Понятие «нрав народа» в российских этнографических концепциях XIX в. Текст научной статьи по специальности «История и археология»

М. В. Лескинен (Москва)

Понятие «нрав народа» в российских этнографических концепциях XIX в. *

История этнографической науки, в том числе и российской, может быть прочитана в контексте эволюции мировоззренческих парадигм. Ее формирование и институционализация занимают важное место в развитии научных представлений и научной картины мира, в идеологических, политических и образовательных планах и доктринахЭтнография отражала и отражает состояние современного ей общества, менталитета образованных слоев, социальных и межэтнических отношений. Складывание этой дисциплины в России прошло несколько этапов, но своеобразие, заложенное еще два века назад, наложило отпечаток и на советскую этнографию2 и на современную — постмодернистскую — российскую этнологию3. Задача данной статьи состоит в том, чтобы представить краткий и далеко не исчерпывающий обзор главных концепций этноса и этничности в российской этнографии XIX в., обратив пристальное внимание на место в них идеи «нрава», «характера» народа. Ныне проблемой национального характера занимается дисциплина, обоснованность выделения которой многими учеными оспаривается — этнопсихология 4. Однако на протяжении более века эта сфера являлась полноправной — и отнюдь не второстепенной — частью этнографических исследований народов Российской империи, поэтому столь важно определить содержание термина «нрав народа», его место в системе различных дефиниций этноса и предметном поле этнографии, выявить его изменения и значение в процессе формирования её как самостоятельной дисциплины.

* * *

Первые российские описания «нравов и обычаев» других народов, которые можно расценивать как этнографические, относятся к XVII в., а складывание этнографии как «народоописания» в России относят к XVIII в.5. Оно проходило под сильным влиянием немецкой школы этнологии, тем более что среди российских ученых этого столетия преобладали выходцы из Германии, получившие европейское образование. Немецкая школа определила ряд особенностей, обусловленных различением понятий

* Работа выполнена при поддержке Российского гуманитарного научного фонда (грант №07-01-00 155а).

«Völkerkunde», «Ethnography», «Volkskunde» и «Ethnologie» 6. Первое применялось в отношении изучения неевропейских народов и культур, по сложившимся тогда представлениям «отставших в своем развитии», и виделось отраслью географической науки7. «Volkskunde» — народоведение — занималось изучением главным образом немецкоязычных народов и культур. Термин «этнография» впервые появился в работах немецких статистиков, им обозначалось описание свойств народа8, населяющего ту или иную территорию, включенное в статистические и географические обзоры. Чаще всего речь шла о так называемом «физическом народоведении» с данными о природных свойствах населения того или иного региона и физико-географических условиях его проживания. В обзоры помещались народоведение нравов (volkssittenkunde), описание культуры (kulturkunde) и образа жизни (leibensweis)9. Этнография этого времени в России — еще не как наука, а как прикладная отрасль географии, задачей которой было народоописание, — содержала в себе элементы двух этих направлений, однако, начиная с В.Н.Татищева, постепенно складывалась российская концепция изучения народов. Отличия ее российского варианта были связаны с объективными обстоятельствами: полиэтничность империи диктовала необходимость составления (для начала) общего перечня народов российского государства. «Эпоха больших академических экспедиций XVIII века» (определение С. А. Токарева) создала необходимую базу для выработки и обсуждения методики собирания этнографических материалов и сведений10, но кроме этого, адаптировала европейские основы классификации и описания народов применительно к Российской империи11. Наиболее значимыми для нас представляются следующие черты, выявленные американским ученым Ю. Слёзкиным: стремление каталогизировать «нравы и обыкновения» народов, служившие «независимыми единицами сравнения» и складывавшиеся «во „всё" данной этнической группы» 12; принятие за «ядро этнической общности» пищи, пола и почвы 13; «создание этнической иерархии, на вершине которой находилось „совершенство" просвещения» 14 и, как следствие, несовершенство и дикость народов изучаемых, а также убежденность в наличии связи между телесным и духовным обликом человека,5. И хотя языковой критерий был к концу века признан более объективным основанием для классификации, все перечисленные принципы (и особенно просвещенческие идеи о «добром дикаре» и руссоистское убеждение в естественном нравственном состоянии) в той или иной степени были задействованы в процессе выработки новых концепций этноса и этнических классификаций нового века.

Русские последователи Гегеля и Руссо идеализировали народ, видя в нем воплощение истинного, незамутненного национального начала.

При этом, как подчеркивал Ю.М. Лотман, «тяготение просветителя к человеку из народа определяется тем, что он „такой же", как и „я", а не тем, что „он — другой"; ...„стать как народ" — означает измениться, чтобы стать самим собой» 16. Приобщение к ясности, простоте и естественности народного духа и жизни виделось целью личностного совершенствования, в основании которого лежала идея значимости и ценности каждого отдельного человека. Такой образ народа был воспринят и ранними славянофилами, ратующими за обращение к особому общинному гармонизирующему соборному духу, проявлявшемуся в том числе и в языке (как и народный характер). Укрепилось убеждение, что крестьянство и есть народ и что именно в крестьянском образе жизни сохранены гармоничные черты патриархального — природно-социального — уклада, в устойчивости которого —гарантия стабильности или прогресса (в зависимости от того, что оценивалось позитивно). Н.И. Надеждин еще в 1836 г. писал: «Народ русский велик не только своею физическою силою, в чем не сомневаются даже самые враги наши, но и патриархальными добродетелями, которые созидают и держат его колоссальное существование» 17. Духовная культура, выраженная в произведениях фольклора и в песенном творчестве, доказывала развитость эстетического начала, а русская классическая литература и публицистика, под влиянием идеи народности, воспевала природную нравственность и стихийную религиозность русского крестьянина («человек русский имеет в себе глубокое расположение к вере, но эта святая искра не горит полным пламенем»18).

Европейская наука начала XIX в. также с особой тщательностью разрабатывала идеи духовной культуры с целью выявления «общего народного духа»; влияние идей романтизма, немецкой философии, трудов И. Г. Гердера и мифологической теории братьев Гримм привело к преобладанию мнения, что народоведение должно опираться на изучение жизни народа — т.е. крестьянства 19. В России терминологическая и содержательная ясность предмета этнографии складывалась постепенно, с формированием ее как самостоятельной дисциплины. Однако параллельно с усвоением комплекса теоретических и методологических установок, с которыми подходили к изучению народов в европейской науке, существовал и вырабатывался другой пласт представлений, отразивший черты и функции «обыденной» концепции этноса, — так называемая «литература путешествий»20. Российский исследователь, рассматривая принципы этнической категоризации в текстах этого жанра в первой половине XIX в., реконструирует две модели этноса, которые выявляются в процессе описания стран и народов: этническую и географическую21, однако они не всегда однозначны и отрефлексированы. Поиски национальной самобытности в русском образованном обществе после войны 1812 г. не могли не отразиться на актуализации проблемы опре-

деления и качественных черт этнической идентичности не только русского народа 22, но и этносов вообще. Хотя необходимо учитывать, что в первой половине века теоретическими проблемами народоведения (в значении Volkskunde) занимались представители главным образом словесности, а описание других народов империи по-прежнему оставалось в ведении географов и военных. Вплоть до 40-х гг. XIX в. критерии и черты характеристики народа оставались на уровне описания петербургского академика И. Г. Георги 1776-1777 гг., который так, например, характеризовал лопарей: «росту они среднего, ...от суровой своей жизни бывают они сложением крепки, проворны и улыбчивы, но при том и лености подвержены. Разум у них обыкновенный простонародный. Впрочем они миролюбивы, начальникам своим подобострастны, к воровству не склонны, постоянны, в обхождении веселы...» 23.

Русское географическое общество и начало институционализации этнографии как науки. Организационное и программное выражение этнографическая дисциплина получает в качестве отрасли географии в 1845 г. с созданием в России Русского географического общества (РГО)24■ Одним из структурных подразделений этого Общества стало Отделение этнографии, которое возглавлял естествоиспытатель академик К. М. Бэр. Таким образом, с момента своего институционализирования этнография была частью географической науки, что определило характер понимания дисциплины, ее задачи и методы исследования. В докладной записке — обосновании создания РГО, поданной в мае 1845 г., Ф. П. Литке писал о том, что главной целью Общества он видит «собрание и распространение, как в России, так и за пределами оной, возможно полных и достоверных сведений о нашем отечестве» географического, статистического и этнографического xapaicrepa 25. Уточняя задачи этнографического изучения (и прежде всего описания), Литке так понимает их: «...познание разных племен со стороны физической, нравственной, общественной и языковедения, как в нынешнем, так и в прежнем состоянии народов» и указывает три причины необходимости такого изучения: исчезновение традиционного уклада ряда народностей, важность этнографических знаний «для антрополога и историка» и, наконец, недостаточная изученность многочисленных народов Российской империи 26. Таким образом, этнографическая работа имела в первую очередь прикладное значение и рассматривалась в том же смысле, что и в немецкой науке — как часть программы описания Отечества с географической и статистической точки зрения. Это было продиктовано целями создания Общества (находившегося в первые годы в ведении Министерства внутренних дел и вне Академии наук) и пониманием географии. Общая география (землеведение — в терминах эпохи) мыслилась как естественная группа наук:

«математическая география, физическая география, этнография и статистика», а «география в тесном смысле» подразумевала описательную географию (т.е. страноведение)27. Представление о взаимосвязи между народом и окружающей средой, ее решающем воздействии на формы человеческой жизнедеятельности было главным и почти неизменным на протяжении всего XIX в. Описание бытового и общественного уклада различных народов находилось в прямой зависимости от своеобразия климата, почв и природных ресурсов, достаточных или недостаточных для выживания и развития этносов. Нрав человека также определялся географическими условиями и мог, в сущности, быть даже спрогнозирован. Значение нрава для описания империи имело также прикладное значение, поскольку он оказывал влияние на формы и виды контактов и взаимодействия в различных сферах отношений между государством и его подданными, от них зависела эффективность сбора налогов, степень лояльности, возможности сотрудничества в столкновениях с третьей стороной, в торговых и коммерческих операциях, в вопросах военной разведки и т. п.

