» (принципы, концепции, доктрины, программы и т. д.), но и невербальные способы означивания (образы, жесты, графические изображения и др.); ее практики выражаются не только в «словах», но и в «делах». Предлагаемый нами подход ориентирует не только на изучение целей, стратегий и техно-
логий, реализуемых акторами, действующими в публичном пространстве (т. е. на выявление различных типов symbolic policies). Он также побуждает фокусировать внимание на процессе взаимодействия (конкуренции, поддержки, сопряжения и др.) между разными способами интерпретации социальной реальности, который в логике различения, имеющего место в английском языке, можно обозначить как symbolic politics. Наконец, данный подход нацелен на изучение специфических механизмов, обусловливающих наблюдаемые результаты такого взаимодействия, — доминирование одних способов интерпретации социальной реальности и маргинализацию других, трансформацию дискурсов под влиянием конкуренции и т. д.
Объектами нашего исследования являются использование и интерпретация коллективного прошлого в курсе символической политики, проводимом от имени современного Российского государства. Не будучи единственным актором данного поля, государство занимает на нем особое положение, поскольку обладает возможностью навязывать поддерживаемые им способы интерпретации социальной реальности путем властного распределения ресурсов, правовой категоризации, придания символам особого статуса, а также благодаря способности представлять Нас на международной арене. В связи с этим публичные высказывания акторов, выступающих от имени государства или участвующих в принятии властных решений, имеют особое значение и, как правило, становятся объектами соотнесения для других участников коммуникации. Вместе с тем доминирование интерпретаций, артикулируемых властвующей элитой, не предрешено: даже если «нужная» нормативноценностная система навязывается насильственными методами, у индивидов остается возможность «лукавого приспособления»2 и двоемыслия. Оспаривание существующего социального порядка — не менее важная часть символической политики, чем его легитимация.
Продвигая или поддерживая определенные интерпретации коллективного прошлого, представители властвующей элиты преследуют политические цели, которые не всегда связаны с собственно «исторической политикой» (Миллер, 2012а): они стремятся легитимировать собственную власть, укрепить солидарность сообщества,
2 Согласно концепции Ю. А. Левады, советские идеологические практики, навязывавшие индивидам универсальную нормативно-ценностную систему, формировали «человека лукавого», соглашавшегося с предписываемыми установками и одновременно искавшего способы их обойти (Левада, 2000).
__________________________________________________________________ 181
оправдать принимаемые решения, мобилизовать электоральную поддержку, показать несостоятельность оппонентов и проч. Вместе с тем возможность реализации этих целей существенно зависит от уже сложившегося репертуара понятий, представлений, образов, символов, нарративов и проч., который является общим «достоянием» всех участников публичного пространства и оказывается предметом интерпретации, присвоения и оспаривания. При этом конфигурации публичной сферы оказывают значимое влияние на символические стратегии и возможности различных акторов.
В настоящей статье на основе изучения риторики президентов РФ, публичных выступлений политиков, занимавших ключевые позиции в федеральной исполнительной власти, а также публикаций официального печатного органа Правительства РФ — «Российской газеты»3 мы попытаемся проследить, как менялись практики политического использования прошлого властвующей политической элитой в 1990-2010-х годах. Выборка источников не является репрезентативной, а методика их анализа — строгой. Задача этой статьи — выявить эволюцию подходов властвующей элиты к использованию прошлого в контексте решения текущих политических задач и оценить ее последствия для формирования новой макрополитической идентичности. Уточнение выявленных тенденций и их анализ в общем контексте символического пространства — задачи другого, более обстоятельного исследования.
1990-е: через отрицание «тоталитарного прошлого» к поискам «примирения и согласия»
В первые годы существования нового Российского государства интерпретация национального прошлого в публичной риторике властвующей элиты была подчинена главной политической задаче -оправданию курса на радикальную трансформацию советского «тоталитарного» порядка. Цели реформ, начавшихся в 1992 г., формулировались в духе неозападнического дискурса, который сложился еще в годы перестройки (Малинова, 2008, с. 95-108). Казалось, что победа «демократов» в августе 1991 г. открывает перед Россией перспективу превращения в «нормальную» демократическую страну с рыночной экономикой. По образному выражению министра
3 Этот статус «РГ» обусловлен функцией официального публикатора Указов Президента, постановлений и распоряжений Правительства, а также нормативных актов министерств и ведомств. Тем не менее представляется возможным рассматривать эту газету в качестве источника, наиболее полно отражающего спектр мнений властвующей элиты, поскольку, публикуя новости, репортажи и интервью государственных деятелей, она также обеспечивает информационное сопровождение принимаемых решений.
182 _______________________________________________________________________________
иностранных дел в правительстве Ельцина-Гайдара А. В. Козырева, «наша “сверхзадача” — буквально за волосы себя втащить... в клуб наиболее развитых демократических держав. Только на этом пути Россия обретет столь необходимое ей национальное самосознание и самоуважение, встанет на твердую почву» (Козырев, 1994, с. 22). Эта «сверхзадача» воспринималась как радикальное изменение сложившейся траектории исторического развития. Примечательно, что многие «демократы», рассуждая о необходимости перемен, использовали метафоры, указывающие на волевой и даже насильственный характер предстоящего прорыва4. Отталкиваясь от идеологических оппозиций времен холодной войны, властная элита начала 1990-х годов интерпретировала постсоветский транзит в логике историцистской схемы, побуждавшей к тотальному отрицанию советских принципов.
Отношение к дореволюционному наследию было более сложным. Начатые преобразования интерпретировались как восстановление связи времен, разорванной в годы советской власти. Как подчеркивал Б. Н. Ельцин в своем первом президентском послании Федеральному Собранию, «разложилась доминировавшая в течение десятилетий тоталитарная государственная идеология, выразителем которой была КПСС. На смену приходит осознание естественной исторической и культурной преемственности...» (Ельцин, 1994)5. Впрочем, реализация этой установки в символической политике государства носила избирательный характер. Усилия по «восстановлению памяти» в большей мере касались недавнего прошлого. Действовала Комиссия при президенте РФ по реабилитации жертв политических репрессий (соответствующий закон был принят еще в октябре 1991 г.; ранее, в апреле того же года, был принят закон «О реабилитации репрессированных народов»). Реабилитация того, что по политическим или идеологическим соображениям порицалось или было предано забвению, давала возмож-
4 Ср. «мюнхгаузеновский» образ Козырева («втащить себя за волосы») с рассуждениями оппозиционера Ю. Афанасьева («Необычность... нынешней ситуации... в том, что на эти коренные реформы, на превращение, на прорыв в цивилизацию должны найти в себе силы мы сами — такие, какие мы есть.» (Афанасьев, 1992, с. 11). В терминах выбора между двумя стратегиями модернизации — традиционной («перенимать не экономические структуры, а результаты, обеспечивать рост, выжимая из общества все ресурсы») и новой, («взрастить на российской почве институты, подобные западным», «укоротить» государство) — описывал позднее миссию своего правительства и Е. Гайдар (Гайдар, 1995, с. 143-144).
5 Сравните в 1999 г.: «Завершается десятилетие, ознаменованное возвращением России на магистральный путь мирового развития» (Ельцин, 1999б).
_________________________________________________________________________ 183
ность формировать репертуар позитивных символов, не отступая от доминирующего принципа отрицания «тоталитарного прошлого»6.
