«Полная свобода» в «мире, придуманном маркетологами». Молодая польская проза начала XXI века Текст научной статьи по специальности «Языкознание и литературоведение»

И.е.адельгейм

«Полная свовода» в «мире, придуманном маркетологами». Молодая польская проза начала XXI века

Полная свобода [...] никакого долга, никакой борьбы, впрочем, и бороться-то не за что [...]

М. Нахач

Главным опытом молодых писателей 2000-х гг. оказалась стремительно пройденная граница между двумя системами: «Детство [...] прошло еще в ПНР, паспорта они получали, когда строй качало, словно пьяного рабочего-колхозника, а спустя мгновение обнаружили себя двадцатилетними гражданами III Речи Посполитой»2. Время, важнейшее для формирования личности, пришлось на период распада привычных форм. «Взрослеть в момент исторического перелома - удовольствие весьма сомнительное»3, - осмысляет свой опыт герой романа И. Карповича «Жесты». Персонажи ощущают себя словно бы «подвешенными» во времени: «смутно запомнившийся коммунизм пал, капитализм разрастался, точно сорная трава [...], преемственность опыта была грубо прервана [...] в результате ты не принадлежишь ни к предыдущему поколению, ни к последующему [...] Гражданство польское, если я вдруг засомневаюсь, можно заглянуть в паспорт. Но все остальное: множества, группы, подмножества и взгляды, все это туманно. Я напоминаю уравнение с огромным количеством неизвестных; я не в состоянии себя решить»4. «Я - человек временный»5, -прямо заявляет повествователь романа К. Варги «Терразитовое надгробие».

Существуя в пространстве капитализма, авторы и их герои-повествователи еще связаны с социализмом детскими и подростковыми впечатлениями. Но этот незрелый опыт не дает им возможности, в отличие от предшественников, противопоставить постсоциалистическим будням романтизм диссидентства. Для этого поколения пафос сопротивления сводится к воспоминаниям об отмененных из-за введения военного положения детских телепередачах: «[...] теперь все, кому тогда было де-

вять лет, патриотически завывают, что коммунисты, мол, не дали им посмотреть "Телеутро"»6 (ср. в романе Карповича «Жесты»: «[...] потом появился [...] генерал Ярузельский, который что-то объявил. Я ничего не понимал, считал, что лысая фигурка, похожая на Мишку-ушастика и крыса Александра, просит у детей прощения за отмену "Спокойной ночи, малыши". Мать слушала, игрушка читала, флаг висел, снег шел, мать плакала. - Не расстраивайся, мама, - сказал я. - Ну, обойдусь я как-нибудь без "Спокойной ночи, малыши"»7). Характерно, что герой рассказа М. Витковского «Коллаборация» (сборник «Фотообои») с иронической ностальгией вспоминает даже свой детский конформизм - как возможность активного социального выбора: «Я еще успел. О да! Любимчик системы! Ни дать ни взять Ежи Путрамент»8.

Военное положение запомнилось - тем, кто его застал -лишь мальчишеским интересом к танкам и бронетранспортерам. «Они с детским восторгом наблюдали за колонной танков Т-66 [...]. Их завораживала эта война понарошку [...] Военное положение пронеслось мимо, точно потерявшийся пес в поисках хозяина. Недолгое увлечение военной техникой прошло бесследно, зиму сменила весна, и первая же оттепель принесла надежду на то, что скоро станет тепло, и можно будет снова играть в мяч, ведь никакой хунте не под силу это запретить»9, -говорит об опыте своих сверстников герой-повествователь романа К.Варги «Проспект независимости».

Нехватка в опыте писателей, родившихся в конце 1960-х -1980-е гг. и начавших активно печататься в 2000-е - Давида Беньковского, Кшиштофа Варги, Игоря Остаховича, Марека Кохана, Кшиштофа Беськи, Войцеха Кучока, Роберта Осташев-ского, Мариуша Сеневича, Петра Червиньского, Славомира Схуты, Ярослава Маслянека, Даниэля Одийи, Михала Витков-ского, Томаша Пёнтека, Макса Цегельского, Игнация Карповича, Адама Качановского, Михала Ольшевского, Лукаша Ор-битовского, Доминики Киверской, Сильвии Хутник, Марты Дзидо, Агнешки Дроткевич, Дороты Масловской, Мирослава Нахача, Катажины Бызи, Петра Ц., Доминики Ожаровской и др. - романтики общественного сопротивления, борьбы, неко-

его выходящего за пределы собственного «я» содержания очень заметна в самоощущении их и их героев. То, что в момент достижения «идеального повстанческого возраста» им «не пришлось умирать за Польшу» - «на этот раз хватило авторучки, автомат не понадобился»10, - обернулось, как показывают тексты, подлинной психологической травмой.

Герои-повествователи сами - с почти мазохистским упорством - идентифицируют свое поколение как «потерянное»: «жалкое»11 (Варга), «безмозглое», «первое поколение, которое не воспользовалось шансом и не взбунтовалось против предыдущего», «воспитанное на рекламных акциях [...] и клипах MTV»12 (Червиньский); «выросшее в период, когда бороться никто не хотел, но и лизать задницу системе тоже»13 (Сеневич), «поколение [...] предел мечтаний которого - вечный безлимитный доступ к Интернету»14 (Петр Ц.), «поколение спазма задницы и всеобщего отвращения, отвержения и отплевывания, поколение пандемии птичьего гриппа и слепого страха[...], поколение синтетики, вознесенной до ранга заповеди, поколение пустой рамы, дешевой лжи, слэпстика* и влажных снов, в которых выискивают концепции дао, поколение генетических изменений в клетках карпа, поколение псевдоотвращения, принимаемого за экстаз, поколение острого соуса и большого баб-ла [...]»15 (Схуты) и т.д.

Они осмысляют себя в роли менеджеров-потребителей, спасаясь от тоски, ощущения бессмысленности жизни при помощи алкоголя, наркотиков, агрессии. Показательно, что чем младше писатели и их герои, тем это состояние острее. Роман совсем юной Ожаровской «Гром не грянет», названный критиками «первым литературным голосом поколения, родившегося в III Речи Посполитой»16, даже привлек внимание психологов и социологов. Героиня Ожаровской - от имени своего поколения - декларирует «nanibyzm» (от польского «na niby» -

* Слэпстик - основанная на традициях цирка и американского театра комедия потасовок, пинков, падений и прочего «телесного юмора».

«понарошку»). «Наше знамя - пустота»17, - заявляет она. О пустоте говорят также герои Червиньского18 и Варги19.

В современном глянцевом мире персонажи испытывают чувство потерянности и страха, словно бы иллюстрируя высказанную британским критиком и сатириком К. Брауном20 идею «Global Warning» («глобальное предупреждение», по аналогии с «Global Warming» - «глобальное потепление»). «Смерть так близко, все ближе, она уже дышит нам прямо в лицо [...] Полное вырождение, всеобщий упадок всего на свете. Деспотизм, деморализация. [...] Один миг - и мы уже трупы. Мы можем погибнуть в любой момент. И неважно, что будет причиной: отравленное мясо, отравленная вода, полимеры какие-нибудь, правая партия или левая, русские или наши»; «везде смерть»21, - твердит герой Масловской. Схуты называет свое поколение «поколением слепого страха перед BCF, SARS, USA, UOP, ZUS и прочая»22, а повествователь романа Маслянека «Апока-липсис'89» признается: «я мечтал об одном: не бояться»23. О том же мечтает героиня романа Дзидо «Устрица»24. «Боюсь, аж дерьмо в портках трясется»25, - заявляет повествователь рассказа «Широкий, глубокий, зачеркнуть все» из одноименного сборника Орбитовского. Герой «Терразитового надгробия» Варги хотел бы забыться сном «спокойным и неспешным», однако и он, и его соотечественники в своих снах «бродят по вонючим топям, и с каждым шагом их ноги все больше погружаются в трясину [...], и во сне они напряженно ждут, когда их тела поглотит черная магма»26. «Мои монстры, которых мне удается отгонять днем, приползают ночью [...]»27; «они все боятся, не столько за свою работу, не столько своих начальников, сколько самих себя, своей жизни»28, - рефлексирует герой романа Варги «Опилки». Страх преследует и героев Карповича: на протяжении романа «Не-привет» многократно повторяются слова: «Меня снова трясет»29; герой «Жестов» с отчаянием признается, что «жизнь выскальзывает из рук [...]»30.

Неудивительны поэтому столь характерные для этой прозы предсуицидальные состояния героев. «[...] и мы уплывем в ванне, полной крови. Заснем сладким и легким сном после тридцати таблеток "ксанакса". Можно еще лечь на рельсы и дож-

даться поезда»31, - грезит героиня «Устрицы» Дзидо. «Может, я уже не хочу никакого будущего. [...] Может, мне будущее уже не нужно. Может, оно никому из нас не нужно»32, - рассуждает герой романа Червиньского «Ходум vitae»*. Повествователь другого романа Червиньского - «Поругание» - называет свой текст «надгробием»33 поколения, а повествователь «Опилок» Варги -«завещанием»34.

Показательны финалы книг молодых писателей - смерти, пожары, катаклизмы, убийства, самоубийства, автокатастрофы, авиакатастрофы и т.д. Роман Кучока «Дрянье» заканчивается словами: «Я был, меня больше нет»35 (ср. подобные реплики в «Поругании» Червиньского - «Мы [наше поколение - И.А.] -уже история. Нас больше нет»36 и в «Опилках» Варги - «мы принадлежим к подыхающему поколению, абсолютно лишнему, будем становиться все прозрачнее, пока наконец не исчезнем вовсе, причем никто этого не заметит»37); роман Витков-ского «Барбара Радзивилл из Явожно-Щаковой» - «C'est fini**»38; «Проспект Независимости» Варги - «Конец света лениво приближался»39, роман Схуты «Отходняк» - «И -наступает тьма»40, роман Хутник «Пройдохи» - «Завтра не будет ничего»41 и пр.

В качестве альтернативы самоубийству фигурируют попытки уйти в сон (герои романов «Сонливость» Кучока и «Исповедь спящей красавицы» Сеневича то и дело погружаются в сон, а героиня «Исповеди...» к тому же каждый раз видит во сне собственное самоубийство: «[...] поскольку я от живых убегаю. [...] Я - беглянка. Я - Спящая красавица-беглец! Собрала манатки - и только меня и видели!»42), а также инфантильные попытки «уйти в сказку»: «Я недавно искала этот выход в шкафу, но не смогла найти. - Я его все время ищу. Он где-то должен быть, правда? - говорит героиня «Устрицы» Дзидо. -

* Оригинальное название - «Przebiegum ¿уаае» - парафраз-калька словосочетания «ситси1ит vitae».

** Все кончено (фр.).

Мы закроем за собой дверь. И не вернемся. И наконец будем

43

жить на полную катушку» ; взрослые герои «Ходум уйае» Червиньского увлечены историей Маленького принца, в конце концов один из них убегает «в мультяшный город, на муль-тяшную улицу», где его сердце наполняется «подлинной -мультяшной - надеждой» 44, а второй бесследно исчезает, подобно герою Сент-Экзюпери. Герой «Жестов» Карповича для «другой жизни» неслучайно выбирает фамилию, созвучную сильному обезболивающему: «господин Кетанол»45.

Повествователю словно бы некуда увести своего героя, кроме как на тот свет, поскольку на этом ему нет места. «Я наконец нашел свой путь», - говорит повествователь «Террази-тового надгробия» Варги, вынимая из брюк пояс, чтобы завязать петлю. Один герой «Проспекта Независимости» гибнет в авто-, а другой - в авиакатастрофе («он не добрался до Америки, но и не остался в Польше, в конце концов застрял где-то посередине, на полпути между землей брошенной и землей обетованной, ни одна из которых не была пригодна для жизни»46).

Неслучаен на этом откровенно депрессивном фоне всплеск интереса к военной теме. По утверждению Д. Лакапры, травма «заразна» - она распространяется не только через непосредственное общение со свидетелями, но и посредством научных исследований, художественной рефлексии, СМИ, включается в процесс самоидентификации как проекция47. В молодой прозе 2000-х гг. воплощается опыт поколения, осознавшего, что Освенцим не заставил мир и человека принципиально измениться, поколения, которое, несмотря на девальвацию страдания и крови в современном мире, ежедневно соприкасается с ними посредством СМИ, поколения читателей ошеломляющих репортажей В. Тохмана и В. Ягельского и др. о войнах и массовых убийствах в бывшей Югославии, на Кавказе, в Африке, в Афганистане и т.д. Немаловажно наконец то, что молодые писатели оказываются свидетелями и участниками идущей в последние десятилетия в польском обществе дискуссии о Холокосте, о сложном сплетении польской «мании собственной невиновности»48 с подсознательным чувством вины-дискуссии, важнейшими болезненными вехами которой ста-

ли эссе Я. Блоньского «Бедные поляки смотрят на гетто» (1987), автор которого делает попытку разделить понятия со-участия и со-виновности, а также посвященные еврейским погромам руками поляков документальная книга Т. Гросса «Соседи» (2000), пьеса Т. Слободзянека «Наш класс» (2010), фильм Р. Пасиков-ского «Остатки после жатвы» (2012).

Постпамять этого поколения оказывается столь мучительной, что, по сути, сама является травмой. Молодой герой романа Петра Пазиньского «Пансионат» ощущает физическую связь с поколением, пережившим Уничтожение: «Я хотел убежать, но почувствовал, что меня держит какая-то сила [...] словно ноги мои спутаны веревкой, словно я принадлежал к поколению пана Абрама и пани Мали, словно не было никакой разницы в возрасте между мной и дядей Шимоном, ни малейшей щелочки, способной разделить наши судьбы. Они держали меня в стальных объятиях»49.

Роман и рассказы (сборник «Птичьи улицы») Пазинь-ского, неслучайно названного критикой «первым литературным голосом третьего поколения после Холокоста»50, стоит особняком в достаточно однородном массиве молодой польской прозы 2000-х гг. и полностью посвящены еврейской теме, однако не только он, но и ряд других молодых авторов обращается к проблеме неправдоподобно тесного соприкосновения пространства Варшавы с чужой смертью* и проблеме «запятнанности» Польши сотворенным на ее территории и на глазах у поляков Злом: «Здесь каждый атом обагрен кровью. [...] Если мир полон руды зла, то именно здесь, у нас, стояли плавильные печи. Крупномасштабное производство чистейшего зла в печах, которые люди топили людьми»51. Варшава описывается молодыми авторами как город-кладбище, стоящий в буквальном смысле на трупах, на крови, на костях: «[город -

* Варшава - город, где существует уникальный район, выстроенный на руинах и из руин гетто, но при этом представляющий собой воплощенное забвение: ничто в этом социалистическом районе-утопии в духе Карл-Маркс-Аллее не напоминает о бывших обитателях.

И.А.] выстроенный из трупов, на трупах»52,«куда ни пойдешь -все трупы-трупы-трупы»53, «Варшава стремится к современности, а что она идет по трупам - так это не в первый раз»54, «Феникс из пепла. Когда-то так про город говорили, что, мол, после войны вдруг столица возродилась с нуля, из руин, из останков человеческих [...]»55, город-«кладбище»56, «поселяются [...] на огромном кладбище, на почве, унавоженной телами сотен тысяч людей»57, «новые городские кварталы построили на человеческих костях, лежащих совсем неглубоко, прямо под ногами прохожих. Этот образ [...] сросся с городом, став естественным элементом повседневности. Мы были обречены на него, словно люди, которым выпало жить на руинах умершей цивилизации»58; «Стены подвала видели такие сцены, после которых были уже не в состоянии хранить велосипеды, раскладушки и банки с вареньем»59. Еврейское прошлое города воспринимается как непосредственно соприкасающееся с мирной жизнью подполье (евреи-зомби, выходящие из подвала современного дома в романе Остаховича «Ночь живых евреев»; «[...] слышен был тот шум - и те жалобы, все еще доносящиеся из-под земли, из-под остатков тротуаров [...]»60 у Пазиньского) или, напротив, некий фильтр, видоизменяющий современность («Орлиная, Гусиная, Воронья и Утиная улицы звучали в воздухе и, казалось, каждая напевала собственную мелодию. Другие ложились на тротуар, подставляя свету шершавую фактуру»61), тень (Фельдвурм, герой рассказа Пазиньского «Манускрипт Исаака Фельдвурма», олицетворяющий вместе со своей якобы закопанной где-то в подвалах бывшего гетто рукописью о Варшаве память о варшавском гетто, о еврейском прошлом города в целом, - «был нашей тенью, не вполне отчетливой, но почти осязаемой, отражением той стороны, которую нам, к счастью, не дано было испытать»62), зеркальное отражение («Улица вздымалась, вывернутая наизнанку, даже трамваи проезжали, нацелив пантографы вглубь незримого неба»63), не-гатив64, некая параллельная современной - польской - реальность («кое-где [...] по-прежнему существует Варшава, словно бы параллельная той, по которой экскурсоводы водят профанов, Варшава с неопределенным статусом, едва уловимая,

мерцающая на грани бытия и пустоты»65; «Говорили, что город полон лакун и уступов и через них можно пробраться вглубь, где по-прежнему курсируют, весело позванивая, трамваи, и где изучают Книги. [...] надо лишь отыскать нужный ход [...]»66). Молодая проза говорит о стирании еврейского слоя варшавского «палимпсеста»: «Порой делали вид, что его [Фельдвурма - И.А.] история не имеет никакого значения и что шаги его затихли. В цене были новые дома, прекрасные сады и сверкающий асфальт, прикрывший прежние артерии»67; «[...] сетка современных улиц оказалась проложена кое-как, словно бы на пустом месте, она не прилегала к почве, повисала в пустоте, неловко прикрывая небытие»68; «Пустота заселенная заново»69. Роман Остаховича открывается словами: «Я родился и живу в городе золотоискателей. В свое время они съехались сюда со всей сожженной равнины. Искатели золотых коронок и серебряных ложечек. Их привлек дым руин и зловоние сожженных тел богатых горожан [...] Мы не предаемся воспоминаниям [...]»70. Память об уничтоженных жителях заново обжитой затем территории сознательно предана забвению - неслучайно Хутник в романе «Карманный атлас женщин» использует «косметический» образ: «Депиллированы все остатки прошлого [...]»71.

Отсюда мотивы страха и возмездия - умершие напоминают о себе. В романе Остаховича «Ночь живых евреев» из подвала современного польского дома однажды появляются мертвые евреи, наводняя варшавские улицы, а польские персонажи «проваливаются» то в один, то в другой эпизод военной действительности. Характерно, что оказавшись в Освенциме, герой чувствует, что, в отличие от тех, кто находился «в пра-образе», настоящем концлагере, он «не невинен, не случаен»72. В романе Хутник «Малютка» несчастье, постигшее семью спустя десятилетия после войны - ребенок, родившийся с чудовищными уродствами - однозначно прочитывается всеми как божья кара, месть истории (прабабушка девочки в 1944 году обобрала, а затем выдала немцам двух варшавских беженок).

