CC BY
34
М. В. Лескинен (Москва)
Лингвистический фактор этнической идентификации в период формирования этнографической науки в России (ХУШ-Х1Х вв.)
В статье рассмотрены основные тенденции интерпретации языка как одного из признаков внешней (научной) этнической идентификации на этапе становления этнографической науки в России. Показана эволюция значения лингвистического фактора как маркера этнической принадлежности и критерия позиции этноса в этнолингвистических иерархиях и классификациях эпохи.
Ключевые слова: история этнографии в России, языковая кодификация, этническая идентификация, история лингвистических классификаций.
Язык в системе этнических признаков в народоведении Просвещения. Первые попытки обосновать и упорядочить комплекс отличительных признаков народов и племен относятся к XVIII в., когда в ходе освоения новых географических и культурных пространств встала задача описания и изучения разнообразия человеческих обществ, находящихся на разных уровнях цивилизационного развития. Тогда возникают первые варианты этнической классификации народов, разрабатываются методы их внешней идентификации, а организаторы масштабных экспедиций трудятся над совершенствованием языка и способов их описания. Образцом для этих процедур выступают таксономии и исследовательская практика в естественнонаучных отраслях знания.
И хотя стройная система классификации в XVIII в. окончательно еще не сложилась, принципы этнографического описания в целом были определены. Несмотря на отсутствие универсальных критериев этнической принадлежности, можно говорить о том, что в этот период перечень основных признаков уже зафиксирован, но еще без жестко определенной их иерархии: этноним, язык, внешний облик; занятия, обычаи, законы; ум, нравственность и характер (нрав).
Российское народоведение эпохи Просвещения находилось в состоянии интенсивного развития; под влиянием немецкой науки и под руководством немецких ученых на русской службе в Российской Академии наук формируются программы изучения так называемых «нерусских народов» империи, аргументируются и уточняют-
ся гипотезы происхождения племен и этносов. Этнографические изучения осуществляются в предметном поле географии и истории Российской империи, а потому интерес к этническим «своим» неотделим от исследований «инородцев» (то есть неславянских народов), он заметен во всех географо-статистических, энциклопедических и исторических трудах того времени.
Первые российские ученые исходили из тесной взаимосвязи природы и человека, народы — особенно окраинные — виделись частью природных ресурсов территории. Этнос же казался воплощением своеобразной «физиономии» пространства. Поэтому И. Н. Болтин видел главную задачу описания Российской империи в том, чтобы определить, какие племена составляют «народ» (в значении «нация») государства, кто они, эти подданные, — через выявление различий в «нравах, обычаях и богочтении»1. В одном из первых вопросников по истории и географии В. Н. Татищева (1734), а также в Программе-инструкции для историко-этнографического отчета по Академической экспедиции (1733-1743 гг.)2 нашел выражение общий принцип эпохи: народоведение представляло собой органическую часть географического обзора.
Визуальные и вербальные описания осуществлялись одновременно, и зачастую одними и теми же исследователями: ведь изучить объект наблюдения означало описать его с максимальной степенью точности. Следует отметить обстоятельство, которое подчеркивает Е. А. Вишленкова: «Изучение национальных языков в значительной степени было отделено от описания внешнего облика народов; "про-тоэтнографов" интересовали визуально познаваемые явления, а " про-толингвисты" занимались сравнением языков, причем прежде всего их фонетического ряда»3. Такая специализация, однако, не помешала признанию языка главным и обязательным критерием этнической принадлежности и позиции народа в классификации этносов. Язык позволял также установить этническое родство и этногенез общностей, а в спорных случаях выступал главным маркером. В России главными сторонниками доминирования лингвистического фактора в процессе идентификации этнических объектов были А. Л. Шлёцер и Г. Ф. Миллер.
Обосновывая лингвистический принцип классификации, А. Л. Шлёцер переносил принципы систематизации естествознания на человеческие сообщества: «Да позволено будет мне ввести в историю народов язык величайшего из естествоиспытателей (Ламарка. — М. Л.)4. Я не вижу лучшего средства устранить путаницу древнейшей
и средней истории... как некоторую systema populorum, in classes et ordines, genera et species redactorum... Как Линней делит животных по зубам, а растения по тычинкам, так историк должен бы был классифицировать народы по языкам» (1768)5. Подобная апелляция к линнеевской системе как к образцу наглядно демонстрирует две особенности лингвистических классификаций того времени: первая — язык воспринимался как один из важнейших признаков народа, выявляемый, как и другие приметы видовой принадлежности, средствами внешнего наблюдения (то есть на начальном этапе простой фиксацией звуков и толкованием основных понятий). Вторая — наименование фиксируемого у народа наречия осуществлялось путем его сравнения с другими известными языками, но только записанными.