Заметно меньше внимания уделялось восстановлению «исторической и культурной преемственности» с досоветским периодом. Так, в шести ежегодных посланиях Б. Н. Ельцина Федеральному Собранию нам удалось обнаружить всего три упоминания о явлениях и событиях истории до 1917 г., причем только в одном случае прошлое представлялось «со знаком плюс» (ссылка на «глубокие исторические корни» местного самоуправления «в российской политической культуре в виде земства» (Ельцин, 1994)7. Этот факт примечателен, если учесть, что легитимация текущего курса через апелляцию к прошлому с самого начала стала неотъемлемым атрибутом текстов данного жанра, при этом в посланиях Б. Н. Ельцина фрагментов, которые содержат упоминания о событиях, явлениях и действующих лицах прошлого, заметно больше, чем в аналогичных выступлениях В. В. Путина и Д. А. Медведева (46, 22 и 15 соответственно) (Малинова, 2011). Восстановление «связи времен» требовало кропотливой работы по переосмыслению интерпретации отечественной истории, покоившейся на идеологических схемах, оставшихся в наследство от советского времени (и, в свою очередь, впитавших многое из дореволюционного нарратива героического «революционно-освободительного движения»). Здесь трудно было ожидать быстрых результатов, однако важно было поставить соответствующие цели. К сожалению, в первой половине 1990-х годов символическая политика властвующей элиты была всецело подчинена текущим задачам, казалось, что главное — сделать постсоветский переход необратимым, остальное «само собой устроится».
Вместе с тем корни многих современных проблем усматривались в дореволюционной истории. По словам Ельцина, «царская Россия, обремененная грузом собственных исторических проблем, не смогла выйти» на дорогу демократии, что предопределило «радикализм российского революционного процесса, его стремительный срыв от Февраля к Октябрю» и в конечном счете обусловило разрыв исторической традиции (Ельцин, 1996). Февраль-
6 Яркий пример такой практики — целенаправленные усилия по «канонизации» фигуры опального маршала Г. П. Жукова (в 1994 г. были изданы указы президента о сооружении памятника выдающемуся военачальнику на Красной площади и учреждении медали и ордена Жукова).
7 См. также аналогию между «создаваемыми ведомствами за счет взимаемых ими штрафов и расходуемых бесконтрольно на собственные нужды» внебюджетных фондов и известной из российской истории «системой кормления» (Ельцин, 1999б) и цитируемое ниже высказывание из послания 1996 г.
184 ______________________________________________________________________
ская революция 1917 г. рассматривалась как наивысшая точка движения России по «нормальному», «европейскому» пути, прерванного большевиками8. Вместе с тем напоминания о шаткости отечественной либеральной традиции выполняли мобилизационную функцию — они должны были оттенить грандиозность переживаемых трудных реформ и одновременно подчеркнуть связанные с ними риски. «Россия хорошо знает, что такое право силы. Осознать силу права только предстоит...Тем самым зреет опасное для нашего развития явление: права личности, никогда в отечественной истории не считавшиеся практическим государственным приоритетом, рискуют и впредь остаться декларативными» (Ельцин, 1995).
Тема «октябрьской катастрофы» активно использовалась во время избирательной кампании Б. Н. Ельцина в 1996 г. Представляя выбор между действующим президентом и его главным противником — лидером коммунистов Г. А. Зюгановым как вопрос жизни и смерти для новой России, многие члены властвующей элиты использовали в качестве ресурса массовые представления об ужасах большевистской революции и ее последствиях, сформированные благодаря потоку разоблачительных публикаций в СМИ конца 1980-х -начала 1990-х годов. Как подчеркивалось в статье, напечатанной «Российской газетой» за подписью тогдашнего руководителя администрации президента Н. Д. Егорова, «нам придется снова выбирать между продолжением демократических реформ и поворотом вспять. Но назад дороги нет, сзади — пропасть. Еще одной разрушительной революции Россия просто не выдержит» (выделено
8 Примечательно, что в «уроке» Февральской революции некоторые сторонники правительственного курса видели аргумент в поддержку современных реформ. См. рассуждения публициста «Российской газеты»: «То, что делалось и делается реформаторами вплоть до сегодняшнего дня. так или иначе направлено на создание социально-экономической базы принципиально нового на нашей Земле государства, которое в исторической перспективе должно обеспечить нам то качество жизни, которым пользуются граждане с развитой рыночной экономикой и демократической системой. В таких условиях сорвать стратегическое направление развития нашей жизни было бы не просто легкомыслием, а преступлением перед собственной страной и народом. Подобное уже встречалось в отечественной истории. Плоды Февральской революции, вводившей страну в общемировое русло исторически прогрессивных перемен, были перечеркнуты в порыве эмоционального неприятия власти «министров-капиталистов» в пользу большевистских лживых посулов отдать землю крестьянам, фабрики — рабочим, ввести в повседневную практику самую совершенную в мире социалистическую демократию. И вот теперь многие десятилетия спустя реформаторы вынуждены исправлять трагическую ошибку Октября» (выделено мною. — О. М.) (Кива, 1997).
________________________________________________________________ 185
мною. — О. М.) (Егоров, 1996). Еще более определенно эту мысль сформулировал мэр Петербурга А. А. Собчак: «После того, что пережила Россия в течение заканчивающегося столетия, она просто не выдержит еще одного диктатора, еще одной революции, которая может оказаться самой кровавой в ее истории» (Собчак, 1996).
После выборов, продемонстрировавших готовность значительной части избирателей поддержать кандидата от КРПФ, в курсе символической политики произошли некоторые перемены. 7 ноября 1996 г., за год до 80-летия Октябрьской революции, Б. Н. Ельцин издал указ, вводивший новую формулу праздника, оставшегося в наследство от советской власти: День примирения и согласия. Можно предположить, что не все разделяли такое решение. Во всяком случае, некоторые представители прежней властвующей элиты и после избрания Ельцина пытались представить ситуацию в терминах «столетней гражданской войны», обвиняя «современных большевиков» в эскалации агрессии. Накануне 59-летней годовщины революции А. Н. Яковлев опубликовал в «Российской газете» статью «Если большевизм не сдается», в которой доказывал, что «путь к торжеству свободы в России может быть прерван в любой день, если не поставить вне закона большевистскую идеологию человеконенавистничества» (Яковлев, 1996). Однако Ельцин и его окружение решили не играть на обострение.
В период второго президентства Б. Н. Ельцина наметились очевидные сдвиги в символической политике, которые определялись, с одной стороны, новым раскладом сил, а с другой, потребностью в консолидации расколотого политического класса и «стабилизации» конфликтов, которые во время избирательной кампании намеренно обострялись. Не случайно использованное для переопределения праздника слово «согласие» заняло центральное место в риторике президента. Государство перешло от квазиневмешательства в «свободный рынок» идей к продвижению идеи национального консенсуса. Наиболее заметным проявлением этого сдвига стал призыв к разработке новой «национальной идеи», озвученный Ельциным через месяц после выборов. Хотя последовавшая за этим дис-кусси, несомненно, внесла оживление в общественную повестку и привлекла внимание многих политиков, журналистов, специалистов и просто рядовых граждан, она не привела к искомому результату — установка политического класса на взаимодействие по принципу игры с нулевой суммой оказалась сильнее призывов к единению. Как показал в своем исследовании М. Урбан, несмотря на то, что дискурсы коммунистов/патриотов, демократов и государственников в этой дискуссии имели структурное сходство, и все участники принимали общую цель — сформулировать эксплицитно идею сообще-
ства и превратить ее в государственную идеологию, острота конфликтов по поводу содержания последней не позволяла сосредоточить дискуссию на поиске моментов согласия (Urban, 1998, р. 985). С учетом прежнего советского опыта закрепления «государственной идеологии» ставки казались слишком высокими, чтобы решать проблему «принципов» на пути компромисса.
Это в полной мере касалось и проблемы интерпретации коллективного прошлого: в понимании «демократов» идея «согласия и примирения» не отменяла необходимости «покаяния» в преступлениях советского режима, в то время как «народно-патриотическая оппозиция» изображала попытки переписать историю советского периода как стремление правящего «преступного режима...унизить русский народ». Без трансформации (или маргинализации) этой оппозиции консенсус был невозможен. Многое зависело от позиции власти, которая могла попытаться дистанцироваться от обеих точек зрения и предложить в качестве основы для диалога некий «третий вариант» — пойти по пути, предложенному А. Яковлевым и решительно встать на сторону «демократов», использовав имеющиеся ресурсы для маргинализации «народно-патриотического» дискурса. Однако ни того, ни другого сделано не было.
