CC BY
127
УДК 930.2
Вестник СПбГУ. Сер. 2. 2012. Вып. 4
Л. М. Аржакова
ПОЛЬСКИЙ ВОПРОС В 1914 г. (по «Запискам» Г. Н. Михайловского)*
Польский вопрос, и без того, как известно, игравший значительную роль в общественно-политической жизни Российской империи, приобрел новое звучание с началом Первой мировой войны. Петербург и Берлин с Веной — в свое время партнеры, разорвавшие на части Речь Посполитую — вступили теперь в ожесточенную схватку, и каждый из них в своих целях пытался разыграть польскую карту. Ситуация при этом оказывалась достаточно щекотливой: чтобы привлечь на свою сторону симпатии польских политиков, нужно было не скупиться на обещания. Но при этом и Россия, и Австро-Венгрия, и Германия меньше всего хотели поступаться собственными политическими интересами, в той или иной форме возрождая польскую государственность (или хотя бы автономию).
До наших дней не утративший интереса разбор (не будет большим преувеличением даже сказать — анализ) российских политических заявлений по польскому вопросу, прозвучавших в Петербурге с началом мировой войны, содержат в себе — вообще во многих отношениях примечательные — «Записки» Г. Н. Михайловского [1]. «Записки» с 1946 г. хранятся в архиве МИД, куда, по-видимому, были переданы из русского Пражского архива [2, с. 4].
Судя по ним, Георгий Николаевич Михайловский (1890-?), недавний выпускник юридического факультета Петербургского университета, в начале войны ставший сотрудником Министерства иностранных дел, достаточно свободно ориентировался в тогдашней обстановке за кулисами российского внешнеполитического ведомства. Как справедливо пишет автор вступительной статьи к изданию 1993 г., «"Записки", без всякого преувеличения, можно назвать художественным исследованием событий, характеров и нравов, самой атмосферы политической и общественной жизни России накануне и в дни ее крушения» [2, с. 13].
Немало места в своих записках Г. Н. Михайловский отвел состоянию польского вопроса, в частности, он счел нужным особо остановиться на воззвании Верховного Главнокомандующего русской армией вел. кн. Николая Николаевича к полякам от 1 августа 1914 г. [3, с. 9-10]. От внимания Михайловского не укрылась как противоречивость содержания этого по-своему любопытного документа, так и внутренняя противоречивость самой ситуации, сложившейся вокруг попыток решения польского вопроса российским внешнеполитическим ведомством в условиях военного времени. Автором «Записок» был прежде всего отмечен сам факт существования двух рез-
* Статья подготовлена при поддержке Федерального агентства по образованию, Мероприятие № 1 аналитической ведомственной целевой программы «Развитие научного потенциала высшей школы (2006-2008 годы)», тематический план НИР СПбГУ, шифр в ИАС: 5.0.255.2008 «Исследование закономерностей генезиса, эволюции, дискурсивных и политических практик в полинациональных общностях».
© Л. М. Аржакова, 2012
ко противостоящих друг другу группировок внутри правительства, — группировок, одна из которых занимала, условно говоря, пропольскую (министр иностранных дел С. Д. Сазонов и его сторонники), а вторая — антипольскую (министр внутренних дел Н. А. Маклаков со своими сторонниками) позицию. Говоря здесь о «пропольской позиции», имеем в виду хотя бы способность этих политиков подняться над давним, ставшим для многих в российской администрации традиционным недоверием к полякам как к подданным Российской империи, и отойти от категорического отрицания самой возможности восстановления Польши, пусть лишь на условиях автономии.
Из «Записок» Михайловского отчетливо видно, что вся декада, отделявшая манифест Николая II о начале войны (20 июля 1914 г.) от воззвания Верховного Главнокомандующего (1 августа 1914 г.), прошла в весьма непростой борьбе этих двух политических ориентаций. По сути, одна группировка ратовала за сохранение прежнего, традиционного для русского правительства курса в польском вопросе, вторая — за внесение в него существенных корректив. Оценивая шансы сторон, Михайловский приходил к выводу, что «надо было проявить всю энергию и темперамент Сазонова, чтобы вырвать у государя согласие на воззвание Николая Николаевича» [1, с. 58].
