CC BY
7И.Е. Адельгейм (Москва)
Польский мачо и мать-полька:
гендер и национальный этос в молодой польской прозе после 1989 г.
«Как же отдавать приказы без девушек-связных? Как сражаться без прелестных санитарок, ожидающих повстанца с носилками наготове? Как возвращаться утомленным с поля боя, если не сварен суп?» 1 - восклицает герой романа Давида Беньковского (р. 1963) «Бело-красное» (2007), сатирически осмысляющего гендерные проблемы национального этоса. Специфическая модель отношений между мужчиной и женщиной, к которой отсылает гротескный персонаж Беньковского, сформировалась в польской культуре под влиянием исторических факторов и оказалась весьма устойчивой.
Утрата Польшей государственности и необходимость борьбы за независимость закрепили в качестве основной гендерной модели рыцарскую. Этот сценарий, уходящий корнями в Средневековье, предписывал рыцарю сражаться и защищать даму (В. Гомбрович иронически писал о «рыцарски-уланской душе поляка» 2), а даме - служить дополнением к мужчине: быть собственно прекрасной дамой и оказывать рыцарю моральную поддержку.
Однако парадоксальным образом те же самые исторические обстоятельства способствовали частичному обретению польскими женщинами гражданских прав. Падение Речи Посполитой в конце XVIII в. привело к изменению структуры публичной сферы: носителями «польскости» перестали быть публичные институты и мужчины-шляхтичи; на первый план выдвинулось разграничение на польское и не-польское в области религии, языка, быта; разделение же на «мужское» и «женское» утратило прежнее значение, поскольку общей задачей мужчин и женщин стало сохранение национального языка и национальных традиций. Именно история заставила женщин из высших слоев, а затем представительниц интеллигенции все активнее действовать рядом с мужчинами, в результате чего «польские женщины в большей степени чувствовали себя гражданами» 3. В 1794 г. в воззвании к женщинам Т. Костюшко назвал их «согражданками» («я^ро!-Ъуя^еШ») несуществующего, впрочем, государства; после январского восстания 1863 г. И. Крашевский писал: «В 1831-м году женщины лишь
стояли у окон и бросали букеты, а сегодня они заполнили Сибирь и тюремные камеры» 4.
В результате в польской культуре сложилось достаточно противоречивое представление о роли женщины. С одной стороны, во имя отчизны женщина могла и должна была совершать поступки, в «обычной» жизни табуированные - фактически брать на себя функции мужчины, становиться «рыцаршей». В крайних случаях однако, во-первых, требовалась маска - мужское платье, во-вторых, женщине «надлежало» погибнуть -подобно Гражине в одноименной поэме А. Мицкевича или Эмилии Платер в реальной истории (сражавшейся во время восстания 1831 г. и также воспетой Мицкевичем и другими писателями и художниками, буквально вошедшей в легенду). Если же она оставалась жива (как, например, Иоанна Жубр - переодетая мужчиной участница Наполеоновских войн, одна из первых женщин в мире, получивших орден за боевые заслуги и первая полька, удостоенная креста Виртути Милитари), то часто оказывалась предана забвению 5. Таким образом, гражданские права польские женщины получили скорее в виде морального долга, нежели подлинной свободы: характерно, что в межвоенное двадцатилетие и после 1989 г., т. е. с восстановлением государственности, гражданские права польских женщин снова в той или иной степени оспаривались. Во французской лекции 1842 г. Мицкевич, описывая патриархальный идеал польки (дочь, преданная отцу, жена, готовая пойти в огонь вслед за мужем) и отмечая, что недавнее восстание дало новых представительниц этого идеального типа, утверждает вместе с тем, что полька обладает большей свободой и пользуется большим уважением, чем женщины в других странах, - именно в силу своей жертвенности. То есть свобода, которую обретала польская женщина, была свободой принесения себя в жертву: именно акт самопожертвования на благо отчизны «легализовал» новые права. В. Сливовская замечает, что равенство мужчины и женщины на польских территориях было закреплено указом 1863 г. об одинаково суровых (вне зависимости от половой принадлежности) приговорах за патриотическую деятельность 6. Польский романтизм требовал от женщины полного самопожертвования, абсолютной преданности национальному делу - в большей степени, чем от мужчины. Характерно, что понятие гражданства женщин, которое пропагандировали Энтузиастки (первая польская феминистская группа, действовавшая в Варшаве в 1830-1850 гг.), не было воспринято национальным дискурсом - их позиция оказалась слишком эмансипированной: если вовлечение женщины в публичную сферу выходило за рамки традиционной
роли, этот факт «подвергался маргинализации и предавался забвению, как подпольная деятельность Энтузиасток, или же реинтерпретировался. Пример второго - участие Эмилии Платер в ноябрьском восстании. Память об Эмилии - это память не о талантливом полководце, но о патетической жертве. Она призвана служить примером женщины, пожертвовавшей собой ради отчизны» 7.