«Экологической нишей» столь депрессивно настроенного нового поколения персонажей-повествователей оказывается память о детстве на излете социализма и своем наивном вос-

хищении импортными товарами, когда «пакеты с изображением двух булок с котлетой» еще воспринимались как «святое причастие»73; «Здорово было оказаться в стране [...] напоминавшей огромный валютный магазин. [... ] Жаль, что сегодня лондонская улица выглядит точно так же, как наша [... ] Мы сделались ужасно банальны»74. Именно это поколение вносит в польскую литературу ценный психологический и художественный опыт - «изнанку» официальной истории, детский опыт со своей, отличной от взрослой, иерархией ценностей (жевательные резинки «Дональд Дак» или школьные оценки, а не политическое сопротивление или торжество исторической справедливости: «мир складывался из не пересекающихся плоскостей: наша, маленькая, школьная [...] - и более крупные, с выборами, ликвидацией последствий социализма и пафосом, к которому мы привыкли на бессмысленных уроках польского язы-ка»75), упущенными предшественниками деталями.

Показательно, что если предыдущее поколение в 1990-е гг. освобождало прозу инициации от проблем идеологии, то в 2000-е годы происходит обратный процесс. Так, Витковский рассматривает процесс взросления как утрату мальчиком из европейской провинции иллюзий относительно цивилизации потребления. Инициация уподобляется знакомству с материальными воплощениями мифического Запада (от импортной жевательной резинки в детстве до роскошного отеля в зрелом возрасте): мир, воспринимаемый поначалу с детским энтузиазмом, предстает затем адом потребительства.

Опыт детства и отрочества, пришедшихся на эпоху ПНР, оказываются для авторов и их героев ценными вдвойне: они уникальны не только как бесповоротно миновавший этап любой человеческой жизни, но и потому, что историей стала бывшая их фоном реальность социализма: «Мое время - восьмидесятые годы, выбитая в бетонной стене колодца ниша, где я устроил себе логово»76; «Я родился в совершенно другой галактике: тридцать лет назад»77. Герой романа Маслянека «Апо-калипсис'89» замечает, что люди расспрашивают друг друга о том, что они делали раньше так, «словно это было до войны. Как в кино. Чем ты раньше занимался? Я был врачом, а ты? А я

учителем. А-а, понятно, а теперь вот мы оба на фронте. Вернусь домой и снова открою практику. А я буду учить детей. Ха-ха-ха. Не вернуться нам домой [...] и мне уже не стать тем, кем я был. Конец. До самой гребаной смерти мы останемся теми, кто мы есть сейчас, а то и хуже»78.

Молодые авторы говорят о психологической ущербности своего поколения, утратившего детские иллюзии и получившего взамен меркантильную повседневность цивилизации потребления: «Банки из-под искрящихся заграничных напитков, бережно сохранявшиеся, украшавшие мебельные стенки - память о далеких путешествиях в благословенные края, - оказались вдруг тем, что можно купить, опустошить, смять и выбросить. Сухие загорелые тела кукол Барби, Микки-Маус и До-нальд-Дак, чипсы в шуршащих пакетиках, одноразовые вилки, все, что прежде стояло за стеклом, весь красочный мир одноразовых упаковок взорвался [...] и накрыл нас волной»79. Мир обращается в гигантский гипермаркет, а гипермаркет заменяет мир: «целый мир, замкнутый под крышей торгового центра, мир, в котором все люди были своими, чувствовали себя как дома, даже странно, что на пороге не стояли их домашние та-почки»80. Даже наводняющие однажды современную Варшаву зомби - жертвы Холокоста - в романе Остаховича охотнее всего проводят время в торговом центре с символическим названием «Аркадия» и с энтузиазмом предаются потребительству.

Повествователь романа Червиньского «Поругание» вспоминает, как поляки «мечтали о том, что скоро они будут сходить с ума от скуки, подобно американцам»81 (это вожделенное состояние нации описывается в его более позднем фантасмагорическом романе «Международ»: в тридцать девятой Речи Посполитой «болезненный достаток» приводит к такому «маразму и безделью»82, что лишь интимная жизнь премьера Новой Албании еще вызывает у общества хоть какой-то интерес). Американское потребительство, ставшее моделью для подражания, развивалось постепенно и пугающих масштабов достигло лишь к концу ХХ в., когда появился термин «гиперпотребительство» - потребительство сверх меры, напоказ, не ради удовлетворения основных потребностей, но ради соответствия

навязываемым СМИ и рекламой стандартам. В Польше процесс ускоренного освоения потребительского стиля жизни начинается в 1989 г.: «Первый глоток этой пышно расцветшей реальности был убийственен. Я чуть не умер от обжорства. Буквально. Я не шучу. Я мог, например, на протяжении пяти часов [...] безостановочно есть: есть всякую дрянь, пить всякое разноцветное дерьмо и смотреть не менее калорийные телепрограммы по кабельному телевидению или гоняться по коридорам какой-нибудь примитивной видеоигры»83, - рассказывает Схуты. «Нас приучали жрать»84, - пишет Масловская.

Идеи же антипотребительства появились в Польше тогда, когда стали очевидны негативные стороны нового строя - огромная безработица, диктатура СМИ, снижение уровня образования и, наконец, когда вожделенная свобода обернулась бессмысленным потребительством: «Явившаяся свобода предстала наводнением разноцветных упаковок, пластика, бумаги и железа»85; «Пиво было австралийским. Теперь в супермаркетах продают австралийское пиво. Стало быть, портит воздух он теперь тоже по-австралийски, думает Густав. O my goodness, у нас теперь есть даже по-австралийски испорченный воздух. До чего же у нас свободная страна»86; «Появилась вожделенная кола в банках [...] На фабриках появилась вожделенный марксистский отчужденный труд. На улицах появились вожделенные бандиты из американских фильмов. У них были вожделенные американские бейсбольные биты. На экранах телевизора появились вожделенные американские шампуни [...] Мы, наконец, были свободны»87.

Характерны физиологические образы, при помощи которых молодые прозаики описывают эту стадию: «И наступило похмелье»88; «копролитказинообразного капитализма»89 (Схуты); «Город исчезал под пластиковым океаном, превращался в сплошную рекламную блевотину»90; «большая жратва подыхающего в луже собственной блевотины западного мира»91 (Варга); «Мое брюхо набито [...] годами исключительно калорийной жизни, и я вполне могу наблевать на ваши фирменные портки [...]»92 (Червиньский); «Отрыжка от колы, отрыжка от чипсов,

отрыжка от искусственных красителей всех цветов радуги»93 (Масловская) и т.д.

Парадоксальным образом в Польше насаждение культуры гиперпотребительства шло на фоне безработицы и в целом достаточно невысокого уровня заработков (переход от общества «пустых полок» к обществу «пустых карманов»94). Эта эмоция разочарования передается при помощи будущего в прошедшем: «Есть мнение, что уже скоро к нам придет американская свобода [...] Мы еще не знаем, что мечты исполнятся всего через год. Смятые коробки из-под американских сигарет будут валяться на каждой помойке [...] Баночное пиво будет лежать в каждом магазине рядом с бананами, апельсинами и ветчиной, которых с роду там не водилось, и тогда мы наконец поймем, что всего стало выше крыши, вот только денег ни на что не хватает»95 («Поругание» Червиньского). Герой романа Варги «Проспект независимости»осознает, что «единственная недвижимость, которую он может себе позволить, - это место на [...] кладбище»96.

Первыми в польской литературе 2000-х гг. сознательно подняли тему потребительства Витковский (сб. рассказов «Copyright») и Схуты, автор осуществляемого им художественного проекта «Схуты™, сделано в Польше», сверхзадача которого -описание современной Польши как общества потребления (иногда писатель даже подписывается «Сделано в Польше», а критики острят: «Пароль - потребительство, отзыв - Схуты»97). Первая книга писателя (сборник рассказов «Новый великолепный вкус») представляла собой пародию на новую действительность, в которой личность подвергается насилию со стороны беспардонной рекламы, назойливых «торговых акций» и псевдонаучных маркетинговых слоганов. Роман «Лепет» -своего рода путеводитель по Кракову: мрачная панорама (киоски фастфуд, тренажерные залы, солярии и пр.) диссонирует с традиционным образом этого города как европейского культурного центра (Витковский назвал тогда книгу «ударом кулаком по столу»98, увидев в ней проявление подлинного бунта против новой польской реальности, потребительства и пр.). Сборник рассказов «Сахар в норме» закрепил за Схуты репу-

тацию автора, описывающего постсоциалистическое общество, которое пытается удержаться «в норме», на поверку оказывающейся фикцией (так, рассказ «Рождество» рисует непристойный симбиоз католицизма и потребительства). «Многоэтажка» стала первым польским гипертекстуальным романом, который также посвящен сегодняшней польской повседневности. «Отходняк» - роман о буднях банковского служащего, портрет молодого поляка в тисках капитализма.

Характерно, что проект Схуты охватывает при этом разные уровни художественности: так, например, издание романа «Лепет» было стилизовано под популярные любовные романы. Первое издание сборника рассказов «Сахар в норме» содержало аллюзию с процессом «макдональдизации», затронувшим и литературный быт: книга - также товар, который (подобно гамбургерам) надо продать максимально быстро, широко и выгодно. На обложке значилось: «Твой кот, будь он жив, купил бы "Сахар в норме"», «Не тестируется на животных», «Поздравляем, вы сделали удачный выбор!», «Благодарим за покупку "Сахара в норме". Со своей стороны мы приложили все усилия, чтобы наша продукция удовлетворяла самые высокие ваши требования. [...] Продукция Схуты™ производится исключительно из натуральных продуктов высочайшего качества без использования рвотных средств. Благодаря этому "Сахар в норме" обладает вкусом натуральных фруктов. [...] Приятного аппетита!». «Сделано в Польше» - увлекательный и одновременно жутковатый комикс, иллюстрирующий сознание польского обывателя начала XXI века (разделы «Введение в потребительство», «Молитва перед большим шоппингом», «Молитва после удачного шоппинга» и т.д.). Схуты использует коллажи и пастиши фрагментов рекламных каталогов и газет, символов, элементов религиозных образов, телепрограмм, плакатов избирательной кампании, фотографий «звезд» мира политики и шоу-бизнеса, этикеток, тестов на водительские права, инструкций для спортсменов и спасателей и пр.

Молодые повествователи и герои чувствуют себя узниками нового тоталитаризма - «общества тоталитарного изоби-лия»99. На смену фигурировавшему прежде в литературе сим-

волу тоталитарной системы - зданию Дворца культуры и науки* - приходит изображение финансово-экономического центра столицы. Герой романа Цегельского «Масала», не в силах смириться с «завладевшими городом и людьми [...] банками, супер-и гипермаркетами»100, уезжает в Индию.

Шоппинг воспринимается как важнейший показатель пригодности человека как полноценного члена общества (= потребителя), причем, новая идеология уподобляется вере: «Тот, кто не исповедует веру в новые гаджеты, во все эти шмотки [...], попадает прямиком в пекло серых потребителей, жизнь которых мучительна, безвкусна, бесцельна и бессмысленна», «Апокалипсис от св. Законодателя»101 (Осташевский), «Харе харе супермаркет, харе харе пицца-хат»102 (Дзидо), «Молитва перед большим шоппингом», «Молитва после удачного шоп-пинга»103 (Схуты).

Неотъемлемым элементом этого нового тоталитаризма оказывается и доведенная до абсурда, неразрывно спаянная с рекламой политкорректность: «в рекламе стирального порошка старались избегать упоминаний о снежной белизне, заменив белизну чистотой, акогда и это вызвало ряд протестов, стиральный порошок стали рекламировать как стиральный порошок и, кажется, впервые в истории стиральных порошков кто-то наконец назвал их своим именем»104. А также - корпоративная дисциплина и психология, транслируемые прессой «кодексы поведения»: «предусмотренная договором улыбка»105 (Осташевский), «служебная маска»106; «Я справлюсь. Надо помнить - нельзя скрещивать руки перед собой, потому что это говорит о тревожности, нельзя чесать нос, а то собеседник может подумать, будто я лгу, во время разговора с будущим шефом нельзя расставлять ноги - это может быть расценено как сексуальная игра. Не смотреть прямо в глаза, не отводить взгляд, быть раскованной, производить впечатление сдержанной»; «Ее лицо, ее жесты, безупречные, лишенные каких бы то ни было эмоций, как из учебника: как за неделю освоить искусство переговоров? Как за один уик-энд научиться уверен-

* «Сталинская» высотка в Варшаве.

ности в себе?»107 (Дзидо); «[...] корпоратив с сосисками-гриль на берегу какой-нибудь лужи. [...] Лучшие мои друзья. Фирма, семья, горчица, гриль»108; «Не сдавайся. Действуй систематически. Учись на ошибках. Повысь самооценку до состояния "чибо". Верь в удачу! Прежде чем отправиться на разговор с возможным работодателем, позаботься о своем, внешнем виде. Аккуратная одежда, чистые волосы, чистые ногти, начищенная обувь, свежее дыхание, свежее белье, белые носки способствуют положительной оценке тебя работодателем»109 (Схуты); «Поверить в себя [...] Нагловатая улыбка, свежее дыхание, безупречно выбритое лицо, никаких прыщей и покраснений [... ] Смотреть на собеседника, в воображаемую точку на переносице. Затем слегка повернуть голову, положить ногу на ногу [...]»110 (Беська) и пр. Карпович в романе «Не-привет» и Схуты в «Отходняке» используют «двухслойную» конструкцию, наглядно демонстрирующую полное несовпадение внешней благополучной оболочки существования молодого служащего современной Польши и его подлинного самоощущения.

Именно у молодых авторов возникли в 2000-е гг. и своего рода аналоги «производственных романов»: о психологе («Случай Юстины» Пёнтека), о журналисте («Несколько ночей вне дома» Пёнтека), о банковском служащем («Отходняк» Схуты), о рекламщике («Апокалипсо» Цегельского), об архитекторе («Болото» Пёнтека), о менеджерах крупных корпораций («Ничто» Беньковского, «Без конца» Качановского, «Поколение ИКЕА» Петра Ц.), о шоу-бизнесе («Плевок королевы» Масловской), провинциальном бизнесмене («Лесопилка» Одийи), о провинциале, пытающемся «зацепиться» в городе («Столица» Беськи) и т.д. Неслучайно в современной польской критике возник термин «реалкап»111, базирующийся на соотнесении текстов соцреализма и описания будней «реального капитализма». Эта проза действительно восходит к производственному роману (вывернутому наизнанку и полностью лишенному позитивной идеи труда) и его позднейшим гибридам - польскому «директорскому» и «инженерному» романам 1970-80-х гг.

Эти тексты повествуют о банковских служащих, менеджерах корпораций, рекламных агентах и т.д. Герой Петра Ц.

описывает свое «поколение ИКЕА» как «людей [...] которые большую часть времени проводят на работе»112. Пространство соцреалистической фабрики в этих «антипроизводственных» романах сменяет постиндустриальная архитектура, стеклянные офисные здания: «Семьдесят, восемьдесят, а может, и сто тысяч служащих являются сюда каждое утро - в чистые, кондиционированные отсеки, туда, куда еще четверть века назад ежедневно приезжали десятки тысяч работяг, чтобы встать к конвейеру [...] Несколько десятков тысяч рабочих, обливаясь кровавым потом, притворялись, будто трудятся, подобно тому, как сегодня несколько десятков тысяч служащих суетятся и с деланным безумием во взоре носятся по этажам или с притворной сосредоточенностью сидят за столами»113 (Варга); «Я стоял на одной из улиц этого города, у подножия сверкающих на солнце конструкций из стекла и пыли. Интересно, где мне предстоит трудиться? [...] Я представил себя выходящим из офисного здания [...]»114 (Беська). Прозаики рисуют каторжную модель труда при капитализме («я был лишь сокамерником по корпорации»115, «Здесь нет часов от и до [...] это работа вплоть до реального результата! Вплоть до потрясающего, ошеломляющего финала [...] Ведь никто никого не заставляет. Не хочешь - не работай!»116; «перерывы не предусмотрены, служебная маска и памперсы, маска и памперсы117; «Работа в корпорации напоминает дурацкую байку об одном римском чуваке, который трахнул три десятка девок, а когда у него не хватило сил на тридцать первую, его обозвали пидором [...] Можешь прыгать выше головы [...] - все равно рано или поздно скажут - пидор»118); герметически замкнутое офисное пространство с якобы «неизменно теплой атмосферой»119, на поверку оказывающееся «клетками для бройлеров»120; овеществление или даже умертвление персонала (гибель героя «Столицы» Беськи в уничтожителе документов, смерть на рабочем месте героини романа Бызи «Не живу, значит существую» и т.д.); а прежде всего - отсутствие удовлетворения от труда. Так, герой «Отходняка» Схуты называет свой труд «сизифовым наоборот»: «Избавляешься от неудобного балласта, но он тут же возвращается обратно. На самом деле ты не катишь камень на вер-

шину горы. Это другой миф. Ты сбегаешь вниз, но кто-то садистски снова водружает тебя на самую вершину. В отчаянии ты вновь и вновь предпринимаешь тщетные попытки спуститься [...]»121. Герой романа Ольшевского «В Амстердам» на упрек: «Ты обычный белый воротничок, а мог бы стать кем-то» отвечает, иронически дистанцируясь от героев-подвижников Стефана Жеромского: «Может, Юдимом, да? [...] А может, этой, как ее, Бозовской? Доктором Петром?»122 В фантасмагорическом сне герой романа Беськи «Столица» видит на воротах лагеря для безработных неоновую надпись: «WORK MAKES YOU FREE»123, парадоксальным образом отсылающую одновременно к реальности нацизма и слоганам современности.

Появляются в 2000-е гг. и романы, посвященные безработице. Повествования о «молодых безработных» - логическое следствие сложной ситуации на рынке труда, в которой оказались как раз родившиеся в 1970-80-е гг. - «дети худшей конъюнктуры»124 (хотя безработица в конечном счете коснулась и многих из тех, кто был чуть старше и в 1990-е гг. успел воспользоваться возможностями, предоставленными первой фазой польского капитализма: «после 1989 г. каждый из его ровесников мог в один миг добиться небывалого успеха, найти прекрасную работу, даже не имея никакой особой квалифи-кации»125, «это была поистине belle époque, тогда каждый идиот имел шансы на отличную карьеру»126).