Благодаря трудам Шлёцера в XVIII в. язык стал признаваться единственно верной объективной приметой этноса. В изучении языков Шлёцер следовал за пониманием языковых различий собирателями фактического материала6. Так или иначе, лингвистическое родство означало для него и общее происхождение народов. Г. Ф. Миллер был категоричен: «характерное различие народов состоит не в нравах и обычаях, не в пище и промыслах, не в религии, ибо все это у разноплеменных народов может быть одинаково, а у единоплеменных различно. Единственный безошибочный признак есть язык: где языки сходны, там нет различия между народами, где языки различны, тем нечего искать единоплеменности»7. Язык — как и небиблейские теории этнического родства современных народов с известными с античности племенами — стал важным аргументом в определении древности народов через совершенство его «наречия»8.
Этнонимы, язык как этнический признак и способы его фиксации (путем описания и сравнения с другими) выступали как основные принципы описания народов и племен и у В. Н. Татищева: « Наипаче всего нуждно каждого народа язык знать, дабы чрез то знать, коего они отродья суть, но в языке надобно смотреть: 1) слова такие, которые не легко переменяются.., яко счисление, [...] також: бог, небо, солнце, месяц, огонь и протчие имяна, 2) при записывании надлежит внятно выслушивать, чтоб одну букву за другую не положить. 3) Нужно смотреть на ударение гласа. 4) Притом же и прилежно смотреть, чтоб сказывающий имел чистое и совершенное речение»9. Примером реализации этих требований может служить его «Общее географическое описание всея Сибири» (незаконченное), где в разделе «о жителях сибирских» дана следующая языковая ха-
рактеристика древнейшего населения: «Междо древними находятся три языка: 1) сарматской, который во многом с финским, карельским, лапланским и т. д. согласен, 2) татарской или паче калмыцкой, 3) особливой, что ни с которым из сих не опишется»10. Согласно такому делению, ученый и народы России разделял на славянские, сарматские, татарские и «странноязычные» (то есть не входившие в три предыдущие группы). В разработанной Татищевым инструкции по описанию народов большую значимость имели, помимо языка, и другие этнические признаки: вероисповедание (христианские исповедания, иноверцы, идолопоклонники, новокрещеные и др.), обычное право и нравственные добродетели, уровень знаний и суеверия, а также «состояние телес обсественное»11.
«Лингвистическая этнография» Н. И. Надеждина. На протяжении первой половины XIX в. убежденность в доминирующем значении языка в процессе этнической идентификации претерпевает изменения. Основные группы языков были к 1840-м гг. установлены и систематизированы в общем виде, и теперь первостепенными стали вопросы о степени этнической близости между носителями родственных языков и об их этногенезе. Создание таксономической таблицы языков повлекло за собой необходимость определить основные номенклатурные единицы и их иерархию в общей системе. С активизацией этнографических и фольклористических исследований русского народа (восточных славян в целом) актуализировались задачи создания теории славянского лингвогенеза и соотношения книжных и разговорных форм языка.
Так, в программе изучения народности Н. И. Надеждина (1847) в «этнографической лингвистике» (в «этнографическом изучении языка») обозначено несколько аспектов. Во-первых, создание языковых классификаций и приведение их в соответствие с этническим делением (разнообразие «слова», распадающегося, соответственно разнообразию народов, на различные «языки, наречия и подречия»). Во-вторых, он уточнял, что только «язык народа» «был, так и останется навсегда — главным залогом и главным признаком народности», поэтому «необходимо осуществить процедуру различения в языке и в самой литературе языка по преимуществу "народного" и литературы в [.] собственном смысле "народной"». Предмет этнографического изучения он ограничивал «устным словом», «живым языком» во «всенародном», «простонародном» употреблении. В-третьих, такое сужение вело за собой различение терминов, в частности, «русского» и «российского» языка — как, соответственно, разговорный
и официально-литературный варианты. Под первым Надеждин понимал тот, «которым Русь запросто пробавляется», под вторым — находящийся в официальном употреблении. Кроме того, он настоятельно рекомендовал изучить «главные видоизменения» между великороссийским, малороссийским и белорусским языками12.
В интерпретации Надеждина необходимо выделить несколько методических затруднений. Первое: необходимо было установить приметы «российского языка» — то есть русского литературного и обозначить его четкое отличие от устного, «народного» языка. Второе: непросто было договориться о критериях создания и определения языковой иерархии — то есть выявить комплекс признаков, по которым можно было бы установить статус языка, наречия, под-речия. Эта задача усложнялась и тем, что ее следовало сочетать с этнографической классификацией. Но самым, пожалуй, важным вопросом оказывалось понимание лингвистических границ между родственными языковыми и этническими группами — в частности, русскими (восточнославянскими).
Обсуждение параметров кодификации языка. К теоретическим вопросам классификации «языковой действительности» обращались прежде всего те, кто занимался кодификацией языка, — в частности, составители словарей. К середине столетия было создано три так наз. «академических словаря» русского языка: Словарь Академии Российской (1789-1794), «Словарь церковно-славянского и русского языка» (1847) и «Опыт областного великорусского словаря» (1852). Новаторскими считаются принципы, положенные В. И. Далем в основу создания «Толкового словаря живого великорусского языка» (1862). Даль отстаивал идею о том, что «обработанный» (то есть кодифицированный литературный) язык должен создаваться на базе «народного»: «...у нас нет еще достаточно обработанного языка, и что он, не менее того, должен выработаться из языка народного»13. Язык народный «слагается», по мнению составителя, из наречий и говоров.