Своего рода компромиссом между ролями хранительницы очага и «рыцарши», вынужденной скрываться под маской, стала идея участия женщины в национальном деле посредством материнства - образ Матери-польки. Патриотическое воспитание детей - гарантия сохранения национальной идентичности - превратилось в дело политической важности. Мать-полька заботилась о сохранении веры, языка, культуры. «В то время как мужья находились в тюрьмах и ссылках или участвовали в восстаниях, откуда зачастую не возвращались, оставшиеся дома женщины брали на себя дополнительные - мужские - функции. [...] Необходимость в одиночку справляться со всеми обязанностями породила синдром героической, способной выдержать любое бремя Матери-польки» 8. Мать-полька уподоблялась, кроме того, Деве Марии, польской Ма1ег-Эо1огоБа 9, поскольку биологический инстинкт - защищать своего ребенка - подчинен здесь высшим ценностям: Мать-полька жертвует своими детьми во имя свободы отчизны. Образ несгибаемой Матери-польки, отправляющей в битву одного сына за другим или мечтающей у колыбели о том, чтобы сын вырос настоящим патриотом, т. е. матери, чье отношение к ребенку опосредовано национальной идеей, проходит через всю польскую культуру, начиная с 1780-х гг. Здесь женщина включается в общенациональное дело, не выходя из своей традиционной роли: поскольку материнство является исключительно женской функцией, не встает проблема конкуренции полов.
Эти модели сохранялись в культуре и, в частности, в литературе, вплоть до 1989 г., ярче проявляясь в периоды обострения борьбы за независимость, как, например, во время Второй мировой войны или в 1980-е гг., после введения военного положения, арестов, интернирования. Эпоха «Солидарности» при этом наглядно продемонстрировала противоречивость представлений польского общества о роли женщины. С одной стороны, на стене бастующей гданьской верфи было написано: «Женщины, не мешайте нам, мы сражаемся за Польшу!» (надпись эта, по свидетельству очевидцев, никого не оскорбляла - она всего лишь отсылала к общепринятому языку освободительной борьбы), с
другой, именно женщины были мозгом оппозиции 1981-1988 гг. В ситуации, когда многие лидеры сопротивления (мужчины) оказались интернированы, арестованы, вынуждены скрываться, руководство оппозицией в значительной степени взяли на себя женщины. Здесь также проявился механизм «маски»: и историки, и сами участницы отмечают, что даже самые активные участницы «Солидарности» (А. Валентыно-вич, Х. Кшивонос, Х. Лучиво, Б. Лабуда и др.) - словно бы оставались невидимками. Г. Лятос пишет: «Женщина "Солидарности" не чувствовала себя феминисткой и бунтовщицей. Она признавала существующую расстановку сил» 10. Э. Кулик, одна из организаторов общепольского подпольного центра, продолжает: «Мы подчеркивали, что именно они [т. е. мужчины - И.А.] - подлинные лидеры» п.
Маскулинность и феминность в условиях национальной несвободы неотделимы от догмата патриотизма, образуя своего рода двойную клетку. Попытки ее деконструкции предпринимал Гомбрович (прежде всего в «Трансатлантике», 1953), связывая польскость и ина-кость с сексуальностью и показывая относительность любого процесса самоидентификации. «Расшатать эту нашу зависимость от Польши! Оторваться хоть немного! Встать с колен! Открыть, легализовать этот иной полюс чувствования, который заставляет субъекта защищаться от народа, как от любого коллективного насилия. Получить - это самое главное -свободу от польской формы, будучи поляком, быть одновременно шире и выше, чем поляк!», - писал он в предисловии к «Трансатлантику».