Размышляя по этому поводу, Михайловский настойчиво искал ответа на неизбежно возникающий вопрос: почему же было решено понизить статус правительственного обращения к полякам, ограничившись воззванием Верховного Главнокомандующего, вместо, казалось бы, естественного в тех обстоятельствах, императорского манифеста, обращенного к полякам? По словам Михайловского, «этот момент подвергался живейшему обсуждению» и в конце концов «было признано, что если освобождение австрийской и немецкой частей Польши не состоится, обращение царя к своим "будущим подданным" будет, несомненно, вредно для престижа царской власти, не исполнившей своих обещаний "будущим подданным"», поскольку в воззвании возвещалось объединение всех трех частей Польши «под русским скипетром» [1, с. 58].
Михайловский обратил внимание и на то, что «в этом не совсем обычном воззвании к полякам от имени не царя, а только военного вождя армии крылась глубокая неувязка между освободительным характером войны в отношении всего западного славянства и ее оборонительным характером, сказавшимся в манифесте Николая II о войне 1914 г.». Также автор отметил, что в воззвании «были повторены известные слова Александра I в эпоху Отечественной войны, что "мир не будет заключен до тех пор, пока ни одной пяди русской земли не останется под вражеской властью"» [1, с. 58].
Таким образом, совершенно справедливо констатировав, что данный «проект, в сущности, воспроизводил давнишнюю мысль Александра II, что [...] русскому правительству пришлось подобрать вожжи в польском вопросе там, где они упали сто лет тому назад на Венском конгрессе» [1, с. 57], автор «Записок» не только отмечал преемственность некогда избранной Петербургом линии в отношении поляков, но и давал этой линии негативную оценку. Но, сознавая, что правительство отчасти получило «по наследству от Московского государства традиционное предубеждение петербургской аристократии против поляков» [1, с. 58], Михайловский не проявлял особого оптимизма и при оценке дальнейших перспектив.
Нельзя при этом не подчеркнуть, что он или не заметил, или не придал значения тому, что его рассуждения по поводу воззвания Верховного Главнокомандующего к полякам не во всем согласуются между собой. Дав сначала достаточно четкий ответ на им же поставленный вопрос, «почему именно была избрана такая форма решения
польского вопроса, как воззвание главнокомандующего», он буквально здесь же (несколькими строками ниже), по существу, пусть невольно, но дает понять, что император даже не рассматривал (или точнее — не допускал для себя) возможности обращения к полякам от своего имени. Действительно, нереалистичность подобного шага со стороны Николая II со всей очевидностью вытекает из самого содержания манифеста от 20 июля 1914 г. Чтобы убедиться в этом, достаточно хотя бы бегло сопоставить эти два общеизвестных текста — «Высочайший манифест о вступлении России в войну» [3, с. 3-4] и «Воззвание Верховного Главнокомандующего к полякам» [3, с. 9-10] вел. кн. Николая Николаевича.
Содержание этих документов заставляет думать, что едва ли они могли бы исходить от одного и того же лица. «Император и самодержец Всероссийский», он же — «Царь Польский», по существу, озвучил в своем манифесте давно знакомые русскому обществу постулаты: «Россия, единая по вере и крови с славянскими народами, никогда не взирала на их судьбу безучастно», Россия всегда испытывала братские чувства к славянам, и потому теперь ей предстоит «заступаться за несправедливо обиженную родственную Нам страну». Император — следуя традиции и протоколу — обращался в своем манифесте к «верным Нашим подданным» и выражал уверенность, что «на защиту Русской Земли [...] самоотверженно встанут все верные Наши подданные».