Вторая половина 1990-х годов отмечена некоторыми изменениями в официальной практике политического использования советского прошлого. Они обозначились еще в 1995 г., в связи с празднованием 50-летия Победы в Великой Отечественной войне. Масштаб события, его международно-политический потенциал, а также высокий статус этого праздника в обществе обязывали к проведению торжественных мероприятий с должным размахом. Примечательно, что в процессе их подготовки были сделаны некоторые уступки на поле «борьбы символов»: при проведении парада на Красной площади 9 мая 1995 г. впервые, наряду с государственным трехцветным флагом, участвовала копия Красного Знамени Победы (эта практика позже была закреплена, в том числе и законодательно). Этот жест многими был воспринят как свидетельство того, что «волна отрицания собственной великой истории схлынула», и «понятие патриотизма, преданное было поруганию и лжи», «вновь стало наполняться сокровенным значением» (Яшманов, 1996).
Корректируя символическую политику, власть, безусловно, реагировала на запрос, сформировавшийся в обществе, уставшем от тиражирования негативного образа Нас9. При этом она опиралась
9 Потребность в такой корректировке ощущалась и «демократами», которые к тому вре-
_________________________________________________________________ 187
на уже сложившийся репертуар смыслов: в то время как Октябрьская революция вследствие реинтерпретации в медийном дискурсе стала предметом идеологической конфронтации, Великая Отечественная война, память о которой была основательно институционализирована в предшествующий период (Копосов, 2011, с. 90-105), оставалась символом, значение которого никем не ставилось под сомнение.
С 1995 г. Б. Н. Ельцин и его спичрайтеры пытались найти новый ракурс интерпретации Великой Победы, стремясь использовать огромный символический потенциал этого события и вместе с тем не отступить от принципа «отрицания тоталитарного прошлого». Анализ выступлений президента по случаю Дня Победы показывает, что Ельцин неизменно интерпретировал это событие как «символ мужества, патриотизма, самоотверженности» людей, но не заслугу государства и «советского строя» — в отличие от В. В. Путина, который стал говорить о Великой Победе (как и о некоторых других аспектах советского наследия) с точки зрения преемственности советской и российской государственности. Вместе с тем Ельцин охотно использовал символ Великой Победы, чтобы подчеркнуть единство бывших союзных республик, напомнить Западу о былом сотрудничестве союзников по антигитлеровской коалиции и указать на необходимость преодоления «взаимного недоверия и страха», порожденного эпохой «холодной войны» (Ельцин, 1995а), а также чтобы призвать к «национальному согласию и единст-ву...независимо от убеждений и политических пристрастий» (Ельцин, 1999а). Таким образом, именно при Ельцине были заложены основы современной практики политического использования богатейшего символического потенциала памяти о Великой Отечественной войне, успешно продолженной его преемниками.
Важной вехой на пути к «примирению и согласию» должно было стать перезахоронение останков императора Николая II и членов его семьи. Однако разгоревшиеся в обществе дискуссии относительно достоверности найденных под Екатеринбургом останков (ее отказалась признать Русская Православная Церковь) и места захоронения останков в значительной степени свели на нет символическое значение этого акта: событие получило оттенок политической сенсации. В частности, решение об участии президента Ельцина в
мени уже утратили былое влияние на власть; не случайно и «Демократический выбор России», и «Яблоко» в ходе избирательной кампании 1995-1996 гг. уделили заметное внимание не только вопросам национальных интересов и межэтнических отношений, но и теме патриотизма (Малинова, 1998, с. 133-150).
188 _____________________________________________________________________
церемонии, проходившей 17 июля 1998 г., и тем самым — о ее статусе было принято буквально накануне. В этом контексте эффект выступления президента, говорившего об «искуплении грехов предков» и о необходимости «завершить век, который стал для России веком крови и беззакония, покаянием и примирением» (Ельцин, 1998), оказался смазан.
В конечном счете, политика «примирения» носила, скорее, декларативный характер: главной целью властвующей элиты ельцинского «призыва» оставалась легитимация непопулярных решений, принимавшихся под лозунгом «борьбы с тоталитарным режимом», и это обстоятельство не позволяло уйти от практики использования прошлого по принципу контраста с настоящим. Вместе с тем более отдаленное прошлое в политической практике 1990-х годов использовалось мало. На наш взгляд, это объясняется отсутствием, с одной стороны, «готового» нарратива, который позволял бы связать наследие доимперского и имперского периодов с современными задачами конструирования макрополитической идентичности10, а с другой стороны, ясности в отношении оснований, границ и ценностно-смыслового содержания последней. Во всяком случае, запрос на разработку исторического нарратива, пригодного в новом контексте, отчетливо сформулирован не был. Не разделяя в полной мере интерпретацию коллективного прошлого, предложенную в конце 1980-х -начале 1990-х годов «демократами», власть вынуждена была ее придерживаться по прагматическим соображениям.
2000-е: конструирование образа «великой державы»
По разным причинам в процессе политической трансформации 1990-х годов не удалось создать эффективные институциональные арены для обсуждения общественно значимых проблем и способов их решения. Идеологические конфликты в фрагментированном публичном пространстве существенно затрудняли решение задачи консолидации макрополитического сообщества, стоявшего за новым Российским государством, и это обстоятельство сознавалось политическим классом как проблема. В 2000-х годах был взят курс на установление «согласия сверху» путем частичного ограничения плюрализма в «ядре» публичной сферы и одновременно, попыток внедрения своего рода «частичной» идеологии, эклектически сочетающей элементы разных дискурсов (Идейно-символическое.,
10 В формировании такого нарратива властвующая элита, безусловно, зависит от усилий историков, журналистов, деятелей культуры и др.
________________________________________________________________ 189
2011, с. 274-281). Не будучи, в отличие от своего предшественника, связан принадлежностью к политико-идеологическим лагерям 1990-х годов, В. В. Путин мог себе позволить использовать идеи и символы из репертуара «народно-патриотической оппозиции», казавшиеся абсолютно неприемлемыми «демократам».
Первым шагом в этом направлении стало принятие в 2000 г. федеральных конституционных законов о государственных символах России, утвердивших трехцветный флаг, который был взят на вооружение «демократическими» силами в дни августовского путча 1991 г., герб с двуглавым орлом — символ империи Романовых, и гимн с новыми словами, положенными на «старую» советскую мелодию. Аргументируя этот компромисс, Путин осуждал позицию тех, кто «предельно идеологизирует» эти символы государства и связывает с ними исключительно «мрачные стороны в нашей истории». По словам президента, «если мы будем руководствоваться только этой логикой, тогда мы должны забыть и достижения нашего народа на протяжении веков. Куда мы с вами тогда поместим достижения русской культуры? Куда мы денем Пушкина, Достоевского, Толстого, Чайковского? Куда мы денем достижения русской науки — Менделеева, Лобачевского и многих, многих других? А их имена, их достижения тоже были связаны с этими символами. И неужели за советский период существования нашей страны нам нечего вспомнить, кроме сталинских лагерей и репрессий? Куда мы тогда с вами денем Дунаевского, Шолохова, Шостаковича, Королёва и достижения в области космоса? Куда мы денем полет Юрия Гагарина? А как же блестящие победы русского оружия со времен Румянцева, Суворова и Кутузова? А как же победа весной 1945 года? Я думаю, что если мы подумаем обо всем этом, то мы признаем, что мы не только можем, но и должны использовать сегодня все основные символы нашего государства» (Путин, 2000а).
Список национальных достижений, которые не должны быть забыты, отчетливо распадается на три категории: а) достижения великих соотечественников на почве культуры и науки, получившие мировое признание, б) военные победы прошлого, в ряду которых особое место занимает победа в Великой Отечественной войне, в) достижения в области освоения космоса. К началу XXI в. репертуар положительных символов, способных служить опорой новой коллективной идентичности, был конкретизирован существенно хуже, нежели набор негативно оцениваемых моментов национальной истории, которые могли быть использованы в политической риторике в модальности «урока/предостережения».