В те же периоды, когда язык культуры в той или иной степени освобождался от национальной идеи, когда критерий «польскости» как способ самоидентификации утрачивал определенность и самодостаточность (в межвоенное двадцатилетие и после 1989 г., а также - частично - в искусстве «Молодой Польши» с ее программным стремлением освободить искусство от национально-освободительных проблем, с одной стороны, и мощным влиянием западной философии, психологии и литературы, с другой) - поднимается вопрос о правах женщин, а литература, обращаясь к гендерным проблемам, не связывает их напрямую с национальным контекстом, сосредотачивается на индивидуальном опыте: особенностях восприятия повседневности, иерархии ценностей, биологическом ритме жизни, транссексуальности, андрогинности и пр.
Практически единственный текст 1990-х гг., в котором проблемы национального этоса и проблемы гендера пересекаются, - один из наиболее провокационных и нашумевших романов десятилетия -
«Полная амнезия» (1995) Изабеллы Филипяк (р. 1961), при помощи жестких метафор показывающей насилие общества над женщиной, осознание девочкой своей роли жертвы - мужчин, официальных институтов, государства в целом. Главная героиня, школьница Марианна, понимает, что, родившись женщиной, она неизбежно будет принесена в жертву патриотическому долгу. Институты воспитания - семья, школа - показаны здесь как инструмент насилия. Задача школы - добиться «полной амнезии», заставить детей «забыть» то, что дано им от рождения, лишить мистического врожденного знания. Отец же олицетворяет систему тоталитаризма и патриархата одновременно: дочь называет его Секретарем, а лицо его напоминает девочке «знакомый по портретам и кадрам теленовостей лик секретаря рангом повыше, заправляющего всей страной». Отец хочет сделать из дочери мальчика. Устранению «девочковатости» как отступления от нормы, некоего излишества должно служить отрезание волос. «Я сразу поняла, что хотя он сказал "мы должны", стричь будут только меня». Но трансформации тендера не происходит: «Мы оба знаем, что ничего из этого не вышло. Я не мальчик. [...] Я снова его подвела» 12. В финале отец также собирает и сжигает кукол - атрибут феминности.
Метафору насилия представляет собой и сюжет с феминистским сценарием, написанным одной из школьных учительниц к 8 марта -празднику, который М. Янион называет «символом несвободы, причем несвободы на разных уровнях одновременно» 13. Учительница (в результате прямо со школьного праздника отправленная в психиатрическую больницу), отсылая к гротескной анатомической символике Гом-бровича, с одной стороны, и романтическому мифу «польскости», с другой, повествует об «ограблении» женщин - лишении их идентичности, сведении к одной, чисто биологической, роли и функции.
Марианна соотносит свою судьбу и роль с мифом. В текст романа включены «Выписки из греческих драм» - пастиш двух трагедий Еврипида, повествующих о женщине с точки зрения интересов рода, племени, родины, для которых ее жизнь менее ценна, чем жизнь мужчины («.один ахейский воин стоит нас [женщин - И.А.] десятков тысяч.», «Когда уколет смерть ахейца, слез уносит он в могилу обильный дар. Мы ж, жены, ни по чем» *). Осознание Ифигенией необхо-
* Цитаты из «Ифигении в Авлиде» и «Ифигении в Тавриде» Еврипида даны в переводе И. Анненского.
димости принести себя в жертву девочка называет «первым в нашей истории уроком промывания мозгов» 14.
Однако Филипяк говорит не об абстрактном насилии, маргинализации женщины вообще, но именно о польском опыте, насилии над женщиной со стороны одновременно официальной и оппозиционной идеологии: «Секретарь и Непорочная порождают не только материальную Марианну, но прежде всего нематериальную Польшу - чудовищного монстра» 15. По замечанию Янион, это точное изображение иерархии ценностей 1970-1980-х гг.: «важное - борьба за независимость, второстепенное - борьба за права женщин» 16. Главным символом репрессивного отношения идеологии к феминности является в романе Филипяк Менструальная полиция, контролирующая женскую физиологию. Это буквализация присвоения обществом интимной сферы женщины. Мать, саркастически именуемая Марианной «Непорочной» и «Безутешной», деятельница оппозиции и правозащитница, чья жизнь подчинена интересам независимости Польши, отказывается сообщить об этом факте в Amnesty International, утверждая, что жизнь женщины ничего не стоит, а следовательно, вопрос это несущественный. Мать призывает дочь - польку - отдать последний тампон патриотам, проливающим кровь за родину (фон романа - забастовки и вооруженные столкновения с властью на Балтийском побережье). Т. е. польская женщина должна героически отвергнуть свою женственность, забыть о ней во имя интересов родины.