Конечно, можно исходить из того, что поскольку «народ польский, славянский по племени» [4, с. 515], то манифест адресован, в том числе, и полякам. Но как в таком случае быть с подчеркиваемым в манифесте единством по вере? Все-таки достаточно трудно отрешиться от некогда произнесенного приговора всем надеждам на братское взаимопонимание и взаимовыручку: «Польша — это острый клин, вогнанный латинством в самую сердцевину славянского мира с целью расколоть его в щепы. Глубокая несовместимость и непримиримость латинства с славянством доказана историческим опытом веков, хотя у нас многие не решаются еще признать ее» [5, с. 333]. В самом деле, проходили годы, менялась обстановка в самой России и за ее пределами, но, насколько можно судить, почти неизменным оставалось ощущение, выраженное еще в разгар Январского восстания: «Поляки стоят одинокими в славянском мире» [6, с. 68].
Так или иначе, но в годину предстоящих военных испытаний «Император и Самодержец Всероссийский» все-таки нашел слова, адресованные, очевидно, и полякам, воззвав: «да будут забыты внутренние распри». По крайней мере, по впечатлениям Михайловского, в первые дни войны действительно «совершилось чудо единения если и не "царя с народом", [...] то во всяком случае правительства и общества». Больше того, по словам автора «Записок», изменилось тогда и отношение к императору: «Если в обществе до войны 1914 г. относились к царю без всякого энтузиазма, а очень многие обвиняли его лично в роковом тупике, в котором очутилась Россия, то теперь, в эти первые дни войны, все ему было прощено, все было забыто» [1, с. 30].
И все-таки с точки зрения решения польского вопроса манифест Николая II, царя, в котором «так хотелось видеть [...] действительного вождя армии и России» [1, с. 30], что называется, не работал. Как раз в невозможности провозглашения нового царского манифеста, который бы провозглашал своей целью «воссоздание Польши», автор «Записок» усматривал причину того, что русское правительство «вместо ясной и недвусмысленной постановки всего западнославянского вопроса [...] предпочитало прибегать к таким уловкам (подчеркнуто нами. — Л. А.), как воззвание главнокомандующего, очевидно, менее обязательное, чем манифест царя» [1, с. 58].
Вместе с тем, по мнению Михайловского, «сказывалась в этом и неуверенность в конечной победе над врагом, сквозившая не только в польском вопросе» [1, с. 58]. На его взгляд, воссоздание Польши не могло стать для России целью войны еще и потому, что тогда «война из оборонительной превращалась бы в наступательную, хотя бы и с "освободительной целью"» [1, с. 58].
Но все это лишь одна сторона вопроса. Другая — быть или не быть обращению русской власти к полякам, вне зависимости от того, от кого это обращение будет исходить. До поры до времени этот вопрос оставался открытым. Недаром Михайловский подчеркивал ту роль, какую сыграли энергия и темперамент Сазонова в самом факте появления на свет воззвания Верховного Главнокомандующего к полякам. Понятно, что министр внутренних дел Н. А. Маклаков, который «открыто высказывал недовольство таким неожиданным поворотом в польском вопросе», был в своем мнении отнюдь не одинок. Похоже — и здесь «Записки» Г. Н. Михайловского лишнее тому свидетельство — долгие поиски путей примирения между русскими и поляками в целом мало изменили характер русско-польских отношений, коль скоро воззвание Верховного Главнокомандующего, явившееся не более чем вынужденным дипломатическим шагом, многими в России было воспринято в штыки. Михайловский по этому поводу прямо пишет: «В глазах известных кругов петербургской бюрократии воссоздание Польши, хотя бы под русским скипетром, означало отдачу врагам России — полякам — Царства Польского» [1, с. 59], иными словами, «наступление в польском вопросе "новой эры"» если и ощущалось, то весьма слабо.
По словам Михайловского — наблюдателя, судя по всему, внимательного и не склонного к поспешным выводам, воззвание великого князя «в течение целого года до оккупации Царства Польского германскими войсками [...] служило только для "внешнего употребления", и, несмотря на все усилия Сазонова, во внутренней политике все в этом вопросе оставалось по-старому» [1, с. 59]. И это, заметим, даже притом, что «Сазонов, — как отмечал Михайловский, — во всех дипломатических сношениях подчеркивал славянское решение польского вопроса как единственную цель русского правительства» [1, с. 59].