Вскоре этот набор был дополнен идеей великодержавности, проецируемой на всю «тысячелетнюю историю» России. В новом
официальном дискурсе именно государство (вне зависимости от менявшихся границ и политических режимов) стало представляться в качестве ценностного стержня, скрепляющего макрополитическую идентичность. Идея «сильного государства» как основы былого и будущего величия России была ясно сформулирована Путиным в 2003 г.: «Хотел бы напомнить: на всем протяжении нашей истории Россия и ее граждане совершали и совершают поистине исторический подвиг, — говорил он в послании Федеральному Собранию. — Подвиг во имя целостности страны, во имя мира в ней и стабильной жизни. Удержание государства на обширном пространстве, сохранение уникального сообщества народов при сильных позициях страны в мире — это не только огромный труд. Это еще и огромные жертвы, лишения нашего народа» (Путин, 2003). Как известно, в современных общественных дискуссиях огромная территория рассматривается не только как залог величия России, но и как проблема, в частности как фактор, определяющий «мобилизационный» тип развития страны, сопряженный с некоторыми издержками11. Высказывание Путина, идентифицирующее Россию с удерживаемым ею пространством («.таков тысячелетний исторический путь России. Таков способ воспроизводства ее как сильной страны») и призывающее ценить плод «огромного труда» многих поколений людей, — безусловно, заявка на вполне определенную позицию в этом споре.
Естественным следствием этих изменений в модели коллективной идентичности, поддерживаемой властью, стала переоценка советского прошлого. Путин впервые затронул эту тему еще в самом начале своей президентской кампании. В 1999 г. он писал в программной статье «Россия на рубеже тысячелетий»: «Было бы ошибкой не видеть, а тем более отрицать несомненные достижения того времени», — а ниже в духе «демократического» дискурса 1990х годов добавлял: «Как ни горько признаваться в этом, но почти семь десятилетий мы двигались по тупиковому маршруту движения, который проходил в стороне от столбовой дороги цивилизации» (Путин, 1999). В последующих выступлениях нового президента РФ можно обнаружить как позитивные, так и критические оценки совет-
11 Например, о проблемах, обусловленных обширной территорией, в контексте первой чеченской войны, говорил Б. Н. Ельцин: «Российская история распорядилась таким образом, что суверенитет государства простирается на огромную территорию и охватывает многочисленные народы». И далее: « Таким крупным странам, как Россия, естественным образом присущи большие внутренние различия между регионами». Их следствие — «диспропорции регионального развития», ставшие «родимым пятном нашей истории и экономики» (Ельцин, 1995б).
__________________________________________________________________________ 191
ского опыта.
Более решительный поворот в этом аспекте символической политики обозначился в 2005 г., в начале второго президентского срока Путина: в послание Федеральному Собранию были включены известные слова о распаде СССР как «крупнейшей геополитической катастрофе века» (Путин, 2005), которые явно противоречили оценке, многократно озвученной Ельциным (ср.: «Советский Союз рухнул под тяжестью всеобъемлющего кризиса, разодранный на куски экономическими, политическими и социальными противоречиями» (Ельцин, 1996)). Вместе с тем интерпретация распада СССР (который де-факто был актом рождения нового Российского государства) как случайной катастрофы, спровоцированной действиями плохих политиков, прекрасно вписывалась в концепцию «тысячелетней» великой державы.
В том же послании переопределялось значение победы в Великой Отечественной войне, 60-летие которой предстояло отметить две недели спустя: Путин придал этому событию особый гуманистический смысл, назвав его «днем торжества цивилизации над фашизмом», а солдат Великой Отечественной — «солдатами свободы». Эта интерпретация была увязана с проблемой отношений на постсоветском пространстве: гуманистическое наследие победы Путин представлял как общее достояние «бывших республик СССР, а ныне независимых государств», которому нужно «вместе соответствовать». Тема войны, значимая для конструирования национально-государственных идентичностей большинства стран Западной и Восточной Европы, стала играть важную роль в международной символической политике, превращаясь в объект соперничества интерпретаций. С течением времени символ Великой Отечественной войны в риторике глав Российского государства приобретал все больше новых смыслов. Не случайно Н. Е. Копосов высказал предположение о том, что миф о войне в постсоветской России выполняет функцию «мифа происхождения»12, которую в силу резкого расхождения оценок не могут выполнять события, связанные с распадом СССР. Учитывая остроту конфликтов по поводу коллективного прошлого, трудно говорить о «мифе происхождения» примени-
12 «Миф происхождения» (myth of origin) — это фундаментальный миф об историческом моменте, когда «нация» кристаллизировалась в своей «современной» форме (Schopflin, 1997, p. 33-34; Coakley, 2007, p. 542-543). По мнению Копосова, миф о войне в каком-то смысле изначально имел такие функции, ибо легитимировал новые советские формы социальной организации, прошедшие «проверку» войной. В современных условиях «миф о войне в концентрированном виде выражает историческую концепцию нового режима» (Копосов, 2011, с. 163-164).
192 __________________________________________________________________________
тельно к современной России, ибо функция такого мифа определяется наличием разделяемого большинством «большого» нарратива, который и придает смысл(ы) тем или иным событиям. Но, очевидно, символ Великой Победы благодаря его интенсивному политическому использованию, с одной стороны, и укорененности в массовом сознании, с другой, выступает в качестве важной узловой точки современной российской идентичности. Отчасти этим объясняется настойчивость российской стороны в «войнах памяти», развернувшихся в Восточной Европе во второй половине 2000-х годов.
«Реабилитация» советского прошлого в официальной символической политике происходила избирательно: наиболее одиозные моменты были исключены из репертуара «используемого» прошлого. Примечательно, что именно при Путине в 2004 г. был отменен государственный праздник, ежегодно вызывавший наиболее острые споры, — годовщина Октябрьской революции. 7 ноября осталось «памятным днем» календаря в формулировке, введенной Ельциным, — как День согласия и примирения. «Вместо него» появился новый государственный праздник — День народного единства 4 ноября, весьма условно приуроченный к дате освобождения Китай-города бойцами народного ополчения под предводительством Кузьмы Минина и Дмитрия Пожарского в 1612 г. (Назаров, 2004). Однако «авторам» нового праздника так и не удалось укоренить его в практиках и ритуалах, способных вызвать общественный резонанс; его смысл остается непонятным и для элит, и для широкой публики (Ефремова, 2012). Оставшийся «ничейным», праздник оказался эффективно использован лишь организаторами традиционно проходящих в этот день «Русских маршей».
В выступлениях Путина можно обнаружить немало критических замечаний по поводу советского прошлого; описываемые изменения в символической политике не означали его тотальной аполо-гии13. История СССР оказалась «политически пригодной», прежде всего, как история великой державы, которая, несмотря на все трудности, оказалась способна осуществить (пусть и не вполне совершенную) модернизацию и превратиться в ведущего актора мировой политики. Тоталитарные практики и репрессии были «вынесены за скобки». Примечательно, что сходная редукция «актуаль-
13 Периодически они оказываются объектом критики, но в обезличенной форме. См., например, в последнем по времени послании Федеральному Собранию: «Попытки государства вторгаться в сферу убеждений и взглядов людей — это, безусловно, проявление тоталитаризма. Это для нас абсолютно неприемлемо» (Путин, 2012).
__________________________________________________________________ 193
ной» памяти имела место в массовом сознании. Согласно исследованиям Левада-Центра, «символическое примирение» с советским прошлым в конце 1990-х - начале 2000-х годов сопровождалось «декоммунизацией» советских символов, которые «теперь связаны в общественном сознании не с Коммунистической партией, ее руководством, тоталитарной пропагандой и т. д., а с идеализированным образом коллективного существования «всего народа»» (Дубин, 2011, с. 18-19).
