CC BY
380
ПОЛИТИЧЕСКИЕ ИНСТИТУТЫ, ПРОЦЕССЫ И ТЕХНОЛОГИИ
УДК 323.232
ИСТОРИЧЕСКАЯ ПОЛИТИКА И БОРЬБА ИНТЕРПРЕТАЦИЙ КОЛЛЕКТИВНОГО ПРОШЛОГО В ПУБЛИЧНОЙ СФЕРЕ
А.Ю. Бубнов
Рассматриваются различные подходы к пониманию исторической политики. Показывается, что не только государство, но и гражданское общество участвует в формировании коллективной памяти, которая является результатом конкуренции различных интерпретаций коллективного прошлого. Российский сегмент Интернета анализируется как пространство столкновения исторических нарративов влиятельных общественных групп.
Ключевые слова: историческая политика, политика прошлого, символическая политика, коллективная память, публичная сфера, memory studies.
В новейшей российской истории понятие «историческая политика» начало вводиться в научный и публицистический оборот на рубеже 2000-х и 2010-х годов. Обусловлено это было реакцией части российского научного сообщества на достаточно робкие, как это видится из сегодняшнего дня, попытки российских властей вмешаться в борьбу общественных групп за право утвердить свою интерпретацию значимых исторических событий. Со стороны государства это было связано преимущественно с борьбой против ревизионизма в трактовке Великой Отечественной войны и преследовало цель маргинализиро-вать точки зрения, разрушавшие память о войне как фундаменте гражданской идентичности. Конкретные действия, такие, как создание «комиссии по противодействию попыткам фальсификации истории в ущерб интересам России» или распространение учебника Данилова-Филиппова, вызвали критику, которая и стала отправной точкой концептуализации понятия «историческая политика» в России.
Критический подход, высказанный, в частности, А.И. Миллером, сводился к попытке развести «хорошую» и «нехорошую» историческую политику [1], продемонстрировать неизбежность «политики памяти», проявляющей себя в коммеморации и создании «инфраструктур» памяти, и на контрасте, опасность «исторической политики». В случае последней «используя административные и финансовые ресурсы государства, те политические силы, которые находятся у власти, осуществляют идеологическую индоктринацию общества в сфере исторического сознания и коллективной памяти» [2, с. 10]. Источником такого подхода стало проецирование на российский контекст специфических практик декоммунизации, выработанных странами Восточной Европы, в первую очередь Польшей и Венгрией, и заимствованных позднее Украиной. Речь шла о методах вмешательства государства в свободу интерпретаций коллективного прошлого, в том числе создании специальных органов, регулирую-
щих политику памяти, таких как Институты национальной памяти, обладающие люстрационными полномочиями, а также опыт создания запретительных «мемориальных законов». Опыт этой «новой исторической политики» (термин, появившийся благодаря польской модели работы с коллективной памятью) привлек внимание российских специалистов и стал предметом изучения специалистов, преимущественно историков [3-6]. Интерес российских специалистов к исторической политике соседей был вызван не в последнюю очередь возникновением феномена «войн памяти», использования исторической политики для решения задач внешней политики, когда спорные моменты общего прошлого интерпретировались в духе возложения ответственности на Россию и создания «образа врага», а в перспективе и для выдвижения внешнеполитических претензий.
Однако, как это видится из сегодняшнего дня, опасения по поводу того, что Россия симметрично ответит на «войны памяти» агрессивной исторической политикой, оказались сильно преувеличенными, ничего подобного польскому или украинскому опыту не случилось. После периода борьбы с ревизионизмом в конце 2000-х последовала отмеченная историками «оттепель» в 2012 и 2013 годах [7], которая сменилась ужесточением внутренней политики в условиях украинского кризиса, что было воспринято теми же экспертами, как окончательное торжество этатистской исторической политики [8]. Спустя три года мы наблюдаем неоднозначную картину, но она очень далека от административного вмешательства в свободу исторических исследований и репрессивного навязывания единой точки зрения с использованием государственных структур.
Причина заключается в совсем ином контексте новейшей российской истории и характере проблем в сфере идентичности, с которыми столкнулась Россия. Позднее пробуждение исторической политики с России (середина 2000-х) было связано с реактивным, оборонительным характером действий российских властей, вызванных ужесточением информационных войн, в том числе «войн памяти». Циклы российской исторической политики очевидным образом были привязаны к внешней конфронтации и мотивировались опасениями относительно внутриполитической дестабилизации в ходе цветных революций. И законы против отрицания роли СССР во Второй мировой войне, и реакция на исторические политики соседей оставались в рамках ситуативного реагирования.