Г. Н. Михайловского как уже достаточно опытного чиновника особенно настораживало то, что «у союзных дипломатов, конечно, хорошо осведомленных о разногласиях в Совете министров на этот счет, создавалось впечатление неискренности русского правительства, а между тем разве можно вести широкую славянскую политику, если русско-польские отношения не выльются в форму искреннего и прочного примирения?» [1, с. 59-60]. Следует ли понимать так, что сам Михайловский был полностью уверен в искренности правительства? Трудно сказать. Во всяком случае, не приходится сомневаться, что в польском вопросе он твердо придерживался позиции С. Д. Сазонова. Другое дело, что сама эта сазоновская позиция со всех сторон подвергалась критике. Среди тех, кто активно протестовал против избранной С. Д. Сазоновым и бароном Б. Э. Нольде (тогда — начальником Юрисконсультской части МИД) линии в польском вопросе, был, в частности, В. М. Горлов, по словам автора «Записок», — «глубокий по-лонофоб», имевший майорат в Царстве Польском и, по его собственному признанию, говоривший и писавший как поляк [1, с. 35]. Горлов, помощник начальника Юрисконсультской части, — «не специалист по международному праву, а просто дипломатический чиновник» (по характеристике Нольде, приведенной Михайловским) [1, с. 33, 34], твердо держался того мнения, что воззвание Верховного Главнокомандующего
«является или "пустым обещанием" в случае неудачного окончания войны, или же "обманом" в случае победы России» [1, с. 61]. Обманом, на его взгляд, потому что «о независимости Польши не может быть и речи в этом случае, ибо Россия не может позволить себе роскошь иметь под боком такого "потенциального врага", как Польша». Михайловский, по обыкновению не комментируя такого рода выпады против поляков, лишь воспроизводил слова Горлова, будто «Польша неминуемо станет врагом России», что, по его (Горлова) мнению, вытекало «из характера поляков, их национальной склонности не считаться с реальной обстановкой, заноситься и т. д.» [1, с. 61].
Так или иначе приходится констатировать неизбывность утвердившихся в русском обществе стереотипов в отношении поляков и Польши, несмотря на утверждение Михайловского, что ему самому «с этим типом людей раньше никогда не приходилось встречаться» [1, с. 61]. Нельзя также не заметить, что такого рода негативные стереотипы в основном касались территориальной проблемы — широко было распространено убеждение в недопустимости не только восстановления Речи Посполитой в границах 1772 г., но и предоставления широкой автономии Царству Польскому.
Пример Горлова, не желавшего рассматривать польский вопрос в контексте вопроса славянского, можно счесть достаточно типичным [1, с. 61]. С одной стороны, Михайловский настаивал: «Взгляды Горлова представляют интерес не потому, что они имели реальное значение для решения польского вопроса внутри МИД, а потому, что являлись отражением распространенных убеждений петербургской бюрократии» [1, с. 60], но, с другой — будто не замечал, что эти взгляды вступали в противоречие с тональностью «Высочайшего манифеста о вступлении России в войну» от 20 июля 1914 г.
В конце концов, по словам самого Михайловского, как раз после провозглашения манифеста в русском обществе стали говорить о Николае II как о царе, который «в историю войдет Великим, наподобие Петра I или хотя бы Александра I» [1, с. 31]. Михайловский во многом разделял общественные настроения, признаваясь, что «такого "военного" Петербурга, как в первые дни войны, я не видел впоследствии никогда» [1, с. 29]. Подобное же восприятие войны обнаруживаем, скажем, у А. Л. Погодина, который свою «Историю польского народа в XIX веке», вышедшую в 1915 г., начал словами: «Эти строки я пишу во время войны, на знамени которой написаны великие слова об объединении и освобождении народов» [6, с. II].