Символическая политика двух первых президентских сроков В. В. Путина отличалась принципиальной эклектичностью, стремлением сочетать идеи и ценности из репертуаров разных политических сил. При этом «единство» достигалось чисто механическим путем: совмещение элементов противоположных смысловых систем не сопровождалось содержательной реинтерпретацией, хотя объектами официальной номинации оказывались взаимоисключающие — в логиках прежних «символических битв» — идеи и символы.
Наиболее яркое проявление этой тенденции — дискуссии, связанные с продвижением концепции «суверенной демократии», основные принципы которой были сформулированы в президентском послании Путина Федеральному Собранию в 2005 г. и более детально разработаны в текстах плеяды политиков и публичных интеллектуалов во главе с заместителем руководителя Администрации Президента В. Ю. Сурковым. Эта концепция выполняла множество разных функций. В числе прочего она предлагала новую «формулу» российской идентичности, в которой «западническое» представление об общности целей и ценностей России и «Запада» сочеталось с «почвенническим» акцентом на самобытный способ их реализации; при этом Россия изображалась как актуально (а не только потенциально) подобная и равная своему Значимому Другому (Малинова, 2008). Для обоснования этой формулы требовалось не только напомнить о самобытности российского пути, но и связать национальное прошлое с идеей демократии, а также обнаружить в нем параллели с историей европейских стран, дабы придать основательность притязаниям на актуальное (а не потенциальное, как в традиционных западнических схемах) подобие и равенство с «Западом». Нетрудно заметить, что при решении этой задачи авторы концепции «суверенной демократии» довольствовались «точечным» переопределением отдельных событий и символов коллективного прошлого, не посягая на формирование целостного нарратива и не оспаривая альтернативных интерпретаций, существующих в публичном дискурсе (что неизбежно потребовало бы более тщательной проработки деталей).
Например, в одном из получивших широкий резонанс выступлений В. Суркова «присвоение» ценностей, с которыми традиционно связывается идентичность «Запада», осуществлялось с помощью тезисов о том, что: 1) «мы. ничем не лучше и не хуже других» и «не должны считать себя какими-то изгоями, у которых не получается то, что получается у других» - Европа тоже имела опыт авторитаризма и тоталитаризма (Сурков, 2007, с. 35)14; 2) демократия — это Наш Собственный выбор («Россия приведена к демократии не «поражением в холодной войне», но самой европейской природой ее культуры» (Сурков, 2006, с. 30). Декларируя приверженность «европейским» демократическим ценностям, новая властвующая элита решительно отказывалась от уничижительной самокритики, свойственной дискурсу «демократов» 1990-х годов. Одновременно СССР представлялся как «модернизационный крупнейший проект», который «уже нес в себе зачатки демократии, поскольку он ее декларировал и формулировал в словах»15 (Сурков, 2007, с. 37). В этой логике оказывалось возможным представить выбор 1990-х годов как «возвращение к демократическим ценностям», «подробно прописанным» в советской конституции (Там же). Фактически в этом пункте Сурков повторял советскую концепцию «социалистической демократии», с тем, однако, отличием, что формально стремился доказать историческую общность ценностей России и «Запада». Привлекая прошлое для подкрепления своих идеологических конструкций, участники дискуссий о «суверенной демократии» работали с ним в технике коллажа: они спешили заполнить контуры «удобной» в функциональном отношении схемы путем механического соединения элементов разных дискурсов. При этом они мало заботились о «правдоподобности» аргументов: вырванным из контекста устоявшихся нарративов символам прошлого приписывались радикально новые смыслы. Такая технология позволяла обозначить контуры модели коллективной идентичности, предлагаемой властвующей элитой (или ее частью), однако она не могла обеспечить
14 Нетрудно заметить, что, аргументируя этот тезис, Сурков произвольно «вспоминает» одни факты, забывая о других: абсолютизм в России действительно «достиг своего апогея примерно в то же время, что и во Франции», однако просуществовал почти на полтора столетия дольше. Парламентаризм и впрямь «не намного младше, чем в (некоторых — О. М.) других странах», однако он оказался менее долговечным; и хотя сталинский режим - не единственный тоталитарный «опыт» в истории Европы, история его трансформации в нашей стране отличается некоторыми особенностями.
15 В качестве «крупнейших достижений» СССР Сурков называл «мощную идеологическую работу, в планетарном масштабе» и индустриализацию (Сурков, 2007, с. 35-37).
_________________________________________________________________________ 195
формирование связных и устойчивых представлений о коллективном прошлом, настоящем и будущем, ибо исходно не была на это нацелена.
Апгрейд: тема прошлого в риторике Д. А. Медведева
Символическая политика Д. А. Медведева в целом может рассматриваться как продолжение и развитие путинской линии на эклектическое сочетание политически «пригодных» символов из репертуара разных дискурсов. Тем не менее в ней можно выделить ряд новых тенденций, о перспективах продолжения которых после 2012 г. остается гадать. Подобно своим предшественникам, Медведев апеллировал к «тысячелетней истории», когда ему требовалось легитимировать наиболее важные решения. Например, в послании 2008 г., говоря о «понимании», с которым были встречены действия власти во время августовских событий и первые антикризисные меры, он отмечал: «По-другому и не должно быть, когда речь идет о народе с тысячелетней историей, освоившем и цивилизовавшем огромную территорию...создавшем неповторимую культуру» и «мощный экономический и военный потенциал» (Медведев, 2008). Примечательно, что в качестве положительно оцениваемых достижений Медведев назвал не только «неповторимую культуру», но «территорию» и «военный потенциал» — символы, которые в современном публичном дискурсе ассоциируются с «имперским наследием». Здесь очевидна перекличка с путинским посланием 2003 г. Вместе с тем любопытно сравнить этот список с близким по смыслу пассажем из статьи «Россия, вперед!», где перечисляются составляющие «большого наследства», на которое мы можем опереться. «Мы располагаем гигантской территорией, колоссальными природными богатствами, солидным промышленным потенциалом, впечатляющим списком ярких достижений в области науки, техники, образования, искусства, славной историей армии и флота, ядерным оружием, — писал Медведев. — Авторитетом державы, игравшей значительную, а в некоторые периоды и определяющую роль в событиях исторического масштаба» (Медведев, 2009а). Обращает на себя внимание, что список позитивно оцениваемых элементов прошлого, «пригодных» для политического использования, заметно расширился по сравнению с 1990-ми годами преимущественно за счет осуществленной еще Путиным переоценки наследия «великой державы».
Медведеву также не чуждо было стремление легитимировать собственный политический курс по контрасту с прошлым (преимущественно, хотя и не исключительно, недавним). Наиболее ярко оно проявилось при обосновании концепции «модернизации», кото-
рая представлялась как «первый в нашей истории опыт модернизации, основанной на ценностях и институтах демократии» (Медведев, 2009б; более подробный анализ см.: Малинова, 2012). В этом контексте главным пунктом соотнесения оказывался советский опыт модернизации, который оценивался, с одной стороны, положительно («ценой неимоверных усилий аграрная, фактически неграмотная страна была превращена в одну из самых влиятельных по тем временам индустриальных держав»), а с другой, критически («в условиях закрытого общества, тоталитарного политического режима эти позиции невозможно было сохранить»). Та же мысль ранее была высказана в статье «Россия, вперед!», причем сравнение проводилось не только с советской, но и с петровской (имперской) модернизацией: обе они, как подчеркивал автор, были «оплачены разорением, унижением и уничтожением миллионов наших соотечественников» (Медведев, 2009а). Примечательно, что спустя 17 лет после начала перестройки лидер Российского государства, опасаясь негативной реакции, считал нужным доказывать, что предлагаемые им инновации не следует путать с революцией.