В статье 1852 г. Даль указывал на трудность разграничения единиц лингвистической иерархии. Наречием он называл а) «язык не довольно самостоятельный, и притом столь близкий к другому, что, не нуждаясь ни в своей особенной грамматике, ни же в словаре, может быть хорошо понимаем теми, кто знает первый»; б) наречием «более в политическом смысле» он именовал «областной, местный говор небольшой страны»; а также считал наречием в) язык «местный, искаженный, как полагают, отшатнувшийся от коренного языка»14.
Однако главным критерием отличия наречий и говоров от языка стало для Даля отклонение от литературной нормы: «язык, которым говорит большинство, а тем более сословие образованное, язык письменный, принимается за образцовый, а все уклонения его — за наречия». Даже в этом противоречивом определении наречия можно уловить главное: наречие и язык в лингвистической иерархии стоят на двух разных уровнях — причем как в синхронии, так и в диахронии.
Впрочем, — и это необходимо подчеркнуть, — Даль отдавал себе отчет в том, что «господство одного наречия над другим» случайно и довольно условно и объясняется чаще всего политическими обстоятельствами15. Такая позиция определила и понимание «самостоятельного» языка как кодифицированного: «.за самостоятельный, по развитию и обращению, язык должно признать тот, у которого есть своя грамматика и письменность, за наречие — незначительное уклонение от него, без своей грамматики и письменности, говор — еще менее значительное уклонение»16.
Однако через 10 лет, в предисловии к первому изданию толкового словаря, дефиниции трех важнейших лингвистических единиц уже не вызывали у него никаких сомнений и давались в весьма упрощенном виде: «... дело это просто и ясно. За исключением на юге и западе ближайшего соседства Малой и Белой Руси, у нас, во всю ширь Великой Руси, нет наречий, а есть разве только одни говоры. Говор отличается от языка и наречия одним только оттенком произношения, с сохранением нескольких слов старины и с прибавкою весьма немногих, образованных на месте, речений, всегда верных общему духу языка»17. Таким образом, на первое место в процессе выявления «уклонений» у Даля теперь выходит фонетика, а вовсе не степень кодифицированности и наличие письменных форм, а прежние великорусские «подречия» оказываются всего лишь говорами.
Именно поэтому, на наш взгляд, настаивая на том, что малорусский и белорусский есть наречия одного языка, Даль объединил диалекты Великороссии в «язык», а не в великорусское наречие, — несмотря на то, что главным материалом для словаря избрал именно говоры, а церковный язык и «русский обветшавший» он из словаря исключил18. Ему представлялось, что малая вариативность, понятность и естественная однородность великорусских говоров делает их бесспорной и естественной базой общерусского литературного языка, а отличающиеся в большей степени региональные особенности языка Малороссии и Белоруссии следует расценивать как локальные инварианты.
В статьях Даля явно выражена тенденция акцентировать сходство и взаимное понимание носителями различных великорусских говоров друг друга, — с противопоставлением не столь понятным двум восточнославянским наречиям — несмотря на то, что в словарь вошло довольно много малороссийской и белорусской лексики, бытующей на великорусских территориях. Немаловажно и то, что основным критерием определения ареала великороссийских говоров Даль сделал пространственный: языковые границы обуславливались историко-культурным регионом19, а не наоборот. Основной интенцией автора было зафиксировать сходства, лежащие в основании единства различных форм великорусского/русского языка как национального, несколько «сгладив» отличия — объяснимый процесс, типичный для выявления всякой этнокультурной общности на данном этапе развития науки, аналогичный акцентированию этнодифференцирующих различий для установления границ между этническими и племенными группами. Можно согласиться с исследователями, усматривающими во взглядах Даля быть может неосознанное, но отчетливое стремление «гомогенизировать сложную
20
лингвистическую реальность»20.
В наиболее яркой форме споры о лингвистической номенклатуре и ее соответствии с этнической классификацией нашли отражение в полемике о малорусском языке/наречии21. Не касаясь подробно истории проблемы и аргументации сторон, остановимся на тех общетеоретических положениях о лингвистической иерархии и дефинициях ее отдельных единиц, которые были выработаны российским языкознанием в том числе и благодаря дискуссии по так называемому « малороссийскому вопросу».
Терминологическое и теоретическое разнообразие лингвистических концепций и научных классификаций в европейской науке второй половины XIX ст. нашло отражение, в частности, в дефинициях понятий «наречие», «говор», «язык», соотношение которых было упорядочено на основании сложившихся представлений о формировании и функционировании литературного языка.
Своеобразным итогом дискуссий XIX в. о происхождении и статусе языков и наречий можно считать ряд статей в энциклопедии Брокгауза и Ефрона. Отметим только те обобщения, которые касаются лингвистической терминологии. Автор статьи о малорусском наречии С. К. Булич утверждал, что наречием следует именовать «разновидности более нового происхождения», языковые отличия, в свою очередь, сформировались из некогда « диалектических особенностей».