Внутренняя противоречивость ситуации, сложившейся вокруг польского вопроса, давала о себе знать и в содержании самого воззвания вел. кн. Николая Николаевича к полякам. Долгое время оно не становилось предметом тщательного исследования. Высказывалось, в частности, такое мнение, что «отсутствие внимания к этому документу в отечественной историографии можно объяснить тем, что до недавнего времени любое действие царского правительства, императора и т. д. трактовалось как политический маневр, обусловленный классовой борьбой» [8, с. 133]. В то же время недостаточная изученность самого документа не поколебала широко распространенной уверенности в том, что в воззвании возвещалось грядущее объединение всех трех частей Польши «под русским скипетром» на условиях полной автономии. Вместе с тем, как известно, в воззвании лишь говорится: «Пусть сотрутся границы, разрезавшие на части польский народ. Да воссоединится он воедино под скипетром Русского Царя. Под скипетром этим воссоединится Польша, свободная в своей вере, в языке, в самоуправлении» [3, с. 10]. Михайловский счел нужным подчеркнуть, что само слово «автономия» было озвучено лишь годом позже, в правительственной декларации от 19 июля
ст. ст. 1915 г. [1, с. 57]. Но это «сакральное слово "автономия" в применении к Царству Польскому и всей будущей "единой Польше"», — похоже, не без сожаления писал Михайловский, — которое «год тому назад, быть может, вызвало бы восторг у поляков, теперь, при совершенно изменившейся обстановке, породило только разочарование и недоверие» [1, с. 108].
Не может не обратить на себя внимания сама стилистика, избранная авторами воззвания к полякам. Можно думать, что как раз в ней проявило себя понимание проблемы теми, кто участвовал в составлении этого воззвания: самим министром иностранных дел С. Д. Сазоновым, его советником бароном Б. Э. Нольде и графом Г. Н. Трубецким [1, с. 59]. Использованные в воззвании обороты («Поляки, пробил час, когда заветная мечта ваших отцов и дедов может осуществиться») или напоминание о том, что «полтора века тому назад живое тело Польши было растерзано на куски, но не умерла душа ее», что Польша «жила надеждой, что наступит час воскресения польского народа, братского примирения ее с великой Россией», конечно, в значительной мере ассоциируются с лексиконом польских патриотов.
С одной стороны, использование фразеологии из арсенала оппонентов — обычная политическая (дипломатическая) практика. Но, с другой — становятся понятными протесты «против сазоновского метода решения польского вопроса» со стороны министра внутренних дел и его сторонников, не желавших мириться даже с теми переменами в подходе к польскому вопросу, которые, собственно, лишь оставались на бумаге. Поэтому отчасти можно понять М. А. Маклакова и его единомышленников, которые поспешили подать «секретную докладную записку государю по польскому вопросу, подробно излагая все аргументы против идеи восстановления единой Польши, хотя бы и под властью русского царя». Лишним свидетельством неустойчивости новой линии в польском вопросе в 1914 г. могут служить комментарии Михайловского по поводу того, что Маклаков и его соавторы «настаивали на взятии обратно в той или иной форме воззвания вел. кн. Николая Николаевича и возвращении к "традиционной" русской политике, то есть к идее раздела Польши» [1, с. 59].
По мнению Михайловского, «желаемого результата записка не имела, первоначальное решение, торжественно возвещенное всему миру, не было отменено», но в самих словах автора будто сквозит сомнение (или ирония?). К тому же, Михайловский не мог не признать, что после воззвания Верховного Главнокомандующего «политика русского правительства в отношении поляков раздвоилась: по ведомству иностранных дел это была новая эра воссоздания новой Польши, по ведомству внутренних дел это была прежняя политика недоверия и подозрительности с несомненной скрытой целью сохранения прежнего раздела Польши» [1, с. 59]. Проблема усугублялась тем, что представители ведомств не желали бесстрастно взирать на действия противоположной стороны. Так, Н. А. Маклаков и М. А. Таубе стремились «выставить Сазонова перед государем проводником затей наших "союзников", поднявших польский вопрос, дабы ослабить наше положение в Европе отторжением от России с таким трудом добытого Царства Польского» [1, с. 60].