Неразрывную связь польского этоса и гендера вновь начинает осмыслять проза следующего литературного поколения, которое оказывается весьма озабочено проблемой польскости, но при этом «полный ассортимент польского этоса» 17 воспринимает весьма саркастически. У молодых авторов-повествователей-героев отсутствует опыт переживания романтического дискурса «в реальном действии», что воспринимается ими как травма. «Мы первое поколение, которому купили путевку в рай. Нам достался не мир, а огромная глобальная столовая. Нас учили и приучили протягивать руку, брать, есть и похлопывать себя по животу. Ни врагов, ни диких животных, ничего, что оказывало бы нам сопротивление. Война, Холокост и смерть - названия компьютерных игр, надписи на футболках, иноязычные фанаберии телеведущих. [...] Порой мы сидим и вздыхаем: Боже, пусть уж будет какая-нибудь война, пусть все это взлетит в воздух. Пусть, наконец, нам будет, ради чего жить» 18, - говорит об опыте своего поколения Дорота Масловская
(р. 1983). «У них не было своего исторического опыта. Настоящей травмы, войны, восстания, разделов Польши, ничего. Разве что обвал на бирже и массовые увольнения. [.] поколение Ломницкого и Цыбульского имело хоть какую-то биографию, какой-то опыт, наложивший отпечаток на их личность - взять хотя бы войну, которую они запомнили детьми, и жизнь в разрушенной Варшаве. У поколения Кристиана не было никакого общего опыта, не было повода поджигать рюмки со спиртом, как, впрочем, и делать что-либо другое. Его поколение уцелело, никто не обрекал его на гибель. Оно не было ни окружено, ни расстреляно, [...] ни от чего не бежало и никуда не стремилось» 19, - сетует герой «Аллеи Независимости» (2010) Кшиштофа Варги (р. 1968). «Похоже, они нам завидуют. О-о-о, вы пережили войну? Супер [.] У вас-то молодость была классная, интересная. А нам остается только на дискотеки бегать да по торговым центрам шляться, по распродажам всяким, тоска смертная. У нас никто
ничего не отнимает. [...] Нам бы хоть маленькую войну - уланы [...]
20
автоматы, ложись, сдавайся» , - говорит о молодом поколении участница войны, героиня «Карманного атласа женщин» (2009) Сильвии Хут-ник (р. 1979). В нынешней же своей версии и роли романтически-патриотический дискурс ощущается как карикатурный (согласно опросам в студенческой среде, патриотизм в середине 2000-х гг. занимал 78-е место из 80 возможных в предлагаемой иерархии ценностей 21), но при этом весь патриотический инструментарий - национальная мартирология, мессианство, идентификация польскости с католицизмом и т. д. - активно эксплуатировался и эксплуатируется властью.
Польскость в понимании героев идентифицируется мачизмом. «Поляк - это стопроцентный мачо» 22, - декларирует герой «Бело-красного» Беньковского, а в рассказе Мариуша Сеневича (р. 1972) «Евреек не обслуживаем» (2005) упоминается «мужской - польский - пол» 23. Модель «мачо» является воплощением гегемонической маскулинности, основные компоненты которой Р. Брэннон определяет как отличие от женщин, превосходство над другими, независимость и самодостаточность, обладание властью, или отрицание феминности, инфантильности и гомосексуальности 24. При помощи гендерной ассиметрии выстраивается иерархия: определенное как мужское рассматривается как позитивное и доминирующее, а маркированное как женское - в качестве периферийного. Так, например, в «Бело-красном» феминизируется образ идеологического противника: студента - антагониста Деда-Отца (который воплощает стопроцентную польскость), устраивающего про-
тестный «антипатриотический» хэппенинг (оплетание города бело-красной лентой, чтобы показать «как она не дает покоя, опутывает нас и оплетет, как нас всех сковывает, как мешает свободно жить» 25), подозревают в мужской несостоятельности: «Может, у тебя и сил-то на женщин нет?» 26 Точно так же чехи в представлении героя Беньковско-го - «не мужчины и никогда мужчинами не были» 27.