Российская историческая политика существенно отличалась от «новой исторической политики», которую проводили неоконсерваторы из партии братьев Качиньских, контролировавшие Институт национальной памяти [9]. В Польше идеологически ангажированная общественная сила использовала государственные органы для навязывания своей точки зрения на польскую историю и травли политических оппонентов. Напротив, в России власть в духе «мягкой силы» балансировала между крупными общественными группами, имеющими собственную идентичность с элементами коллективной памяти, левыми, либералами и национал-консерваторами, соблюдая разумный баланс в осуждении репрессий и апелляциях к позитивным сторонам советской истории. Собствен-
ная линия власти была направлена на содействие оформлению консенсусного содержания национально-государственной идентичности и осуществлялась не напрямую, а через Российское историческое и военно-историческое общества.
Для понимания характера исторической политики государства, важно учитывать не только и даже не столько методы, которые зависят от контекста, сколько сам контекст - состояние национально-государственной идентичности, этапы ее формирования в прошлом и характер вызовов в настоящем. Как видно из опыта бывших советских республик, «новая историческая политика» польского образца берется на вооружение как способ прямым государственным вмешательством решать проблему неоформленной, разделенной или спорной идентичности, в условиях смены геополитических и цивилизационных ориентиров. В России схожий этап был пройден в начале 90-х, и сегодня, в условиях стабилизации внутриполитического процесса, российская ситуация гораздо лучше интерпретируется исходя из немецкого и французского опыта.
ФРГ в 60-70-х годах при социал-демократах проводила политику проработки трудного прошлого, общенационального покаяния за преступления нацистов, которую при Г. Коле решено было заменить на менее депрессивный для национального сознания вариант. Был инициирован «спор историков», в ходе которого часть немецких интеллектуалов попыталась снять вину за преступления, совершенные в ходе Второй мировой войны, с немецкого народа. Встретив жесткий отпор либералов и левых, историческая политика Г. Коля не получила дальнейшего развития. Именно эти события, по мнению большинства специалистов, привели к возникновению концептуального аппарата для описания различных моделей политического использования прошлого, в том числе различению «политики прошлого» (Уе^а^епЬе^ро1Шк), связанной с проработкой проблемных сторон и осуждением преступных режимов, и «исторической политики», направленной на формирование положительного образа национальной истории (Geschichtspolitik) [10]. Из немецкого опыта следует, что существует идеологическое разделение моделей «политик памяти»: леволибе-ральная «политика прошлого» противостоит правоконсервативной «исторической политике».
Явлениями, подобными немецкому «спору историков», в российском контексте стали полемика вокруг проекта десталинизации от Совета по развитию гражданского общества и правам человека (СПЧ) и «второе дело историков» (дело Вдовина-Барсенкова) в 2010-2011 годах. Осторожная реакция российских властей в обоих случаях показала нежелание нарушать сложившийся в обществе баланс сил.
С французским опытом исторической политики Россию объединяет, помимо прочего, родство конституционного строя и связанная с ним роль института президентства в политической системе как центра, балансирующего противостоящие друг другу интересы. Ю. Шеррер так определяет французский опыт проработки трудного прошлого, связанного с проблемой коллаборационизма: «... в обход этой важной функции централистского государства, серьезные решения, касающиеся политики памяти, в последние десятилетия тесно увязаны с
интересами различных групп гражданского общества, равно как и ангажированных интеллектуалов, и не в последнюю очередь определяются динамикой исторических исследований, поставляющих всё новые материалы» [10, с. 102].