Понятно, что разыгрывание польской карты новостью не было. В контексте попыток решения польского вопроса на начальном этапе мировой войны особый интерес представляют отношения держав — участников разделов Польши: сегодня они — военные противники, а завтра — вновь союзники? Во всяком случае, не слишком скрывая свои антигерманские настроения, Михайловский достаточно скептически пишет
о тех петербургских кругах, где «по старой привычке» думали «о возможности восстановления после войны "дружеских и добрососедских отношений" как с Германией, так и с Австро-Венгрией» [1, с. 60].
Специально отметим, что Г. Н. Михайловский уверенно, без каких-либо оговорок, называет авторов воззвания. В то же время вопрос авторства воззвания в нашей литературе считается далеко не простым. Перечень тех, кто — наряду с Сазоновым — принимал участие в составлении документа, вызывает споры.
Как уже было сказано, информация о воззвании Верховного Главнокомандующего вел. кн. Николая Николаевича к полякам 1 августа 1914 г. прочно вошла в нашу литературу. Но вместе с тем не приходится сомневаться в правоте А. Ю. Бахтуриной, когда она пишет: «.Несмотря на то, что воззвание имело большой резонанс во всем мире, отечественная историография обошла стороной как историю появления этого документа, так и взаимоотношения России с поляками в годы первой мировой войны» [8, с. 133]. Поэтому внимание исследовательницы в статье, посвященной воззванию Верховного Главнокомандующего вел. кн. Николая Николаевича, в основном оказалось сосредоточено на вопросах, долгое время вызывавших затруднения, а именно: кто был инициатором и кто непосредственным автором воззвания, чьим интересам оно отвечало, а также «было ли оно пропагандистским жестом, или же рассчитанным политическим шагом» [8, с. 134].
Трудно не согласиться с А. Ю. Бахтуриной в том, что «большинство имеющихся сведений — всего лишь частные мнения». Бесспорно и другое ее утверждение: «Введенные к настоящему моменту в научный оборот источники, пожалуй, не позволяют создать максимально убедительную картину происходившего и не дают окончательного ответа на поставленные вопросы» [8, с. 134]. Стремясь исправить сложившуюся ситуацию, исследовательница вводит в научный оборот новые документы из фондов Архива внешней политики России, призванные пролить свет на историю воззвания от 1 августа 1914 г., но и после обнародования этих документов приходит к выводу, что они не способны в полной мере «решить поставленные задачи» [8, с. 134]. Так, содержащееся в письме военного министра В. А. Сухомлинова от 31 июля 1914 г. сообщение о том, что им совместно с С. Д. Сазоновым и начальником Генштаба Н. Н. Янушкевичем «был разработан текст воззвания к полякам и представлен императору», вызывает лишь новые вопросы. Исходя из того, что, как известно, «взаимоотношения Сазонова с Сухомлиновым и Янушкевичем были чрезвычайно напряженными», тем более, что «Сухомлинова и Янушкевича Сазонов считал весьма посредственными специалистами» [8, с. 134], Бахтурина делает несколько неожиданное заключение: «объединиться по собственному желанию эти трое не могли. Инициатива, пожалуй, могла исходить как от великого князя Николая Николаевича, так и от императора» [8, с. 134].
Такой вывод все-таки представляется не бесспорным. И поводом усомниться в нем могут служить как раз «Записки» Г. Н. Михайловского. Конечно, это тоже «лишь частное мнение». Но мнение человека, безусловно, хорошо знакомого с внешнеполитической кухней последних лет существования империи. Как уже упоминалось, по сведениям Михайловского, авторами воззвания выступили Сазонов, Нольде и Трубецкой. И это как раз тот коллектив единомышленников, состав которого вряд ли способен вызвать недоумение. Лишним доводом в пользу версии Михайловского может служить и свидетельство Г. П. Федотова, вспоминавшего по случаю кончины Г. Н. Трубец-
кого в 1930 г., что именно Г. Н. Трубецкой был в свое время автором известного воззвания вел. кн. Николая Николаевича к полякам.