Разница между наречием и языком, по его мнению, связана лишь с древностью отличительных признаков — «возрастом языковой разновидности». «До известного возраста языковая разновидность носит
22
название наречия, а после него — языка»22, — отмечал он.
Наречие понималось как диалект, носителем которого была «часть однородного населения той или другой страны». Диалект представляет, «наряду с общими характерными признаками данного языка, и известные отличия, настолько значительные, что устные сношения данной части населения с прочими довольно затруднительны»23. Наречие, в свою очередь, делится на поднаречия, а последние — на говоры. Главным отличием говора от наречия представляется незначительность его отличий, не затрудняющих «устные сношения» с
24
другими представителями этого же народа24, хотя на практике, как отмечает Булич, понятие «говор» нередко смешивают с понятием «наречия». Русский язык подразделяется на великорусское, малорусское и белорусское наречия. В определении указывается историческая эволюция этих единиц языка: предполагается, что наречие древнее говоров. Основным критерием отличия языков от наречий и говоров являются, как указывает Булич, главные («единственные») существенные признаки — фонетические особенности25.
А. А. Шахматов дал определение понятий «язык», «наречия» и «поднаречия» уже как вполне сложившихся классификационных терминов, находящихся в иерархическом соотношении: «...разнообразные оттенки языка, состоящие в различном произношении звуков, в замене одних звуков другими, в изменении грамматических форм и синтаксических оборотов, называются наречиями, поднаре-чиями, говорами. Различие между этими терминами вполне относительное: о наречиях говорят там, где имеется в виду противопоставить им язык, характеризующий более или менее значительную народность в ее настоящем или прошедшем; о поднаречиях — там, где требуется указать, что они, как части, связаны с целым, определяемым как наречие, в противоположении к еще более обширному целому, называемому языком, и т. д. Строго говоря, каждая мелкая общественная группа имеет свой язык: его можно назвать языком, когда о нем говорят безотносительно; его назовут говором, поднаре-чием, наречием, если потребуется определить его отношение к языку тех более крупных единиц, в состав которых входит эта общественная группа»26. Таким образом, дефиниции терминов стандартизируются, установление лингвистической иерархии происходит с учетом или на основании исследований политической и племенной истории
этнических групп, а также эволюции их племенного и культурного развития (включая внешние воздействия и внутреннюю дифференциацию).
Единообразие и стройность принципов лингвистической классификации проявились в утверждении о том, что «в логическом отношении понятие "наречие" может быть сравнено с понятием вида в естественных науках»27, а термин «говор» — с понятием «разновидности»28. Точно так же оно может быть сопоставлено с классификацией этнографических и антропологических типов, которые расценивались в конце XIX в. как не имеющие «чистых» физических или культурных форм29. В этом контексте значима фраза статьи: определение «вполне твердых и незыблемых границ между понятиями говор, наречие и язык невозможно» из-за существования ряда промежуточных видов, которые не всегда могут быть уложены в рубрики. Таким образом, лингвисты XIX в., начиная с Даля (как и их коллеги этнографы и антропологи), осознавали условность и модальность категорий, используемых для выделения элементов и уровней этноса или языка: эти «рубрики» — то есть классификационные единицы — именовались «в действительности чистыми абстракциями»30.
В наиболее полной мере позитивистская абсолютизация научно-эволюционных схем в различных областях науки подверглась критике в интерпретации Бодуэна де Куртене. В статье «Язык и языки» энциклопедии Брокгауза и Ефрона, вышедшей позднее, в 1907 г., он подчеркивал искусственность лингвистических классификационных понятий — в частности, такого как «национальный язык», расценивал его как «фикцию», не имеющую опоры в реальной действительности, как элемент научного инструментария. «Язык племенной и национальный, — писал он, — является чистой отвлеченностью, обобщающей конструкцией, созданной из целого ряда реально существующих индивидуальных языков. Такой племенной и национальный язык состоит из суммы ассоциаций языковых представлений с представлениями внеязыковыми — ассоциаций, свойственных индивидам и, в отвлеченном, абстрактном смысле, в виде среднего вывода, также народам и племенам»31. Национальный литературный язык в этом смысле есть конструкт, «освященный обычаем и "невольным соглашением" всех членов данного языкового общества» с заданными ему идеальными нормами, объединяющими предписаниями и правилами. С его точки зрения реальны только индивидуальные языки32. В этом, а не в каком ином, контексте следует, на наш
взгляд, интерпретировать слова Т. Д. Флоринского из статьи 1900 г., в которой он писал, что если и есть особая разница между терминами «язык» и «наречие», то «в науке это дело второстепенное»33. Процесс выработки норм языка в этом смысле является одним из способов реализации политики лингвистического конструктивизма.