Резюмируя некий предварительный итог терминологических споров вокруг исторической политики, можно отметить, что понятие «историческая политика» может быть использовано как в широком, так и в узком смысле. В широком смысле - это всякая целенаправленная деятельность по политическому использованию прошлого, включающая как деятельность власти в сфере национально-государственной идентичности, так и борьбу в публичном поле влиятельных общественных групп за утверждение своих версий интерпретации коллективного прошлого. За пределами исторической политики остаются в таком случае все спонтанные проявления политизации прошлого. В стабильной политической системе государство выступает арбитром и регулятором общественных сил, поддерживая необходимый баланс, в случае существенных проблем в сфере идентичности оно форсирует движение в определенном направлении. В узком смысле историческая политика может пониматься как стратегия укрепления идентичности через позитивную оценку собственной истории в право-консервативном ключе, противопоставляясь леволиберальной политике прошлого, основанной на проработке трудного прошлого. Очевидно, что если рассматривать историческую политику в содержательном ключе, а не с точки зрения методов, то единой исторической политики или политики памяти (понимая их как синонимы) не существует, речь может идти только о ее моделях и стратегиях в разных странах и разных политических контекстах.
В новейшей постреволюционной истории России, по мнению такого известного специалиста, как О.Ю. Малинова, сменилось два поколения подходов к политическому использованию прошлого - условно «ельцинский» и «путинский». В первом случае прошлое используется в рамках фрейма оправдания по контрасту, а во втором - в рамках фрейма легитимации традицией [11, с. 140]. Историческому нигилизму постреволюционных 90 -х, в нулевых противопоставляется политика идентичности, выстроенная вокруг идей «тысячелетней государственности» и «преемственности всех исторических эпох».
Основной упрек, выдвигаемый исследователями к избранной стратегии исторической политики, состоит в ее эклектизме, соединении без переоценки и смыслового синтеза. Говорят о «технике коллажа» [12, с. 181] или конструкции умолчания о проблемах [13, с. 331]. Эти определения понятны, когда подразумеваются ранние решения по государственной символике, такие, как сочетание дореволюционного триколора и музыки советского гимна. Однако к общему вектору, выбранному российской властью в 2000-е, такой упрек вряд ли применим. Как уже отмечалось ранее, реализация исторической политики и конкретных условий национального примирения будет существенно зависеть от контекста, в данном случае специфики смены фаз революционного цикла. Российская историческая политика во многом определяется характером завершающей фазы столетнего революционного процесса, наступившей после 1991 года. У нас есть примеры Франции и Испании с раз-
ным характером протекания революционного процесса. Во Франции революционный срыв и победа контрреволюции на первом этапе сменилИсь полувековым циклом революций - реставраций и последовавшим политическим консенсусом Третьей республики в конце XIX века с отчетливым доминированием левого республиканизма. «Подправленный» немного де Голлем, этот консенсус сохраняется и сейчас. Испанский вариант отличается только более планомерным, без срыва, отступлением правых, соответственно консенсус был в существенной степени принят на правоконсервативных условиях, хотя и начинает постепенно разрушаться на наших глазах вместе с кризисом национальной идентичности.
В России контекст национального примирения определяется тем фактом, что срыв советского проекта состоялся после практически полной выработки им своих потенций и в условиях огромного разочаровании общества в коммунистической идее, что практически запрограммировало достижение консенсуса на антисоветских и контрреволюционных условиях. Соответственно отказ российских властей в нулевые от реинтерпретации революции как великого события не может быть признан строго волюнтаристким решением, связанным только с личными предпочтениями лидеров или электоральной прагматикой. Это решение укладывается в логику компромисса на право-консервативных условиях, то есть принятия советского наследия (победы и космоса) без принятия самой революции. Противоречивость выбранной модели исторической политики заключается в том, что Россия сейчас находится в противоходе к леволиберальным тенденциям доминирующим на Западе, и право-консервативная основа общественного согласия, выбранная российской властью, будет подвергаться существенной критике из -за рубежа, важной для ряда влиятельных общественных групп. В этих условиях, как показал, например, М.А. Колеров, исследования исторической политики сами выступают как форма исторической политики, критикуя одни стратегии работы с коллективной памятью и лоббируя другие [14]. Долгосрочная успешность именно такой стратегии достижения общественного согласия во многом будет определяться резонансом с массовыми настроениями и ожиданиями, по аналогии с началом нулевых, когда обществом было принято и поддержано возвращение деком-мунизированной советской символики.
При оценке перспектив той или иной исторической политики мы сталкиваемся с областью исследований, обозначаемой сейчас как memory studies. Проблематика memory studies, идущая от работы М. Хальбвакса [15] по исследованию коллективной памяти, изначально содержала ряд неопределенностей, породивших длительную полемику вокруг возможности построения единой теории репрезентации прошлого. Результатом этой полемики стало, в частности, утверждение точки зрения, разводящей спонтанную индивидуальную память и коллективную память, производную от символов и нарративов, существующих в публичном пространстве [16].