По словам З. Баумана, безработица в постсовременном обществе потребления означает не просто конкретный факт отсутствия работы, но служит стигматом невостребованности127 (герой романа Беськи «Столица», получив работу, счастлив, что стал «пускай и пешкой, но наконец востребованной»128) и непригодности (отсутствие работы и денег делает невозможным выполнение основной в этой системе функции - быть потребителем), и тем самым приводит к депрессии и социальной деградации. Не находящие работы герои «Устрицы» Дзидо, «Ходум vitae» Червиньского, «Столицы» Беськи слышат только фразу «Мы вам перезвоним» (название одной из глав и один из лейтмотивов книги Дзидо), а время начинает для них измеряться количеством высланных резюме и оставшихся денег:

«двадцать четыре резюме [...] семнадцать звонков [...] семь встреч [... ] четыре факса и шесть мейлов [...]»129; «Прошло девяносто дней, сорок семь резюме и три тысячи злотых»130. Безработица разрушает их личную жизнь, выбивает из привычного ритма, погружает в депрессию: «Я перестал бриться, ел редко и плохо, избегал встреч [...]»131. Герой Червиньского постепенно «отключается» от мира - телефон перестает звонить, затем Густав от него избавляется, «мейлов он больше не получал и не посылал. Последний он написал сам себе и послал на свой собственный адрес в фирме, из которой его выгнали. Сообщение вернулось с информацией, что пользователь неизвестен». Он пишет мейлы дочерям и бывшей жене, однако все они возвращаются с пометкой «не доставлено», «пользователь [...] неизвестен»132. Герой Червиньского продолжает поиски работы в Ирландии, где, постоянно слыша, что «опыт работы в Польше - не в счет», начинает окончательно ощущать себя «[...] никем. Самым что ни на есть никем, из всех, каких только можно себе представить»133.

Роман Червиньского «Ходум уйае», описывающий пере-петии поляков на ирландском рынке труда, был назван критикой «картиной новейшей польской эмиграции эпохи Евросо-юза»134, что само по себе примечательно, поскольку в 1990-е гг. само слово «эмиграция» применительно к тогдашним младшим поколениям практически исчезло из употребления (в интервью 1994 года М. Гретковская на вопрос - «Вы, вероятно, уже не эмигрантка?» ответила: «А я никогда себя ею и не чувствовала. В современной Европе это понятие утратило всякий смысл еще несколько лет назад, если не раньше. Оно ассоциируется исключительно со странами "третьего мира"»135; а литературовед М. Орский в 1997 г. заявил, что поляк сегодня чувствует себя за границей «гражданином мира среди себе подобных», а с «проблемой отчизны покончено» - она «решается за пару часов при помощи авиалайнера»136). Червиньский же на реплику журналиста «О тебе говорят, что ты - голос последней волны польской эмиграции» отвечает: «Этот голос - более двух миллионов отчаявшихся [...]»137.

В польской ментальности и культуре на протяжении драматической истории Польши была выработана определенная психологическая модель переживания опыта эмиграции: «Изгнание в нашей бедной отчизне имеет почетную традицию. [...] Это, в сущности, наше фирменное блюдо [...]»138. Он осмыслялся, с одной стороны, как жизненное крушение, проклятие, отрыв от корней «польскости», с другой - как высокая духовная миссия по сохранению национальных ценностей. Многие молодые польские писатели, дебютировавшие на рубеже 198090-х гг., пережили и затем воплотили в слове опыт перемещения, длительного не-присутствия в Польше - жизни в Америке или Европе, существования в новой среде, повседневных контактов с иной культурой, чужим языком. Однако если прежние схемы и мотивы «польской литературы в изгнании» были ориентированы на проблемы бытия польского социума, польской нации, то интересы молодых писателей 1990-х гг. оказались обращены, прежде всего, к художественным, языковым, общественно-культурным вопросам пребывания в инокультур-ном пространстве, формированию стереотипов, несоразмерности и не столько принципиальной непереводимости польского, сколько «переводимости» всегда неточной любого национального исторического опыта, любой национальной менталь-ности. Герой же Червиньского, купивший билет в один конец («Обратный билет? - [...] Обратного не надо»), пользуется именно словом «эмиграция»: «I tell you, kinda классный fun, эмиграция»; «I tell you, эмиграция - как прыжок в холодную воду. Орешь, как новорожденный младенец, леденеешь, как замороженные овощи, и рождаешься-умираешь-рождаешься-умираешь по двадцать раз кряду»; «Кто же эмигрирует под Рождество?»; «и снова плачет в толпе беженцев»139. Польша вновь оказывается болевой точкой- хотя и не притяжения, а отталкивания: «Польша скоро станет виртуальной. Все оттуда разбежимся, последний погасит свет»; «Да, я поляк. Ну и, б..., что с того? Разве это что-то обо мне говорит? [...] А может, я передумал?»; «Это больше не моя родина», «Нет больше Польши»140.

Избегая изображать польскую современность, молодые писатели 1990-х гг. предпочитали переносить действие в утопию, антиутопию, сказку, в ностальгическое прошлое и пр. В молодой же прозе 2000-х гг. события разворачиваются в новостройках, фирмах, на курсах английского, в кафе, барах, гимназиях, на дискотеках, в ставшей обыденной виртульностии т.д. Свидетельством потребности ориентации в изменившемся мире «ускоренным» путем - через концентрированный в слове опыт - оказываются упоминавшиеся «антипроизводственные» романы и бытописательская проза (прежде всего сборники рассказов), посвященная будням спальных районов или провинции.

Одийя в сборнике рассказов «Улица» описывает историю небольшой улицы в маленьком нищем городишке, с ее невзрачными событиями и вяло-агрессивными жителями. «Сахар в норме» Схуты - ряд жанровых сценок, иронически рисующих повседневность жителей городской окраины. Герои сборника рассказов Кохана «Баллада о добром качке»- жители варшавской периферии. Стоящая, как и проза Пазиньского, особняком поэтическая проза Юстыны Баргельской (сборник новелл-миниатюр «Обсолетки»* и также написанный в форме глав-миниатюр роман «Малые лисицы»), тем не менее, может быть прочитана также в бытописательском ключе. В характерной для себя манере - сплетая повествование из случайных как будто бы мельчайших лоскутков повседневности - писательница подробно описывает бытовой и психологический паззл существования женщины, по природе своей тесно связанной с проблемами жизни и смерти (рождение ребенка, аборт, рождение мертвого ребенка, смерть ребенка и т.д.). «Доля идола» Оста-шевского, согласно подзаголовку («и другие сказки из рая потребителя»), изображает быт сегодняшнего польского обывателя - посетителя распродаж и гипермаркетов, участника компьютерных игр и реалити-шоу, чатов, социальных сетей. Герой романа «Таблетка свободы» Червиньского неожиданно попадает в самую сердцевину механизмов подчинения мира

* От obsolete - рудиментарный, устаревший.

виртуальности и СМИ, а повествователь подробно описывает повседневность «поколения лайков*» в «эпоху лайков» и «юту-бизации фейсбукизма»141: «у него была очень богатая жизнь: профиль на фейсбуке, аккаунты в Бла-бла, а также Google Plus, Linked In, Twitter, Blip, Одноклассники, My Space, Flick,Yahoo Groups, семи интернет-форумах, а также Vimeo и Youtube [...]»142; «Он заходил в первый попавшийся торговый центр, переполнялся благородным антикапиталистическим гневом и немедленно извещал об этом фейсбук»143; «Когда он написал об этом на фейсбуке, восемь тысяч его поклонников ответили, что [...] Одиннадцать тысяч заявили, что им нравится то, что написали восемь тысяч. В том числе три тысячи иностранцев, которые понятия не имели, о чем речь»144; «Твиттер в Польше [...] использовался для сообщения городу и миру о том, кто что съел на завтрак»145; «В сущности, у него не было знакомых в невиртуальной реальности»146; «У него был Nokia E, у нее -HTC xx. То есть они были не вполне совместимы. [...] Он слал ей по мейлу стихи, а она ему в ответ - картинки из бесплатной базы открыток, где имелась специальная рубрика "Для влюбленных". Тем самым давая понять, что влюблена [...]»147, «был убежден, что количество имеющихся доменов свидетельствует о статусе человека эпохи Сети, подобно тому, как количество коров свидетельствует о статусе короля папуасов»148; «сами пользователи не помнят, что лайкнули»149, «Больше всего им нравилось нажимать "нравится", чтобы сообщить всему миру, что им что-то нравится. Им нравилось, когда им что-то нравилось. [...] Они жили во времена, когда даже самые высокие чувства можно было выразить при помощи одного клика»150; «Когда ты умрешь, твой статус станет "не в сети"»151.

Прозаики рисуют жизнь не справляющихся с новой реальностью обитателей провинциального городка или района, построенного в свое время при ныне закрывшемся предприятии («Апокалипсис'89» Маслянека): «Словно карнавал перед коллективным самоубийством. Фабрика, которая породила

* «Нравится» в социальных сетях и пр.

этот бетонный гнойник посреди леса, прогорала [...] Безработица росла, выходные пособия и пособия по безработице постепенно кончались, а в городе возникал бизнес - во дворах, в пристройках, сарайчиках, чердаках, подвалах стрекотали швейные машинки, прессы, станки, производя все, что только могло прийти в голову, что можно было продать - пуговицы, туалетную бумагу, сумки, шлепки, прокладки, солнечные очки. [...] люди [...] все еще тешились иллюзиями, что они наконец свободны»152. Часто это судьбы провинциальной интеллигенции, не сумевшей перестроиться и переквалифицироваться в бизнесменов (романы «Пусть это будет не сон» Одийи, «Апока-липсис'89» Маслянека, «Поругание» Червиньского), т.е. портреты тех, кто не нашел себе места в новой Польше: «Я пытался не дать себя полностью подменить, ухватить нить, которая соединяла меня на Манхэттене [так местные жители называют площадь, на которой после 1989 г. вырос вещевой рынок -И.А.] со мной-работником Архива. Чтобы не исчезнуть»; «Я просто для этой новой страны не гожусь»153; «Наверное я вообще не гожусь для двадцать первого века»154. Неслучайно роман Маслянека носит символическое название «Апокалип-сис'89», а исторический перелом описывается как «насилие над телом»: он врезал герою «прямо по морде, выбив зубы и сломав нос, не давая подняться, собраться с духом, зализать раны»155. На протяжении всего текста обыгрывается слово «свобода» - герой противопоставляет свою индивидуальную потребность в свободе жестко навязанной ему свободе капиталистического общества: «всю жизнь после восемьдесят девятого [...] я искал именно то, что пережил [...] в заводской библиотеке. [...] почти пять лет свободы. [...] Но кто-то твердо вознамерился осчастливить меня тем, что мне было вовсе не нужно, навязать свою свободу; силой впихнуть в горло идеалы, от которых я задыхался, в которых не нуждался»156; «Всю жизнь я слышал от тебя, - обращается он к покойному отцу, -до чего этот коммунизм плох, как уничтожает людей, подавляет свободу [...] Интересно, что бы ты сказал, проживи еще несколько лет и, вместо теплой пенсии, окажись на улице? Ты ведь мог бы делать все, что хочешь, верно? Так, как мечтал. У

тебя была бы эта твоя свобода»157; «Вы навязали мне свободу, которой я не понимал и которая выпала из моих вялых рук»158.

Однако выбирая в качестве отправной точки здесь и сейчас, узнаваемую современную Польшу, молодые писатели зачастую облекают затем сюжет в фантасмагорическую форму: предсказуемая поначалу повседневность ставится с ног на голову, открывая свою абсурдную и жуткую изнанку, и тем не менее подчиняется, в конечном счете, привычным законам, стереотипам, критериям сегодняшней реальности. Кроме того, демонстративно ассоциирующие героя-повествователя с автором молодые прозаики охотно эпатируют читателя, допол-няя«автопортрет» какой-нибудь шокирующей деталью, вроде убийства или изнасилования (Витковский, Пёнтек, Схуты, Варга и др.).

Для 1990-х гг. была характерна фабула-следствие, опиравшаяся на поиск значений жизни-текста - на первый план выступали разнообразные повествовательные игры с детективом. «Подозреваемым» представлялся сам мир, «расследование» велось над его смыслами, а в роли «следователя» выступал герой, находившийся в постоянном поиске ответов на онтологические вопросы. Главным инструментом такого поиска оказывался язык вымысла, позволявший использовать в рамках одного текста практически бесконечный ряд интерпретаций. В 2000-е же гг. детективная канва уступает место приключенческой. За пятнадцать лет, прошедших после перелома 1989 года, т.е. как раз на глазах готовившегося вступить в литературу младшего поколения писателей жизнь менялась настолько стремительно и интенсивно (массовое распространение Интернета, сотовой связи и прочих технологий), что значимым для них опытом оказывается не столько необычность действительности, сколько обыденность этой технологической «вседозволенности» как условие жизни. Этот дефицит способности удивляться молодые авторы словно бы пытаются восполнить в своих текстах.

Введение в реалистическое повествование мистики объясняется также ощущением, что это наиболее действенный способ изображения - остранения и отстранения - абсурда постсоциа-

листической повседневности: «Реализм изображения общественных язв имеет свои пределы. Этот деградировавший, дьявольский мир, этот реализм [...] требует магии и гротеска. Позитивизм обращается в метафизику. [...] Дьявол здесь вполне уместен - для него нашлась бы работенка»159 (Сеневич); «Окружающий нас абсурд, этот замкнутый круг [...] Сюрреализм здесь - единственный ответ на реальность, единственная разумная реакция»160 (Червиньский).

Цегельский называет свой роман «Апокалипсо»: рекламная кампания таинственного продукта под одноименным названием оказывается предвестником загадочной катастрофы. Сеневич в романе «Четвертое небо» воплощает идею страха перед «захлестывающим» Польшу западным капитализмом в фантасмагорической картине пришествия современного дьявола. Мефистофелеподобный бизнесмен открывает фирму по сборке сотовых телефонов, а в ее подземельях ведет таинственную жизнь. При помощи гротеска Сеневич демонстрирует элементы капиталистической современности: глобализацию экономики, удешевление массового производства (польской фирме, в которую набирают персонал, предстоит заниматься сборкой сотовых телефонов из китайских запчастей и американских корпусов), развитие коммуникации («Район Затоже зазвонил всевозможными сигналами, мелодиями, музыкой [... ]

- одноязычное вавилонское столпотворение»161), опредмечивание тела в современном потребительском мире: «Это были уже не женщины. Быть может, в очереди - еще да, но на экране

- уже только расчлененные тела, с порнографической поспешностью уничтожаемые, с технологической точностью обессмысливаемые [...] Женщины переставали быть людьми, головы превращались в волосатые тыквы с дырками, точно на американский Хэллоуин, груди - в сиськи, ягодицы - в жопы, бедра - в тучные горы мяса, лона - в п...ды [...] Реалити-шоу! Дальше, дальше, соблюдайте очередь. Тело, тело, нога, нога, рука, п..да, сиськи [...] Инстинкт, орган, инструмент»162 (сцена приема на работу, когда каждую претендентку подробно «рассматривают» камеры). Деградирующее влияние потребительства выводится в столь же фантасмагорической сцене в

подземелье, где соблазнившиеся рекламой жители городка возвращаются к оральной стадии развития, а затем внутриутробному состоянию: «внезапно сквозь лицо Бела-Белёвского [демонического посла капитализма в провинциальном городке -И.А.] стала проступать огромная женская грудь [...] Младенцы двинулись к ней. [...] из животиков вырастали пуповины и словно длинные побеги растений поднимались вверх, оплетали экран, приникали к женским грудям и бедрам. Искали щелей, в которые можно прорасти и соединить детей с этими телами»163.

Фантасмагорией предстает посещение торгового центра в рассказе «Торговый центр» Нахача. Подобная идея стоит за сюжетом рассказа Осташевского «Поселиться в Реале», героиня которого, в конце концов, переселяется в гипермаркет: «Мне хотелось стать анонимной частичкой огромной общины покупателей, которых объединял гипермаркет [...] Моей родиной стал Реал - огромный, как мир. [...] Там у меня было все, что нужно [...] у меня появилось свое место в мире Реала. [...] ни кошмаров, ни страхов, ни сомнений, ни одиночества. Я живу в мире товаров и потребителей, я поселилась в Реале и мне здесь хорошо»164.

В рассказе Сеневича «Евреек не обслуживаем» из одноименного сборника внезапное и необъяснимое превращение героя в женщину с желтой звездой на рукаве моментально находит применение в маркетинге - на лоб ему/ей приклеивают штриховой код и объявляют: «Внимание! Внимание! Еврейка в нашем магазине! Рекламная акция у кассы номер один! Спешите! Еврейка, касса номер один!»165 (а рядом со звездой на повязке обнаруживается ® - знак охраны торговой марки). Превращенный в рекламируемый товар, а затем помещенный на склад герой/героиня наблюдает также фантасмагорическую сцену -столкновение демонстраций прокладок, тампонов («скандирует что-то о свободе, биологии, месячных, белые крылышки прокладок развеваются, словно гусарские крылья»166) и презервативов - обнажающую слияние в современном польском дискурсе языка потребительства и ксенофобии.

В горькой комедии Остаховича именно такое - гротескное, буквальное, зримое, отсылающее к масс-культуре - появ-

ление жертв Холокоста в виде зомби на пороге собственной квартиры заставляет молодого героя-повествователя - имеющего достаточно туманные представления о Холокосте сына антисемита - пройти своего рода «ускоренный курс» эмпатии и сострадания.

Фантасмагория в духе Т. Конвицкого помогает продемонстрировать «польские комплексы» в романе Карповича «Непривет». Начавшись как бытописательская проза о молодом провинциальном журналисте, он обращается в гротескное повествование об удивительной прогулке по Белостоку, беседах с ожившими и совершающими весьма неожиданные поступки памятниками Юзефу Пилсудскому, ксендзу Попелушко* и др.

Подобным образом в романе Сеневича «Исповедь спящей красавицы» переданный на компостер и не возвращенный владельцу билет мгновенно заставляет пассажиров мобилизоваться на борьбу с, безусловно, «стоящими за этим русскими»: откуда-то тут же «появляются бело-красные повязки», «кто-то даже развернул флаг», пострадавшему пассажиру велят «как можно скорее обратиться в Бюро национальной безопасности», а выходящую на своей остановке безучастную героиню клеймят как «предательницу», требуют обрить наголо и т.д. («Эми не может успокоиться. Она просто ехала на работу, и вдруг оказалась русской коллаборанткой, предательницей "нашей страны!!!"»167-1.

Молодая проза 2000-х фиксирует значимое последствие пережитого слома - изменение культурного языка, иерархии составляющих его представлений, потерю многих казавшихся «вечными» понятий, смену способов выражения переживаний, их структуры. Главным инструментом и главным объектом изображения оказываются окружающие современного человека

* Ежи Попелушко (1947-1984) - римско-католический священник, капеллан и активный сторонник профсоюза «Солидарность». Был убит сотрудниками Службы безопасности МВД ПНР. Мученик католической Церкви, причислен к лику блаженных (2010).

дискурсы - авторы стремятся создать своеобразный языковой паззл повседневной реальности.