Михайловскому в своих «Записках» неоднократно доводилось констатировать тот факт, что инициатива составления воззвания исходила от самого министра иностранных дел. Инициатива эта, как известно, была реализована и вызвала ряд протестов, в том числе в Совете министров. Нельзя не отметить, что изложение Михайловским обстоятельств появления воззвания к полякам внутренне логично и не дает повода заподозрить автора в недостаточной осведомленности. Бахтурина же ссылается, в частности, на свидетельство Дж. Бьюкенена, который в своих мемуарах отмечал, что в августе 1914 г. «император признал целесообразным рассмотреть вопрос о восстановлении Польши и [...] с этой целью великий князь Николай Николаевич, по приказу его величества, обнародовал манифест к полякам, предусматривавший дарование широкой автономии» [8, с. 133]. Но можно ли утверждать, что английский дипломат располагал подробной информацией о закулисной истории подготовки этого документа? Как представляется, нельзя исключать того, что Бьюкенен попросту разделял уверенность, что инициатива издания актов подобного рода не могла исходить не от самого монарха.
«Записки» Г. Н. Михайловского, в конечном счете, еще раз подтверждают, что российское правительство склонялось к сохранению прежней линии в польском вопросе. Этому не противоречит тот факт, что С. Д. Сазонов, причастность которого к составлению воззвания сомнений не вызывает, «зная международную обстановку, [...] самым решительным образом настаивал на принятии недвусмысленных шагов для разрешения польского вопроса в освободительном духе». Вместе с тем, по мнению автора «Записок», Сазонов «не допускал мысли о полном отделении Польши от России», хотя при этом «желал, чтобы русское правительство теперь же, в такой критический момент войны, провозгласило принцип полного невмешательства России во внутреннюю жизнь Польши» [1, с. 108].
Правда, нельзя также не отметить, что сам Михайловский — при всей свойственной ему трезвости в оценке тогдашней ситуации — судя по всему, исходил не только из необходимости, но и возможности существенных перемен в правительственном подходе к польскому вопросу. Следует ли считать это иллюзией? В значительной мере — да. Похоже, что тонкий наблюдатель и аналитик, каким был Михайловский, на этот раз, все же невольно выдавая желаемое за действительное, не увидел, что заявления русского правительства по польскому вопросу в лучшем случае являли собой лишь декларацию о намерениях, не подкрепленную реальными шагами.
Источники и литература
1. Михайловский Г. Н. Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства. 1914-1920. В 2 кн. Кн. 1. М.: Международные отношения, 1993. 519 с.
2. Ермонский А. Заметки на полях рукописи, найденной в архиве. // Михайловский Г. Н. Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства. 1914-1920. Кн. 1: М.: Международные отношения. С. 3-16.
3. Год войны с 19 июля 1914 г. по 19 июля 1915 г. Высочайшие манифесты. Воззвания Верховного Главнокомандующего. М.: Издание Д. Я. Маковского, 1915. 588 с.
4. Чаадаев П. Я. Несколько слов о польском вопросе // Чаадаев П. Я. Полное собрание сочинений и избранные письма. В 2-х т. Т. 1. М.: Наука, 1991. С. 512-516.
5. Самарин Ю. Ф. Современный объем польского вопроса // Самарин Ю. Ф. Соч. Т. 1. Статьи разнородного содержания и по польскому вопросу. М.: Типогр. А. И. Мамонтова и Ко, 1877. С. 325-350.
6. Гильфердинг А. Ф. Развитие народности у западных славян // Гильфердинг А. Ф. Собр. соч. Т. 2. СПб.: Печатня В. Головина, 1868. С. 53-106.
7. Погодин А.Л. История польского народа в XIX веке. М.: Издание Г. А. Лемана и С. И. Сахарова, 1915. 297 с.
8. Бахтурина А. Ю. Воззвание к полякам 1 августа 1914 г. и его авторы // Вопросы истории. 1998. № 8. С. 132-136.
Статья поступила в редакцию 16 июня 2012 г.