Персонажи Беньковского - скорее архетипы, чем живые герои. «Стопроцентную» польскость символизирует карикатурная фигура «Отца, а возможно, Деда», олицетворяющего сарматскую, гусарскую, уланскую традиции «в одном флаконе»: «солдат, повстанец, кавалерист» 28, «участник сражений, многих сражений, все и не перечислишь [...], участник сентябрьской кампании, и наполеоновской [...], вероятно, также и итальянской, был под Грюнвальдом, и под Ленино. Но, разумеется, прежде всего - повстанец, многократный повстанец. Трудно назвать все восстания, в которых он принимал участие, слишком много их было» 29. Одет он в костюм, элементы которого отсылают к самым разным эпохам: «яркий контуш, подпоясанный вышитым поясом, сабля на поясе [...] бело-красная повязка на рукаве. На ногах начищенные черные сапоги со шпорами» 30. Имя, объединяющее две генерации (Дед и Отец в одном лице), «биография» и костюм, смешивающие различные периоды польской истории - символ нарушения межпоколенче-ских отношений, анахронизма парадигмы гендерных и патриотических требований, предъявляемых к настоящему (которое символизируют сын-внук и его семья - жена и маленький сын). В результате современный юрист пытается оправдать ожидания солдата, повстанца и кавалериста, словно бы «врастая» обратно в польскую Историю, принимая ее как личное прошлое, настоящее и будущее.
Жизнь его превращается в цепь доказательств собственной маскулинности и одновременно польскости - согласно сценарию, по определению К. Холмлунда, «гомосоциального спектакля», когда «мужчины испытывают сами себя, совершают героические подвиги, идут на непомерные риски, и все потому, что желают получить от других признание своей мужественности» 31: «Для поляка переговоры - это Бой. У поляка нет аргументов, он всегда прав. Поляк не убеждает, он кричит: Умри, Бей, Убей! Компромисс для него - предательство, измена и чудовищный нестояк» 32; «Почетно быть мужчиной в такой стране, как наша» 33; «Нет на свете более настоящих мужчин, чем поляки!» 34. Кавалерийская доблесть трансформируется в разные формы зарабатывания денег
и патриархального доминирования: «Я даю своей семье опору и безопасность, исключительно ответственно выполняю роль Главы Семьи, и моя жена не должна ни о чем беспокоиться, может спокойно заниматься нашим сыном и нашим домом» 35. Апогеем признания польскости и мужественности оказывается вручение герою премии «Бело-красное промилле за культивирование национальных кавалерийских и шляхетских традиций на польских автострадах» - за то, что он сел за руль в нетрезвом состоянии, разговаривал при этом по мобильнику, превысил скорость и т. д. - т. е. за «вождение решительное, твердое и бескомпромиссное, истинно польское» 36. Подобный сюжет встречается и в «Барбаре Радзивилл из Явожна-Щаковой» (2007) Михала Витковского (р. 1975) - герой встречает соотечественника, которому рассказывает, что случайно задавил серну, на что собеседник восклицает: «Мужчине, знаете ли, мужчине, поляку, необходима, необходима... охота!» 37.
Женская физиология будит в героях Беньковского буквально магический страх: «[...] то, что у них там внутри, это так сложно, а я не какой-нибудь Современный мужчина, который жаждет разобраться во всех этих склизких трубах и вентилях» 38. Мужской разум определяется как «не столь подвластный физиологии» 39: «Невозможно общаться с мозгом, который страдает предменструальным синдромом» 40 «Мягкость», «податливость», «вагинщина» (от «вагина») - воплощение самых жутких тайных страхов героя, тревожно осмысляющего степень собственной польскости, поскольку «Истинная польскость - это мужественность! А истинная мужественность - это польскость!» 41. В «Русско-польской войне под бело-красным флагом» (2002) Масловской сексуальные показатели мужественности переносятся в область патриотизма и наоборот: ненависть к русской и одновременно женской «неполноценности» в сознании героев сплетаются, презренный русский сливается в наркотических галлюцинациях героя с «женщиной»: женщина - «русское отродье», «Может, русские - это просто бабы, может, это такой эвфемизм для женщин. Но мы, мужчины, выгоним их отсюда, из нашего города, это они приносят беду, несчастья, заразу, засуху, плохой урожай, разврат. Портят чужие диваны своей кровью, которая течет из них, как вода сквозь пальцы, запятнывая весь свет неотстиры-вающимися пятнами. Угрюм-река Менструация» 42. Подобным образом Чужим у Сеневича тоже оказывается чужой вдвойне - во-первых, женщина, во-вторых, еврейка: «Великая Консорция Поляка и Великая Кон-сорция Мужчины, сочтя тебя не способным удовлетворить требования