Вместе с тем Медведев и его спичрайтеры попытались более избирательно подойти к оценке национальных традиций: ссылки на национальное прошлое в его выступлениях нередко имели критических характер и сопровождались призывами к пересмотру отдельных представлений и практик. Эта позиция была открыто заявлена в программной статье «Россия, вперед!», где подчеркивалось, что традиции «не все полезны» и от некоторых «следует избавляться самым решительным образом», причем указывалось на прецеденты «преодоления» негативных явлений прошлого («когда-то и крепостничество, и повальная неграмотность казались неодолимыми. Однако же были преодолены») (Там же). Признание гетерогенности прошлого давало возможность подчеркнуть преемственность по отношению к положительно оцениваемой части исторического наследия и одновременно стремление дистанцироваться от того, что представляется «недостатком» или «проблемой». Такой подход можно считать удачной находкой: он позволяет более гибко решать проблему преемственности/прерывности по отношению к прошлому.
В период президентства Медведева «исторический» аспект официальной символической политики формировался под заметным влиянием международной среды («войны памяти», связанные с переписыванием истории Второй мировой войны в странах Восточной Европы, начались еще в середине 2000-х годов). В ответ на резолюцию Парламентской ассамблеи ОБСЕ «Объединение разделенной Европы: защита прав человека и гражданских свобод в
XXI веке в регионе ОБСЕ», осуждавшую сталинизм наравне с нацизмом как режимы, повинные в геноциде и преступлениях против человечности, в мае 2009 г. Медведев создал президентскую Комиссию по противодействию попыткам фальсификации истории в ущерб интересам России. Хотя работа этой комиссии не отличалась особой активностью, сам факт ее формирования и декларированные цели имели большое символическое значение. Очевидно, что в случае необходимости этот институт мог быть приведен в действие. Так или иначе, в феврале 2012 г. Комиссия по попыткам фальсификации истории была упразднена. «Вместо нее» в июне 2012 г. было учреждено Российское общественное общество — профессиональная общественная организация во главе со спикером Государственной Думы С. Нарышкиным. Одной из задач общества должно стать обсуждение принципов организации исторического образования и учебников истории. Таким образом, институт, позволяющий власти контролировать массовые каналы трансляции представлений о коллективном прошлом, был создан в ином формате.
Проблема «политически пригодного» прошлого
Эти и другие действия можно рассматривать как косвенное свидетельство того, что властвующая элита сознает потребность в более целенаправленной работе с ресурсом коллективного прошлого. Вместе с тем, несмотря на описанную выше эволюцию «векторов» символической политики, коллективное прошлое, скорее, является объектом ситуативного «использования», нежели предметом целенаправленного «конструирования». Очевидно, что политики, выступающие от имени Российского государства, предпочитают не касаться «трудного прошлого» и стремятся, насколько это возможно, избегать определенности в оценках исторических событий, процессов и фигур, которые вызывают горячие споры в обществе.
Следствием такой символической политики стала крайняя ограниченность репертуара «политически пригодного» прошлого. В последние годы президентства Д. А. Медведева в этом отношении наметились некоторые сдвиги. В 2011 г. третий президент РФ попытался использовать празднование 150-летия крестьянской реформы, чтобы провести исторические параллели с собственным курсом на модернизацию (Медведев, 2011). Тогда же, развивая успех, он объявил о намерении отметить в 2012 г. 1150-летие Российской государственности. Позже, в декабре 2012 г., был провозглашен Годом истории с учетом предстоявшего в этом году 200-летия Отечественной войны 1812 г. и 400-летия преодоления Смуты в 1612 г. В условиях подъема политической активности, связанной с выборами,
либерализацией законодательства о партиях и уличного протеста, можно было предполагать, что круг акторов, которые попытаются использовать уже анонсированные юбилейные торжества в собственных политических целях, будет весьма широким. Однако этого не произошло.
Юбилей Отечественной войны 1812 г. был чинно отмечен торжествами на Бородинском поле с участием президента В. В. Путина, выступление которого не стало значимой вехой в переосмыслении макрополитической идентичности. А празднование 1150-летия в Великом Новгороде и вовсе было обойдено вниманием федеральных политиков высокого ранга. Можно предположить, что исторические символы, намеченные для политического использования Медведевым, «не вписались» в тематический репертуар Путина. Вместе с тем есть основания полагать, что поиски политически «пригодного» прошлого будут продолжены: на это указывают попытки приспособить к «политическому моменту» юбилей П. А. Столыпина16, прозвучавшее в Послании Федеральному Собранию 2012 г. предложение поставить общенациональный памятник героям Первой мировой войны (Путин, 2012) и др. Ключевой вопрос — будут ли эти попытки всерьез увязаны с долгосрочной задачей систематического переосмысления наследия прошлого (что требует разработки и поддержки соответствующих программ) или сохранят черты ситуативных идеологических кампаний.
Подводя итоги, можно констатировать, что до сих пор практика политического использования прошлого в дискурсе властвующей элиты складывалась ad hoc и была подчинена логике легитимации политического курса. Как правило, текущие решения оправдывались по контрасту с политикой предшественников. Вследствие этого главным ресурсом и неизменным предметом споров являются события истории ХХ в. Вместе с тем набор политически «пригодных» символов, образов, нарративов, связанных с нашей «тысячелетней историей», в официальной риторике слабо конкретизирован. Спустя более чем двадцать лет после распада СССР России еще не удалось сформировать концепцию отечественной истории, отвечающую задачам конструирования ее новой коллективной идентичности. Конечно, разработка нарратива(ов) национального прошлого —
16 Фигура Столыпина оказалась включена в репертуар политически «полезных» символов прошлого в канун избирательной кампании, в июле 2011 г., когда Путин лично провел совещание, посвященное празднованию 150-летия со дня рождения своего предшественника на посту премьер-министра России.
__________________________________________________________________ 199
это, прежде всего, задача профессиональных историков, однако политики призваны выполнять свою часть работы, включая в публичный оборот символы, связанные с событиями прошлого, и участвуя в их реинтерпретации. В конечном счете, властвующая элита сама пожинает плоды недостаточно дальновидного подхода к конструированию образов национального прошлого, испытывая недостаток символических ресурсов.
Литература
Афанасьев Ю. Прошел год // Год после Августа. Горечь и выбор. М.: Литература и политика, 1992. С. 7-12. (Afanasiev Yu. A year has passed // Year after August. Bitterness and choice. M.: Literature and Politics, 1992. P. 7-12.)
Ачкасов В. А. Роль политических и интеллектуальных элит посткоммунистиче-ских государств в производстве «политики памяти» // Символическая политика: Вып. 1. Конструирование представлений о прошлом как властный ресурс. М.: ИНИОН РАН, 2012. С. 126-148. (Achkasov V. A. The role of political and intellectual elites of post-communist African States in the production of «politics of memory» // Symbolic Politics: Is. 1. Construction of representations of the past as a power resource. M.: INION, 2012. P. 126-148.)
Бурдье П. Социология социального пространства / пер. с фр.; отв. ред. перевода Н. А. Шматко. М.: Институт экспериментальной социологии; СПб.: Алетейя, 2007. (Bourdieu P. Sociology of social space / editor translation N. Shmatko. M.: Institute of Experimental Sociology, St. Petersburg.: Aletheia, 2007.)
Гайдар Е. Т. Государство и эволюция. М.: Евразия, 1995. (Gaidar E. T. State and Evolution. M.: Eurasia, 1995.)
Дубин Б. Символы возврата вместо символов перемен // Pro et contra. 2011. № 5 (53). С. 6-22. (Dubin B. Return characters instead of the symbols of change // Pro et contra. 2011. N 5 (53). P. 6-22.)
Егоров Н. Д. Июньские выборы: за стабильность и за потрясения? // Российская газета. 1996. № 53. 29 марта. (Yegorov N. D. June elections: for stability and for the shocks? // Rossiyskaya Gazeta. 1996. N 53. March 29.)