Стержнем повествования и основой самоидентификации повествователя становятся бесконечно повторяемые «ключевые слова» современности: «трендовый», «лайфстайл» («Поругание» Червиньского), «стандарт», «таргетинг», «приоритеты», «процедура» («Ничто» Беньковского), «улыбайся, будь красивой» («Устрица» Дзидо), «воспользуйся» («Отходняк» Схуты) и пр.

В центре польских текстов оказывается пародирование и деконструкция языка рекламы и глянцевых журналов, слоганов, не призывающих, но жестко требующих - «будь красивой, будь красивой, будь красивой»168 («что за потрясающая евгеника»169, - размышляет герой романа Варги «Опилки»), ибо современный мир - это «мир, в котором волосы приобретают природный блеск», а очередной «лайфстайл» неизбежно уступает место очередному «ультрагиперсуперлайфстайлу»: «Что-то разъедает меня изнутри. Какой-то доместос, доместос, убивающий бактерии», «мир, словно тройное бритвенное лезвие, безупречное бритье, безупречно вонзается в мозг и в сердце»170 и пр.

Рекламные кампании описываются как неотъемлемая часть жизни, поскольку жить - и означает быть потребителем: «У меня много кружек Нескафе и Чибо, так что я уж даже больше не покупаю, есть будильник Нескафе, подставки и даже сервиз Липтон [...]»171 (Витковский); «Весь мир - рекламная плоскость. [...] Вся жизнь. Человек - это рекламная плоскость»172 (Червиньский). Вселенная персонажа «Поколения ИКЕА» Петра Ц. «полна марок, ярлычков, логотипов и телереклам»173.

Окружающий мир может быть описан при помощи рекламных слоганов и заголовков прессы - именно так ощущают его повествователи: «Как избавиться от растяжек? Купить крем для век или крем от заусениц? Почему двухлетний Ясь не хочет есть молочкую кашу? Нужно ли учить полугодовалого ребенка пить из бутылочки? Вредны ли памперсы? [... ] Как бороться с жиром? [...] Как эффективно бороться с собой?»174; «Я каждый день думаю [...] завтра утром я проснусь новым человеком. Голова отремонтирована, мысли дезинфи-

цированы, грязь и бактерии исчезнут, доместос для мозга за полцены только до десятого июля [...]»175 (Дзидо); «Что-нибудь наверняка произойдет. Какая-нибудь суперрадость. Какая-нибудь суперрекламная акция с крышечек от газированных напитков. Десант сосисок в обтягивающих шмотках с флюоресцентной меткой "я такой горячий". Надо только подождать»176 (Схуты) и т.д.

Молодые авторы описывают процесс постоянного «ре-сайклинга* идентичности»177 в процессе погони за счастьем, превратившейся из возможности в «обязанность и высший этический императив»178: «Наслаждение созиданием будущего себя. Уже обладающего. Обладающего этим пальто, этим диском, этими духами, этой книгой. Каким я стану? Какой я стану? Лучше, красивее. [...] Дорогие шмотки льнут к телу и становятся частью нас. Мы становимся дороже, превращаемся в товар! [...] Изменения происходят все чаще. Хочешь стать другим человеком - выкини на фиг эти диски, шмотки, книги, фильмы»179 (Витковский); «[...] может, новый крем для век сделает тебя счастливой, может, новая блузка, новый выгодный тариф, сыр по рекламной акции, от которого ты похудеешь [...] жидкость, которая выведет все пятна, все пятна с пола, с раковины, с кафеля, из головы»180 (Дзидо). Неслучайно героиня романа «Солнышко, я убила наших котов» Масловской, желая начать новую жизнь, «массу времени проводит в торговых центрах, покупая что попало, словно готовит для себя-новой приданое»181. Современный мир предлагает множество готовых моделей идентичности, стилей жизни, автоматически «прилагающихся» к конкретным предметам или услугам, поэтому перечисления марок, цен и пр. оказываются эффективным способом описания: «И уж совсем втайне пану Вальдеку мечтается умереть в костюме от Кельвина Кляйна [...]»182 (Схуты); «На этом снимке он (летняя рубашка Springfield, 129 злотых, льняные брюки, ТЦ "Мокотов", 199 злотых, босоножки HD, магазин "Шуз Шоп", 299 злотых, сумка Dr. Martens, фир-

* Ресайклинг - переработка, повторное использование отходов производства или мусора.

менный магазин на Маршалковской, распродажа, 99,90 злотых) обнимает ее (топик Jackpot, 59,90 злотых, безымянная юбка из секонд-хенда на Хмельной, 35 злотых, шлепки в цветочек H&M, 19,75 злотых, лак для ногтей Max Factor, магазин "Се-фора", 30 злотых [...]»183 (Варга), «В рубашке, купленной со скидкой в Зара, костюме от Босса, купленном в [...], в галстуке с семидесятипроцентной скидкой из Royal Collection [...] До меня донесся сильный аромат купленного год назад во время отпуска на Бали в дьюти-фри Фаренгейта от Диора»184 (Петр Ц.). Таким образом может быть описана и вся судьба: «У нее есть все, чего она хотела: пластиковые окна, колготки против варикоза, крем от морщин, несмываемая тушь, одноразовые подгузники, увлажняющие салфетки, улыбка в спрее [...] йогурт обезжиренный, колбаса вавельская, абонемент "я плюс три", накладные ногти всего за сто злотых, рекламная акция, подруги просто лопнут от зависти, лето - время для того, чтобы заняться собой»185 (Дзидо); «Знаете, почему Бася сияет с утра до вечера? Во-первых, придание матовости. Во-вторых, увлажнение. В-третьих, долговременный эффект. Perfect balans. Floral fiesta. Суперотпуск с деликатесами в сладком кленовом сиропе. До чего же прекрасно быть Басей»186 (Схуты).

Герои думают и говорят слоганами, ведут мысленные диалоги с идеальными персонажами реклам: «Я втягиваю перед зеркалом живот, разглядываю витрины, гадаю, как им это удается, почему у них всегда безупречно белые брюки, на блузках ни одной морщинки, маникюр с красивыми картинками, идеальная депиляция, ни грамма жира на животе, даже когда они садятся, ни одной складочки. А я вру, что у меня нет складочек, а они смеются надо мной с обложек и газетных полос, потому что мой живот вовсе не идеально плоский и твердый. Потому что у меня ногти обгрызены и волосы неровно подстрижены перед зеркалом в ванной, а они мне: похудей этим летом, ты этого достойна [...] У них идеальная кожа. Сны чистые, все пятна выведены. Предварительно замочены в порошке с микрогранулами [...] У них мужчины с сотовыми нового поколения [... ] в роскошных авто, купленных в кредит и со скидкой [...] Они смотрят на меня, эти суки. Эти безупречные порож-

дения фотошопа. [...] смотрят с цветных обложек, с рекламных плакатов, смотрят с улыбкой, белозубой, будь красивой, будь красивой, будь красивой»187 (Дзидо).

Деконструируется как один из дискурсов современности также бизнес-сленг - язык быта компаний и корпораций, слоганов фирм («в этой капиталистически новорожденной стране военные и партизанские песни превратились в корпоративные гимны»188, - замечает герой-повествователь романа Варги «Опилки»), речь менеджеров: «Каждый новый "Позитив" - это больше здоровья и нормы»; «Давая полякам позитивную кухню, позитивный подход к клиенту и позитивные отношения внутри фирмы, мы возрождаем похороненную предшествующим режимом систему ценностей»189 (Беньковский); «Руки прочь от репутации знаменитой торговой марки! От уважения клиента, завоеванного таким трудом! Глобальных ценнос-тей!»190; «Я поднимаюсь со стула, чтобы предложить клиенту профессиональное и доброжелательное обслуживание согласно европейским стандартам», «[...] чтобы иметь офигенно профессиональный вид, а то представьте себе, что может получиться, если внезапно войдет наш господин клиент и увидит тебя в другой позе - субъективно голой и непривлекательной [...] ведь он может раздумать и не воспользоваться нашей великолепной рекламной акцией, приятным обслуживанием, комфортом привлекательного кондиционированного помещения, выдержанного в пастельных тонах, исключительно выгодными кредитами, а также чрезвычайно заманчивыми депозитами», «Наша цель - удовлетворить клиента»191 (Схуты), «Клиент должен выйти из магазина счастливым»192 (Осташевский); «Улыбаемся. На Западе все всегда улыбаются. На Западе все приветливы. Мы тоже такие. Мы к вашим услугам, клиент - наш хозяин. Именно для вас мы полощем колбаску в жидкости для мытья посуды "Людвиг", чтобы не позеленела»193 (Дзидо). В романе Беньковского «Ничто» ключевые слова языка фирмы - «позитив», «стандарты», «процедуры», «таргет», «панированный элемент» и пр. - постепенно, по мере работы в корпорации становятся основой речи и мышления всех персонажей, от имени которых ведется повествование, - вне зависимости от проис-

хождения и индивидуальности. Своего рода художественное исследование языка и ментальности служащих банка - «Отходняк» Схуты. Языки собеседования при приеме на работу, резюме, корпоративных мероприятий - дискурс романов «Апока-липсо» Цегельского, «Домофон» Милошевского, «Отходняк» Схуты, «Ничто» Беньковского, «Устрица» Дзидо и пр. Ключевыми словами романов о безработице оказываются «CV» и фрагменты их и ответов потенциальных работодателей. Фрагменты резюме обыгрываются, также демонстрируя опредмечивание человека в современном мире: «Я мобильна. Я к вашим услугам, готова к использованию снаружи и внутри»194 (Дзидо).

Обыгрываются и англицизмы как знак времени, подчиненного бизнесу и всевозможным технологиям - «[...] этот ритм, неослабевающая ежедневная лихорадка маркетинга, лизинга, консалтинга, моббинга [...]?»195 (Беська), «и кликают в мауспед, и сейвуют копи, и снифуют кул стаф»196; «[...] в сети фартинг становился все более популярен, чем планкинг. Он был отвратительнее фист-факинга и точно так же нереально идиотичен, как мульти-таскинг»197 (Червиньский), «Во всем оупен спейсе ни души»198 (Беньковский), «позвони в хелп», «освободите спейс для клиентов»199 (Схуты) и т.д. Роман Чер-виньского «Ходум vitae» о поисках работы поляками в Ирландии написан на «понглише» - смеси польского, английского и ирландского. «Они даже говорят, как люди, а не спи-кают»200, - с надеждой отмечает в одной из фирм герой «Столицы» Беськи.

Символом тревожных ритмов эпохи становятся всевозможные аббревиатуры: «PIT-ов, NIP-ов, WAT-ов, ZUS-ов, PIC-ов, TIP-ов, VIP-ов, трюков и нервных тиков [...] ЭКГ, УЗИ, АВС, SOS»201 (Дзидо); «слепой страх перед BCF, SARS, USA, UOP, ZUS и др»202 (Схуты).

Даже технические, сугубо функциональные элементы современного быта оказываются метафорой катастрофического самоощущения: «Нажми цифру один, чтобы прослушать сознание. Чтобы удалить сознание, нажми цифру два [...] www.otzovites!comwww.ne-otzovutsia.comwww.spasite.pl»203 (Червиньский); «Мне наплевать, у меня разрядилась батарейка. Те-

лефон разрядился. Голова разрядилась»204 (Дзидо); «абонент временно недоступен, пожалуйста, позвоните позже»205 (лейтмотив одной из глав «Устрицы» Дзидо); «дилейт прошлое»206 (Сеневич); «Ты возвращаешься в страну нереализованных полуфабрикатов. AltF4»207 (Схуты); «[...] расширение файла (doc) [...] ассоциируется у меня скорее с доктором, чем с докумен-том»208, «нужно перезагрузить мир»209 (Карпович); «[... ] днем боль и тревога архивируются, подобно компьютерным файлам, и лишь когда наступает благоприятный для страхов час, распаковываются и записываются в мою нервную систему»210 (Варга) и т.д. Знаком опредмечивания человека в современном мире становится фраза «перед употреблением ознакомьтесь с ин-струкцией»211,212 (Дзидо, Масловская).

Таким образом, в основе мироощущения этого поколения - полное отсутствие иллюзий относительно постсоциалистической действительности. Западная реалистическая проза путь описания и критики реального капитализма проходила в свое время постепенно, молодые же польские авторы рубежа XX-XXI вв. из мира, которому История на самом деле отсрочила момент разочарования в современной цивилизации и потенциале человечества, попали в мир, обеими ногами «стоящий по ту сторону кладбища попранных надежд»213.

Герои осознают, что таковы законы реальности (пост) современного мираи деваться от них некуда: «Так должно быть. Никто не говорит, что должно быть иначе. А как, интересно, могло бы быть иначе, если иначе быть не может?»214 (Схуты). Это порождает (осуществляемые некоторыми героями) мечты о мести миру, о террористических актах («Отходняк» Схуты, «Четвертое небо» Сеневича, роман Дроткевич «Париж Лондон Дахау» и др.): «Нарисовать бомбу и сбросить на мир, потому что он загородил нам дверь из шкафа в сад [символ инфантильной мечты о сказочной безопасной стране -И.А. ]. Взорвать все имена и фамилии, все товары, продающиеся со скидкой [...], всех работодателей в выглаженых галстуках и улыбках [...] все телепрограммы, где выигрывает тот, кто лжет, и срывает банк тот, кто лжет, и уничтожить банки, банкоматы, чеки и кредитные карты, снотворные и антидепрес-

санты, любоваться тем, как горят пан президент с пани президентшей, депутаты, член комиссии, террористы и антитеррористы, ксендзы и архиепископ со своими малолетними любовниками, а вместе с ними все прекрасные девушки с идеальными фигурами, чудо-диеты, терапии омолаживания, пластические операции и рекламные паузы»215 (Дзидо). Закономерно также появление своего рода «нет-повествований», «нет-моно-логов»: «Поругание» Червиньского с его обилием отрицательных конструкций, начиная с не-посвящения («Не посвящаю это никому»216), «Устрица» Дзидо, «Польско-русская война под бело-красным флагом» Масловской. Роман Беньковского демонстративно назван «Ничто», в заглавие романа Карповича вынесено повторяемое на протяжении всего текста слово «Не-при-вет» («Алло, привет [...] - Не привет, - хочется мне ответить

«Переполненный вакуум, вакуум, все пополняемый, улучшаемый и полируемый. Больше вещей и информации, лучше связь. Вакуум обжорства»218; «Мы - поколение отсутствия, неправдоподобной пустоты, которую, должно быть, переживает больной булимией после экстатического поглощения содержимого холодильника. Мы поколение заталкиваемого в эту пустоту протеза, эрзаца»219, - такой диагноз ставила, описывая в разные годы опыт своего поколения, Масловская.

Однако не меньшее ощущение безнадежности вызывают у молодых героев национальные мифы, которые, казалось бы,

могли быть противопоставлены этой «негативной глобализа-

220 221 ции» (герой «Жестов» Карповича говорит о «филетизации»

- превращении человека в «качественное, витаминизированное»

филе). «Полный ассортимент национального этоса» ощущается

ими как голая «риторика», которой можно разве что «захлеб-

нуться»222 (Сеневич).

Романтического дискурса «в реальном действии», как эффективного инструмента сопротивления младшим поколениям «не досталось», что, как уже говорилось, воспринимается ими как травма: «у них не было своего исторического опыта. Настоящей травмы, войны, восстания, разделов Польши, ничего. Разве что обвал на бирже да массовые увольнения». Герой

«Проспекта Независимости» Варги «чувствовал, что поколение Ломницкого и Цыбульского* имело хоть какую-то биографию, какой-то опыт, наложивший отпечаток на их личность - взять хотя бы войну, которую они запомнили детьми, и жизнь в разрушенной Варшаве. У поколения Кристиана не было никакого общего опыта, не было повода поджигать рюмки со спиртом [аллюзия с фильмом А. Вайды «Пепел и алмаз» - И.А. ], как, впрочем, и делать что-либо другое. Его поколение уцелело, никто не обрекал его на гибель. Оно не было ни окружено, ни расстреляно, [...] ни от чего не бежало и никуда не стремилось»223. Это замечает и одна из героинь «Карманного атласа женщин» Хутник, участница войны: «Похоже, они нам завидуют. О-о-о, вы пережили войну? Супер [...] Какая у вас была классная, интересная молодость! А нам остается лишь по дискотекам бегать да по торговым центрам шататься, по распродажам всяким - тоска смертная. Никто у нас ничего не отнимает. [...] Нам бы хоть маленькую войну[...] уланы [...] автоматы, тра-та-та, ложись, сдавайся»224. «Мы первое поколение, которому купили путевку в рай. Нам достался не мир, а огромная глобальная столовая. Нас учили и приучили протягивать руку, брать, есть и поглаживать себя по животику. Ни врагов, ни диких животных, ни малейшего сопротивления. Война, Холокост и смерть - названия компьютерных игр, надписи на футболках, иноязычные фанаберии телеведущих. [... ] Порой мы сидим и вздыхаем: Боже, хоть бы уж какая-нибудь война разразилась, хоть бы все это взлетело в воздух. Чтобы

225

нам наконец стало ради чего жить» , - говорит о своем поколении Масловская. Герой «Поколения ИКЕА» Петра Ц. завидует «нынешним сорокапятилетним», у которых «что-то было в жизни. Какие-то идеалы [...]. Они знали, за что борются: за сво-

* Тадеуш Ломницкий (1927-1992) - один из крупнейших польских актеров своего времени. Збигнев Цыбульский (1927-1967) - польский актер театра и кино, легенда своего поколения. Оба играли в легендарном фильме А. Вайды «Пепел и алмаз».

боду, деньги и большее количество продовольственных товаров. У них была цель в жизни»226.

В нынешней же своей версии и роли национальный этос -при этом активно используемый властью и, очевидно, по-прежнему оказывающий определенное влияние на массовое сознание - ощущается молодежью как карикатурный (согласно опросу среди студентов, он занимает 78-е место в иерархии ценностей). Эти парадоксы находят отражение в текстах молодых авторов. Так, например, безработный герой «Ходум vitae» Чер-виньского, по дороге в Ирландию, где он надеется устроиться на работу, обижается на Польшу, где ему не нашлось применения, но затем вспоминает «книжки по истории и про Варшавское восстание, и стихи, которые учил в детстве, о том, как он должен любить эту страну. И ту сцену из "Крестоносцев" Сенкевича, когда рыцари перед боем поют "Богородицу". Он вздрогнул, горло сжалось, потому что если ты не вздрагиваешь и у тебя не сжимается горло, ты shit, а не поляк. И целую минуту Густав считал себя величайшим из патриотов, чуть слезу даже не пустил от собственного патриотизма»227. Подобным образом герой «Ночи живых евреев» Остаховича, на мгновение забывшись и начав проклинать себя за то, что «родился в этом месте [...] где каждый атом обагрен кровью», «приходит в себя - и вот он уже снова убежден в исключительности своей польской доли: фатум, рок и умиление самим собой»228.