Следует отметить явное сходство с мнением этнографов и социологов того же времени об условности классификации народов и национальностей и об искусственности классификаций и эффективности их только в качестве «рабочих гипотез». Так, этнограф Н. Н. Харузин полагал, что все попытки установить универсальную классификацию, опирающуюся на фактор развития (восходящий к цивилизационному), понятны (поскольку таксономические модели, создаваемые на основании одного признака — лингвистические и антропологические, — не могут разрешить всех проблем этнической идентификации и кажутся неполными), но так или иначе обречены, поскольку само определение высоты «культуры» представляется с научной точки зрения невозможным34. В начале ХХ в. «ненаучность» классификаций «по этносам» стала общепризнанной35. Осознание условности используемых этнографией видов таксономий и утопичности создания единой универсальной таблицы народов по образцу менделеевской произошло, таким образом, всего через полвека после институционализации этнографических исследований в России.
Идентификация этнической принадлежности по языку: практический ракурс. Проблема языка в практическом аспекте (детально рассматриваемая в современных исследованиях о национальной политике Российской империи) актуализировала прежнюю полемику о его статусе, тесно связанную с версиями происхождения малорусского и великорусского народов. Кроме того, она стала важной и в связи с другими, педагогическими вопросами — в частности, о языке преподавания в народной (начальной) школе, поскольку и в учительской среде не было единства мнений о методике и языке преподавания даже в границах великороссийского региона (именно в связи с различиями местных диалектов).
И в этнической классификации народов нельзя было обойтись без учета языкового родства. Но в 1880-1890-е гг. в антропологических, этнографических (народоведческих) классификациях такой важный признак, как язык, отходит на второй план («признак второго разряда»36) — точнее, он уступает свое прежнее главенствующее место антропологическим (расовым) признакам как более точным. Судя по тому, как тщательно исследователи аргументировали отказ
от лингвистического критерия идентификации, этот вопрос представлялся довольно острым37. Постепенно начинают отказываться от характера (нрава, «психических признаков») народа как этномарки-рующего признака, поскольку эти особенности «мало изучены»38.
Однако в случаях, когда языковое родство было установлено довольно точно — в частности, с финскими или славянскими народами, — речь шла о так называемой «семье народов», и описание этносов осуществлялось по этому делению. Но те этносы, отнесение которых к тем или иным группам не было жестко определено, объединялись по географическому региональному признаку — например, «народы Кавказа» или татарские народы, к которым относили чувашей, туркменов и калмыков39. К. Кюн, указывая на важность антропологических признаков, доказывающих родство различных этнических групп, замечал: «Антропология, без сомнения, важна для историка. Эта наука, рассматривая человека как племенную особь, стремится дать правильное разделение рода человеческого по физическим признакам. Сначала делили по цвету кожи, потом приняли за главный признак череп, но и это оказалось неудовлетворительным, так как приходилось иногда разделять в разные отделы племена родственные по другим признакам. При таком несовершенстве антропологических классификаций строить выводы на них оказалось невозможным.»40 Поэтому он считал лишь языковую принадлежность единственно верным основанием для классификации и разделял народы России по этому критерию, выделяя, в частности, русскую, латышско-литовскую, финскую, турецкую и татарскую группы племен. Встречаются у него и «кавказские», и «полярные племена» — выделяемые по географическому признаку; чуваши рассмотрены в одной главе с самоедами.
Практика сбора сведений об этнической принадлежности населения ставила перед этнографами и статистиками новые вопросы. Сведения о процентном и количественном этническом составе Империи и его изменениях на протяжении ХУШ-Х1Х вв. имелись, они приводились во многих статистических трудах и учебниках. Но базировались лишь на косвенных признаках: так, результаты ревизских переписей (ведущихся с 1717 г.) позволяли обнаружить соответствие между сословными группами и вероисповеданиями или между социальными и этническими группами на основании наиболее типичных или количественно преобладающих случаев. В них «однодворцы — чаще всего великороссияне», а «войсковые обыватели, казаки, подсуседки и посполитые» — малороссияне, колонисты —
немцы, ясачные — инородцы и т. п.41 С введением вопроса о родном языке «показатель родного языка населения. превращался в признак этнического происхождения»42, притом даже без соотнесения с конфессиональной принадлежностью, что также не способствовало точности этнической идентификации. На практике это весьма затрудняло работу добровольных народоописателей-краеведов, особенно в процессе определения границ родственных этнических групп.
В российской переписи 1897 г. было лишь два вопроса, которые косвенно могли фиксировать этническую принадлежность: это пункты о вероисповедании и родном языке. С учетом погрешностей, связанных с методикой и практикой проведения опроса, а также со способами фиксации родного языка информанта, можно с некоторой долей уверенности и большой погрешностью установить соответствие между родным языком и этнической принадлежностью.