Ельцин Б. Н. Послание Президента России Бориса Ельцина Федеральному Собранию РФ: «Об укреплении Российского Государства», 1994 г. //
http://www.intelros.ru/2007/02/04/poslanija_prezidenta_rossii_borisa_elcina_federalnom u_sobraniju_rf_1994_god.html (Yeltsin B. Address of the President of Russia, Boris Yeltsin, the Russian Federal Assembly: «The strengthening of the Russian State», 1994 // http://www.intelros.ru/2007/02/04/poslanija_prezidenta_rossii_borisa_elcina_federalnom u_sobraniju_rf_1994_god.html)
Ельцин Б. Н. Фрагмент выступления Президента России Б. Н. Ельцина 9 мая на приеме в Государственном Кремлевском дворце // Российская газета. 1995а. № 90.
11 мая. (Yeltsin B. President of Russia Fragment Yeltsin May 9 at a reception at the State Kremlin Palace // Rossiyskaya Gazeta. 1995a. N 90. May 11.)
Ельцин Б. Н. Послание Президента России Бориса Ельцина Федеральному Собранию РФ: «О действенности государственной власти в России», 1995б г. // http://www.intelros.ru/2007/02/05/poslanie_prezidenta_rosii_borisa_elcina_federalnomu_ sobraniju_rf_o_dejjstvennosti_gosudarstvennojj_vla sti_v_rossii_1995_g od.html (Yeltsin B. Address of the President of Russia, Boris Yeltsin, the Federal Minister of assembly: «On the effectiveness of state power in Russia», 1995б //
http://www.intelros.ru/2007/02/05/poslanie_prezidenta_rosii_borisa_elcina_federalnomu_ sobraniju_rf_o_dejjstvennosti_gosudarstvennojj_vlasti_v_rossii_1995_god.html)
Ельцин Б. Н. Послание Президента России Бориса Ельцина Федеральному Со-200 ______________________________________________________________________
бранию РФ: «Россия, за которую мы в ответе», 1996 г. // http://www.intelros.ru/ 2007/02/05/poslanie_prezidenta_rosii_borisa_elcina_federalnomu_sobraniju_rf_rossija_ za_kotoruju_my_v_otvete_1996_god.html (Yeltsin B. Address of the President of Russia, Boris Yeltsin, the Federal Minister of assembly: «Russia, for which we are responsible», 1996 // http://www.intelros.ru/ 2007/02/05/poslanie_prezidenta_rosii_borisa_elcina_ federalnomu_sobraniju_rf_rossija_za_kotoruju_my_v_otvete_1996_god.html)
Ельцин Б. Н. Речь Президента Российской Федерации Б. Н. Ельцина на траурной церемонии в соборе Святых Апостолов Петра и Павла Петропавловской крепости 17 июля 1998 г. // http://ural-yeltsin.ru/news/date20086/document1303/ (Yeltsin B. Speech by President of the Russian Federation Boris Yeltsin's funeral in the Cathedral of Saints Peter and Paul fortress July 17, 1998 // http://ural-
yeltsin.ru/news/date20086/document1303/)
Ельцин Б. Н. Великий День Победы нашей. Выступление Президента РФ Б. Н. Ельцина на параде, посвященном 54-й годовщине Победы в Великой Отечественной войне // Российская газета. 1999а. № 90. 12 мая. (Yeltsin B. Our Great Victory Day. Speech by President B. N. Yeltsin on the 54th anniversary of the Victory in the Great Patriotic War // Rossiyskaya Gazeta. 1999a. N 90. May 12.)
Ельцин Б. Н. Послание Президента России Бориса Ельцина Федеральному Собранию РФ: «Россия на рубеже эпох», 1999б // http://www.intelros.ru/2007/02/05/ poslanie_prezidenta_rosii_borisa_elcina_federalnomu_sobraniju_rf_rossija_na_rubezhe _jepokh_1999_god.html (Yeltsin B. Address of the President of Russia, Boris Yeltsin, the Federal Minister of assembly: «Russia at the turn of the era», 1999b // http://www.intelros.ru/2007/02/05/poslanie_prezidenta_rosii_borisa_elcina_federalnomu_ sobraniju_rf_rossija_na_rubezhe_jepokh_1999_god.html).
Ефремова В. Н. День народного единства: Изобретение праздника // Символическая политика. Вып. 1. Конструирование представлений о прошлом как властный ресурс. М.: ИНИОН РАН, 2012. С. 286-261. (Efremova V. Unity Day: The invention of the holiday // Symbolic Politics. Is. 1. Construction of representations of the past as a power resource. M.: INION, 2012. P. 286-261.)
Зверева В. История на ТВ: конструирование прошлого // Отечественные записки. 2004 № 5 (20). С. 160-169. (Zvereva V. History of TV: Constructing the Past // Domestic notes. 2004 N 5 (20). P. 160-169.)
Зубкова Е. Ю., Куприянов А. И. Возвращение к «Русской идее»: Кризис идентичности и национальная история // Отечественная история. 1999. № 4. С. 4-28. (Zubkova E. Yu., Kupriyanov A. I. Return to the «Russian idea»: Crisis identities and national history // National History. 1999. N 4. P. 4-28.)
Идейно-символическое пространство постсоветской России: динамика, институциональная среда, акторы / под ред. О. Ю. Малиновой. М.: РАПН, РОССПЭН,
2011. (Ideological and symbolic space in post-Soviet Russia: dynamics, institutional environment, actors / ed. by O. Yu. Malinova. M.: RAPN, ROSSPEN, 2011.)
Кива А. После коммунизма, накануне Октября // Российская газета. 1997. № 212. 31 октября. (Kiva A. After Communism, on the eve of October // Rossiyskaya Gazeta. 1997. N 212. October 31.)
Козырев А. В. Преображение. М.: Международные отношения, 1994. (Kozyrev A. V. Transformation. M.: International Relations, 1994.)
Копосов Н. Е. Память строгого режима. История и политика в России. М.: Новое литературное обозрение, 2011. (Koposov N. E. Memory strict regime. History and politics in Russia. M.: New Literary Review, 2011.)
Левада Ю. А. Человек лукавый: двоемыслие по-российски // Левада Ю. А. От мнений к пониманию: социологические очерки. 1993-2000. М.: Московская школа политических исследований, 2000. С. 508-529. (Levada Yu. A. Wicked man: doublethink Russian Style // Levada Yu. A. The opinions of understanding. Sociological _____________________________________________________________________________ 201
Essays. 1993-2000. M.: Moscow School of Political Studies, 2000. P. 508-529.)
Малинова О. Ю. Либерализм в политическом спектре России. (На примере партии «Демократический выбор России» и общественного объединения «Яблоко»). М.: Памятники исторической мысли, 1998. (Malinova O. Yu. Liberalism in Russia's political spectrum. (In the example «Democratic Choice of Russia» and the «Apple»). M.: Monuments of historical thought, 1998.)
Малинова О. Ю. Образы России и «Запада» в дискурсе власти (2000-2007 гг.): попытки переопределения коллективной идентичности // Образ России в мире: становление, восприятие, трансформация / отв. ред. И. С. Семененко. М.: ИМЭМо РАН, 2008. С. 86-106. (Malinova 0. Yu. Images of Russia and the «West» in the discourse of power (2000-2007): Attempts to override collective identity // Russia's image in the world: the emergence of the perception, transformation / ed. by I. S. Semenenko. M.: IMEMO, 2008. P. 86-106.)
Малинова О. Ю. Тема прошлого в риторике президентов России // Pro et contra.
2011. № 3-4. С. 106-122. (Malinova O. Yu. Theme of the past in the rhetoric of presidents of Russia // Pro et contra. 2011. N 3-4. P. 106-122.)
Малинова О. Ю. Еще один рывок? Образы коллективного прошлого, настоящего и будущего в современных дискуссиях о модернизации // Политическая наука.
2012. № 2. С. 49-72. (Malinova O. Yu. Another jerk? The images of the collective past, present, and future in the present discussions on the modernization // Political Science.