Предшествующее поколение, вступавшее в литературу в первой половине 1990-х гг., пользовалось «полным ассортиментом польского этоса» еще достаточно серьезно. Так, в аллюзиях повествователя повести П. Хюлле «Мерседес-бенц. Из писем к Грабалу» с польской риторикой периода обретения независимости в 1918 г. (со ставшими крылатыми выражениями «обретенная помойка»229из романа «Генерал Барч», 1923, Ю. Кадена-Бандровского; и «ветер с моря», вынесенный в заглавие романа С. Жеромского 1922 г.) звучали искренняя ностальгия и печаль, поскольку на смену «ветру с моря» пришли «политическое болото, мука повседневности, поэзия афер, эпика обманов, ярмарка тщеславия, словом, нормальная жизнь»230.

В 2000-е гг. повзрослевшие в пространстве именно этой «нормальной жизни» более молодые повествователи воспринимают саркастически уже буквально каждый элемент отечественного этоса, словно бы наконец следуя за Гомбровичем, призывавшем в предисловии к «Трансатлантику»: «Расшатать эту нашу зависимость от Польши! Оторваться хоть немного! Встать с колен! Открыть, легализовать этот другой полюс чувствования, который заставляет субъект защищаться от народа, как от любого коллективного насилия. Получить - это самое главное -свободу от польской формы, будучи поляком, быть одновременно шире и выше, чем поляк!»231.

Они бесконечно иронизируют над польским свободолюбием, патриотизмом, стремлением к независимости любой ценой, мартирологией и пр. Герой «Проспекта Независимости» Варги в ранней юности пишет стихотворение «Нас.. .ть на тебя, Польша»232, герой «Опилок» утверждает, что «Польша - страна вздутая [...], потому что все происходит в нутре, не в сердцах и мозге, а в кишках, там рождается национальное вздутие»233, а герой «Поколения ИКЕА» Петра Ц. - что «это страна - смесь деревни и мелкобуржуазности, политая комплексами»234. В романе Хутник «Малютка» радиоведущая призывает: «Добавьте Польшу во фрэнды, подпишитесь на ее новости. Дайте ей шанс, и вы сможете принять участие в розыгрыше отличных призов, как, например [...] отъезд отсюда в п...у, к чертям собачьим и навсегда, участие - бесплатно! - в очередной войне [...] и неограниченный доступ к плакатам с портретами наших национальных героев. Эй, звоните, голосуйте, развлекайтесь, что вам еще остается»235. Героиня «Исповеди спящей красавицы» Сеневича иронически называет Польшу исключительно «наша страна!!!» (с тремя восклицательными знаками). В «Бар-баре-Радзивилл из Явожна-Щаковой» Витковского парафразируется патриотическая ария из оперы Монюшко «Страшный двор», рисующая образ поляка - идеального патриота: вместо «за землю родную [должен - И.А.] пролить кровь» звучит «за землю заеб.ю пролить кровь»236.«У поляков была дырка от бублика, свекла, ну и, разумеется, независимость»237, - иронизирует повествователь романа Червиньского «Международ».

«[...] и станет нести свой крест - Польшу [...] впрочем, вес-то невелик, ведь Польша - точь-в-точь новое платье короля»238, -саркастически уточняет герой «Терразитового надгробия» Варги. Герой романа Пёнтека «Змей в часовне» называет польский национальный этос «чумой»239, опустошающей каждое поколение (ср. у Масловской - «бело-красная зараза, распространяющаяся по городу, точно оспа»240). Повествователи Червиньско-го, Варги и Сеневича иронизируют: «Испокон веку поляки страдают этим нервным тиком - подпольная деятельность [...]»241; «Восстание подавили через шестьдесят три часа [аллюзия с 63 днями Варшавского восстания 1944 г. - И.А.], ибо конспирация достигла таких масштабов, что неизвестно было, кто же его возглавляет»242; «Как назвать варшавских повстанцев? Пожалуй, идиотами, скажете - нет?»243, «[...] Польша [...], дочь этой земли, поливаемой кровью и унавоживаемой гнию-

244

щими телами убитых повстанцев» ; «[...] неважно, что на дворе - ранняя весна или середина жаркого лета, первое апреля или Рождество, неизменно ощущается атмосфера Дня всех святых. Словно первый день ноября продолжается круглый год, а умершие сопутствуют живым с утра до ночи. [...] смерть на каждом углу. Непросто в апреле или мае весну увидеть, а не кладбище [аллюзия со строкой Яна Лехоня из «Пурпурной поэмы» (1920) - «Мне бы весной - весну, а не Польшу увидеть» -знаменовавшей освобождение литературы от идеологического бремени - И.А. ]. Не один поэт ослеп, высматривая весенние месяцы. Эми не преувеличивает, у каждого гражданина "нашей страны!!!" всегда парочка крестов под рукой и в пределах видимости, а обыщи кто-нибудь их сумки, обнаружил бы, что абсолютное большинство носит при себе лампадки. Причем по собственной воле!»245. Пресловутая «помойка» появляется в романах Масловской и Беньковского: «Польско-русская война под бело-красным флагом» заканчивается ее поджогом; аллюзия Беньковского еще более выразительна - маразматический старик, «многократный повстанец», не расстающийся с саблей, муштрует окрестных детей, отрабатывая «осаду и оборону по-мойки»246. Характерны в этом контексте образы гнили у Сене-вича («Бог, честь, гнильца»247 вместо «Бог, честь, отчизна»; ср.

также ироническое «Бог, честь, отчизна, порядок алфавитный»248 у Карповича), у Варги, повествователь которого уподобляет гнилому зубу польскость249. Один из героев Варги чувствует, что принадлежит к «этой национальной выгребной яме», и «вместе с ямой дрейфует по жизни и никогда ему не поплыть по бирюзовым водам теплых морей»250. Варга, Хут-ник, Червиньский иронически выводят идею польской солидарности в минуты опасности: «Тяга к национальной солидарности выразилась в том, что хотя сначала его избивало всего двое [...], но почти сразу к ним присоединились все остальные пассажиры»251; «Кто-то оказался настолько смел, ведь поляки -героический народ - что сорвал с убитых женщин ботинки»252; «В этой идиотской стране даже за арбузы [в очереди за арбузами - И.А.] приходится проливать кровь. Такие уж мы отчаянные»253. Саркастически подается специфика польской ментальности в целом: «Поляки, если чего-то и добьются [...] рано или поздно непременно сами все порушат. Народ-мазохист. Поляки сами себе подставят ножку, шлепнутся мордой в грязь и станут с богобоязненным патриотическим изумлением взирать на стаю сипов, которые, воспользовавшись моментом, начнут кружить над их головами. И всегда ищут виноватого.»254; «[поляки -И.А. ] так привыкли, что их все вечно трахают, что принялись трахать друг друга. Угнетение в форме самообслуживания, мы первый самоугнетающий народ в мире»255 (Червиньский); «Я стал поляком - тем, кто разрешает гибнуть всему лучшему. Поляки травят все хорошее среди своих же, потому что не хотят иметь в своем стаде никого, кто выделяется. А те поляки, которые в состоянии себя пересилить и оценить хорошее -тоже его травят из страха, как бы не испортилось»256 (Пёнтек); «Поляк сумеет. Поляк сумеет, - повторил он еще раз медленно и отчетливо. Поляк сумеет проиграть все [...]»257 (Варга); «Поляк подобен троллю на Интернет-форуме»258 (Петр Ц.).

Саркастически обыгрываются национальные святыни. Так, например, в романе Варги «Терразитовое надгробие» патриотическая песня «Красные маки на Монте-Кассино» именуется «песенкой о цветочках»259; Монте-Кассино появляется также в достаточно эпатажном контексте в романе Карповича «Балла-

дины и романсы»: «Они воспринимали мой член, как польские части - Монте Кассино: взять любой ценой, ценой крови»260. Герой другого романа Карповича признается: «Когда я слышу имена Костюшко, Мицкевич, Шопен, мне блевать хочется»261; «У меня аллергия на богопатриотический этос. [...] Война с родиной - мое личное дело. Детская травма. Никогда у нас отношения не складывались»262. Здание факультета польской литературы напоминает ему «египетскую пирамиду. Внутри -мумии патриотической литературы [...]»263 (ср. у Беськи -«мертвые на протяжении столетий скелеты, перекладываемые из гроба в гроб очередными поколениями студентов»264). К знаковому превращению романтика в патриота-борца в «Дзя-дах» А. Мицкевича отсылают имена героев романа Червинь-ского «Ходум уйае» - Густава и Конрада, сумевших устроиться лишь мусорщиками на ирландской фабрике польских безработных: «В прежние времена с Густавами дело обстояло иначе. Превращение происходило в обратном направлении, было более живописным, а безумные меланхолики писали о нем поэмы. [...] Эта же жалкая и банальная личность совершенно не годилась в эпические герои, как и ситуация, в которой он оказался. О таких можно написать разве что какую-нибудь фигню»265. На самом деле в романе Червиньского ни Густав (в конце концов, заявляющий: «Польша - больше не моя родина. У нас больше нет родины») не превращается в Конрада (замечающего, глядя на звезды: «Может [...] где-то там наша родина»266), ни наоборот - они скорее обуславливают иллюзорное существование друг друга (Конрад - герой сценария, написанного Густавом, Густав - герой истории, рассказанной на его основе Конрадом) и помогают друг другу обрести шаткое равновесие в мире отсутствия иерархии ценностей.

Обыгрываются цвета польского знамени: «Наверху польская амфа, внизу польская менструация. Наверху импортированный с польского неба польский снег, внизу польский профсоюз польских мясников и колбасников»267 (Масловская). Бело-красная у Карповича и у Масловской - блевотина («блевотина эта бело-красная»268; «[...] бело-красная волна блевотины плывущая через город, волна блевотины, отчетливо видная

из космоса, чтобы русские знали, где наше государство»269), у Схуты - депрессия270. В романе Масловской после празднования Дня Без Русских, к которому город красят в бело-красный цвет («В мире пропал цвет. [...] Ночью кто-то спер все цвета радуги. [...]») все становится сначала бело-серым от дыма грилей («наш флаг теперь серо-красный, грязный орел на красном фоне с прокопченной короной»271), а затем бело-белым.

Обесценивается, в том числе буквально лишается содержания, в восприятии героев и другая национальная символика. В «Польско-русской войне под бело-красным флагом» Масловской фигурирует привидевшаяся герою фабрика гербов («Мужик откручивает орлу голову, второй вытряхивает содержимое, прикручивает голову на место, третий проглаживает орла горячим утюгом и приклеивает корону, а четвертый наклеивает его на красный фон»272.) В романе Червиньского «Международ» вместо орла в гербе фигурирует какаду (отсылая к «Гробнице Агамемнона» Ю. Словацкого - ср. «Польша! Ты была и павлином, и попугаем народов»). Герой «Проспекта Независимости» Варги утверждает, что «гербом Польши должен быть голубь, а не орел. Серый голубь, а не белый орел», поскольку «Польша - точь-в-точь засранная голубятня»273.

Отчаяние героя романа М. Гретковской 1990-х гг., бунтовавшего против польского гимна, было искренним и неприкрытым: «гимн у нас безнадежный [...] Надо придумать другой, а то мы плохо кончим»274. Повествовательница же «Малютки» Хутник иронизирует: «На этой неделе хит нынешнего лета - "Еще Польша не погибла" - опустился на несколько позиций. Дорогие, голосуйте за наш гимн, а то мы с ним простимся и он исчезнет из списка хитов навсегда. Неужели на пляже вы не мурлычете под вымазанный мороженым нос: "соединимся с народом"? Ни за что не поверю!»275 Герой «Тер-разитового надгробия» Варги саркастически замечает, описывая оправдания проигравших польских футболистов: «а мы ведь лучше всех других команд распевали "Еще Польша не по-гибла"»276, а Схуты в «Сделано в Польше» перефразирует строку из гимна «Марш, марш, Домбровский, из Италии в Польшу»: «Ма^, та^ gejowski z ziemi wloski do рокИ» («Марш, марш

гейский из Италии в Польшу»)277. Герой романа Червиньского «Ходум vitae» предлагает сделать польским гимном песню «Strawberry fields forever»: «Мы же ездим собирать эту клубнику во все, блин, страны этого континента»278. Гимном фантасмагорической (но отсылающей ко всем элементам польского национального этоса) Новой Польши в романе Червиньского «Международ» оказывается песня рок-группы «Lady Pank».

Таким образом, романтический дискурс польского этоса ощущается как полностью изношенный, окаменевший (неслучайно один из персонажей в романе Беньковского поет на мотив колядки: «Пойдем все в Музей [польской истории; курсив мой - И.А.]»279, а герой «Жестов» Карповича сравнивает золотые буквы на обложке польского паспорта с буквами на надгробии родителей - «не хватает только даты смерти»280), отсюда - отрицание, желание сбросить «бремя трупов». «Ненавижу этот город, - восклицает героиня Масловской, - [...] куда ни пойдешь, под ногами трупы, трупы, трупы!»281. «[...] площадь Костюшки, памятник Пилсудскому, костел. Сплошные трупы, точно идешь по кладбищу»282, «поселяются [...] на огромном кладбище, на почве, унавоженной телами сотен тысяч людей»283, - вторят ей герои Варги и Карповича. «Может, потому моя дочь такая калека, что я всю жизнь пила отравленную еду из колодца, рядом с которым гнили люди?»284; «Историческая вонь мешает, дышит в затылок, давит, заставляя сог-нуться»285, - размышляют героини романов Хутник. «Поляки какие-то странные, едут в Лондон работать и не улыбаются. С вами не fun. С нами не fun. С первого класса их мордуют разделами Польши, немцами, оккупацией, Освенцимом, Катынью, не fun, с нами не бывает fun. Тема урока: мученичество польского народа на примере стихов Ружевича, десятилетние дети с горбом мартирологии, с богом, честью и отчизной на спине, сто двадцать три года неволи, концлагеря, восстания, газовые камеры [...]»286, - говорит героиня «Устрицы» Дзидо. «Малютка» Хутник заканчивается иронически отсылающей к Мицкевичу «Большой импровизацией», в которой героиня обвиняет «семьи польские и польские пейзажи», «всосавшее» ее «прошлое этой страны, с ее войнами, восстаниями, ссылками и воз-

вращениями», «неизбывными обидами», призывает освободиться от «этой бело-красной страны», избавить тело «от болезненных наростов, не моих, не наших, не нашего поколения»2281. В «Терразитовом надгробии» Варги появляется иронический сюжет с терроризирующими героя по ночам варшавскими памятниками - образ польского прошлого, тяжкого груза, долга, с которым молодое поколение уже не знает, что делать. Памятники - «застывшие по команде "смирно"», «торчащие во имя борьбы за свободу и демократию, а может, за коммунизм. Или за чью-то гибель, желательно по причине расстрела [...]», «никогда не воздвигавшиеся за реальные достижения, а исключительно за интерпретацию жизни в контексте смерти, желательно героической и трагической, и очень нежелательно - от рака или инфаркта»288 (ср. также у Варги «[...] смерть в результате опухоли или сердечно-сосудистого заболевания в Польше является смертью постыдной, унизительной [...] здесь умирающий считается человеком только если его убивают за родину, а он умирает с молитвой на устах, ибо умирать следует только на войне, во время восстания или национальной ката-строфы»289; в «Терразитовом надгробии» фигурирует популярная телепередача «Стань трупом!», выступить в которой мечтают столь многие, что покойникам приходится месяцами ждать своей очереди - «шанса, которого им не досталось при жизни»290 - мечтая умереть смертью яркой и необычной) -оживают и в романе Карповича «Не-привет», давая герою возможность откровенно заявить Пилсудскому: «Не стоило за такую Польшу сражаться. Если бы вы могли себе представить, что получится, сбежали бы куда подальше»291. У Беньковского студент - антагонист олицетворяющего традиции польского патриотизма Деда-Отца - устраивает протестный хэппенинг в центре столицы, оплетая бело-красной лентой столбы, дорожные знаки, канализационные люки, автомобили, пока не получается лабиринт-паутина: «Мы хотели показать, как она не дает покоя, опутывает нас и оплетет, как нас всех сковывает, как мешает свободно жить»292. «Почему я должен играть в этом идиотском фильме? - спрашивает повествователь «Поругания» Червиньского (ср. «гребаный бело-красный муль-

тик»293 у Масловской). - Что я такого сделал, что должен страдать от этой сраной кровавой истории этой страны? Этого вонючего китча, великой тысячелетней войны?»294 «Мы нормальные люди, а никакие не поляки!»295 - кричит маленькая героиня Масловской. «Если реинкарнация возможна [...] то я бы не хотел снова родиться в провинциальной стране, играющей без намека на талант, зато весьма вдохновенно, Мессию народов. Я не хочу быть Оплотом христианства, не хочу быть Щитом, отражающим коммунизм, не хочу быть Отвагой в обреченном на провал Варшавском восстании; я предпочитаю что-нибудь попроще - обычный гражданин обычной страны, без исторических комплексов, без мании величия. [...] Не хочу быть поляком - одного раза вполне достаточно»296, - заявляет герой Карповича.

Тем не менее, в современном неустойчивом, непредсказуемом пространстве - с одной стороны, глобализации и связанности всех со всеми, с другой - распада всевозможных человеческих связей - потребность идентифицировать себя как представителя нации, выстроить некую общность у молодых героев возникает.

Однако процесс национальной самоидентификации осуществляется в 2000-е гг. исключительно «от противного»: представления героев о польскости конструируются из противопоставлений, обозначающих границы того, чем, в их сознании, польскость «не является». Акцентируется фактор враждебности по отношению к тому или иному «они» - взаимное неприятие, стремление к отторжению или подавлению всего «не нашего», чуждого: «традиционная тревога, сопутствующая понятиям "польскость" и "патриотизм". Соматические компоненты этого страха принимают форму: напряжения мышц, неприязни к украинцам, сердцебиения и болей в сердце, страха перед немцами и русскими, потеря сознания, презрение к азиатам и африканцам, головокружение, фырканье при мысли о пейсах [...]»297 (Карпович); «Все эти негодяи продались москалям, пруссакам, австриякам или даже чехам! Тьфу, что за мерзость, даже чехам!»298 (Беньковский); в антиутопии Варги «Терразитовое надгробие» Польша наконец-то «состоит на сто

299- ~ тт

процентов из поляков» ' один из персонажей романа Чер-

виньского «Международ», житель преуспевающей тихоокеанской 39-ой Речи Посполитой Международов, где англичане выполняют всю грязную работу, все же носит футболку с надписью «Польша для поляков»300. В «У нас все хорошо» Масловской по радио сообщают: «В прежние времена, когда мир еще функционировал согласно законам, данным Господом, все люди на свете были поляками. Все были поляками - немец был поляком, и швед, и испанец, поляками были все и каждый. Прекрасной страной была в те времена Польша; у нас были чудесные моря, острова, океаны, а также бороздившие их суда, которые то и дело открывали новые материки, также принадлежавшие Польше, в том числе - известный польский первооткрыватель Кшиштоф Колумб, которого потом, разумеется, переименовали в Христофора, а может, Криса или Исаака. Мы были великой империей, оазисом толерантности и поликультурности [...] Но потом наступили для нашей страны черные времена. Сначала у нас отобрали Америку, Африку, Азию и Австралию. Уничтожили польские флаги и пририсовали к ним всякие полоски, звездочки и прочие завитушки, польский язык официально заменили на другие, диковинные языки, которых никто не знает, кроме людей, которые на них говорят, причем только затем, чтобы мы, поляки, эти языки не знали, не понимали и чувствовали себя последним дерьмом»301. В «Международе» Червиньского «справедливость» торжествует и в этом: англичане между собой «болтали на этом своем тарабарском языке, в котором не было "р" и который в наших краях никто не хотел учить, потому что на южных берегах Тихого океана для торговых нужд, культурных, а также все прочих, использовался почти исключительно польский. На Кирибати даже новости передавали по-польски [...] а администрация Бикини пошла еще дальше и провозгласила польский государственным языком»302.