Необходимо отметить, что включение этнографии в предмет географической науки имело далеко не только формальные и практические последствия. Оно определило термины и понятия, круг задач и теоретические построения этой — еще складывающейся — дисциплины.

В 1846 г. были выдвинуты две программы этнографических исследований РГО. Глава Отделения этнографии и соучредитель Общества K.M. Бэр в докладе «Об этнографическом исследовании вообще и в России в особенности» так определил задачи новой дисциплины (в качестве отрасли географических знаний): изучить «физические свойства народа, умственные способности его, религию, предрассудки, нравы, способы к жизни, жилище, посуду, оружие, язык, поверья, сказки, песни, музыку и проч.»28. Он рассматривал этнографию прежде всего в прикладной плоскости, предлагая акцентировать внимание на изучении нерусских народов империи 29, иначе говоря, исходил из задач этнографии как «Völkerkunde». При этом аргументы его совпадали с доводами Литке. В перечне предмета этнографического описания обращают на себя внимание следующие: «умственные способности», «нравы» и «способы к жизни» — иными словами, нрав и ум выражают разные проявления характера народа (этноса), а под расплывчатой формулировкой «способы жизни», вероятно, скрывается то, что называлось также «быт».

Н. И. Надеждин предложил иное видение этнографии как отдельной дисциплины30 в докладе «Об этнографическом изучении народности русской»31. В отличие от Бэра, он предлагал сконцентрироваться на исследовании «народности русской», под которой тогда понимались восточнославянские народы, — иначе говоря, разделял представление об этнографии в понимании «Volkskunde». Американский исследователь Н. Найт

рассматривает эти две концепции этнографии как, во-первых, проявление «столкновений в конфликте между немецкой и русской фракциями» в РГО и, во-вторых, как выражение «противоположного понимания места народности в науке»32.

В складывании концепции «народности» важную роль сыграло несколько обстоятельств: 1) развитие идей немецкой философии истории и эстетики на русской почве (выражением чего стало, в частности, обсуждение проблемы интерпретации «типа», «типичного» и «народных черт» в искусстве; 2) дискуссии о том, что такое народность и нация, и создание Уваровым теории «официальной» народности. Они в той или иной степени были инициированы европейскими научными и философскими концепциями, и это хорошо понимали те, кто вводил и интерпретировал «народность» как категорию33. Так, И.В. Киреевский в начале 1830-х гг. писал: «Стремление к национальности есть не что иное, как непонятное повторение мыслей чужих, мыслей европейских, занятых у французов, у немцев, у англичан и необдуманно применяемых к России» 34. Постепенно понимание «народности» обретает оригинальные оттенки, однако в первую очередь в области публицистики, критики и словесности35. Надеждин вывел термин «народность» за рамки фило-софско-эстетической парадигмы, сложившейся в российской среде, и определил его в качестве нормативного для этнографии, причем настаивал на включении ее в исторический контекст. Благодаря ему слово «народность» к середине XIX в., помимо общеупотребительного обозначения «совокупности характерных свойств народа и отражения их в чем-либо», обрело и собирательное значение, «характеризующее исторически сложившуюся общность людей»36.

Н. Найт, сравнивая позиции Бэра и Надеждина, детально анализирует их разногласия в понимании этнографической дисциплины и приходит к выводу о том, что истоки — в «идее нации как органической целостности», разделяемой Надеждиным, но «незамеченной» Бэром, а также в их «интеллектуальном прошлом и национальном происхождении»37. Мы полагаем, что представления Бэра и Надеждина формировались в сфере различных мировоззренческих установок не только национального или научного свойства. Бэр разделял взгляды на этнографию и этнос в целом, сложившиеся в европейских естественных науках, и прежде всего в географии и антропологии, с Идеями линнеевской классификации и географического детерминизма. Надеждин попытался «применить» к этнографической науке не эти концепции, а идеи «народности» в том ее виде, в каком они сложились в российском обществе, и которые он сам на определенном этапе жизни разделял38. Новая интерпретация понятия «народность» и «этнография» не сразу получила распространение. И десятилетия спустя А. Н. Пыпин определял взгляды Надеждина

как «этнографический прагматизм», поскольку для него в этнографии на первом месте стояли задачи изучения «русского самосознания», анализируемого на материалах «просвещения, науки, поэтической литературы, публицистики, в общем ходе и развитии общественной мысли»39.

Взгляды Надеждина на «народность» и методы ее изучения. Важно обратить внимание на то, что термины «народ» и «народность» не синонимичны для Надеждина, хотя в современной историографии бытует мнение, что под «народностью» он понимал «этнос» 40. Однако это неверно. Надеждин разделял эти понятия: «„Народы" составляют предмет, который ближайше занимается, а описание „народностей" есть содержание, из которого слагается этнография» 41; «Под народностью я разумею совокупность всех свойств, наружных и внутренних, физических и духовных, умственных и нравственных, из которых слагается физиономия... человека, отличающая его от всех прочих людей»42. «Народность» — выражение духа народа, «живописание отечественных обычаев и нравов», «народного характера» 43. Именно такое значение отмечено в словаре В.И. Даля: «...совокупность свойств и быта, отличающих один народ от другого» 44. Народность, таким образом, качественная характеристика, а не структурная единица классификации этносов. Она ближе всего по значению к современному понятию «этничности» 45, а термины «народ» и «народность» можно (с некоторыми оговорками) рассматривать как соответствующие понятиям этнос/этничность.

Приняв во внимание такую интерпретацию «народности», легко объяснить, почему под ее изучением Надеждин понимал исследование народного нрава, ума и быта — того, что выражает «физиономия народная» — т. е. её оригинальных отличительных признаков. Физический облик и язык, таким образом, могут быть схожими или общими, но критерием, по которому можно определить место народа в системе этнической классификации, служит его «нрав». В этом состояло одно из наиболее существенных отличий концепций Надеждина и Бэра.

Позиции Литке, Бэра и Надеждина сходились, однако, в том, что этнография есть наука описательная и является отраслью географии, при этом «описание „народностей" есть содержание, из которого слагается этнография» 46. Это имело чрезвычайно важные последствия, тем более что с 1848 г. Надеждин возглавил Отделение этнографии РГО. Главные задачи этнографии в России связывались с описанием русского (т. е. восточнославянских народов) и нерусских народов с акцентом на те группы населения, «в коих народные особенности сохраняются наиболее; таковы в племени русском: весь так называемый простой сельский народ» 47. Во второй половине XIX в. господствующей стала идея о том, что только крестьянство воплощает и сохраняет в себе традиционный

народный уклад и нормы жизни, и, следовательно, быт и нравы именно этого сословия воплощают в себе «народность» в надеждинском значении — т. е. отличительные, своеобразные качества этноса. Крестьянство становится главным объектом этнографического изучения. Важным обстоятельством, «законсервировавшим» такое положение в дальнейшем, стала популярность в 1860-1870-е гг. в обществе народнических идей, и этическая притягательность призыва служения народу. Не последним аргументом в пользу сакрализации крестьянства как носителя истинно народного (в смысле национального) духа сыграли, таким образом, представления о предмете и задачах этнографии.

Важнейшим методом критического отношения к этнографическим эмпирическим данным Надеждин считал сравнительный — с целью выявления влияния и заимствований у народов, долгое время сосуществующих, а также сравнение быта и нравов различных «отраслей» или «племен» одного народа. Надеждин сформулировал также направления этнографической дисциплины — «разделы»: «лингвистическая этнография» (изучение народного языка), «физическая этнография» (антропология) и «психическая». Последнюю Токарев трактовал как собственно этнографию в современном смысле слова48. Однако внимательное прочтение текста в значительной мере корректирует определение ученого. «Под именем „этнографии психической" я заключаю обозрение и исследование всех тех особенностей, коими в народах более или менее знаменуются проявления .духовной" стороны природы человека, т.е. умственные способности, сила воли и характера, чувство своего человеческого достоинства и происходящее отсюда стремление к беспрерывному совершенствованию, одним словом, — все, что возвышает „человека" над животностью» 49, — писал Надеждин. И только после этого он уточнял: «...в область этнографии... психической отойдет весь быт народный, поскольку... в нем выражается участие мысли и воли, сил чисто духовных... Тут... найдут себе законное место: народная в собственном смысле „психология"..., семейное устройство народа..., домохозяйство и вообще промышленность, жизнь и образованность общественная, ...религия, словом — разумные убеждения и глупые мечты, установившиеся привычки и беглые прихоти, заботы и наслаждения, труд и забавы, дело и безделье...»50. «Психическая этнография» Надеждина, таким образом, объединяет в себе материальную и духовную культуру в широком их понимании. Но обращает на себя внимание то, что «собственно народная психология» — т.е. «психическая этнография в узком смысле» — включает в себя характеристики и интерпретации того, что принято было именовать «нравом народа» и его «умом»: «...разбор и оценка удалого достоинства народного ума и народной нравственности, как оно проявляется в составляющих народ личностях»51.