2012. N 2. P. 49-72.)
Медведев Д. А. Послание Федеральному Собранию Российской Федерации.
5 ноября 2008 г. // http://www.kremlin.ru/appears/2008/11/05/1349_type63372
type63374type63381type82634_208749.shtml (Medvedev D. A. Address to the Federal Assembly of the Russian Federation. November 5, 2008 //
http://www.kremlin.ru/appears/2008/11/05/1349_type63372 type63374type63381type82634_208749.shtml)
Медведев Д. А. Россия, вперед! (Опубликовано 10.09.2009а) // http://gazeta.ru/ comments/2009/09/10_a_3258568.shtml (Medvedev D. A. Russia! (Published
10.09.2009a) // http://gazeta.ru/ comments/2009/09/10_a_3258568.shtml).
Медведев Д. А. Послание Федеральному Собранию Российской Федерации. 12 ноября 2009б г. // http://www.kremlin.ru/transcripts/5979 (Medvedev D. A. Address to the Federal Assembly of the Russian Federation. November 12. 2009b // http://www.kremlin.ru/transcripts/5979)
Медведев Д. А. Выступление на конференции «Великие реформы и модернизация России». 3 марта 2011 года. Санкт-Петербург // http://news.kremlin.ru/ transcripts/10506 (Medvedev D. A. Speech at the conference «The great reforms and the modernization of Russia». March 3, 2011. St. Petersburg //
http://news.kremlin.ru/transcripts/10506)
Миллер А. И. Историческая политика в Восточной Европе начала XXI века // Историческая политика в XXI веке / под ред. А. Миллера, М. Липман. М.: Новое литературное обозрение, 2012а. С. 7-32. (Miller A. I. The Politics of History in Eastern Europe beginning XXI century // Politics of History in the XXI century / ed. by A. Miller, M. Lipman. M.: New Literary review, 2012a. P. 7-32.)
Миллер А. И. Историческая политика в России: новый поворот? // Историческая политика в XXI веке / под ред. А. Миллера, М. Липман. М.: Новое литературное обозрение, 2012б. С. 328-367. (Miller A. I. The Politics of History in Russia: a new twist? // The Politics of History in the XXI century / ed. by A. Miller, M. Lipman. M: New Literary Review, 2012b. P. 328-367.)
Назаров В. Что будут праздновать в России 4 ноября 2005 г. // Отечественные записки. 2004. № 5 (20). С. 85-99. (Nazarov V. What will be celebrated in Russia on November 4, 2005 // Notes of the Fatherland. 2004. N 5 (20). P. 85-99.)
Путин В. В. Россия на рубеже тысячелетий // Независимая газета. 1999. 30 де-202 _________________________________________________________________________
кабря // http://www.ng.ru/politics/1999-12-30/4_millenium.html (Putin V. V. Russia Millennium // Nezavisimaya Gazeta. 1999. December 30 // http://www.ng.ru/politics/ 1999-12-30/4_millenium.html).
Путин В. В. Не жечь мостов, не раскалывать общество // Российская газета. 2000а. № 233 (2597). 6 декабря. (Putin V. V. Do not burn bridges, not to split society // Rossiyskaya Gazeta. 2000a. N 233 (2597). December 6. )
Путин В. В. Послание Федеральному Собранию Российской Федерации. 16 мая 2003 г. // http://www.kremlin.ru/appears/2003/05/16/1259_type63372type63374_44623. shtml (Putin V. V. Address to the Federal Assembly of the Russian Federation. May 16, 2003 // http://www. kremlin. ru/appears/2003/05/16/1259_type63372type63374_44623.shtml) Путин В. В. Послание Федеральному Собранию Российской Федерации. 25 апреля 2005 г. // http://www.kremlin.ru/appears/2005/04/25/1223_type63372type63374 type82634_87049.shtml (Putin V. V. Address to the Federal Assembly of the Russian Federation. April 25, 2005 // http://www.kremlin.ru/appears/2005/04/25/1223_type63372 type63374type82634_87049.shtml)
Путин В. В. Послание Федеральному Собранию Российской Федерации. 12 декабря 2012 г. // http://www.kremlin.ru/news/17118 (Putin V. V. Address to the Federal Assembly of the Russian Federation. December 12, 2012 // http://www.kremlin.ru/news/ 17118) Собчак А. А. Мы начинали реформы, не рассчитывая на аплодисменты // Российская газета. 1996. № 95. 2 мая. (Sobchak A. A. We started reforms without expecting applause // The Russian newspaper. 1996. N 95. May 2.)
Сурков В. Ю. Национализация будущего [параграфы pro суверенную демократию] // Суверенная демократия: От идеи к доктрине. М.: Европа, 2006. С. 27-44. (Surkov V. Yu. Nationalization of the Future [Paragraphs pro sovereign democracy] // Sovereign Democracy: From the idea to the doctrine. M.: Europe, 2006. P. 27-44.)
Сурков В. Ю. Суверенитет — это политический синоним конкурентоспособности: стенограмма выступления заместителя Руководителя Администрации Президента РФ перед слушателями Центра партийной учебы и подготовки кадров ВПП «Единая Россия» // PRO суверенную демократию. М.: Европа, 2007. С. 33-61. (Surkov V. Yu. Sovereignty — it is a political synonym of competitiveness. Transcript of Remarks by the Deputy Head of the Presidential Administration of the Russian Federation to the students of the Centre Party education and training runway «United Russia» // PRO sovereign democracy. M.: Europe, 2007. P. 33-61.)
Торбаков И. Б. «Непредсказуемое» или «неопределенное» прошлое? Международные отношения и российская историческая политика // Символическая политика. Вып. 1. Конструирование представлений о прошлом как властный ресурс. М.: ИНИОН РАН, 2012. С. 91-125. (Torbakov I. B. «Unpredictable» or «Unspecified» past? Of international relations and Russian historical policy // Symbolic Politicks. Is. 1. Construction of representations of the past as a power resource. M.: INION, 2012. P. 91-125.)
Феретти М. Обретенная идентичность. Новая «официальная история путинской России» // Неприкосновенный запас. 2004. № 4(36) // http://magazines.russ.ru/ nz/2004/4/fe11.html (Ferretti M. Acquired identity. The new «official history of Putin Russia» // Neprikosnovennyi zapas. 2004. N 4 (36) // http://magazines.russ.ru/ nz/2004/4/fe11.html)
Яковлев А. Н. Если большевизм не сдается // Российская газета. 1996. № 199.
17 октября. (Yakovlev A. N. If Bolshevism does not give // Rossiyskaya Gazeta. 1996. N 199. October 17.)
Яшманов Б. У нас на всех одна победа. С праздником, россияне! // Российская газета. 1996. № 86. 8 мая. (Yashmanov B. We have one won. Congratulations, Russians! // Rossiyskaya Gazeta. 1996. N 86. May 8.)
Coakley J. Mobilizing the past: Nationalist images of history // Nationalism and Ethnic Politics. 2007. Vol. 10. N 4. P. 531-560.
Laruelle M. Public memories, or public memory? Discussing the Kremlin's attempts to fight against a pluralism of remembrance in Russia. Paper presented at the Association for the Study of Nationalities 2012 World Convention. New York. April 19-21. 2012.
Merridale C. Redesigning History in Contemporary Russia // Journal of Contemporary History. 2003. Vol. 38, № 1. P. 13-28.
Schopflin G. The Functions of Myth and a Taxonomy of Myths // Myths and Nationhood / ed. by G. Hosking, G. Schopflin. New York: Routledge etc., 1997. P. 1935.
Urban M. Remythologizing the Russian State // Europe-Asia Studies. 1998. Vol. 50, № 6. P. 969-992.
Wertsch J. V. Blank Spots in Collective Memory: A Case Study of Russia // The Annals of the American Academy of Political and Social Science. 2008. № 617. P. 58-71.