Понятие «русский» (и пренебрежительного «русек») переносится на все, что воспринимается как «грязное», «дикое», «презренное», т.е. «худшее» - помогающее герою-поляку почувствовать свое превосходство: «Или поляк, или не поляк. Или польский, или русский. А если сказать откровенно, или человек, или х... собачий»303; «Русские отравили, - добавляю,

чтобы сразу внеси ясность, что я не какой-то там гребаный прорусский антиполяк и знаю, что вытворяют в городе эти недорезанные сволочи, собак полякам травят своими русскими консервами»304 (Масловская); «Это все работа русских! [...] Люди! Люди! Христом Богом клянусь! [...] Была Катынь, полвека оккупации. Да еще Смоленск! А теперь еще этот билет [переданный в автобусе на компостер и не возвращенный владельцу - И.А.] [...] Русек есть русек. [...] Всё Москва виновата! Известное дело! [...] И пусть нам не морочат голову Пушкиным, Чеховым. И Высоцким с Окуджавой!»305 (Сеневич).

В. Волкан, американский исследователь психологии этнической конфликтности, замечает: «Враг превращается как бы в резервуар для выплескивания туда наших собственных негативных черт, в проекцию нежелательных особенностей нашего собственного коллективного «Я». Эти фантастические, сложенные из одних недостатков монстры подчеркивают нашу «особость», напоминают, что «мы» - совсем другие, ни в чем на них не похожие»306. И в самом деле, украинец, который воплощает негативные стереотипы примитивных и агрессивных восточных соседей в романе Витковского «Барбара Рад-зивилл из Явожна-Щаковой», оказывается фантомом, проекцией вытесненной, отвергаемой сознанием правды о себе самом. Точно так же в «Польско-русской войне...» Масловской звучит знаменательная фраза: «На самом деле очень даже возможно, что и русских тоже нет»307.

Образ абсурдной неофициальной «польско-русской войны под бело-красным флагом» (также моментально вспыхивающей вавтобусе в романе Сеневича «Исповедь спящей красавицы»: «[...] на остановках никто не выходит, а вновь прибывшие тут же мобилизуются на борьбу. Достаточно одного слова: "Русек". Никто не пытается увильнуть»308) символизирует агрессивность и одновременно расплывчатость национального самосознания персонажей романа (характерно, что польский флаг для Дня Без Русских выгоднее купить у русских: «Я у русских купила, потому что дешевле. Наши тоже продают. Но дороже. [...] И из искусственных материалов»309). М. Янион называет этот агрессивный язык «basic polish»310.

Русек-враг цементирует ксенофобскую идентичность героев молодой прозы, ту польскость, «которая не в состоянии совладать с собственной "русскостью"»311. «Чужой тебя настиг, - восклицает герой Сеневича. - Тот, которого ты носил в себе многие годы, а он кормился тобой, паразитировал, чтобы теперь явить свою морду [...]»312. Польские комплексы по отношению к Западу компенсируются убеждением, что враждебный и/или презренный восточный сосед стоит в этой иерархии еще ниже: «они презирали русских, но искали на базарах их палатки с часами и чайниками, презирали белорусов, но нанимали их ремонтировать квартиры, хотя сами до этого ремонтировали квартиры шведам, а теперь ирландцам, презирали украинцев, но рекомендовали друг другу прекрасных украинских уборщиц, к которым относились с барской снисходительностью, радуясь, что они платят украинцам еще меньше, чем платили им, когда они убирали берлинские квартиры, принадлежащие людям, которых они по старинке именовали гитлеровцами»313 (Варга).

«Справедливость» торжествует в фантасмагорическом романе Червиньского с ироническим названием «Международ». Действие в нем, как и в «Терразитовом надгробии» Варги, перенесено в будущее. Польша, благодаря добыче урана, стала супердержавой - «экономическим гигантом южной части Тихого океана»314, располагающейся в Тихом океане на двух возникших в результате испытаний ядерного оружия больших островах, куда судьба занесла прежних поляков («в те времена неоседлый народ, занимавшийся туризмом - поляки посещали каждую страну, которая соглашалась их принять, а также большинство тех, которые не соглашались»315). Эта Польша - Международная Республика Новой Польши, или, неофициально, 39-ая Речь Посполитая Международов [аллюзия с названием «Речь Посполитая Обоих Народов» - И.А.], со столицей в городе Нове Кельце (где поставили отданную американцами в счет долгов «бабу с факелом и в простыне»316) населена чернокожими поляками, помыкающими англичанами, которых нищета и безработица заставляет покидать родину и искать счастья в этом последнем на земле раю, где поляку для того, чтобы

получить диплом, не нужно даже быть грамотным, в то время как в Англии нет электричества и по улицам бегают белые медведи. Американцы толпятся перед польским посольством в Вашингтоне, а польские чиновники кидают монетку, решая кому выдать визу, специальные агенты имеют лазерные искатели нелегальных американцев. Другими словами, англичанам в Новой Польше уготовлена судьба героя «Ходум уйае». Точно так же, как ирландские работодатели даже не хотели рассматривать престижный диплом поляка и его пятнадцатилетний опыт работы в международной компании, поляки Новой Польши удивляются: «Почему-то каждый второй англичанин имел кандидатскую степень [...] Мы не понимали, зачем англичане с таким мазохистским упорством учатся. Ведь у них все равно не было никакого будущего [...] половина была искусствоведами, так что им удалось быстро найти работу в шахтах, прочие занимались прежде нейрохирургией, а потому благополучно устроились на ресепшн в трехзвездочные отели»317.

Снова поднимается проблема антисемитизма. Героиня «Карманного атласа женщин» Хутник ощущает антисемитизм, вросший в язык («До ее ушей начинает доноситься "[...] перестань жидиться"»), ей кажется, что граффити со стен переходит на ее кожу: «Ее тело покрывается всеми этими надписями, нацарапанными на стенах»318. В романе Остаховича «Ночь живых евреев» на сайте «Живая Польша» с «трепещущим бело-красным флагом» появляются «предостережения перед разгулом крипто-евреев», сообщения о том, что «еврейские трупы угрожают живым полякам в Варшаве», а затем объявляется день «Окончательного решения вопроса праздношатающихся трупов»319. Параноический антисемитизм выводится в «Малютке» Хутник, причем женщина, сама страдающая от антисемитских выпадов соседей, ежемесячно жертвует сэкономленные гроши «на борьбу с жидокоммуной»320. Речь идет и о подспудном антисемитизме официального польского патриотизма: героиня Хутник всю жизнь опасается, что ее лишат патриотически-польского военного прошлого и раскроют его «еврейскую изнанку» (участие сначала в восстании варшавского гетто, и лишь затем в варшавском восстании - «куда бы я отдала

повязку со звездой Давида? Я хранила их вместе. Касавшиеся друг друга, словно пара влюбленных. Проникнутые одним запахом. Снятые с одной руки, с одного места»): «Меня зовут Мария Вахельберская, не Вахельберг. Во время оккупации я жила на Жолибоже, не в гетто. 19 апреля 1943 года говорила вместе с соседями "о, жиды поджариваются"»; «В это городе есть место только для одного героического подвига - у него есть свой музей, своя мартирология, место в памяти»321.

Границы польскости определяются также через призму кулинарных склонностей общества: по одну сторону баррикады оказываются отбивная, журек, бигос, по другую - гамбургеры. Польская традиционная кухня в «Отходняке» Схуты и «Ничто» Беньковского воплощает превосходство отечественного над чужим, а фастфуд символизирует опасный союз чужой культуры с порабощающим Польшу капитализмом. «Поражение» отбивной - это поражение в борьбе за национальную идентичность, чувство собственного достоинства, верность традиции. В более поздних романах («Бело-красное» Беньков-ского, «Терразитовое надгробие» и «Опилки» Варги) национальная кухня уже становится элементом карикатурного патриотизма («бигос-правые и суши-левые»322). Чтобы не предать мужественность и польскость, поляк должен не только сражаться, но и питаться польскими блюдами, имеющими «геройский вкус»: «Как же другие народы должны восхищаться нами и быть нам благодарны. За бигос и журек [...] за битву под Веной и за всевозможные восстания. Наш народ - единственный и неповторимый!»323 (ср.«В этой стране попеременно воняет кровью или жареным, как только испарится запах крови, его место занимает чад старого жира, а когда исчезает этот аромат харчевни, значит, вот-вот распространится сладкий запах свежей крови, попеременно кровь и жир, Висла крови и Одра жира, две стихии, которые управляют этой страной, вот истинное национальное блюдом: жареная кровавая кишка»324). В романе Червиньского «Международ» «квадратный [английский, для тостов - И.А.] хлеб официально запрещен как преступление против истинной польскости»325.

Польскость имеет и гендерный аспект, идентифицируясь в понимании героев с мачизмом («Поляк - это стопроцентный мачо»326, - декларирует герой «Бело-красного» Беньковского, а после свидания признается: «В моих ушах звучат слова Деда, что мужчина, поляк, отважен и тверд. А она становится такой чудесно мягкой [...] потому что чувствует мою смелость, мою польскость»327). Модель «мачо» является воплощением доминантной маскулинности, основные компоненты которой Р. Бре-ннон определяет как отрицание феминности, инфантильности и гомосексуальности. Прозаики следуют здесь за Гомброви-чем, который предпринял в «Трансатлантике» попытку декон-струировать польскость, показав связь патриотизма и сексуальности (гротескный роман Беньковского «Бело-красный» критика даже назвала «палимпсестом на старом экземпляре "Трансатлантика"»328): «[...] Эми то и дело слышит то словечко "Бог", то "Честь", то "Отчизна". Между ними она с легкостью выхватывает также мелкие включения, мол, этот - "еврей", тот -"педик", а та - "лесба". [...] "Евреи", "педики", "лесбы" кружатся в городском воздухе, словно пылинки, смешиваются с "Богом", "Честью", "Отчизной" и вместе оседают на головах прохожих. Каждый прохожий несет эту пыль домой»329 (Сеневич).

Беньковский показывает не столько конкретных персонажей, сколько архетипы. Польскость в романе символизирует карикатурная фигура «Отца, а возможно, Деда», олицетворяющего сарматскую, гусарскую, уланскую традиции в одном флаконе: «солдат, повстанец, кавалерист»330, «участник сражений, многих сражений, все и не перечислишь [...] участник сентябрьской кампании и наполеоновской [...] вероятно, также и итальянской, был под Грюнвальдом и под Ленино. Но, разумеется, прежде всего - повстанец, многократный повстанец. Трудно перечислить все восстания, в которых он принимал участие, слишком много их было»331. Одет он в костюм, все элементы которого отсылают к самым разным эпохам: «яркий контуш, подпоясанный вышитым поясом, сабля на поясе [...] бело-красная повязка на рукаве. На ногах начищенные черные сапоги со шпорами»332.

Отец-Дед - само его имя, «биография», прошлое и костюм - символизируют анахронизм парадигмы гендерных и патриотических требований, предъявляемых к настоящему. В результате современный юрист вынужден оправдывать надежды солдата, повстанца и кавалериста, словно бы врастая обратно в польское прошлое, принимая польскую историю как личное прошлое, настоящее и будущее.

Жизнь героя превращается в цепь доказательств соствен-ной маскулинности-польскости - согласно сценарию «гомосо-циального спектакля», когда «мужчины испытывают сами себя, совершают героические подвиги, идут на непомерные риски, и все потому, что желают получить от других признание своей мужественности»333. «Ведь истинная польскость - это мужественность! А истинная мужественность - это польскость! [...] Для поляка переговоры - это Бой. У поляка нет аргументов, он всегда прав. Поляк не убеждает, он кричит: Умри, Бей, Убей! Компромисс для него - предательство, измена и крайний нестояк»334; «Почетно быть мужчиной в такой стране, как на-ша»335, - заявляет Дед. Апогеем признания польскости и мужественности героя оказывается вручение ему «Бело-красного промилле за культивирование национальных кавалерийских и шляхетских традиций на польских автострадах» - за то, что он сел за руль в нетрезвом состоянии, разговаривал при этом по мобильнику, превысил скорость и т.д. - т.е. за «вождение решительное, твердое и бескомпромиссное, истинно польское»336. Подобный сюжет встречается и в романе Витковского «Барбара Радзивилл из Явожна-Щаковой» - герой рассказывает соотечественнику, что случайно задавил серну. Собеседник немедленно реагирует тирадой: «Мужчине, знаете ли, мужчине, поляку требуется, требуется [...] охота! [,..]»337.

В текстах молодых авторов можно найти и сатирически гипертрофированные образы и святой Матери-польки, и Матери-Отчизны с ее истерзанным телом. К Полонии с ее страдающим телом и одновременно бестелесной Матери-польке, отрекающейся от себя и своей физиологии во имя высших ценностей, своего рода светскому аналогу Божьей Матери338как недостижимому образцу материнства, иронически отсылает в

романе Варги «Терразитовое надгробие» образ матери героя -непорочной мученицы, с детства не нуждавшейся ни в пище, ни в отправлении естественных надобностей и «чувствовавшей себя второй в мировой истории женщиной, которая родила от Святого Духа»339: «Моя Мать Полька мечтала иметь Дочь Польку [...] которая могла бы родить [...] Внучку Польку, а та [...] Правнучку Польку, и каждая из них рождала бы следующую, оставаясь непорочной. И так во веки веков, пока всю Землю не наводнят сплошь Сусанны-польки, потомки Черной Мадонны Сусанны. К сожалению, появился я, Сын Поляк, огорчение моей матери, ее величайшая утраченная иллю-зия»340. «В борьбе не обойдешься без жертв. Дело Польши всегда требовало жертв и самопожертвования. А ты - мать, мать сына - должна об этом помнить и ждать в тревоге, и молиться за него. Мы ведь живем не в Австралии, а в Польше», -поучает молодую мать Дед-Отец в романе Беньковского. -Мужчине-поляку больше всего к лицу смерть. А женщине-польке - слезы и траур. Ах, как она бывает хороша!»341.

При этом женская физиология будит в героях молодой прозы буквально магический страх, напрямую связываясь с нечеткостью национальной идентификации. «Мягкость», «податливость», «вагинщина» (от «вагина») - воплощение самых жутких тайных страхов героя Беньковского, тревожно осмысляющего т.о. степень собственной польскости. В свою очередь, герой Масловской панически боится подозрений в гомосексуализме, также «категорически несовместимом» с истинной польскостью. В этом романе ненависть к русской и одновременно женской «неполноценности» в сознании героев сплетаются - сексуальные показатели мужественности переносятся в область патриотизма и наоборот: «Может, русские - это просто бабы, может, это такой эвфемизм для женщин. Но мы, мужчины, выгоним их отсюда, из нашего города, это они приносят беду, несчастья, заразу, засуху, плохой урожай, разврат. Портят чужие диваны своей кровью, которая течет из них, как вода сквозь пальцы, запятнывая весь свет не отстирывающимися пятнами. Угрюм-река Менструация»342. Подобным образом Чужим у Сеневича тоже оказывается чужой вдвойне - женщина-

еврейка, т.е. не мужчина и не поляк: «Великая Консорция Поляка и Великая Консорция Мужчины, сочтя тебя не способным удовлетворить требования рода, выставили на аукцион, который выиграла Баба-жидовка. [...] Но где же ты-мужчина, ты -поляк [...]?»343; «как это случилось, что ты, субъект мужского и

344

польского пола» ; «я понимаю - х.. с посконной польскостью, х... с кристальным католицизмом [...] но женщина, еврейка [...]?»345. Причем инакость эта - подобно инонациональности героев у Масловской и Сеневича - не внешняя, но дремлющая в мужчине и поляке: «ты человек, отобранный у мужика и возвращенный еврейке. [...] обретенное тело женщины. Твоей в тебе женщины! [...] истинная суть женщины сидит в мужчине, как в ороговевшем коконе»346.

«Польскость», воплощенная в патриархальном семейном укладе противопоставляется также современности, символом которой является партнерство супругов. Несмотря на поклонение Матери, герой презирает «современного» отца: «ни дать ни взять Мать-полька [...]. И чего ты притворяешься, к чему тебе пиджак? Надел бы уж юбку, да и все дела», «просто Мать-полька, только в брюках»347 (Беньковский).

Таким образом, польскость в представлении героев молодой прозы начала XXI в. базируется на бинарном мировосприятии, складывается вокруг оси агрессии, отрицания Чужого, - и страха перед ним. Отсюда частотный мотив «националистического» сна-кошмара. Герою «Польско-русской войны под бело-красным флагом» Масловской снятся «русские» варвары: «Пока я спал, русские вломились в квартиру, ворвались, перевернули все вверх дном прикладами, перестрелял и на картинах пейзажи с водопадами, подсолнечники, особенно досталось кожаным часам. Скинули с холодильника голубую пластмассовую фигурку Божьей Матери, памятный сувенир из культовой базилики в Лихени, головка отвалилась, святая вода запачкала паркет. Натоптали в ванной, всю плитку загадили. Всех женщин, какие попались под руку, изнасиловали прямо на диване, устроили здесь себе главный штаб, комитет по делам траха. Привели лошадей, сожрали все птичье молоко, выкурили все сигареты, засрали все кругом и адью, до встречи в

следующей жизни в Белоруссии. Моего братана и мать забрали в плен»348. Кошмар, связанный с «инакостью» снится и герою рассказа «Евреек не обслуживаем» из одноименного сборника Сеневича и т.д.