Несовершенство данных переписи 1897 г. с точки зрения этнической идентификации населения признавалось и ее организаторами, одним из которых был П. П. Семенов (Тян-Шанский). О сложностях, вызванных ошибками и недостатком знаний с двух сторон — как интервьюеров, так и опрашиваемых, ему было известно давно и не понаслышке. Некоторые комментарии к переписям меньшего масштаба позволяли определить и сформулировать методологические затруднения или упущения в ходе проведения опросов. Еще в статье, посвященной переписи жителей Санкт-Петербурга в 1869 г., Семенов указывал, что именно материалы для статистических заключений, поставляемые «первоначальными источниками» — такими, например, как перепись, грешат несовершенством43, что отражается на точности общих данных и заключений. Причины автор перечисляет детально, среди них одно из главных мест занимает проблема уровня участников опроса: малочисленность представителей «образованного класса», которые могли бы верно осуществить как процедуру опроса, так и фиксацию ответов, безграмотность «народных масс», предубеждение их против переписей, как и любого другого сбора информации. Ученый выявил и универсальные закономерности, влияющие на репрезентативность получаемых статистических данных. Среди них он упомянул важную роль факторов «гражданственности» и «грамотности» (то есть уровня образованности и «сознательности» общества в целом)44.
В рубрики столичной переписи 1869 г. впервые был введен вопрос о языке с целью определения, «в каких численных, экономических и общественных отношениях находятся между собой коренной
русский, немецкий, финский, польский и иноземные элементы в русской столице»45. Таким образом, с самого начала введения пункта о языковом самоопределении языковая идентификация отождествлялась с этнической. Полученные в итоге сведения по этому вопросу Семенов счел вполне удовлетворительными, хотя и отметил важную для нас особенность: «множество православных отвечали на этот вопрос словом "родной", никак не предполагая, чтобы язык их мог иметь какое бы то ни было имя кроме "родного". Встречался и язык "лютеранский", "католический" и "магометанский" у немцев, поляков и татар, за которых давали ответы их русские квартирохозяева»46. С учетом такого понимания «родного языка» можно сделать вывод о том, что даже введение вопроса об этническом или языковом самоопределении в ходе изучения народности (что предлагали реализовать, например, В. Д. Спасович и А. Л. Погодин47) не принесло бы ожидаемых результатов. В статистических, этнографических и иных вопросниках содержались лишь пункты, касающиеся эндоэтнонима. Поэтому отсутствие «интереса» к этническому самоопределению в ходе этнографических исследований на протяжении ХУШ-Х1Х вв.48 вызвано не только представлением о научной объективности лишь внешней (и прежде всего визуальной) идентификации, осуществляемой по заданной программе-схеме, но и уровнем этнокультурного самосознания изучаемых племен и народов. Разумеется, это не могло не способствовать утверждению существующих стандартов научного описания как плода внешнего наблюдения, а также «овеществлению» этносов как реально существующих объектов49.
В связи с этим вопрос о соотношении конфессиональной и этнической идентичности применительно к традиционному крестьянскому обществу Х1Х в. в России теряет свою остроту, поскольку самоопределение осуществляется, как и ранее, по религиозной принадлежности. Подтверждения тому встречаются в этнографической научной литературе в изобилии. Приведем лишь несколько примеров из практики народоописаний второй половины столетия.
П. А. Кулиш в «Записках о Южной Руси» приводит знаменательный диалог с «малорусскими простолюдинами» (относящийся, вероятно, к 1840-1850-м гг.), вызванный желанием писателя определить происхождение экзонима «черкесы» (так именовали своих «южных соплеменников» «старинные великороссияне»): «Малороссийские простолюдины, на вопрос «"откуда вы" будут отвечать: "из такой-то губернии", но на вопрос "Кто вы? Какой народ?" не найдут другого ответа, как только: "Люде так соб1 народ тай годГ'. "Вы русские?"
"№". "Хохлы?" "Яки ж ми хохли?" ."Малороссияне?" "Що то за малороссияне? Нам ёго й вимовить трудно"»50. По версии Кулиша, этноним «хохол» они отвергают как бранное, слово «малороссиянин» — «книжное, они его не знают», и потому «предоставляя называть себя "русью", "черкасами" и чем угодно, сами себя называют только людьми и не присваивают себе никакого собственного имени»51.
Многочисленные примеры о самоназвании «тутейшие», используемом православными жителями Полесья и пограничных польско-российских территорий, хорошо известны современным исследователям — и тем более этнографам XIX в.: « простой народ в Белоруссии. на вопрос "кто ты?" отвечает: "Русский", а если он католик, то называет себя либо католиком, либо поляком, иногда свою родину назовет Литвой, а то и просто скажет, что он "тутэйший". конечно, противополагая себя лицу, говорящему по-великорусски»52.
Конфессиональная принадлежность (особенно в православном славянском ареале) и в случае осознания своей этнической идентичности могла интерпретироваться как нераздельное единство без иерархизации уровней идентичности. Характерным примером могут служить сербы. В воспоминаниях П. А. Ровинского приводится случай из путешествия по Сербии: крестьянин спросил у него, какой он национальности («Што си? . т. е. кто ты таков?»). Услышав ответ, что он «рус» и «православной веры», собеседник попросил его прочесть «Отче наш». По окончании серб резюмировал: «Ама добро, брате, читаш, па ти си Србин» (хорошо читаешь, значит, ты серб). Ровинский пытался объяснить, что он не серб, а русский, но «русские и сербы — славяне, люди родственного языка и одного православного вероисповедания», но убедить крестьянина ему не удалось, тот остался при своем мнении, заявив Ровинскому: «.ты Сербин, ты этого сам не знаешь» и что «ученые монахи» ближайшего монастыря по старым книгам покажут, «что все русские сербы»53.