Можно говорить о том, что именно Надеждин предложил остававшиеся долгое время неизменными в этнографической российской науке набор и иерархию признаков этноса, определившими и его дефиницию. Это: антропологический тип, язык, быт (общественный и домашний)52, нрав народа и памятники духовной культуры (письменность и фольклор). Акт описания и его структура задали категории, которыми оперировала этнографическая дисциплина в рамках географии, и саму иерархию этих категорий. Поскольку Надеждин ратовал именно за «систематическое» и «научное» изучение сведений, собранных по его Программе собирания сведений по этнографии, можно предполагать, что и содержащиеся в ней пункты разделов он отождествлял с информацией, которая претендует на научную объективность уже в стадии описания.

Народная психология, или нравы народа, включены в качестве отдельного раздела в первую российскую Программу-вопросник, созданную под руководством Надеждина в 1848 г., реализация и интерпретация которой и легла в основу работы Отделения этнографии в первые десятилетия его деятельности. Из шести частей описания этот пункт занимает пятое место после описания наружности, языка, домашнего и общественного быта и формулируется как «умственные и нравственные особенности и образование»53. В течение 30 лет программа Надеждина оставалась главным методическим руководством для собирания сведений по этнографии России. Даже в 1914 г. Д. К. Зеленин писал, что программа эта остается «вполне удовлетворительной» и с точки зрения современной научной этнографии54.

Представление о «психическом складе» («нраве») народа содержало в себе описание того, что выражает его «умственные способности, силу воли и характера, чувство своего человеческого достоинства и... стремление к беспрерывному самосовершенствованию». В пояснении к программе подробно указывалось, что именно необходимо определить в этом разделе: «...сведения о понятливости, сметливости жителей, о распространении грамотности и характере обучения, об отношении между собой различных групп, о некоторых народных обычаях» 55. Психологический портрет, таким образом, включал умственные способности человека, его нравственные нормы и отступления от них, характер и темперамент. Очень важна методика описания: черты нрава должны были выявляться информатором так же, как, например, «наружность», т. е. средствами внешнего наблюдения, а не методом реконструирования на основании изучения определенного материала. Хотя выводы надлежало делать позже — тем ученым, в обязанности которых вменялся анализ собранных материалов.

Типичным для этнографии эпохи была размытость соотношения характеристики отдельного человека и народности в целом. Хотя этот во-

прос неоднократно вставал в русской литературе56, в отношении народности наблюдалась тенденция к отождествлению отдельного человека и народа в целом. Особенно ярко присутствует она на страницах путешествий, авторы которых склонны были во всяком встреченном ими иностранце или туземце видеть черты, присущие народности или культуре (цивилизованной или дикой) в целом. Эту трудность Надеждин предвидел, но не разрешил.

Отношение пионера русской этнографии к проблемам психического склада можно уточнить, обратившись и к его неэтнографическим сочинениям. В частности, в работе «Об исторической истине и достоверности» (1837) Надеждин дает определение «народной физиономии», или, в более узком смысле, «народного характера», понимая под ним «внутренние, духовные свойства». «Не язык один составляет отличительную черту народной физиономии. Народы отличаются между собой и особым образованием тела, преимущественно лица, и особыми отливами животного темперамента, и, наконец, особым сложением духовного организма, производящим более или менее резкие особенности в приемах ума, в движениях воли»57. Далее автор перечисляет наиболее характерные типы народного темперамента, умственных способностей, разновидностей мышления (склонностей рассуждать абстрактно); темпераментом он объясняет и любовь к тем или иным видам искусства или эстетическим наслаждениям. Он отождествляет волю и характер: «...иные суровы, жестокосердны, строптивы, буйны; другие, напротив, мягки, добродушны, кротки и покорны»58. Особенный интерес представляет объяснение Надеждиным источника этих различий: «Все это происходит от двух главных причин: во-первых, от географических особенностей местопребывания; во-вторых, от генеалогических особенностей происхождения каждого народа. Условия местопребывания и по времени и по важности своей суть главные причины, придающие особую физиономию народу. Хотя человек и называет себя царем природы, он, однако, раб ее, и раб самый покорный» 59. Таким образом, в основе представлений о «нраве», или «психологии», народа лежали те же причинно-следственные связи географического детерминизма, которые определяли предмет и методы географии — «землеведения» и «описательной географии». Убежденность в том, что категория «умственных и нравственных качеств» народа-этноса может быть описана как объективно-научная, проистекала именно из идеи природной обусловленности этих и других этнических черт.

В основе этих определений находилось представление о нраве как об «одной половине или одном из двух основных свойств духа человека: ум и нрав образуют дух (душу). Ко нраву относятся: воля, любовь, милосердие, страсти, а к уму: разум, рассудок, память» б0. «Нрав» означал также характер (человека) и обычай. При этом «нрав природный, ее-

тественный» отличался от нрава «выработанного, сознательного». Определение «нравственный» противопоставлялось и умственному, и плотскому началам человека. Под словосочетанием «нрав народа» понимались «свойства целого народа... не столько зависящие от личности каждого, сколько от условно принятых, житейских правил, привычек, обычаев»61. Таким образом, под «умственными способностями» подразумевались объективные способности, а под «нравственными» — такие особенности проявления темперамента и выражения чувств, которые обусловлены кровным родством — во-первых, традицией и идеалом — во-вторых, и нормативными установками культуры (как позитивные (кротость), так и негативные (страсти)) — в-третьих. Именно «врожденность» нрава и передача его «по крови» и делала его характеристику научно-объективной, вновь обращаясь к природно-обусловленным признакам этноса.

Само введение понятия «нрав» в описание этносов не было, конечно, оригинальным, за этим — многовековая традиция. «Под нравом понимаем, — пишет современный российский этнограф, — характер ограничения своевольных импульсов личности. Нрав — это зона ненормированных, нестереотипных проявлений темперамента и психических состояний... Биологически наследственная компонента нрава — темперамент, роль последнего в жизни этноса неоспорима» 62. Поэтому нрав отделялся от «умственных способностей» народа, однако вместе они являли собой основу «психологии» этноса.

Реализация программы Надеждина на практике приводила ко многим трудностям как в собирании материалов, так и в их интерпретации 63. В первую очередь это было связано с кадрами «собирателей» — этнографов-любителей. Ими являлись все грамотные желающие — краеведы, военные, представители духовенства, дворяне, учителя, врачи, ссыльные и др., а в 1860-1870 гг. — народники, которые исходили из собственных представлений о том, что такое народ и народность, что есть их «умственные и нравственные» качества и какая информация объективна, а какая — нет. Таким образом, задача, поставленная Наде-ждиным в программе, могла быть выполнена лишь отчасти. Вставал вопрос об интерпретации полученных сведений, которая возлагалась на членов РГО, профессиональных ученых. Этот процесс был очень непростым, если учитывать теоретический уровень российской этнографической науки; он пришелся на время руководства Отделением этнографии РГО К. Д. Кавелиным.

Вклад К. Д. Кавелина в разработку концепции этноса. К. Д. Кавелин наряду с другими членами Общества должен был выполнить задачу анализа и систематизации полученных по программе материалов, а также стать одним из первых рецензентов обобщающих работ по этногра-

фии русского народа. Он вошел в историю русской этнографии как автор идей, касающихся методологических вопросов изучения народного быта, обычаев и нравов, его можно считать также одним из основоположников социальной (в том числе и этнической) психологии м. В статье 1846 г. «Взгляд на юридический быт Древней Руси» он поддержал идеи Надеждина о необходимости сравнительного метода исследований народных обычаев и нравов, а также настаивал на обязательности исторического подхода к информации о современном состоянии народного быта, поскольку тот формировался на протяжении веков и, следовательно, подвергался изменениям, влияниям (которые очень важно доказать), переосмыслению. «Наши простонародные обряды, приметы и обычаи, — указывал Кавелин, — в том виде, в каком мы их теперь знаем, очевидно, сложились из разнородных элементов и в продолжение многих веков», и потому «...представляют самый нестройный хаос, самое пестрое, по-видимому, бессвязное, сочетание разнороднейших начал» 65. Систематизировать их в том «хаотичном» виде, как полагал Кавелин, невозможно, а потому нужно «разобрать» эти «напластования» по эпохам. Ученый, таким образом, предлагал применить к этнографии принципы исторического анализа и даже отождествлял в отдельных элементах этнографию с историей: «Описать свойства народа — значит написать его историю» 66, — заявлял он в этой же работе.

Кавелин обратил внимание на очень важную и трудноразрешимую проблему этнографического описания: соотношение индивидуальных качеств и черт отдельных людей, и сообществ в целом. Он пытался ответить на вопросы, где заканчивается личностное и начинается коллективное, народное начало и как наблюдателю определять эти различия. Особенно значимой представлялась задача их верной интерпретации при характеристике «умственных и нравственных» способностей народа. «Когда мы говорим, что народ действует, мыслит, чувствует, мы выражаемся отвлеченно: собственно действуют, чувствуют, мыслят единицы, лица, его составляющие, таким образом, личность, сознающая сама по себе свое бесконечное, безусловное достоинство, — есть необходимое условие всякого духовного развития народа» 67. Рассуждая на эту тему, Кавелин, в сущности, развивает идеи «психической этнографии» Надеждина, так как обращается к категории «духа народа» и методам его корректного описания. «Народ представляет такое же органическое существо, как и отдельный человек. Начните исследовать нравы (народа. — М.Л.), обычаи, понятия и остановитесь на этом, вы ничего не узнаете. Умейте взглянуть на них в их взаимной связи, в их отношении к целому народному организму, и вы подметите особенности, отличающие один народ от всех прочих» б8. Ученый, таким образом, видел способ разрешения проблемы в отходе от описательного метода как

единственного точного и в использовании функционального подхода к анализу явлений. Системность, функциональность и компаративность — вот сочетание методов исследования народности (в надеждинском смысле) по Кавелину. Это был существенный шаг на пути исследования народного нрава как признака этничности.