Мировосприятие героев слеплено из фрагментов массовой культуры, обиходных стереотипов. Язык оказывается сумбурной и агрессивной смесью дискурсов, включающей в себя обиды, рефлексы, обрывки различных идеологий и одновременно тщетные попытки защититься от них. Это язык всевозможных «анти»: антиглобализма, антикапитализма, антиклерикализма, антикоммунизма, антисемитизма, антирусских стереотипов: «Польское правительство в сговоре с Брюсселем разработал тайные планы подслушивания поляков-католиков, окружая их высокого качества современнымми передатчиками. Говорят, что даже унитазы снабжены микрокамерами»; «Хорошо бы оклеить своими обидами автобусную остановку. [...] Обвиняю польское правительство, а особенно большинство политиков, за вооруженное нападение на Ирак, Иран, Афганистан и Северную Осетию. [...] Моя семья была лишена электричества и газа поскольку сын наш, Станислав Вокульский [герой романа Б. Пруса «Кукла» (1887-1889) - И.А.] мобилизовался на Восток, где получил инвалидность, а прежде всего - ампутацию ног. Его лечение не взяла на себя польская армия (далее именуемая ПЖА - Польской жидовской армией), пришлось платить родителям [...]»349 (Хутник), «ежедневно и повсеместно правящая, имущая раса эксплуатирует трудовую, неимущую расу. Доказываю, что это рабство. Что Запад прогнили воняет, портит окружающую среду, загрязняет ее разными противоестественными химикатами типа ПВХ и ДСП. Что господствуют там жидоубийцы и кровопийцы рабочего класса, которые себя и своих внебрачных детей содержат на доходы от угнетения трудящихся, что они процветают благодаря тому, что втюхива-ют людям фирменное говно в фирменной бумажке, которое продает фирма "Макдоналдс"»350; «Тогда она спрашивает, знаю ли я, что на наших землях идет польско-русская война под бело-красным флагом, которую ведут коренные поляки с русскими, которые воруют у местного населения акцизы и никотин. Я

говорю, что первый раз слышу. А она, что именно так оно на самом деле и есть, что в народе говорят, будто русские хотят поляков кинуть и основать тут русское или даже белорусское государство, хотят позакрывать школы и учреждения, поубивать в роддомах польских новорожденных младенцев, чтобы исключить их из общественной жизни, и наложить дань и контрибуцию на промышленные и продовольственные товары»351; «я тоже выдвигаю постулаты против загрязнения природы американскими предприятиями»352; «обильные бизнес-ланчи с высоким содержанием нездоровых, в основном американских жиров и пригара. Голландский салат на навозе из собачьих отхо-дов»353; «богатый право реакционный эксплуататор рабочих на своей фабрике. Католический расист. Вонючий русский L&M»354(Масловская). Точно так же в рассказе «Евреек не обслуживаем» Сеневича в гротескной сцене вспышки антисемитизма в торговом центре толпа смешивает воедино всевозможные лозунги: «Свободная Палестина!», «Долой либералов!», «Феминистки - руки прочь от польских женщин!», «Мир, а не война!», «Ирак для иракцев!», «Долой извращенцев!», «Педики - вон в Голландию!», «Аборты - грех!»355 и пр. Характерно, что язык этот, как демонстрирует Сеневич в романе «Четвертое небо», практически укладывается в набор уличных граффити: «Евреи вон!», «Долой капитализм!», «Коммуняки в Москву!», «Лучше кокаин, чем кока-кола», «Лучше вступить в отношения с Марксом, чем выяснять их с приходским священником», «Иисус жует резинку Дюрекс»356.

Герои пытаются выразить опыт своей национальной идентификации, однако не находят слов. Девочка-калека в «Малютке» Хутник не в состоянии общаться с внешним миром, но является медиумом, с которым контактируют жертвы военных лет. Однако она не может передать это живым, и лишь тело девочки является для них неким знаком, который, впрочем, расшифровывается согласно тому же нехитрому перечню дискурсов: «Малютка - возмездие», «Малютка - заговор», «Малютка - святая», «Малютка - труп» (причем от вознесения Малютки на алтарь до линчевания на железнодорожных путях -один шаг).

Это реакция не только на неудовлетворенность современной польской реальностью, но и сублимация недостаточности, неразвитости языка, которым герои располагают для выражения этой неудовлетворенности, тщетная попытка защититься от этой уродливой смеси: «Перестать пользоваться красивыми словами! Перестать пользоваться некрасивыми словами! Нужно начать пользоваться языком!»357; «[...] языка, запутавшегося в узле не своих слов!»358.

Молодые польские авторы демонстративно пользуются аллюзиями с Гомбровичем (на разных уровнях текста), но ни в один из этих уровней не вписана надежда на освобождение от корсета дискурса. Это уже не отдельные герметически замкнутые языки, но их смесь, вездесущий «лепет», складывающаяся из штампов СМИ, корпоративного сленга, романтически-патриотических лозунгов, намертво зацементированных вездесущей рекламой. Неслучайно Дзидо вплетает в текст популярного патриотического стихотворения Вл. Белзы «Катехизис польского ребенка» (1900) рекламные слоганы: «Кто ты? Маленький поляк. Улыбайся. Паста колгейт, жевательная резинка винтерфреш - улыбайся-улыбайся. Какой знак твой? - Орел белый. На завтрак легкий творожок, Нескафе классик и вперед. И улыбайся. Где ты живешь? Среди своих. Макдональдс ай лав ит, картофель-фри с кетчупом и шоколадный коктейль. И улыбка широкая, до пояса. В каком крае? В земле польской. Нокиа коннектинг пипл. [...]»359. Подобным образом, сплетая с звучащим, как лейтмотив, американским залогом успешности -«кеер smiling», - Дзидо обыгрывает «Элегию о польском парне» (1944) К.К. Бачиньского: «полили тебе, сыночек, очи кровью, что красна, но ты улыбайся. Полагается улыбаться»360. Карпович в романе «Не-привет» предлагает рекламу: «На солнечных склонах Италии находится лучший табак в мире, который мы выращиваем специально для тебя. Секрет его необыкновенного вкуса и аромата лежит в земле уже около шестидесяти лет. Папиросы «Монте Кассино». И ТЫ МОЖЕШЬ БЫТЬ ГЕРОЕМ! Живым»361.

Это уже не мир, где истинные ценности и позиции, хотя и превращаются в маски, жесты, позы и клише, как в «Заговоре

прелюбодеек» Е. Пильха (1993, время действия - 1980-е годы), позволяют все же установить ироническую дистанцию и порождают надежду на обретение адекватного язык повседневности. Среди героев мы не находим теперь ни Густавов, ни Конрадов — только потерянных потребителей. В том числе -потребителей этого беспомощного в конечном счете языка (показательно, что и Густав, и Конрад у Червиньского говорят на одном языке — польско-английском «понглише»).

Прозаики демонстрируют, что современный человек не властен даже в языке: текст, внутри которого он существует, обращается в «лепет». «Агу-агу, ля-ля-ля. Что еще я могу сказать»362, — с этих слов начинается роман Червиньского «Международ». «Агу-агу! Агу-агу!»363 — кричат соблазненные демоническим капиталистом и превратившиеся в младенцев персонажи «Четвертого неба» Сеневича. «Обрывки слов, культи фраз, ни слова, ни фразы не нужны. Все и так ясно»364, — замечает герой «Столицы» Беськи. О «девальвации слов»365 говорит герой «Опилок» Варги.

Неслучайно повторяется и само слово «лепет». «Лепет» — называется один из романов Схуты, в котором он воплощает текст современного мира, сводящегося к формуле «Пиз Дональд. Бордель кинг. Pizzda Huj! [...] Фастфуд блюз. [...] Фест фаст жить, пить, жиреть»366 (ср. «вкусный микс [...] Пепси-фа-за-мульти-тотал-отвал»367в «Отходняке»). «У нас появился новый бог. Мы обращаем к нему лепет молитв, написанных на внутренней стороне упаковки от чипсов, вместе с правилами конкурса, в котором можно выиграть семь кило гратис, если сожрать шесть»368, — говорит герой «Поругания» Червиньского. Об «офисно-корпоративном лепете»369 размышляет повествователь «Опилок» Варги.

Деконструируя, доводя до абсурда современные дискурсы, молодые авторы демонстрируют клиповый и колллажепо-добный характер всего современного мира («Паломничество следующий канал реклама прокладок следующий канал трансляция службы следующий канал gut gut ich liebe следующий канал двести человек убито проглоти таблетку и увеличь мышечную массу следующий канал сто шестьдесят ранено»370).

Этот фрагментаризированный мир-коллаж ускользает от сознания («Хотя я знаю, где я, потому что могу назвать район и улицу, на которой живу, я нигде, потому что не могу назвать время, в котором я живу»371), обезличивает («Где мое лицо?» -название одной из глав «Устрицы» Дзидо; «С одной стороны дегустация йогуртов, с другой - разложенные на подносе фрагменты вафель с глазурью и без. Ты стоишь посередине, и со всех сторон тебя толкают безымянные тела, которые катят нагруженные дешевкой тележки»372), опредмечивает («Человек как мешок органов! Человек - ящик с запчастями для современных демиургов, мультимедиа-шаманов, которые в радостном экстазе порождают хромой мир фрагмента!», «Но матери вы не получите, только части, только фрагменты»373; «Просыпаешься утром разбитый ментальным фистингом, а информ-обух недвусмысленно дает тебе понять, что все мы закончим путь в качестве запчастей, а наши зарегистрированные на носителях жизни - самые их непристойные и стыдные моменты -будут выдавать в сельских пунктах видеопроката в виде изысканных пятиминутных клип-таблеток»374).

Молодые писатели описывают свое восприятие мира, в котором происходит постоянная переработка, «ресайклинг» языковой и внеязыковой действительности: «Если мы и выстроим что-то новое, то из мусора, из обломков, из пластика, потому что на этом мы воспитаны. Поколение потерянное, выращенное на малопитательной искусственной почве, выпустит пластиковые бутоны»375. «Мы пережевываем пережеванное»376, - замечает герой «Отходняка» Схуты. Герой «Четвертого неба» Сеневича чувствует, что оказался «в аду, в мертвой печени земли, в бесконечной кишке переваренного мира»377.

Молодая проза 2000-х гг. - отражение самоощущения сегодняшнего человека, по сознанию которого ежедневно «бьют» однообразные слоганы цивилизации потребления, отсылающие один к другому, обобщающие, стереотипизирую-щие эмоции для удобства, постепенно замещая, вытесняя реальные - индивидуальные - чувства и опыт, не позволяя им созреть. Неслучайно героиня «Устрицы» сравнивает бойфрен-да со слоганом: «Ты как слоган, такой же скучный, я это наи-

зусть знаю»378, а персонажи «спорят предложениями магазинов керамической плитки и занавесок, это их слова, вместо "я тебя люблю", пишут: набор кастрюль, акция, выгодно!»379

Методы молодых прозаиков напоминают феномен польской лингвистической поэзии 1960-70-х гг., однако если та акцентировала «оппозицию между аутентичностью опыта и неаутентичностью языкового выражения»380, то проза 2000-х гг. подвергает сомнению и аутентичность опыта. Отсюда бесконечные сравнения «как в кино», «как в сериале», «как в рекламе», «как в компьютерной программе» («и было, как в муль-тике», «все, как в безумной сказке»381, «у людей лица словно нарисованные во Flash [...], а мое так даже не во Flash, а скорее в Power point»382; «Бася [...] взрывается слэпстиковой эйфорией»383). Неслучайно с рекламой сопоставляются (в том числе, иронически) не только ситуации, но и эмоции: «Мы говорили немного. [...] Как в рекламе двигателей»384 (Нахач); «Я классный, как из рекламы пены для бритья. [...] Стою перед зеркалом и бреюсь так, как на рекламах бритв [...]»; «Я вышла наружу, солнце, висевшее низко на небе, голубом, как из рекламы в каталоге туристической фирмы, впилось в мои глаза»385 (Осташевский); «Все так, как показывают в рекламном ролике секаторов из нержавеющей стали»386 (Витковский); «кофе в синей чашке, как в рекламе»387 (Дзидо). Об этом же может говорить ощущаемое в молодой прозе стремление к подчеркнутой типизации (персонажи Киверской, Масловской, Качановского, Схуты и многих других - в сущности, герои комиксов).

«Пересказом реальности»388 называет мир, в котором живет ее поколение, Масловская. «Собственно, весь этот мир придуман маркетологами»389, - констатирует герой Осташевского.

примечания:

1 NahaczM. Osiem cztery. Wolowiec, 2003. S.8.

2 Varga K. Aleja Niepodleglosci. Warszawa, 2010. S.24.

3 Karpowicz I. Gesty. Kraków, 2008. S.112.

4 Ibidem. S. 112-113, 138.

5 Varga K. Nagrobek z lastryko. Wolowiec, 2007. S. 247.

6 Czerwinski P. Pokalanie. Warszawa, 2005. S. 12.

7 Karpowicz I. Gesty. S. 101.

8 Witkowski M. Fototapeta. Warszawa, 2006. S. 34.

9 Varga K. Aleja Niepodleglosci. S. 27-28.

10 Ibidem. S. 38-39.

11 Varga K. Trociny. Wolowiec, 2012. S. 264.

12 Czerwinski P. Pokalanie. S. 9, 17, 62.

13 SieniewiczM. Czwarte niebo. Warszawa, 2003. S. 35.

14 Piotr C. Pokolenie IKEA. Gdynia, 2012. S. 45.

15 Shuty Si. Zwal. Warszawa, 2004. S. 61-62.

l6Ozarowska D. Nie uderzy zaden piorun. Kraków, 2010. Okladka.

17 Ibidem. S. 91.

18 Czerwinski P. Przebiegum zyciae. Warszawa, 2009. S. 49.

19 Varga K. Nagrobek z lastryko. S. 22.

20 Brawn C. 1966 and All That. London, 2005. Цит. по: Z. Bauman. Plynny l?k. Kraków, 2008. S. 12.

21 Масловская Д. Польско-русская война под бело-красным флагом // Иностранная литература, 2005, №2. С. 43, 82.

22 Shuty Si. Zwal. S. 61.

23 Maslanek J. Apokalypsis'89. Warszawa, 2010. S. 253.

24 Dzido M. Malz. Kraków, 2005. S. 158.

25 Orbitowski L. Szeroki, gl^boki, wymalowac wszystko. http://www.fah-renheit.net.pl/archiwum/f24/23.html

26 Varga K. Nagrobek z lastryko. S. 293.

27 Varga K. Trociny. S. 28.

28 Ibidem. S. 362.

29 Karpowicz I. Niehalo. S. 109, 110, 115, 153, etc.

30 Karpowicz I. Gesty. S. 67.

31 Dzido M. Malz. S. 201-202.

32 Czerwinski P. Przebiegum zyciae. S. 211.

33 Czerwinski P. Pokalanie. S. 9.

34 Varga K. Trociny. S. 38.

35 Kuczok W. Gnój. Warszawa, 2003. S. 213.

36 Czerwinski P. Pokalanie. S. 10.

37 Varga K. Trociny. S. 321.

38 Witkowski M. Barbara Radziwillówna z Jaworzna-Szczakowej. War-szawa, 2007. S. 250.

39 Varga K. Aleja Niepodleglosci. S.267.

40 Shuty SI. Zwal. S.245.

41 Chutnik S. Cwaniary. Warszawa, 2012. S. 235.

42 Sieniewicz M. Spowiedz Spi^cej Królewny. Kraków, 2012. S. 97.

43 DzidoM. Malz. S. 191, 203.

44 Czerwinski P. Przebiegum zyciae. S. 335.

45 Karpowicz I. Gesty. S. 154.

46 Varga K. Aleja Niepodleglosci. S. 70.

47 La Capra D. Historia w okresie przejsciowym. Doswiadczenie, tozsa-mosc, teoria krytyczna. Kraków, 2009. S. 108.

48 Tokarska-Bakir J. Obsesja niewinnosci // J. Tokarska-Bakir. Rzeczy mgliste. Sejny, 2004. S. 14.

49 Pazinski P. Pensjonat. Warszawa, 2010. S. 134.

50 Sobolewska J. Taniec z cieniami. Powiastka filozoficzna o zydowskim losie // http://www.polityka.pl/kultura/ksiazki/297843,1, recenzja-ksiazki-piotr-pazinski-pensjonat.read

51 Ostachowicz I. Noc zywych Zydów. Warszawa, 2012. S. 205.

52 Chutnik S. Dzidzia. Warszawa, 2009. S. 46.

53 Maslowska D. Miçdzy nami dobrze jest. Warszawa, 2008. S. 73.

54 Chutnik S. Cwaniary. S. 96.

55 Ibidem. S. 230.

56 Ostachowicz I. Noc zywych... S. 205.

57 Varga K. Trociny. S. 108.

58 Pazinski P. Ptasie ulice. Warszawa, 2013. S. 128.

59 Chutnik S. Kieszonkowy atlas kobiet. Kraków, 2009. S. 124.

60 Pazinski P. Ptasie ulice. S. 123.

61 Ibidem. S. 123.

62 Ibidem. S. 99-100.

63 Ibidem. S. 142.

64 Ibidem. S. 143.

65 Ibidem. S. 138.

66 Ibidem. S. 139.

67 Ibidem. S. 119-120.

68 Ibidem. S. 122.

69 Ibidem. S. 124.

70 OstachowiczI. Noc zywych... S. 76.

71 Chutnik S. Kieszonkowy atlas kobiet. S. 134.

72 OstachowiczI. Noc zywych... S. 137.

73 Czerwinski P. Pokalanie. S. 90.

74 Ibidem. S. 89.

«nOAHQfl CBOEOAÖ» B «MMP©, nPMAVMQHHOM...»

71

75 Karpowicz I. Gesty. S. 111.

76 Maslanek J. Apokalypsis'89. S. 251.

77 Czerwinski P. Pokalanie. S. 11.

78 Maslanek. J. Apokalypsis'89. S. 125.

79 Maslowska D. Przyszkoleni do jedzenia // Gazeta Wyborcza, 5-6 pazdziernika 2012.

80 Ostaszewski R. Dola idola i inne bajki z raju konsumenta. Kraków, 2005. S. 42.

81 Czerwinski. P. Pokalanie. S. 64.

82 Czerwinski P. Mi^dzynaród. Warszawa, 2011. S. 46.

83 Shuty Sl. W paszczy konsumpcji // P.Marecki, J.Sowa. Frustracja. Mlodzi o Nowym Wspanialym Swiecie. Krakóv., 2001. S. 18.