Рассматривая проблематику конкуренции различных версий интерпретации прошлого и ее влияние на коллективную память, мы сталкиваемся с
имеющимся в рамках memory studies методологическим разрывом. Его суть определяется О.Ю. Малиновой как отсутствие связи между пониманием технологий конструирования исторической памяти, применяемых акторами (политиками, лидерами общественного мнения, крупными СМИ), и пониманием процессов, происходящих в массовом сегменте общественного сознания [17, с. 20].
В некоторой степени раскрыть этот вопрос может обращение к новому виртуальному пространству общественной дискуссии, которым стал политический сегмент рунета (под рунетом мы понимает российский сегмент всемирной сети не как структуру доменов, а как пространство использования русского языка). Если интерпретировать информационную среду в духе теории А. Грамши о «культурной гегемонии» как арену противоборства политических сил за контроль над ценностным ядром общества, то в этом смысле киберпространство является одним из наиболее перспективных направлений изучения процессов и тем, которые могут послужить маркерами общественных настроений. Инфраструктуры, в которых происходит зарождение и распространение новых идейных и ценностно-смысловых конструктов, со временем менялись, сначала «живой журнал» и политическая блогосфера, затем паблики социальных сетей и микроблоги твиттера, наконец, каналы «телеграмма», но общая роль этого большого информационного пространства сохранялась и только повышалась. Социальные сети как новые пространства повседневности, являются огромной эмпирической базой (в первую очередь, конечно, корпусом текстов), которая несет важную информацию о коллективной памяти российского общества. В оппозиции массового и экспертного - рунет выступает как среднее звено. Создатели оригинального контента практически совпадают с группой экспертов, однако наибольший интерес представляет та часть обитателей сети, которая активно участвует в дискуссиях, комментируя записи экспертов. Вместе эксперты и комментаторы составляют дискуссионное ядро политического сегмента рунета, анализ которого представляет, на наш взгляд, возможность проследить связи между моделями исторической политики и конструированием массовых идентично-стей.
Идеологическая сегментация рунета на базовом уровне повторяет структуру политических позиций в российском обществе. Три крупные идеологические группы, имеющие свою идентичность с включением элементов исторической памяти: левые, либералы, националисты - представлены в массовом сегменте блогосферы и социальных сетей и фиксируются исследователями начиная с рубежа 2008-2009 годов. Определенная трансформация этих позиций наметилась в период «болотной революции» 2011 - 2012 годов [18] и более явно в период крымских событий 2014 года [19]. Отношение к транзиту российской власти временно упростило это деление до двух лагерей, провластного и оппозицонного, в которых оказались представители всех трех идеологических позиций. «Крымский консенсус» размежевал политические силы еще явственней, оставив в числе несогласных часть либералов, национал-демократов и леваков.
Однако вне поля зрения исследователей остается постоянно идущая в сетевом пространстве дискуссия, которая способствует самоопределению идеологических групп, раскалывает дискуссионное пространство и политические идентичности и влияет на отношение общества к действиям властей. В ее основе столкновение больших нарративов повторяющих красно-белые расколы - борьба за интерпретацию советского периода истории, в том числе замысел, причины и последствия революции, ее глобальная оценка, смысл и цена репрессий.
Идеологическая дискуссия провоцируется множеством более мелких расколов, имеющих эмоциональную природу. Каждое из этих событий -провокаций подсвечивает сложившуюся в обществе расстановку сил. К числу наиболее крупных «битв памяти» 2015-2017 годов, можно отнести дискуссию вокруг переименования станции метро Войковская, расследование гибели Степана Карагодина, проведенное его правнуком (и связанная тема, публикация Мемориалом списков сотрудников НКВД), краткая, но бурная история памятной доски Карлу Маннергейму, а также продолжающаяся полемика, связанная с фильмом «Матильда».