рода, выставили на аукцион, который выиграла Баба-жидовка. [. ] Но где же ты-мужчина, ты-поляк [...]?» 43; «как случилось, что ты, субъект
44
мужского - польского - пола» ; «я понимаю - х.. посконно польский, х.. кристально католический. но женщина, еврейка [...]?» 45; «ты субстанция, отнятая у мужика и отданная еврейке» 46. Причем инакость эта - национальная и гендерная - не приходящая извне, но дремлющая внутри: «Чужой тебя настиг, - восклицает герой Сеневича. - Тот, которого ты носил в себе многие годы, а он кормился тобой, паразитировал, чтобы теперь явить свою морду...» 47; «истинная, женская, суть сидит в мужчине, как в ороговевшем коконе» 48. Вместе с тем «образ женского начала (как и образ Другого вообще) по своей сущности амбивалентен. Иное, "чужой" - это начало и дьявольское, и Божественное, это всегда и страх, и надежда: надежда на чудо, на спасение. Мужчина - это то, что есть; это - сущее. Можно согласиться с Ж. Лаканом в том, что женщина в андроцентрической культуре "не существует", но при этом следует уточнить - не существует как действительность. Однако она постоянно присутствует как возможность, возможность как худшего, так и лучшего. Женщина - это и меньше, чем мужчина, но и больше, чем мужчина. Мужчина - это человек, но всего лишь человек. Феминное как угроза нарушения одних норм и отрицание одних ценностей - это одновременно и возможность утверждения иных норм и ценностей, чем объясняется, например, глубокая укорененность в мировой культуре идеи
49 тт
спасительной миссии женского начала» . И в самом деле: после приступа паники герой Сеневича ощущает «сладкую дрожь», «прекраснейшую музыку возвращенного тела женщины. Твоей в тебе женщины!» 50.
Прозаики следуют здесь за Гомбровичем (роман Беньковского «Бело-красный» критика даже назвала «палимпсестом на старом экземпляре "Трансатлантика"» 51), обыгрывающим, как уже говорилось, в «Трансатлантике» связь патриотизма и сексуальности: «В моих ушах звучат слова Деда, что мужчина, поляк, отважен и тверд. А она становится столь чудесно мягкой [. ] потому что чувствует мою смелость, мою польскость» 52. Во время любовного свидания герой мысленно напевает «Варшавянку 1831 года» - популярный патриотический гимн, один из главных символов польского национального движения: «Эй, кто поляк, на штыки!» 53.
Отсылая к роману Гомбровича, в центре которого - борьба за польскость Сына между Отцом и иностранцем, между патриотизмом первого и гомосексуальностью второго, патриотизм в сознании героев молодой прозы противопоставляется также гомосексуализму. Иностра-
нец-гомосексуалист оказывается «символом революционной, транс-грессионной инакости, которая проникает вглубь самой нормы, входит в неоднозначные отношения с представителем польскости и [.] всегда заставляет задуматься над собственной идентичностью» 54. Подозрений в гомосексуализме, категорически несовместимом с истинной польско-стью (ср. у Хутник в «Карманном атласе женщин»: «Он - гей. Педик, черт возьми, а не нормальный поляк» 55), панически боится герой Масловской. Проблемы гомосексуализм/патриотизм касается в своих романах («Любиево», 2004, и «Барбара Радзивилл из Явожна-Щаковой») и М. Витковский, демонстрируя неустранимость конфликта между эротической свободой и патриархальной тиранией польскости.
Наконец, «польскость», воплощенная в патриархальном семейном укладе противопоставляется у Беньковского и Марека Кохана (р. 1969, роман «Детская площадка», 2007) современности, символом которой является партнерство супругов: «если ты современный мужчина, значит ты вообще не мужчина» 56. Герой Беньковского презирает соседа - «современного» мужчину, не стесняющегося играть со своим ребенком: «ни дать ни взять Мать-полька [...] И чего ты притворяешься, к чему тебе пиджак? Надел бы уж юбку, да и все дела», «просто Мать-полька, только в брюках» 57. «Настоящий поляк» в такой модели может являться только и исключительно воспитателем в сыне маскулинности и польскости: «Деду наверняка понравится, что я культивирую традиции, польскость и мужественность прививаю Сыну» 58.