Однако остается неразрешенным вопрос, каковы критерии объективности такого описания, претендующего на обобщения без реконструкции, на основании лишь внешнего наблюдения и сопоставления? Как показала практика собирания сведений по надеждинской программе, мало кто из добровольных этнографов-любителей задумывался об этих — научных — критериях осуществляемой работы. Разночтения, касающиеся характеристики «нрава народа», были особенно заметны, «нрав» часто понимался как «нравы» и «нравственные устои», описание поведения, эмоционального склада и темперамента отождествлялось с этнической самобытностью даже тогда, когда собиратели сведений имели дело с жителями какой-либо местности или даже села, а не представителями отдельных народов или этнических групп. Типичным можно считать следующее определение: «Превосходство умственных способностей достаточно обнаруживается в искательности, необыкновенном соображении и сметливости в торговых оборотах, расчетливости и бережливости в домашнем быту» 69. К. Д. Кавелин стремился каким-то образом ввести подобные «этнографические наблюдения» в научное русло. Не отрицая саму возможность определения и объективно-научного познания «народного духа», народности, он считал, что ее можно выразить не общими словами, а на основании выявления происхождения и исторического развития своеобразных свойств: «Когда народ начинает жизнь более духовной жизнью и слово „народность" одухотворяется в его устах, он перестает разуметь под ним одни внешние формы, но выражает им особенность народной физиономии, — это нечто неуловимое, непередаваемое, на что нельзя указать пальцем, чего нельзя ощупать руками, чисто духовное, чем один народ отличается от другого, несмотря на видимое сходство и безразличие.... Национальность становится выражением особенности нравственного, а не внешнего, физического существования народа»70. Таким образом, из предложенных Надеждиным признаков отдельной народности «нрав народа», т.е. его умственный и нравственный строй, оказывается наиболее сложным для определения и объективного анализа, однако чрезвычайно важным — поскольку в случае сходства всех иных признаков он единственный может служить критерием выделения народа в самостоятельную «отрасль» или «племя», свойством, доказывающим его самобытность. Однако Кавелин еще не формулирует главную трудность научного изучения нрава: необходимость разделения позиций наблюдателя и наблюдаемого по

этому вопросу. Если отношение к «другим» и их характеристика (в том числе и стереотипы) часто записывались со слов представителей тех или иных групп (что, к слову сказать, делалось далеко не всегда), то черты «нрава» складывались из «общеизвестных мнений» других исследователей или даже собственных стереотипов и предубеждений наблюдателей, а зачастую просто из первого впечатления. Автохарактеристики в первые десятилетия функционирования программы не встречаются. Однако предложения Кавелина не встретили понимания и не были приняты ни научным сообществом, ни общественностью в целом.

В 1880-х гг., в период становления психологии, он выразил также несогласие с ее материалистической интерпретацией, выдвинутой И. М. Сеченовым в статье «Кому и как разрабатывать психологию?» (1873). Кавелин полагал, что психология может стать главной гуманитарной дисциплиной, и в работе «Задачи психологии» предлагал «позитивистскую программу развития психологической науки»71, однако авторитет и популярность Сеченова взяли верх.

В целом этнография середины столетия оказалась «в плену» географического — естественно-научного и антропогеографического — взгляда на предмет и методы «народоведения». Авторитет таких крупных ученых, как К. Риттер, Ф. Ратцель, Э. Реклю и других в 1850-1880-х гг., закреплял в русском обществе и науке идеи, в которых представление о быте и характере народов и, как следствие, об их историческом развитии ставилось в зависимость от климатических и географических условий формирования и существования. В трудах немецких географов и их российских коллег (в том числе в работах выдающегося русского географа П. П. Семенова-Тян-Шанского, в течение десятилетий бессменного председателя РГО) обосновывался принцип «страна влияет на жителей, жители на страну»72. Автор «Антропогеографии» К. Риттер предлагал четыре рода воздействия природы на человека, первым из которых является «влияние на-тело или дух отдельного человека, ведущее к прочным изменениям последнего, распространяясь на целые народы или части народов» 73.

В выдержавшей несколько изданий в русском переводе книге Ф. Рат-целя «Народоведение», в которой дается краткое описание внешности, хозяйства и культуры народов мира, в первом же разделе — об основных понятиях народоведения — задается одна из основных классификаций народов: их разделение на «диких» и «культурных». Автор подчеркивает, что это деление ни в коем случае не оскорбительно для представителей первой категории: «Мы называем народы дикими не потому, что они стоят в возможно тесной связи с природой, но потому, что они живут под ее давлением. Различия же между дикими и культурными народами следует искать не в степени, а в характере связи с природой»74.

Давая подробное описание народов, автор применяет характеристики «умственных и нравственных» особенностей как имеющие объективно-научный характер. Например: «...в основных чертах малайского характера есть много монгольского: мягкость, миролюбие, спокойствие и вежливость, послушание высшим и редко склонность к преступлениям. К этому надо прибавить только недоверчивость и близнеца ее — недостаток откровенности...»75. И хотя в другой своей работе Ратцель подчеркивает, что особенности психического склада и воли, зависящие от природных условий, не всегда могут быть определены как «народный характер», поскольку в каждом народе можно выделить отдельные типы жителей севера и юга, которые, в свою очередь, будут похожи на «северян», «южан» и «горцев», живущих в других странах и регионах7б, тем не менее речь идет лишь о критериях классификации и иерархии этнических общностей, но не об отмене самого принципа отношений между природой и человеческими общностями, в том числе этническими. Такой принцип «объективизации» психологического склада и характера этнических общностей в сущности тождественен представлениям предыдущего века.

Новые требования к этнографии в ее «надеждинском» и «кавелин-ском» понимании формировались в среде ученых другой специализации.

Российские исследователи русской народности, такие как, например, Ф. И. Буслаев, на материале литературных и фольклорных текстов сделали важный шаг на пути переосмысления понятий «народный» и «национальный». В.О.Ключевский так характеризовал «перемену», внесенную «новой наукой» — «сравнительным изучением народности» — в прежнее изучение народности словесностью: «...научный интерес от отдельных памятников личного творчества перенесен был на народную массу»77. Аналогичные процессы наблюдались и в развитии исторической науки.

Н.И. Костомаров об этнографии русского народа. Проблема определения предмета и методов этнографии как отдельного научного направления волновала российских историков. Н.И. Костомаров в 1863 г. выступил с лекцией в РГО, в которой попытался обосновать необходимость ввести этнографию в сферу исторических исследований78. Он поставил несколько важных вопросов. Во-первых, ученый обратил внимание на важность интерпретации собираемых этнографических сведений с точки зрения историзма, настаивая на необходимости объяснений причин складывания общности в том «образе», с которым имеет дело современный исследователь: «...нам хочется знать, почему у русских сложились такие, а не иные правила быта»79. Во-вторых, он обратил внимание историков на необходимость изучения того слоя материальной культуры, который можно назвать «исторической этнографией», подчеркивая необходимость учитывать внешние и функциональные из-

менения, происходящие в быте и в повседневном поведении. При этом историк резко оспаривал сложившееся представление о том, что только социальные низы (крестьянство) являются носителем народных (в значении национальных) черт: «...предметом этнографии должна быть жизнь всех классов народа, и высших, и низших» 80. Ратуя, в сущности, за освоение той сферы исследований, которые ныне именуются социальной антропологией, Костомаров критиковал этнографов: «Принимали материал для предмета за самый предмет, этнографиею называли замечания или описание касательно того, какие обычаи господствуют в том или другом месте, какие формы домашнего быта сохраняются здесь и там... Но забывалось, что главный предмет этнографии, или науки о народе, — не вещи народные, а сам народ, не внешние явления его жизни, а самая жизнь»81. Костомаров усматривал некий перекос в этнографических изысканиях, чрезмерно занятых материальной жизнью русского народа, но мало проясняющих своеобразие духовного склада в его региональных особенностях и исторических формах, и вовсе не ставящих вопрос о значении тех или иных явлений, обрядов, норм поведения и. т. п. Недостатки исторических исследований ученый видел в объекте изучения — это государство и социальные верхи общества, а не народ и народность в надеждинском смысле.

Изменение сложившегося положения Костомаров видел в объединении этнографии и истории, иначе говоря, в извлечении ее из сферы естественных наук и введение в науки социальные: «...обе науки должны быть изучаемы вместе и развиваться нераздельно одна от другой»82. Историк, таким образом, определяет иные перспективы этнографии в ее связи с историей. Взаимосвязь поможет преодолеть идею природной обусловленности народности и ввести формирование этничности в исторический контекст, т.е. показать динамику его развития, его способность к изменениям под влиянием различных факторов. Стремление Костомарова скорректировать задачи и методы этнографии было вызвано его критичным подходом к сочинениям о русском народе, однако выводы вполне могли быть отнесены и к исследованиям других народов империи, многим из которых приписывалось вековое постоянство и неизменность форм жизни. Принятие позиции Костомарова могло изменить и точку зрения на методическую важность сравнительных исследований, к которым призывал Надеждин за двадцать лет до него. Идеи историзма применительно к предмету этнографических исследований повлекли бы за собой пересмотр трактовки термина «нрав народа», который подразумевал неизменность и биологическую предопределенность «народного характера» и темперамента. Но Костомаров оперировал иными категориями, а потому, в сущности призывая именно к этому, не входил в детали этнографических дефиниций.