К концу XIX в. лингвистический критерий этнической классификации теряет прежнее значение. Его роль признается более в теоретических построениях — например, в вопросах этногенеза в историко-сравнительных исследованиях, нежели в практической области идентификации этнических объектов. Языковая принадлежность осознается как, во-первых, довольно условный признак этничности — особенно в отношении иерархизации разных уровней этнических общностей, и, во-вторых, как недостаточно точный критерий определения этнодифференцирующих свойств групп, место в классификации которых расценивается неоднозначно. При этом
определение позиции в иерархии этноязыковых общностей осуществляется при помощи тех же логических процедур и методического инструментария, что и идентификация единиц этнической общности в других таксономиях.
ПРИМЕЧАНИЯ
Болтин И. Н. Примечания на Историю древния и нынешния России г. Леклерка, сочиненныя генерал-майором Иваном Болтиным. СПб., 1788. В 2-х т. Т. 1. C. 158.
Токарев С. А. История русской этнографии (дооктябрьский период). М., 1966. С. 71-72.
Вишленкова Е. А. Визуальная антропология империи, или «увидеть русского дано не каждому». Препринт WP6/2008/04. Гуманитарные исследования. М., 2008. С. 7.
Шлёцер имеет в виду учение Лейбница о том, что для изучения древней истории необходимо не изучать древнейшие письменные памятники, а обратиться к сравнению языков [Фермойлен X. Ф. Происхождение и институализация понятия Völkerkunde (1771-1843) (Возникновение и развитие понятий «Völkerkunde», «Ethnographie», «Volkskunde» и «Ethnologie») в конце XVIII и начале XIX вв. в Европе и США // Этнографическое обозрение. 1994. № 4. С. 103]. Цит. по: Милюков П. Главные течения русской исторической мысли. М., 2004. С. 104-105.
Шлёцер составил классификацию языков, и, в частности, — «урало-алтайских племен», используя материалы словарей, присланных ему из России Фишером. Методика его была такова. Определяя родственные литовскому языки, ученый, применяя сравнительный подход, устанавливал грамматические сходства и их отличия со славянским языком, затем выявил количественный состав «коренных слов», в которых обнаружились «славянские элементы, элементы праязыка и четверть слов неизвестного происхождения (может быть, финского)». (Цит. по: Милюков П. Главные течения русской исторической мысли. М., 2004. С. 105-106).
Бахрушин С. В. Миллер как историк Сибири //Миллер Г. Ф. История Сибири. В 3-х т. М., 1999. Т. 1. С. 31.
Клубков П. А. Вопрос о старшинстве народов и языков в России XVIII в. // Образы России в научном, художественном и политическом дискурсах. Петрозаводск, 2001. С. 66-73.
2
3
4
5
6
7
10
13
14
Татищев В. Н. Предложение о сочинении истории и географии Российской (1737) // Татищев В. Н. Избранные труды по географии России. М., 1950. С. 94-95.
Татищев В. Н. Общее географическое описание всея Сибири (1736) // Там же. С. 70.
Татищев В. Н. Предложение о сочинении истории. С. 77-94, 95. Надеждин Н. И. Об этнографическом изучении народности русской // Записки Русского географического Общества. 1847. Кн. 2. С. 61-115. Цит. по: Надеждин Н. И. Об этнографическом изучении народности русской // Этнографическое обозрение. 1994. № 1. С. 111-112.
Даль В. И. Напутное слово (1862) // Толковый словарь живого великорусского языка. В 4-х т. СПб.; М., 1880. Т. 1. С. XIV. Даль В. И. О наречиях русского языка. По поводу опыта областного великорусского словаря, изданного вторым отделением Императорской Академии наук (1852) // Там же. С. XLVIII.
15 Там же.
16 Там же.
17 Даль В. И. Напутное слово. С. XVII.
18 Там же. С. XXI.
19 Даль В. И. О русском словаре (1860) // Там же. С. XXXVII-XXXVIII.
20 Vitalich K. Dictionary as Empire: Vladimir Dal's Interpretative Dictionary of the Living Great Russian language // Ab Imperio. 2007. № 2. P. 153-178.
21 Подробно об этом: Александровский И. С., ЛескиненМ. В. Некоторые вопросы этнографического изучения и полемики о статусе малороссийского языка в российской литературной и научной публицистике XIX в. // Украинцы и русские во взаимном общении и восприятии. Очерки (в печати).
Малорусское наречие // Энциклопедический словарь Ф. А. Брокгауза и И. Е. Ефрона. В 41 т. (82 полут.). СПб., 1899. Т. 9a (п/т 18). С. 485-487. Наречие // Там же. СПб., 1897. Т. 20а (п/т 40). С. 611-613. Говор // Там же. СПб., 1893. T. 9 (п/т 17). С. 10-11. Малорусское наречие. С. 485.