В ситуации вокруг переименования станции метро Войковская столкнулись две консервативные позиции: условно консерватизм советский против консерватизма белого. Советский (и неосоветский) дискурс в современной России, существенно отличается от изменившего свой контекст западного леволиберального дискурса, ориентированного теперь на защиту прав меньшинств. Это охранительство, направленное на защиту советского периода, в том числе и революции. Урок этой полемики в том, что волна переименований и возвращения традиционных названий, которая успешно прошла в начале 90-х, в условиях постреволюционной нестабильности общественного сознания не может быть повторена без серьезных политических катаклизмов, подобных украинскому. Несмотря на серьезность позиции сторонников переименования (неоднозначность фигуры Войкова, наличие фактов, указывающих на его причастность к к гибели царской семьи) просоветских левых, поддержали и либералы и местные жители. Результаты голосования на портале «Активный гражданин», несмотря на традиционные для электронных референдумов обвинения организаторов в накрутке голосов вкупе с мнениями экспертов, продемонстрировали полуторакратный (53 и 35 %) перевес сторонников статус-кво. Еще одна причина заключается в разном статусе жертв «красного террора» 1918-1923 годов и жертв «Большого террора» 1937-1938 годов для национал-консерваторов и либералов. Проработка трудного прошлого, к которой относятся мероприятия по смене названий, сталкивается в России с конкуренцией противостоящих «коллективных памятей» о характере преступлений советской власти.
Расследование обстоятельств гибели Степана Карагодина, с выяснением персональных виновников его расстрела и публикацией их данных [20], интересна и как пример микроистории репрессий, и как символический раздражитель. Полемика продемонстрировала слабость опорных конструкций
неосоветского дискурса, неготовность левых сообществ в рунете принять идею противоречивости революции, в том числе массовые репрессии как закономерное следствие революции. Для понимания стратегий отрицания трудного прошлого в «неосоветском» сегменте рунета характерна запись в живом журнале топ-блогера Бориса Рожина (никнейм colonelcassad), собравшая около тысячи комментариев [21]. Тема репрессий и в еще большей степени ее отрицание адептами революции продолжают оставаться главным препятствием для принятия общественного согласия в советской версии.
История памятной доски Карлу Маннергейму показала пределы общественного согласия в его правоконсервативной версии. Коллаборационизм, пусть и оправдываемый дореволюционной службой российскому престолу, встретил всеобщее отторжение, в котором объединились советские левые, националисты и правые монархисты. В итоге отказ от коммеморации Ман-нергейма продемонстрировал ограничения реставрации прошлого, не распространяющейся на фигуры, символизирующие сотрудничество с экзистенциальным врагом сообщества.
Наконец, четвертый кейс: полемика вокруг фильма «Матильда». На наших глазах произошло столкновение в публичном пространстве православно-монархического и светского образов Николая II. Столкновение это проявило новый тип политической идентичности - монархизм, противопоставляющий традиционализм и сакральное восприятие власти традициям советского образования (Николай Кровавый и деспотизм самодержавия). Исход этой полемики, а он пока неоднозначен, покажет, сможет ли религиозное восприятие власти стать частью общественного согласия или большинство политических сил останутся в рамках неосоветского дискурса. Характерно, что в рамках неосоветского дискурса дореволюционное прошлое интерпретируется в целом положительно, за исключением кризисного правления Николая II, которое необходимо для легитимации революции посредством фрейма оправдания по контрасту.
Борьба интерпретаций коллективного прошлого в публичной сфере, в том числе в виртуальном пространстве, может рассматриваться как важная составная часть исторической политики, наряду с целенаправленной деятельностью государства, а символические «события-раздражители», проявляя существующие идеологические размежевания, дают большой материал для анализа процессов, происходящих в коллективной памяти.
Список литературы
1.Миллер А.И. Россия: власть и история // Pro et contra. 2009. № 3 -4.
С.6-24.
2. Там же.
3.Россия и страны Балтии, Центральной и Восточной Европы, Южного Кавказа, Центральной Азии: старые и новые образы в современных учебниках истории/ под ред. Ф. Бомсдорфа, Г. Бордюгова. М., 2003. 352 с.
4.Национальные истории в советском и постсоветских государствах /под ред. К. Аймермахера, Г. Бордюгова; предисл. Ф. Бомсдорфа. Изд. 2-е, испр. и допол. М., 2003. 432 с.
5.Бордюгов Г.А. «Войны памяти» на постсоветском пространстве. М.: АИРО-ХХ1, 2011. 432 с.
б.Миллер А. И. Историческая политика в Восточной Европе начала XXI века // Историческая политика в XXI веке / под ред. А. Миллера, М. Липман. М.: Новое литературное обозрение, 2012. С. 7-32.