Два годя спустя, в 1865 г., в журнале «Современник» была опубликована анонимная (незавершенная) статья, авторство которой сейчас приписывают А.Н. Пыпину, «Как понимать этнографию?»83. В ней высказывались сходные упреки этнографам в том, что они чрезмерно увлеклись собирательством без объяснений и изучением главным образом материальной культуры («археологическое направление»). Автор призывает не забывать «современных явлений народного быта и их общественного интереса в настоящую минуту»84. Судя по контексту, под «современными явлениями» понимаются те изменения традиционного крестьянского общества, которые стали особенно явственны после реформ 1860-х гг. Так вновь ставится под сомнение постулат этнографии 1840-1850-х гг. о консервативности крестьянского уклада и образа жизни. Кроме того, актуальной становится прагматическая этнография — на этот раз прагматическая не с научно-прикладной, а с социально-практической точки зрения: «Надлежащее изучение народной жизни в состоянии дать множество указаний, имеющих непосредственную важность для современных практических приложений»85. Так этнографию стремятся вписать в главную программную идею 1860-1870-х гг.: просвещение во имя благосостояния народа и государства.

Этнографию призывали служить просвещению не пассивно, как тогда, когда она на начальном этапе своего возникновения не была отделена от статистики, демографии и природоведения, а активно, созидательно, предлагая и предпринимая конкретные меры для улучшения быта народов, исходя из научно обоснованной концепции их развития: «...этнография — наука при современном стремлении в нашем отечестве к улучшениям, обращающая на себя всеобщее внимание и при тщательном ее изучении на практике, — представляющая огромное поле как недостатков, нужд и злоупотреблений, так и средств к их искоренению» 86. Так определяет ее один из авторов научно-популярного очерка в 1863 г. Тридцать лет спустя славист и этнограф В. И. Ламанский полностью солидарен с ним: «...народоведение (этнография и этнология) имеет великое значение и в смысле просветительном, христианско-че-ловеческом, и в смысле государственном»87.

После Костомарова и другие исследователи подвергают критике идею о том, что именно крестьянство является хранителем и воплощением «духа» народности. Так, И. Д. Беляев последовательно разобрал историю складывания всех сословий русского общества с точки зрения смешения различных этнических компонентов и культур88 и пришел к заключению, что «крестьянское сословие вообще, несмотря на его великорусский характер, мудрено признать представителем чистоты великорусского типа в этнографическом отношении»89. Автор однозначно утверждал, что ни одно из сословий современного русского общества не

может быть признано представителем чистого великорусского племенного типа, но в наибольшей чистоте он сохраняется в «коренных горожанах старых русских городов и в тех крестьянских общностях, которых прикрепление к земле застало в местностях давно обруселых...» 90.

Идея «характера народа» в трудах российских историков. Идея географического детерминизма не отвергалась в 1860-1870-х гг. полностью, но значительно корректировалась в социальных науках под влиянием идей О. Конта, Г. Спенсера и позитивизма в целом. Однако она стала особенно актуальной для исторических объяснений. Представление об обязательном прогрессе и конкретные перемены и преобразования в России периода модернизации подтверждали необходимость пересмотра концепций о неизменности строя жизни (и, как следствие, нрава) русского крестьянства и других народов России. Особое значение концепция географического детерминизма приобрела в курсах русской истории. Так, С. М. Соловьев, выделяя условия, определившие развитие Древней Руси, на первое место ставил «природу страны», на второе «быт племен», на третье — «состояние соседних народов и государств» и утверждал, что ход событий в России «постоянно подчиняется природным условиям»91. Отношение В.О. Ключевского к вопросу о роли географического и этнического факторов в истории хорошо изучено. В «Курсе русской истории» ученый использовал термины «национальный» или «племенной характер», над которым «природа страны много поработала»92. Рассматривая характер «великоросса», историк отмечает такие его качества, как осмотрительность, изворотливость, «привычку к терпеливой борьбе с невзгодами и лишениями» 93, выносливость, наблюдательность, причем истоки складывания своеобразия психологического облика он видит именно в природных, а не социаль-но-общественных условиях формирования народа. Историки — представители так называемой «исторической географии» — Н. П. Барсов, М.К. Любавский и десятилетия спустя (в 1897 г.)94 видели цели своего направления в том, чтобы «показать влияние внешней природы на развитие человечества или отдельных особей его — народов. Она должна обнаружить, насколько жизнь людей в известной стране подвергалась действиям общих географических условий, насколько условия эти способствовали развитию социальности или же послужили препятствием, изображать воздействие человека на природу и результаты этой борьбы» 95. Проблема этногенеза в широко понимаемом значении термина объединяла и историков, и географов в их поисках социально-культурной «физиономии» народа. Отказываясь от географической прямолинейной зависимости в отношениях человека и природы, с иронией относясь к идее «духа народа», выражаемого исследователями фольклора и ело-

весности, представители общественных наук пытались определить связь между природой и формами хозяйствования, а впоследствии социальной организацией общества и политической системам. Поиски причин и последствий крепостного права — чрезвычайно актуальные для этой эпохи — стимулировали именно такую схему рассуждений. В этом смысле практическая роль этнографии была действительно ясной: образ жизни и мышления народа, его темперамента (в психическом и социальном проявлениях) находится в прямой зависимости от быта, сложившегося в результате климатических и хозяйственных условий, он исторически обусловлен. Отсюда — всего несколько шагов от акта введения этнографии в историческую дисциплину.

Этнография — социальная наука? Однако к эпохе явных и существенных перемен последней трети XIX в. этнография оказалась не готова. Вышли на первый план процессы, знаменующие кризис традиционного крестьянского общества, что имело очень важное значение для изменения самосознания самого крестьянства, которое остро реагировало на социальные процессы внутри своего сословия. Это выражалось в активизации охранительных механизмов, ужесточении норм обычного права и борьбой между «консерваторами» и «отступниками». Будучи свидетелями «включения» этих функций механизма выживания, непрофессиональные наблюдатели и «описатели» этнографических сведений в крестьянской среде часто затруднялись определить в такой ситуации, например, те же «умственные и нравственные» качества народности, однако самый жанр народоописания оставался, несмотря на все усилия, консервативным, поскольку все еще продолжала оставаться незавершенной задача «каталогизации» народов империи.

Дистанцированность субъекта и объекта изучения много позже приведет к кризису этнологической науки на Западе. Но вместе с тем стоит заметить, что еше на этапе собирания этнографических материалов в России с ее особым вниманием к духовной (в том числе и к религиозной) культуре народов, российские этнографы во многом предвосхитили решение методологических задач сравнительного (кросс-культурного) исследования. Компаративный метод представлялся ученым в 1870-1880-е гг. важнейшим для установления этапов развития каких бы то ни было феноменов и явлений во всех сферах науки — ив первую очередь в дисциплинах естественных и исторических. Этнография к этому периоду понималась в равной степени как существенная часть обеих областей. Человеческое сообщество зависит от природных условий и изменяется под их воздействием до определенного этапа, по достижении которого достигается некоторая степень свободы — и эти группы переходят, таким образом, из «дикого» существования в «культурное». Так

можно сформулировать новое понимание эволюции человеческих коллективов. Связь этнографии с историей, впрочем, не была столь четко определена, и вопрос об их взаимодействии в научном поле возникал лишь в отношении «Volkskunde» — т.е. истории русского народа. Роль этнографии (как и археологии) мыслилась как вспомогательная — для филологии, антропологии и т. д. Сравнительные исследования могли сделать ее самостоятельной дисциплиной, поскольку способствовали бы реализации задач реконструкции этногенеза и выявления закономерностей развития племен и народов. Эти задачи всегда имели и прикладное — т.е. идеологическое и политическое значение96. Тогда же, в 1870-1880-е гг. формируется представление о культурах — как синониме термина на-деждинской «народности». М.И. Кулишер в 1887 г. отмечал: «Одна только сравнительная история культуры в самом обширном смысле может дать ясное понятие о развитии человечества... (Она. — М.Л.) должна, таким образом, проследить историческое развитие этих явлений и рассмотреть, когда и в какой мере они осложнились новыми элементами, комбинировались и получили ту физиономию, какую они представляют в настоящее время» 91. Сопоставление различных народов между собой в их развитии и изменении, по мнению Кулишера, дает возможность избежать широко распространенного в науке и в обществе (не только в российском) заблуждения об оригинальности собственной народной культуры — «искони предопределенной, из века в век установленной национальной исключительности»98. Механизм формирования подобных заблуждений Кулишер описывает так: «Лица, которым случалось у нас встретить какую-либо неизвестную им дотоле черту народной жизни... принимали эту черту... за особенность, присущую исключительно русскому народу, и на этих мнимых особенностях сооружали целые здания, целые научные теории...»99. Признавая существование общего закона развития для всех народов без различия, автор задавался вопросом о том, в чем тогда состоит различие между ними и чем оно определяется. «Разница климатов, почвы, естественных условий, которые окружают народы, несомненно, оказывают... на них влияние, несомненно, отражаются на их образе жизни, на их нравах, обычаях, умственном и нравственном развитии...» 10°, — утверждал ученый.

Логика мысли автора проясняет последствия применения теории эволюционизма и идеи прогресса к этнографии: отличия между народностями связаны с возможностями человека в заданных природных условиях. Неясно, однако, как именно меняется образ жизни народа, когда он начинает осваивать новые территории или в связи с вытеснением вынужден переселяться в новые области. Что в народности остается неизменным, а что легко преобразуется под натиском внешнего воздействия? Этот вопрос приобретал особую, болезненную актуальность в ус-

ловиях трансформации традиционного русского крестьянского общества в период пореформенной модернизации. Неясным оставалось и то, какие народы с какими сравнивать. Кулишер упоминает возможность сопоставления русских с народами европейскими; известно, что в 1830-1880-е гг. активно осуществлялись компаративистские исследования славянских народов.