История молодого героя Беньковского символизирует кризис маскулинности и кризис польскости одновременно. Семейный конфликт, с которым он не может справиться, поскольку тот выходит за рамки впитанных с детства стереотипов (неслучайно свой мозг герой сравнивает с монитором, на котором в нужный момент высвечиваются нужные формулы), вызывает у него сомнения не только в собственной мужской состоятельности («Как же трудно быть сегодня мужчиной» 59), но и опасения за отчизну: «Как же теперь быть с делом Польши?» 60.
Знаком противоречивости положения женщины в польском обществе становится в романе Хутник «Карманный атлас женщин» данное трем героиням и одному герою четырех историй о маргинализации (в силу пола, старости, происхождения, сексуальной ориентации) имя Мария (Манька, Мария, Марыся, Мариан): «Эта специфическая двойственность - одновременно дева и мать - акцентирует внутреннее противоречие женщины в католической стране, которой никогда не дос-
тичь идеала» 61. «Я еще не встречал полек, которые бы знали, чего хотят в жизни. У каждой польки неразрешимые проблемы с самой собой» 62, - признается герой «Терразитового надгробия» (2007) Варги.
Роль польки - прежде всего, жена воина, ожидающая его дома. «Именно такая великолепная роль - удел наших женщин: журек и би-гос нам готовить, для солдат и героев, бигос и журек готовить Польше, чтобы героический польский солдат мог быть уверен, что женщина терпеливо его ждет... если героический польский солдат в этом уверен, то полностью отдается своему героизму и может спокойно погибнуть на поле битвы» 63, - формулирует Дед-Отец в романе Беньковского. «Мама обычно сидела на кухне. [...] Дед и Отец в одном лице редко бывал дома. У него было так много важных дел, столько мужских дел. То Кампания, то Восстание, то Возрождение, то Забастовка, то Водка с
64
приятелями» , - вспоминает внук-сын.
Полька обязана ждать дома и быть под рукой также для того, чтобы в случае необходимости превратиться в санитарку или связную, поскольку иначе поляк не сможет выполнять свою мужскую роль -отдавать приказы: «А если придется уйти в подполье, восстание поднять - что тогда? Кто будет относить донесения и приказы?» 65
В романе «Карманный атлас женщин» Хутник перебирает ряд масок-ролей польских женщин, в частности, касаясь военного прошлого, различного его «качества»: оно может быть героическим мужским или «легальным», «признанным» женским (связная, санитарка), которые общество не оспаривает, - и негероическим, маргинализованным: «Смотришь на свой город. На каждом шагу - памятная доска, цветы, лампадка. Расстреляны, погибли, убиты. Нет только "изнасилованы", об этом не принято помнить. Это же физиология, вещь нечистая. Как отправление естественных потребностей. Изнасилование не ассоциируется со стрельбой, войной, пиф-паф, падай, ползи, в окопы.... Оно не учитывается военной статистикой... Это тебе не геройская смерть от ран, полученных в битве. Также не является геройством держать на руках своего убитого ребенка, смотреть, как его сбрасывают с шестого этажа, слышать, как тельце разбивается о мостовую» 66. Жертвой войны - мужского дела - становится женское тело: в «Малютке» (2010) Хутник это девочка-инвалид, безмолвный медиум военного прошлого («И дикий, почти звериный крик когда сто мужиков бегут со штыками на сотню других. [...] Бегут через мое тело, по сердцу и печени, и даже не извинятся» 67). Свое «ущербное» женское-военное прошлое героиня
скрывает не меньше, чем еврейское-военное - участие в восстании в гетто. Она признается только в официальном-патриотическом-чисто-польском: как выводила солдат по каналам после Варшавского восстания. Судьбы женщин - как и судьбы евреев - в значительной степени остаются вне патриотического канона истории Польши. Словно бы перебирая степени исключения маргинализации польской еврейки, пережившей войну - бомбардировки, гетто, Варшавское восстание, массовые изнасилования власовцев, героиня Хутник называет себя «Матерью Божьей Варшавской», затем «Матерью Божьей Еврейской» и наконец «Матерью матерей, чьих детей убили во время войны» 68, мстительницей: «Радуйся, Мария, мести полная! Ярость с Тобою; благословенна Ты между женами, и благословен плод вендетты Твоей» 69.