7.Миллер А.И. Роль экспертных сообществ в политике памяти в России // Полития. 2013. № 4. С. 114-126.
8.Миллер А.И. Политика памяти в России: Год разрушенных надежд // Полития. 2014. № 4. С.49-57.
9.Траба Р. Польские споры об истории в XXI веке // Pro et contra. 2009. № 3-4. С.43-65.
10.Шеррер Ю. Германия и Франция: проработка прошлого // Pro et contra. 2009. № 3-4. С.89-109.
10. Там же.
11.Малинова О. Ю. Актуальное прошлое: символическая политика властвующей элиты и диллемы идентичности. М., 2015. 207 с.
12.Там же.
13.Миллер А.И. Историческая политика в России: новый поворот? // Историческая политика в XXI веке / под ред. А. Миллера, М. Липман. М., 2012. С. 328-367.
14. Колеров М.А. «Историческая политика» в современной России: поиск институтов и языка // Русский Сборник: исследования по истории России. 2013 [Электронный ресурс]. URL: http: //www.ergoj ournal .ru/wp-content/uploads/2013/08/Историческая-политика.pdf (дата обращения: 10.11.2017).
15.Хальбвакс М. Социальные рамки памяти. М.: Новое издательство, 2007. 348 с.
16.Олик Д. Фигурации памяти: процессо-реляционная методология, иллюстрируемая на примере Германии // Социологическое обозрение. Т. 11. № 1. 2012. С. 40-74.
17. Малинова О. Ю. Указ соч.
18. Интернет и идеологические движения в России / Э. А. Паин, Г. Ю. Никипорец-Такигава, С. Ю. Федюнин, С. А. Простаков. М., 2016. 480 с.
19.Бубнов А. Ю. Идеологическая карта российского сегмента интернета (на примере классификации националистических сообществ в социальных сетях) // Система ценностей современного общества: сборник материалов XLI Международной научно-практической конференции. Новосибирск, 2015. С. 108-112.
20.Расследование в отношении судьбы Карагодина Степана Ивановича. [Электронный ресурс]. URL: https://www.stepanivanovichkaragodin.org/ (дата обращения: 10.11.2017).
21.Мемориал, Карагодин и все-все-все. [Электронный ресурс]. URL: https://colonelcassad.liveiournal.com/3089387.html (дата обращения: 10.11.2017).
Бубнов Александр Юрьевич, канд. филос. наук., доц., alexantlr-hHhnov a mail.ru, Россия, Москва, Московский государственный университет им. М.В. Ломоносова
HISTORICAL POLITICS AND STRUGGLE OF INTERPRETATIONS OF COLLECTIVE PAST IN
THE PUBLIC SPHERE
A. Yh. Buhnov
The paper examines different approaches to understanding the politics of history. It is shown that not only the state hut also civil society is involved in the formation of collective memory, which is the result of competition of different interpretations of the collective past. Russian segment of the Internet is analyzed as a space collision of historical narratives ofpowerful social groups.
Key words: historical politics, the policy of the past, symbolic politics, collective memory, puhlic sphere, memory studies.
Buhnov Alexander Yurievich., candidate of philosophical sciences, docent, alexandr-huhnov a mail.ru, Russia, Moscow State University
УДК 32.001
ОРИЕНТИРЫ ОБРАЗОВАТЕЛЬНОЙ ПОЛИТИКИ
ГОСУДАРСТВА В СООТВЕТСТВИИ С ОСОБЕННОСТЯМИ ЭКОНОМИЧЕСКОГО РАЗВИТИЯ И ОБЩЕСТВЕННЫМИ
ПОТРЕБНОСТЯМИ
Е.Н. Рудакова
Рассмотрены основные тенденции в сфере образовании и специфика непрерывного профессионального образования, определены направления обеспечения качества и доступности образования. Акцентируется внимание на том, что образование должно являться таким социальным институтом, который был бы способен предъявлять человеку разнообразные наборы образовательных услуг, создавать условия для формирования гибких образовательных траекторий, соответствовать требованиям инновационного развития экономики, современным потребностям общества и каждого гражданина.
Ключевые слова: образовательная политика, тенденции образования, образовательное пространство, качество образования, потенциал образования.
Образовательная система России, несмотря на экономические трудности и многочисленные организационно-правовые перемены, остается уникальной по своим масштабам и потенциальным возможностям частью мирового образования. В новых социально-экономических условиях все более