Нельзя не упомянуть и точку зрения А.Н. Пыпина на этнографию. В предисловии к известному труду по истории русской этнографии он определяет ее так: «Изучения национальные, именно изучения народа и народности, с целью научным образом постичь характер и жизнь народа, как основу национальности и государства, и указать истекающие из них начала, особенности и современные потребности общественного развития» 101. Он высоко оценивал сравнительные исследования по славянской этнографии, которые выявили древнейшие черты общеславянской основы102, но, строго говоря, его книга посвящена не истории русской этнографии, а скорее истории выражения русского (в понимании эпохи) самосознания в различных литературных памятниках, критике и публицистике. Высоко ценя работы «о народной психологии», Пыпин, в сущности, понимает ее как К. Д. Кавелин, предлагавший в 1850-х гг. в работе «О задачах психологии» программу психологического анализа памятников культуры, и в первую очередь письменности и фольклора.

Этнография и антропология. Несколько иное понимание концепция этноса получила в трудах российских антропологов. Институционали-зация физической антропологии как самостоятельной дисциплины произошла раньше этнографии103, хотя антропологические исследования еще в программе Надеждина рассматривались как часть этнографического изучения народности. Антрополог Д. А. Коропчевский, основываясь на теоретических положениях антропогеографии Ф. Ратцеля, так определяет предмет этнографии: «Теоретически главным предметом исследования... является народообразовательный процесс, начиная от его первичной формы („рода"), продолжая дальнейшими осложнениями ее („племенами") и кончая законченной формой, к которой могут быть приложено обозначение „народа". Практически задача этнолога сводиться к определению — к какой из стадий этногенетического процесса может быть отнесена та или другая наблюдаемая... группа? ...Насколько эта степень развития зависит от окружающих условий?» т. Этот фрагмент свидетельствует о том, что эволюционистские взгляды на стадиальность формирования типов этнической общности в науке уже сложилась, и главная задача этнографии понимается как «закрепление» места народа на лестнице эволюции. Такое понимание развития народности сформировалось под влиянием дарвинизма и эволюционизма.

Идеи Э. Реклю о делении народов на «диких» и «культурных» также разделялись русским антропологом, который, впрочем, стремится указать причины (естественно-климатические и исторические) «культурного уровня или культурного значения народа, а именно его материального благосостояния и умственного развития» 105. Он видит их не во врожденной неспособности или отсталости, но исключительно в условиях его формирования и развития. Кроме того, в классификации народов Д. А. Коропчевский прибегает к понятию хозяйственно-культурного типа (в частности, он последовательно выделяет типы «земледельцев», «кочевников», «мореплавателей» и т. д.).

Выдающийся антрополог и этнограф Д. Н. Анучин в программной статье 1889 г. «О задачах русской этнографии» 106 детально описывает и оценивает вклад своих русских предшественников в определение предметного поля и методологии этнографии и предлагает собственное видение некоторых наиболее актуальных, как он полагает, практических вопросов этнографии в России. Так, в частности, он подробно обосновывает план работы ученого над этнографическим исследованием народа, включающий в себя обязательную предварительную работу с историографией по теме, полевые исследования всех аспектов жизни народа — его быта, языка, культуры с непременными данными физической антропологии и археологии. В этом плане большое значение приобретают принципы систематизации и классификации, методы сравнения и критического отношения к уже имеющимся материалам. Анучин критиковал чрезмерное увлечение описательной стороной исследований и также подчеркивал обязательность «объяснения и истолкования фактов народной жизни и взаимного отношения и распределения племен» 107. Такого рода работы, по его мнению, должны составлять «свой отдельный цикл и преследовать свои особенные цели». Любопытно, что Анучин, исходя их эволюционистских представлений, ставит в пример этнографам их коллег-зоологов, умеющих работать над реконструкцией процесса складывания, развития и изменения видов, и призывает располагать этнографические факты в такой последовательности, чтобы выстроить стройную историческую картину. Антрополог подчеркивает важность этнографических данных для других дисциплин — русской истории, истории культуры, первобытной истории.

Образцом реализации подобной программы этнографического описания народа может служить его работа «Япония и японцы. Географический, антропологический и этнографический очерк» 108, в которой обращает на себя внимание характеристика в духе описания «умственных и нравственных способностей». Называя японцев «деятельным и трудолюбивым народом», Анучин отмечает среди других такие его «особенности», как чистоплотность, которой он «резко отличается от китайцев, монголов и других

азиатов», вежливость (правда, «довольно своеобразную»109) и т. п. Таким образом, можно предположить, что указанные выше требования историзма не относятся к характеристике «нрава народа», который трактуется Анучи-ным в стиле «психологической этнографии» еще надеждинских времен; хотя он указывает качества не характера, но физиологии народности (чистоплотность), которые, очевидно, являются для него самостоятельным критерием для отнесения народов к той или иной этнической культуре или фуппе (в данном случае — азиатской). «Деятельность» и «трудолюбие» народа — определения функционального свойства, а не признакового, что показывает, как изменилось представление о «нраве» и «характере» народа в антропологических исследованиях.

Именно антропологическим отделением Общества любителей естествознания, археологии и этнографии при Московском университете (ОЛЕАЭ) в 1877 г. обсуждались требования к организуемым Комитетом экспедициям и, в частности, программа, которой следовало руководствоваться в экспедиционной работе. Вопросник был составлен по европейским образцам и содержал несколько десятков пунктов. В них особого внимания заслуживают сведения под номерами 1: «умственные способности: память, воображение и радость. Степень способности к обобщениям» и 2: «нравственность: что стыдно, что преступно, что дозволительно из недозволенного у европейцев».

Была представлена и еще одна, гораздо более детальная инструкция-вопросник «для изучения сравнительной психологии», в которой по инициативе В.Н. Бензенгра были использованы программы Ш. Ж. Летур-но, Гильоли и других европейских этнологов. Даже перечисление ее основных разделов дает понятие о классификации «нрава и психологии народа». В разделе «нравственные потребности и аффекты» содержатся вопросы об отношениях между родителями и детьми, об отношениях в браке и в семье, о понятии Отечества, социальных чувствах, нравственных качествах, характере 110, а под рубрикой «вопросы, касающиеся умственных способностей вообще» — указаны те, что относятся к характеристике памяти, воображения, понятливости, наблюдательности. Кроме того, Бензенгр предлагает использовать в этнографическом опросе программу Г. Спенсера по сравнительной психологии, которая нацелена на описание умственного и нравственного развития народа (рода, племени). При этом Бензенгр особо подчеркивает «взаимную зависимость, которая существует между натурою человека и тем социальным строем, в котором он живет» Перед нами, таким образом, детализированная, но оставшаяся неизменной по принципам построения программа описания умственных и нравственных свойств народа, которая, хотя и исходит из признания зависимости общественного уклада от природных условий, но тем не менее не устраняет главного своего ос-

нования, а именно: веру в возможность объективно-научной констатации на основании внешнего наблюдения без актов анализа и реконструкции явлений.

Теория на практике. Этнографы последней четверти столетия, не пытаясь полемически пересмотреть труды своих предшественников, в той или иной степени лишь корректируют их воззрения. В. И. Ламанский в программной редакторской статье журнала «Живая старина» видит задачи «этнографии и этнологии» «в изучении и определении места, характера и значения каждой расы, каждого племени, каждой народности во всем их местном разнообразии, как в прошлом, так и в настоящем»112 и считает обязательным сотрудничество специалистов различных гуманитарных дисциплин. Это заявление знаменует собой начало нового этапа: описания народов империи уже создано, необходимо пополнять их информацией о современном состоянии и создать обобщающую концепцию paco- и этногенеза и определить место каждого народа в расовой, антропологической, языковой, культурной и т. п. классификациях.

В следующей (после надеждинской) «Программе РГО для собирания сведений по этнографии» (1890), которая представляла собой подробнейший вопросник для интервьюера, неизменным оставался наряду с темами «физические свойства, наружность», «язык, народные предания и памятники» и «домашний быт», раздел «умственное и нравственное развитие» (народа. — А/. 77.)113. В пояснении к нему говорится: «...необходимо обращать внимание на те только свойства и наклонности ума и характера, которыми резко отличаются жители известной местности от их соседей, а не помещать того, что составляет общую принадлежность целого племени или народа. Прежде всего нужно определить важнейшую черту характера, живость или вялость его» "4. Далее перечислены основные возможные варианты определения: восприимчивость и впечатлительность, сдержанность и обдуманность, настойчивость и любознательность, внимательность, консерватизм или склонность к новым знаниям и т. п.115. Особое внимание уделено авторами программы тому, как именно выявлять те или иные психологические качества — в сущности, перед нами усовершенствованная и детализированная картина изучения «нрава народа»: «Необходимо указывать на те обстоятельства, под влиянием которых принято то или другое направление наклонности народа и вообще сложился весь его характер, ...подобные объяснения должны основываться на фактах, а не на одних умозаключениях» И6. Под «фактами» авторы понимают этногенетические легенды, поговорки и эпитеты, а также черты, которые являются этностереотипными.

Последний раздел предусматривал возможность и обязательность изучения этнического характера, но не как части самосознания, а вновь —

в качестве внешнепризнаковой характеристики. Методом верификации выступало сравнение с соседями. Изучение психической этнографии проводилось опосредованно — по сведениям об общественном быте и духовной культуре, а в 1890-е гг. осуществлялось методами наблюдения над поведением и проявлением личности в коллективе П7.