Россия. Русский язык // Там же. СПб., 1899. Т. 28 (п/т. 55). С. 564-565. Наречие. С. 611. Говор. С. 10.
Лескинен М. В. Поляки и финны в российской науке второй половины XIX в: «Другой» сквозь призму идентичности. М., 2010. Гл. 3, § 2. Наречие. С. 611-612.
22
23
24
25
26
27
28
29
31 Язык и языки // Энциклопедический словарь Ф. А. Брокгауза и И. Е. Ефрона. СПб., 1904. Т. 41 (п/т. 81). С. 529-548.
32 Там же.
33 Флоринский Т. Д. Малорусский язык и «украшьско-руський» литературный сепаратизм // Украинский сепаратизм в России. М., 1998. С. 337.
34 Харузин Н. Этнография. Лекции, читанные в Императорском Московском университете. СПб., 1901. Вып. 1. С. 56.
35 Об этом писали Л. Я. Штернберг, В. Н. Харузина, С. М. Ши-рокогоров (Этнография // Энциклопедический словарь Ф. А. Брокгауза и И. Е. Ефрона. СПб., 1904. Т. 41 (п/т 81). С. 185-186 (автор — Л. Штернберг); Харузина В. Этнография. Курс лекций, читанных в Московском археологическом институте и на Высших женских курсах в Москве. М., 1909. Гл. II; Широкогоров С. М. Этнос. Исследование основных принципов изменения этнических и этнографических явлений // Широкогоров С. М. Избранные работы и материалы. Владивосток, 2001. Кн. 1. Гл. 3).
36 Пешель О. Народоведение / Пер. с нем. СПб., 1890. С. 128.
37 Там же. С. 127; Петри Э. Ю. Антропология. Основы антропологии. СПб., 1890. С. 96; Харузин Н. Этнография. Вып. 1. С. 45-47.
38 Петри Э. Ю. Антропология. С. 98.
39 Мостовский М. Этнографические очерки России. М., 1874.
40 Кюн К. Народы России. СПб., 1888. С. 1.
41 Кеппен П. И. Девятая ревизия о числе жителей в России в 1854 г. СПб., 1857. С. 135.
42 Кабузан В. М. Народы России в ХУШ в. Численность и этнический состав. М., 1990. С. 7.
43 Семенов П. П. Перепись жителей Санкт-Петербурга 10-го декабря 1869 года в ее отношении к делу статистических переписей в России // Известия ИРГО. СПб., 1870. Т. 6. № 2 (раздел «Географические известия»). С. 45.
44 Там же. С. 46.
45 Там же. С. 54.
46 Там же. С. 61.
47 Лескинен М. В. Поляки и финны. С. 83-84, 147.
48 Несколько иные аспекты этого процесса выделяет Стейнведел: Стейнведел Ч. Создание социальных групп и определение социального статуса индивидуума: идентификация по сословию, вероисповеданию и национальности в конце имперского периода в России //
Российская империя в зарубежной историографии. Работы последних лет. М., 2005. С. 610-633.
49 Соколовский С. В. Этнография как жанр и как власть // Этнометодология: проблемы, подходы, концепции. М., 1995. Вып. 2. С. 133-147. В этом отношении следует заметить, что представления об адекватности подобных методов определения этнической идентичности возрождаются в советской этнографии (примером могут служить, например, словарные статьи: Этноконфессиональная общность // Свод этнографических понятий и терминов. Вып. 6. С. 149151; Классификация лингвистическая // Там же. С. 41-45 и др.).
50 Кулиш П. Предания, легенды, поверья // Кулиш П. Записки о Южной Руси. В 2-х т. Киев, 1857. Т. 1. С. 231.
51 Там же.
Карский Е. Ф. Белорусы. Вильно, 1903. Т. 1. Введение в изучение языка и народной словесности. С. 116. Об этом же применительно к идентификации по языку: Беликов В. И., Крысин Л. П. Этнолингвистика. М., 2001. С. 73.
Ровинский П. А. Воспоминания из путешествия по Сербии в 1867 г. I, II // Русские о Сербии и сербах / Сост., подготовка к изданию, введение и заключительная статья А. Л. Шемякина, комментарии А. А. Силкина, А. Л. Шемякина. СПб., 2006. С. 82.
52
53
Leskinen М. V. Linguistic Factor of Ethnic Identification in the Period of Shaping of the Discipline of Ethnography in Russia (18-19th cent.)
The author analyzes the main trends of interpretation of language as one of the signs of outer (scholarly) ethnic identification on the stage of shaping of ethnography as a special discipline in Russia. The evolution of the meaning of linguistic factor as a marker of ethnic identity is shown, as well as that one as a criterion of the place of ethnos in ethnic linguistic hierarchies and classifications of the epoch.
Key words: history of ethnography in Russia, language codification, ethnic identification, history of linguistic classifications.