84 Maslowska D. Przyszkoleni do jedzenia.

85 Ibidem.

86 Czerwinski P. Przebiegum zyciae. S. 44.

87 Czerwinski P. Pokalanie. S. 12.

88 Shuty Sl.W paszczy konsumpcji. S. 18.

89 Shuty Sl. Zwal. S. 243.

90 Varga K. Aleja Niepodleglosci. S. 93.

91 Varga K. Trociny. S. 339.

92 Czerwinski P. Pokalanie. S. 11.

93 Maslowska D. Przyszkoleni do jedzenia.

94 Kramer J. Konsumpcja. Prawidlowosci. Struktura. Przyszlosc. War-szawa, 1993.

95 Czerwinski P. Pokalanie. S. 72.

96 Varga K. Aleja Niepodleglosci. S. 12.

97 Literatura vs konsumpcja. Sieprawski, Shuty i Sowa dyskuftj w Swietlicy Sztuki Raster nie tylko o swoich ksi^zkach. // Lampa, 2004, nr 3. S. 26.

98 http://www.instytutksiazki.pl/autorzy-detal,literatura-polska,81,shuty-slawomir.html.

99 Baudrillard J. La societé de consummation // Paris, 1970.

100 Cegielski M. Masala. Warszawa, 2002. S. 10.

101 Ostaszewski R. Dola idola... S. 31-32.

102 Dzido M. Malz. S. 152.

103 Shuty Sl. Made in Poland.

104 Czerwinski P. Mi^dzynaród. S. 317.

105 Ostaszewski R. Dola idola... S. 95.

106 Dzido M. Malz. S. 56.

107 Ibidem. S.54, 121.

108 Shuty St. Zwal. S. 116.

109 Ibidem. S. 52,102.

110 Beska K. Wrzawa. Warszawa, 2004. S. 109.

111 Waskiewicz A.K. Od realsocu do realkapu // W Krçgu Literatury, 2004, nr. 4.

112 Piotr C. Pokolenie IKEA. S. 45.

113 Varga K. Trociny. S. 261.

114 Beska K. Wrzawa. S. 19.

115 Varga K. Trociny. S. 302.

116 ByziaK.. Nie zyjç wiec jestem. Warszawa, 2003. S. 43-44.

117 Dzido M. Malz. S. 56.

118 Piotr C. Pokolenie IKEA. S. 41-43

119 Shuty St. Zwal. S. 29.

120 Piotr C. Pokolenie IKEA. S. 35.

121 Shuty St. Zwal. S. 182.

122 Olszewski M. Do Amsterdamu. Kraków, 2003. S. 10.

123 Beska K. Warzawa. S. 168.

124 Ostaszewski R. Dzieci gorszej koniunktury. Szkic (cienka kreska) do obrazu prozy najmlodszej. // FA-art, 2000, nr. 3-4.

125 Varga K. Aleja Niepodleglosci. S. 29.

126 Varga K. Trociny. S. 52.

127 Bauman Z. Praca, konsumpcjonizm i nowi ubodzy. Kraków, 2006. S. 127.

128 Beska K. Wrzawa. S. 244.

129 Dzido M. Malz. S. 16.

130 Czerwinski P. Przebiegum zyciae. S. 36.

131 Beska K. Wrzawa. S. 154.

132 Czerwinski P. Przebiegum zyciae. S. 47, 199, 201.

133 Ibidem. S. 129, 131.

134 Ibidem. Okladka.

135 Piszç cialem. Z M. Gretkowska rozmawia A. Górnicka-Boratynska // Polityka-Kultura, 1994, N 11.

136 Orski M. Autokreacje i mitologie (zwiçzly opis literatury lat 90.). Wroclaw, 1997. S. 31.

137 Wywiad z Piotrem Czerwinskim. http://off-press.org/main/off-news/-1083/

138 Zielonka J. Tadzio. Kraków, 2002. S. 106.

139 Czerwinski P. Przebiegum zyciae. S. 57, 12, 69, 75, 92.

«nOAHQfl CBOEOAÖ» B «MlèPe, nPèAVMQHHOM...»

73

140 Ibidem. S. 264, 265, 288, 308.

141 Czerwinski P. Pigulka wolnosci. Warszawa, 2012. S. 10, 39, 106.

142 Ibidem. S. 13-13.

143 Ibidem. S. 45.

144 Ibidem. S. 47.

145 Ibidem. S. 75.

146 Ibidem. S. 86.

147 Ibidem. S. 96-97.

148 Ibidem. S. 156.

149 Ibidem. S. 236.

150 Ibidem. S. 262.

151 Ibidem. S. 348.

152 Maslanek J. Apokalypsis'89. S. 97-98.

153 Ibidem. S. 111, 236.

154 Czerwinski P. Pokalanie. S. 66.

155 Maslanek J. Apokalypsis'89. S. 250, 100.

156 Ibidem. S. 61-62.

157 Ibidem. S. 89-90.

158 Ibidem. S. 103.

159 Wywiad z M.Sieniewiczem // http://www.wm.pl/index.php?ct=kul-tura&id=721980

160 Wywiad z Piotrem Czerwinskim. http://off-press.org/main/off-news/-1083/

161 Sieniewicz M. Czwarte niebo. S. 231.

162 Ibidem. S. 123.

163 Ibidem. S. 183, 184.

164 Ostaszewski R. Dola idola... S. 53, 63, 64.

165 Sieniewicz M. Zydowek nie obslugujemy. Warszawa, 2005. S. 191.

166 Ibidem. S. 219.

167 Sieniewicz M. Spowiedz... S. 137-140.

168 Dzido M. Malz. S. 111.

169 Varga K. Trociny. S. 195.

170 Dzido M. Malz. S. 83, 85.

171 WitkowskiM. Barbara Radziwillowna... S. 74.

172 Czerwinski P. Pigulka wolnosci. S. 130.

173 Piotr C. Pokolenie IKEA. S. 127.

174 Dzido M. Malz. S. 108-110.

175 Ibidem. S. 152-153.

176 Shuty Si. Zwal. S.64.

111 Bauman Z. Sztuka zycia. Kraków, 2009. S. 29.

178 Bauman Z. Wspólnota. W poszukiwaniu bezpieczenstwa w niepewnym swiecie. Kraków, 200S. S. ii2.

179 Witkowski M. Copyright. Kraków, 2001. S. 65—66.

150 Dzido M. Malz. S. S0.

151 Mastowska D. Kochanie, zabilam nasze koty. Warszawa, 20i2. S. 4i.

182 Shuty St. Cukier w normie z ekstrabonusem. Warszawa, 2005.

183 Varga K. Nagrobek z lastryko. S. 6.

184 Piotr C. Pokolenie IKEA. S. 126.

185 Dzido M. Malz. S. 3S.

186 Shuty St. Zwal. S. 14.

187 Dzido M. Malz. S. 108—110. 1SS Varga K. Trociny. S. 362.

189 Bieñkowski D. Nic. Warszawa, 2005. S. 40—41.

190 Shuty St. Belkot // Tekstylia, Kraków., 2002. S. 32.

191 Shuty St. Zwal. S. 10, 133, 141, 218.

192 Ostaszewski R. Dola idola... S. 95.

193 Dzido M. Malz. S. 123.

194 Ibidem. S. 9.

195 Beska K. Wrzawa. S. 44.

196 Czerwiñski P. Pokalanie. S. 14.

197 Czerwiñski P. Pigulka wolnosci. S. 105. 19S Bieñkowski D. Nic. S. 144.

199 Shuty St. Zwal. S. 21, 219.

200 Beska K. Wrzawa. S. 239.

201 Dzido M. Malz. S. 10—11.

202 Shuty St. Zwal. S. 61.

203 Czerwiñski P. Pokalanie. S. 231, 243.

204 Dzido M. Malz. S. 75.

205 Ibidem. S. 7.

206 Sieniewicz M. Czwarte niebo. S. 73.

207 Shuty St. Zwal. S. 244.

20S Karpowicz I. Gesty. S. 61.

209 Ibidem. S. 243.

210 Varga K. Trociny. S. 17.

211 Dzido M. Malz. S. 9.

212 Масловская Д. Польско-русская война под бело-красным флагом. С. 97.

213 Bauman Z. Plynny lçk. S. 7.

214 Shuty Si. Zwal. S. 60.

215 Dzido M. Malz. S. 202.

216 Czerwinski P. Pokalanie. S. 5.

217 Karpowicz I. Niehalo. S. 114.

218 "Gazeta Wyborcza" 24-09-2003

219 Masiowska D. Przyszkoleni do jedzenia.

220 Bauman Z. Plynny l?k. S. 166.

221 Karpowicz I. Gesty. S. 157.

222 Sieniewicz M. Czwarte niebo. S. 127.

223 Varga K. Aleja Niepodleglosci. S. 25, 128.

224 Chutnik S. Kieszonkowy atlas kobiet. S. 98.

225 Masiowska D. Przyszkoleni do jedzenia.

226 Piotr C. Pokolenie IKEA. S. 38.

227 Czerwinski P. Przebiegum zyciae. S. 58.

228 OstachowiczI. Noc zywych... S. 205.

229 Kaden-Bandrowski J. General Barcz. Wroclaw, 1975. S. 15.

230 Huelle P. Mercedes-benz. Z listów do Hrabala. Kraków, 2002. S. 35, 123.

231 Gombrowicz W. Trans-Atlantyk. Warszawa, 1998. S. 6.

232 Varga K. Aleja Niepodleglosci. S. 34.

233 Varga K. Trociny. S. 125.

234 Piotr C. Pokolenie IKEA. S. 183.

235 Chutnik S. Dzidzia. S. 45.

236 WitkowskiM. Barbara Radziwillówna...S. 130.

237 Czerwinski P. Mi^dzynaród. S. 29.

238 Varga K. Nagrobek z lastryko. S. 227.

239 Piqtek T. W^z w kaplicy. Warszawa, 2010. S. 9.

240 Масловская Д. Польско-русская война под бело-красным флагом. С. 62.

241 Czerwinski P. Pokalanie. S. 37.

242 Varga K. Nagrobek z lastryko. S. 213.

243 Ibidem. S. 55.

244 Varga K. Trociny. S. 118.

245 SieniewiczM. Spowiedz... S.126.

246 Bienkowski D. Bialo-czerwony. Warszawa, 2007. S. 18.

247 Sieniewicz M. Czwarte niebo. S. 311.

248 Karpowicz I. Balladyny i romanse. Kraków, 2011. S. 90.

249 Varga K. Nagrobek z lastryko. S. 121.

250 Ibidem. S. 51.

251 Ibidem. S. 196.

252 Chutnik S. Dzidzia. S. 113.

253 Czerwinski P. Pokalanie. S. 61.

254 Czerwinski P. Mi^dzynaród. S. 223.

255 Czerwinski P. Przebiegum zyciae. S. 78.

256 Piqtek T. W^z w kaplicy. S. 204.

257 Varga K. Aleja Niepodleglosci. S. 103.

258 Piotr C. Pokolenie IKEA. S. 183.

259 Varga K. Nagrobek z lastryko. S. 327.

260 Karpowicz I. Balladyny i romanse. S. 51.

261 Karpowicz I. Niehalo. S. 65.

262 Ibidem. S. 90.

263 Ibidem. S. 51.

264 Beska K. Wrzawa. S. 263.

265 Czerwinski P. Przebiegum zyciae. S. 15.

266 Ibidem. S. 288.

267 Масловская Д. Польско-русская война под бело-красным флагом. С. 61.

268 Karpowicz I. Niehalo. S. 65.

269 Масловская Д. Польско-русская война под бело-красным флагом. С. 54.

270 Shuty Si. Zwal. S. 155.

271 Масловская Д. Польско-русская война под бело-красным флагом. С. 61, 82.

272 Там же. С. 131

273 Varga K. Aleja Niepodleglosci. S.208.

274 GretkowskaM. My zdies' emigranty... Warszawa, 1991. S. 122-123.

275 Chutnik S. Dzidzia. S. 44-45.

276 Varga K. Nagrobek z lastryko. S. 130-131.

277 Shuty Si. Produkt polski. (recycling). Kraków, 2005.

278 Czerwinski P. Przebiegum zyciae. S. 215.

279 Bienkowski D. Bialo-czerwony. S. 160.

280 Karpowicz I. Gesty. S. 157.

281 Masiowska D. Mi^dzy nami dobrze jest. S. 73.

282 Karpowicz I. Niehalo. S. 128.

283 Varga K. Trociny. S. 108.

284 Chutnik S. Dzidzia. S. 154.

285 Chutnik S. Cwaniary. S. 96.

286 Dzido M. Malz. S. 123.

287 Chutnik S. Dzidzia. S. 145, 160.

288 Karpowicz I. Niehalo. S. 65.

289 Varga K. Trociny. S. 114.

290 Varga K. Nagrobek z lastryko. S. 294.

291 Karpowicz I. Niehalo. S. 137.

292 Bienkowski D. Bialo-czerwony. S. 197.

293 Масловская Д. Польско-русская война под бело-красным флагом. С.103.

294 Czerwinski P. Pokalanie. S. 58.

295 Masiowska D. Mi^dzy nami dobrze jest. S. 75.

296 Karpowicz I. Gesty. S. 154-155.

297 Karpowicz I. Osci. Kraków, 2013. S. 175.

298 Bienkowski D. Bialo-czerwony. S. 19.

299 Varga K. Nagrobek z lastryko. S. 256.

300 Czerwinski P. Mi^dzynaród. S. 183.

301 Masiowska D. Mi^dzy nami dobrze jest. S. 70-72.

302 Czerwinski P. Mi^dzynaród. S. 57.

303 Масловская Д. Польско-русская война под бело-красным флагом. С. 90.

304 Там же. С.67.

305 SieniewiczM. Spowiedz... S. 137-138.

306 Волкан В., Оболонский А. Национальные проблемы глазами психоаналитика с политологическим комментарием. Общественные науки и современность. 1992. № 6. С. 31-48.

307 Масловская Д. Польско-русская война под бело-красным флагом. С. 58.

308 SieniewiczM. Spowiedz... S. 139.

309 Масловская Д. Польско-русская война под бело-красным флагом. С. 65.

310 Janion M. Niesamowita slowianszczyzna. Fantazmaty literatury. Kraków, 2007. S. 242.

311 Baranska K., Snochowska-Gonzales C. Wojna chamsko-panska // Recykling Idei. Pismo spolecznie zaangazowane. 2008, № 10. S. 124.

312 Sieniewicz M. Zydówek nie obslugujemy. S. 192.

313 Varga K. Aleja Niepodleglosci. S. 94.

314 Czerwinski P. Mi^dzynaród. S. 20.

315 Ibidem. S. 24.

316 Ibidem. S. 19.

317 Ibidem. S. 55, 122.

318 Chutnik S. Kieszonkowy atlas kobiet. S. 99.

319 OstachowiczI. Noc zywych... S. 179-180, 230.

320 Chutnik S. Dzidzia. S. 49.

321 Chutnik S. Kieszonkowy atlas kobiet. S. 100, 99.

322 Varga K. Trociny. S. 259.

323 Bienkowski D. Bialo-czerwony. S. 158-159.

324 Varga K. Trociny. S. 242.

325 Czerwinski P. Mi^dzynarod. S. 314.

326 Bienkowski D. Bialo-czerwony. S. 162.

327 Ibidem. S. 183.

328 Pietrasik Z. Gombrowicz poszedl na wybory // http://www.polityka.pl/-kultura/234754,1,gombrowicz-poszedl-na-wybory.read.

329 Sieniewicz M. Spowiedz... S. 133.

330 Bienkowski D. Bialo-czerwony. S. 22.

331 Ibidem. S. 154.

332 Ibid. S. 17.

333 Holmlund C. Masculinity as Multiple Masquerade. The "Mature" Stallone and the Stallone Clone. C. Holmlund // Screening the Male Exploring the Masculinites in Hollywood Cinema. - London; N.Y. 1993. - Р. 213. Цит. по: Аристов Д. «Пьяный мачо», или Об одной из репрезентаций маскулинности в русской прозе 2000-х годов. // Филолог. Вып. № 9. http://philolog.pspu.ru/module/magazine/do/mpub_9_156#b35.

334 Bienkowski D. Bialo-czerwony. S. 161-162.

335 Ibidem. S. 160.

336 Ibidem. S. 287.

337 WitkowskiM. Barbara Radziwillowna... S. 130.

338 ChoiujB. Matka Polka i zmysly//Res Publica Nova. 1992. № 3. S. 31.

339 Varga K. Nagrobek z lastryko. S. 223.

340 Ibid. S. 224.

341 Bienkowski D. Bialo-czerwony. S. 271, 279.

342 Масловская Д. Польско-русская война под бело-красным флагом. С.59.

343 Sieniewicz M. Zydowek nie obslugujemy. S. 192.

344 Ibidem. S. 193.

345 Ibidem. S. 193.

346 Ibidem. S. 196-197.

347 Bienkowski D. Bialo-czerwony. S. 65-66.

348 Масловская Д. Польско-русская война под бело-красным флагом. С. 60.

349 Chutnik S. Dzidzia. S. 50, 68.

350 Масловская Д. Польско-русская война под бело-красным флагом. C. 60.

351 Там же. С. 34.

352 Там же. С. 39.

353 Там же. С. 41.

354 Там же. С. 41.

355 Sieniewicz M. Zydówek nie obslugujemy. S. 196.

356 Sieniewicz M. Czwarte niebo. S. 233.

357 Sieniewicz M. Zydówek nie obslugujemy. S. 198.

358 Sieniewicz M. Spowiedz... S. 16.

359 Dzido M. Malz. S. 124.

360 Ibidem. S. 123.

361 Karpowicz I. Niehalo. S. 23-24.

362 Czerwinski P. Mi^dzynaród. S. 9.

363 Sieniewicz M. Czwarte niebo. S. 183.

364 Beska K. Warzawa. S. 255.

365 Varga K. Trociny. S. 229.

366 Shuty Si. Belkot. S. 35.

367 Shuty Si. Zwal. S. 177.

368 Czerwinski P. Pokalanie. S. 12.

369 Varga K. Trociny. S. 130.

370 Nahacz M. Osiem cztery. S. 31-42.

371 Varga K. Nagrobek z lastryko. S. 16.

372 Shuty Si. Zwal. S. 213.

373 Sieniewicz M. Czwarte niebo. S. 123,184.

374 Shuty Si. Zwal. S. 126.

375 Masiowska D. Przyszkoleni do jedzenia.

376 Shuty Si. Zwal. S. 126.

377 Sieniewicz M. Czwarte niebo. S. 185.

378 Dzido M. Malz. S. 37.

379 Varga K. Trociny. S. 328.

380 Czaplinski P., Sliwinski P. Poezja lingwistyczna // Slownik literatury polskiej XX wieku. Wroclaw, 1992. S. 820.

381 Czerwinski P. Przebiegum zyciae. S. 12.

382 Dzido M. Malz. S. 53.

383 Shuty Si. Zwal. S. 53.

384 Nahacz. M. Osiem cztery. S. 7.

385 Ostaszewski R. Dola idola... S. 9, 11, 57.

386 Witkowski M. Fototapeta. S. 195.

387 Dzido M. Malz. S. 37.

388 Mastowska D. Przyszkoleni do jedzenia.

389 Ostaszewski R. Dola idola... S. 32.