В конце века преодолеть стереотипы в изучении национального характера, в частности великорусской народности, попытался князь В.Н. Тенишев. В 1897 г. он создал Тенишевское этнографическое бюро, разработал детальную программу изучения народности, включив в нее, кстати, и городское население русских губерний118. Тенишев требовал неукоснительного следования фактам, призывал не записывать свои мнения и суждения об объекте исследования, а руководствоваться только правилами программы. Важно отметить, что среди разделов его программы не было пункта «об умственном и нравственном уровне», хотя при желании некоторую информацию об этом можно было получить из рубрики Е «Отношения между собой и к посторонним лицам».

Итак, на протяжении XIX в. признаки «народа» (этноса) (язык, облик, быт и нравы), сложившиеся в 1840-1850-е гг., опирались на представление о возможности внешней идентификации. Выражением народности — в значении этничности — выступали отличительные черты внешности, характера и материальной культуры. «Нрав» как биологическая, врожденная черта этноса, обусловленная, как физический облик и быт, географическими условиями формирования, понимался как нечто неизменное, его своеобразие могло выступать даже как этномаркирую-щее. При этом «нрав» народа отличался от его «умственных» свойств. Поскольку главным методом «объективирования» выступало внешнее наблюдение, то ему приписывался статус научно обоснованной констатации. Хотя такое этнографическое описание и учитывало самоописание, самоназвание и самосознание народа, оно не очень ему доверяло — эта сфера часто оставалась вне поля зрения исследователя, особенно любителя. Стремление к максимальной «объективности» научного исследования основывалось на убежденности в превосходстве изучающего над изучаемым и на необходимости оценить его (во всех смыслах). Весьма примечательной в этом отношении стала уже упоминавшаяся нами анонимная статья в «Современнике» 1865 г. «Как понимать этнографию?». Это отчасти было данью естественно-научному прошлому этнографии, отчасти вытекало из идеи географического детерминизма. Однако само стремление зафиксировать черты «национального характера» как элемента и признака этничности может быть рассмотрено в ракурсе более масштабного процесса, выходящего за рамки собственно истории этнографической науки. Его можно рассматривать как свиде-

тельство включения знаков и символов иного типа социальной культуры в поле внесословной единой национальной общности, объединительными началами которой служит не самосознание и самоотождествление отдельных его групп, а сохранение фрагментов древнего быта и архаического психического склада. Важнейшим механизмом процесса внешней идентификации становится описание и систематизация текстов народной культуры. Как следствие российская этнография прибегает к многоуровневому перекодированию этой информации. Наиболее значимыми ее видами становится «объективизация», методики внешнего наблюдения и подвергающая оригинал сильному искажению практика «перевода» текстов бесписьменной культуры. Следующим и неизбежным этапом оказывается обучение главных носителей традиции и этнической культуры, что, в свою очередь, неизбежно приводило к необходимости «конструировать» нацию — если принять теорию формирования наций Б. Андерсона119 — как «воображаемое сообщество».

ПРИМЕЧАНИЯ

' Исследования истории, методологии и практики этнографической науки, в том числе и российской, в контексте имперской идеологии и этнокультурной и национальной идентичности, завершенные в последнее десятилетие, довольно многочисленны. См., например: МейерМ.М. Национальный вопрос в рефор-мационной и революционной концепциях российского государства первой четверти XIX в. // Из истории реформаторства в России. М, 1991; Кашуба В. В чем состоит дилемма этнологии XX века? // Ab Imperio. 2002. № 3. С. 46-50; Hellberg-Hirn Е. Intoduction // The Fall of an Empire, the Birth of a Nation. National identities in Russia / Ed. by Ch. Chulos, Т. Piirainen. Ashgate, 2000.

2 Bum ван Мёйрс. Советская этнография: охотники или собиратели? // Ab Imperio. 2001. №3.

3 Heikkinen К. Ethnicity and Nationalism in Contemporary Russian Ethnography // The Fall of an Empire, the Birth of a Nation. National identities in Russia / Ed. by Ch. Chulos, Т. Piirainen. Ashgate, 2000.

В нашу задачу не входит оценка или обзор данного вопроса. Однако следует указать, что дисциплина эта изучается в качестве отдельного курса на факультетах психологии. См., в частности, учебник: Стефаненко Т. Этнопсихология. М., 2000 и др. издания.

Токарев С. А. История русской этнографии (дооктябрьский период). М., 1966. Фермойлен X. Ф. Происхождение и институализация понятия Volkskunde (1771-1843)// Этнографическое обозрение. 1994. №4. С. 101-109; Кашуба В. В чем состоит дилемма этнологии XX века?; Токарев С. А. История русской этнографии...; Ои же. Вклад русских ученых в мировую этнографическую науку // Токарев С. А. Избранное: В 2 т. М., 1999. Т. 1. С. 69-101. Бромлей Ю.В. К вопросу о неоднозначности традиций этнографической науки // Этнографическое обозрение. 1988. № 4. С. 3.

ю

Этнография // Свод этнографических понятий и терминов. Вып. 2. Этнография и смежные дисциплины. Этнографические субдисциплины. Школы и направления. Методы. М., 1988. С. 22. О том, как именно выражались подобные представления во взглядах просвещенных европейцев XVIII и XIX вв., см. в монографиях: Сайд Э. В. Ориентализм. Западные концепции Востока СПб., 2006 (гл. 1 и 2); Вульф Л. Изобретая Восточную Европу. Карта цивилизации в сознании эпохи Просвещения. М., 2003. Асоян Ю., Малафеев А. Открытие идеи культуры. Опыт русской культурологии середины XIX и начала XX в. М., 2000. С. 296; Марков Г. Е. Очерки истории немецкой науки о народах. М., 1993.

Токарев С. А. Вклад русских ученых в мировую этнографическую науку. С. 72.

11 Об этом см.: Слёзкин Ю. Естествоиспытатели и нации: русские ученые XVIII века и проблема этнического многообразия // Российская империя в зарубежной историографии. М., 2005. Работы последних лет. Антология. С. 120-154.

12 Там же. С. 128.

13 Там же. С. 133.

14 Там же. С. 137.

15 Там же. С. 140. Лотман Ю. М. Проблема знака и знаковой системы и типология русской культуры Х1-Х1Х вв. IIЛотман Ю.М. Семиосфера. СПб., 2001. С. 414. Надеждин Н. И. В чем состоит народная гордость? II Надеждин Н. И. Сочинения: В 2 т. СПб., 2000. Т. 2. С. 797. Там же. С. 800.

Бромлей Ю. В. К вопросу о неоднозначности традиций... С. 8. О концепциях этноса в русской «литературе путешествий» этой эпохи см.: Куприянов П. С. Представления о народах у российских путешественников начала XIX в. // Этнографическое обозрение. 2004. № 2. С. 21-38. Там же. С. 28-32.

Тартаковский А. Г. Русские мемуары и историческое сознание XIX в. М., 1997. Георги И. Г. Описание всех в Российском государстве обитающих народов... СПб., 1776. 4.4. А 2.

Сабурова Л. М. Русское географическое общество и этнографические исследования (дореволюционный период) // Очерки истории русской этнографии, фольклористики и антропологии. Л., 1977. Вып. 7. С. 5-21. Цит. по: Берг Л. С. Всесоюзное географическое общество за 100 лет. М.; Л., 1946. С. 33. Там же. С. 33-34. Там же. С. 64.

Бэр К. М. Об этнографическом исследовании вообще и в России в особенности II Записки Русского Географического Общества. 1846. Кн. 2. Этнография // Свод этнографических понятий и терминов. Вып. 2. С. 23. О взглядах Надеждина на цели и задачи российской этнографии см.: Токарев С. А. История русской этнографии (глава «Русская география в 1840-1860-е гг.); Токарев С. А. Вклад русских ученых в мировую этнографиче-

32

35

скую науку. С. 79-80; Соловей Т. Д. Николай Иванович Надеждин. У истоков отечественной этнологической науки// Этнографическое обозрение. 1994. № 1.С. 103-107.

Доклад Надеждина был опубликован в том же году. См.: Надеждин Н.И. Об этнографическом изучении народности русской // Записки Русского Географического Общества. 1846. Кн. 2. Работа Надеждина была переиздана только в 1990-х гт. с этнографическими комментариями Т. Д. Соловей. См.: Надеждин Н.И. Об этнографическом изучении народности русской// Этнографическое обозрение. 1994. № 1-2. Цитирование производится по последнему изданию. Найт Н. Наука, империя и народность: этнография в Русском географическом обществе. 1845-1855// Российская империя в зарубежной историографии... С. 167.

33 Егоров Б. Ф. Очерки истории русской культуры XIX в. // Из истории русской культуры. М., 1996. Т. V; Вортман Р. «Официальная народность» и национальный миф российской монархии XIX в. // Россия. Russia. Новая серия под ред. Н. Охотина. М.; Венеция, 1999. № 3 (11).

34 Цит. по: Асоян Ю., Малафеев А. Открытие идеи культуры... С. 96. Подробнее о появлении слова «народность» и его значениях в русском литературном языке см.: Сорокин Ю. С. Развитие словарного состава русского литературного языка. 30-е — 90-е гг. XIX в. JL, 1965. С. 205-207; о функционировании и использовании термина «народность» в русской общественной мысли XIX в. см., в частности, главу «Народность и история» в: Лазари А. де В кругу Федора Достоевского. Почвенничество. М., 2004. Сорокин Ю. С. Развитие словарного состава... С. 207. Найт Н. Наука, империя и народность... С. 170. Каменский З.А. Н. И. Надеждин. М., 1984. С. 97-101.

Пыпин А.Н. История русской этнографии: В 3 т. Т. 1. Общий обзор изучений народности и этнография великорусская. СПб., 1890. С. 23. См., в частности: Токарев С. А. Вклад русских ученых в мировую этнографическую науку. С. 79-80, Найт Н. Наука, империя и народность... С. 170-174. Надеждин Н. И Об этнографическом изучении народности русской // Этнографическое обозрение. 1994. № 1. С. 110.

42 Там же. С. 113.

43 Там же.

Даль В. И. Толковый словарь живого великоруского языка: В 4 т. М., 1979. Т. 2. С. 462.

Ср.: «Этничность —форма социальной организации культурных различий» (Са-дохинА.П. Этнология. Учебник. М., 2000. С. 79); об этничности как разновидности идентификаций см.: Соколовский С. В. Этничность как память. Традиции этнологического знания // Этнокогнитология. М., 1994. Вып. 1. С. 9-27. Надеждин Н.И. Об этнографическом изучении народности русской. № 1. С. 110.

47 Цит. по: Соловей Т. Д. Николай Иванович Надеждин... С. 105.

48 Токарев С. А. Вклад русских этнографов... С. 80.

49 Надеждин Н.И. Об этнографическом изучении народности русской. № 1. С. 114.

44

45

46

53

50 Там же. С. 114-115.

51 Там же. С. 114.

52 «Сам термин „быт" способен многое рассказать о сущности национальной этнографии; ...понятие было уникальной чертой именно русской этнографии», — подчеркивает Н.Найт (НайтН. Наука, империя и народность... С. 181). Категория быта представляется наименее определенной, включающей в себя многое: от календарных обрядов до хозяйственного инвентаря. О значении слова «быт» в лексике XIX в. см.: Сорокин Ю. С. Развитие словарного состава... С. 278-280; о содержании термина «бьгг» в этнографии XIX в. см. подробнее: Кавелин К. Д. Быт русского народа Сочинение А. Терещенко II Кавелин К. Д. Собр. соч.: В 4 т. СПб., 1898. Т. 4. С. 6-167; Струве П.Б. Дух и быт// Струве П.Б. Дух и слово. Статьи о русской и западноевропейской литературе. Paris, 1981. Разделы и пояснения вопросника опубликованы не были, их краткая характеристика содержится в статье: Рабинович М. Г. Ответы на программу Русского Географического Общества как источник для изучения этнографии города // Очерки истории русской этнографии, фольклористики и антропологии. Л., 1971. Вып. 5.

54 Зеленин Д. К Описание рукописей Ученого Архива Русского Географического Общества. Пг., 1914-1916. Вып. I. С. X.

55 Цит. по: Рабинович М. Г. Ответы на программу Русского Географического Общества... С. 39.

Полемика о «типе» и «типичном» в русской литературной критике, в которой принимали участие в разное время В.Г.Белинский, А.А.Григорьев, Ф. М. Достоевский и др.

Надеждин Н. И. Об исторической истине и достоверности // Надеждин Н. И. Сочинения: В 2 т. Т. 2. С. 781. Там же. С. 782.

59 Там же.

60 Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка. Т. 2. С. 558.

61 Там же.

62 ЧесновЯ. В. Этнический образ// Этнознаковые функции культуры. М., 1991. С. 70, 71.

63 Об этом см.: Токарев С. А. История русской этнографии... С. 216-273; Бер-динскихВ. Уездные историки: русская провинциальная историография. М., 2003; Найт Н. Наука, империя и народность... С. 174-186.

64 Будилова Е.А. Социально-психологические проблемы в русской науке. М., 1983. С. 11-17, 113-125.

65 Кавелин К. Д. Бьгг русского народа. Сочинение А. Терещенко. С. 50.

66 Там же. С. 11.

67 Кавелин К Д. Взгляд на юридический быт Древней Руси // Сочинения К. Д. Кавелина: В 4 т. СПб., 1897. Т. 1.

68 Кавелин К. Д. Быт русского народа. Сочинение А. Терещенко. С. 42. Бабарыкин В. О жителях сельца Васильевского Нижегородской губернии Нижегородского уезда // Этнографический сборник. СПб., 1853. Т. 1. С. 21. Кавелин К. Д. Взгляд на юридический бьгг Древней Руси. С. 62. Будилова Е. А. Социально-психологические проблемы в русской науке. С. 123.

56

57

58

О влиянии К. Риттера на взгляды П. П. Семенова в отношении влияния природы на характер человеческой деятельности и особенности народного (в значении этнического) быта см.: Чернявский В. И. П. П. Семенов-Тян-Шан-ский и его труды по географии. М., 1955. С. 92-93.

73 Цит. по: Коропчевский Д. А. Значение «географических провинций» в этно-генетическом процессе. Дис. на степень магистра. СПб., 1905. С. 48.

74 Ратцель Ф. Народоведение: В 2 т. 4-е изд. СПб., 1904-1905. Т. 1. С. 14.

75 Там же. С. 386.

76 Ратцель Ф. Земля. 24 общедоступных беседы по общему землеведению. Географическая книга для чтения. М., 1882. С. 507-509.

77 Ключевский В. О. Ф.И.Буслаев как преподаватель и исследователь// Ключевский В. О. Исторические портреты. М., 1990. С. 548.

78 Костомаров Н. И. Об отношении русской истории к географии и этнографии // Исторические монографии и исследования Н. Костомарова: В 20 т. СПб., 1867. Т. 3. С. 355-377.

79 Там же. С. 363.

80 Там же. С. 360.

81 Там же. С. 359.

82 Там же. С. 361.

83 Как понимать этнографию?// Современник. 1865. №2. Об авторстве А. Н. Пыпина см.: Frierson С. Peasant Icons. Representation of Rural People in Late XIX century Russia. New York; Oxford, 1993. P. 27.

84 Как понимать этнографию? С. 180.

85 Там же.

86 Природа и люди в Финляндии или очерки Гельсингфорса / Сост. Вл. Сухаро. СПб., 1863. С. 1.

87 Ламанский В. И. К вопросу об этносах и государственности в России // Живая старина. 1894. Вып. 1. С. 113.

88 Беляев И. Д. Как образовалось великорусское племя и какое сословие принять представителем великорусского племенного типа? // Известия ОЛЕАЭ при Императорском Московском Университете. Антропологическое отделение. М„ 1865. Т. I. С. 32-43.

89 Там же. С. 43.

90 Там же.

91 Цит. по: Чернобаев А. А. Соловьев Сергей Михайлович // Историки России. Биографии. М„ 2001. С. 211.

92 Ключевский В. О. Курс русской истории. Часть первая. Лекция XVII // Ключевский В. О. Собр. соч.: В 9 т. М„ 1987. Т. 1. С. 310.

93 Там же. С. 312.

94 Любавский М. К. Историческая география России в связи с колонизацией. М., 1909.

95 Цит. по:Любавский М. К. Историческая география России. СПб., 2000. С. 22.

96 Мыльников А. С. Народы Центральной Европы: формирование национального самосознания XVIII-XIX вв. СПб., 1997.

97 Кулишер М. И. Очерки сравнительной этнографии и культуры. СПб., 1887. С. 1.

98 Там же. С. 2.

99 Там же.

100 Там же. С. 3.

101 Пыпин А. Н. История русской этнографии: В 3 т. Т. 1. С. 3.

102 Там же. С. 32.

103 В 1864 г. по инициативе профессора А. П. Богданова в Москве был создан Антропологический отдел Общества любителей естествознания, ставший центром антропологических исследований, а в 1870-е гг. аналогичные отделы и Общества возникли и в других университетах. С Первой Антропологической выставки 1879 г. началось собирание коллекций Музея антропологии Московского университета (1880).

104 Коропчевский Д. А. Значение «географических провинций» в этногенетиче-ском процессе. СПб., 1905. С. 27.

105 Коропчевский Д. А. Первые уроки этнографии. М., 1903. С. 3.

106 Статья Д. Н. Анучина была опубликована в одном из первых номеров журнала «Этнографическое обозрение»: Анучин Д. Н. О задачах русской этнографии. Несколько справок и общих замечаний// Этнографическое обозрение. 1889. №2.

107 Анучин Д. Н. О задачах русской этнографии. Несколько справок и общих замечаний. Оттиск из журнала «Этнографическое обозрение». М., 1889. С. 28.

108 Анучин Д. Н. Япония и японцы. Географический, антропологический и этнографический очерк. М., 1907.

109 Там же. С. 112.

110 Четвертое заседание Комитета// Известия ОЛЕАЭ при Императорском Московском Университете. Антропологическое отделение. М., 1865. Т. 1. С. 64-67.

111 Там же. С. 73.

112 Ламанский В. И. К вопросу об этносах... С. 113.

113 Программа для собирания сведений по этнографии. Императорское русское географическое общество // Живая старина. 1890. № 1. Раздел II.

114 Там же. С. XLVIII.

115 Там же. С. XLVIII-XX.

116 Там же. С. XX.

117 Там же. С. XLVIII.

118 Тенишев В.Н. Программа этнографических сведений о крестьянах Центральной России. Смоленск, 1897. Новизна тенишевской программы состояла не только в том, что она существенно детализировала и специально расширяла вопросник (491 пункт, 2500 вопросов). Принципиальным стало внимание составителя к интервьюерам — оплата производилась только после строгого критического разбора пристальных сведений и имела определенную шкалу ценности. Участники этого проекта со всей страны присылали свои сведения по выданной рубрикации, лучшие из которых высоко оплачивались (Тенишев В.Н. Деятельность человека СПб., 1897. С. 48-83). См.: Фирсов Б.М. Теоретические взгляды В. Н. Тенишева// Советская этнография. 1988. №3; Он же. «Крестьянская» программа В. Н. Тенишева и некоторые результаты ее реализации // Советская этнография. 1988. № 4.

119 Андерсон Б. Воображаемые сообщества. Размышления об истоках и распространении национализма. М., 2005.