Встречаются в молодой польской прозе и карикатурные, гипертрофированные образы Матери-Отчизны и Матери-польки. К Полонии с ее страдающим телом и одновременно бестелесной Матери-польке, отрекающейся от себя и своей физиологии во имя высших ценностей, своего рода светскому аналогу Божьей Матери 70 как недостижимому образцу материнства, иронически отсылает в романе Варги «Террази-товое надгробие» образ матери героя - непорочной мученицы, с детства не нуждавшейся ни в пище, ни в отправлении естественных надобностей и «чувствовавшей себя второй в мировой истории женщиной, которая родила от Святого Духа» 71: «Моя Мать-полька мечтала иметь Дочь-польку [...] которая могла бы родить [...] Внучку-польку, а та [...] Правнучку-польку, и каждая из них рождала бы следующую, оставаясь непорочной. И так во веки веков, пока всю Землю не наводнят сплошь Зузанны-польки, потомки Черной Мадонны Зузанны. К сожалению, появился я, Сын-поляк, крест моей матери, ее величайшая утраченная иллюзия» 72. «В борьбе не обойдешься без жертв. Дело Польши всегда требовало жертв и самопожертвования. А ты - мать, мать сына -должна об этом помнить и ждать в тревоге, и молиться за него. Мы ведь живем не в Австралии, а в Польше», - поучает молодую мать Дед-Отец в романе Беньковского. - Мужчине-поляку больше всего к лицу смерть. А женщине-польке - слезы и траур. Ах, как она бывает хороша!» 73.
В то же время в «Малютке» Хутник есть сцена, перекликающаяся с «Дневником Варшавского восстания» (1970) М. Бялошевского, делавшего попытку разрушить мартирологический миф о Матери-польке, жертвующей своими детьми во благо отчизны, показывая реакцию гражданского населения на Варшавское восстание: «Умоляли ма-
тери в убежищах [...] Когда немцы вот-вот должны были ворваться и всех поубивать и связная вбежала в подвал с криком: "Защищаться до последнего", раздавая повстанцам гранатам, так женщины в крик. Майор неумолимо: "Будем защищаться и здесь умрем". А матери ему в ноги [...] пожалейте наших детей. Перестаньте сражаться, капитулируйте, кончайте уже эти войны». Романтический миф Матери-польки -Mater Dolorosa - противопоставлен здесь природному материнскому инстинкту: «Позже говорили, что это был не крик, а вой сук [...] Матери сидят в убежищах, как куры, на своих детях, будь их воля, они бы живо любое восстание погасили» 74. Женщины просто не успевают восполнять пробелы в редеющих рядах воинов: «Один ребенок на сто трупов. Один ребенок с засохшей пуповиной взамен за горсточку маленьких харцеров в минуту [...] Бабы не успевают производить. [...] Двести процентов нормы в плохих условиях [.] Тут все модели идут с конвейера прямо в окопы» 75.
Но в целом Мать-полька в современной прозе - уже в первую очередь домохозяйка, символ домашнего матриархата: «Только моя мать, покровительница здорового питания, знала, где купить творог. [.] Моя мать обладала также тайными знаниями о том, где нужно покупать ветчину [.] То, что я ел без ее контроля, было дорого покупаемой болезнью, смертью в кредит. Я жрал болезнетворные отходы: невкусные, нехорошие, нездоровые, немамины, несемейные, недомашние. [. ] Томатный, овощной, бульон: три агрессора моей свободы, три захватчика моей личной независимости [.] Ширак, Шредер и Путин моей польскости» 76 (Варга); «Домохозяйка от рождения до смерти, участница круглосуточной акции под названием "Уборка мира"» 77, «Мать гастрономическая» 78; «Польских женщин не приносит аист - их находят в хозяйственной кошелке. В пакете, сумке, сетке» 79; «Интимные молитвы женщин одновременно возносились из многих польских домов, сливаясь в ритмическое отстирывание и полоскание» 80; «Мать-полька, известное дело, не умирает просто так, а отправляется прямиком на небо. Обычно без билета, нахально садится верхом на пылесос и - вжик! - на самый верх. Там ручкается с Девой Марией и бежит мыть посуду после тайной вечери» 81 ; «Тайные знания передаются матрилинейно. Величайший секрет - от бабушки к матери и от матери к дочери: Убирай квартиру свою да не забудь о сортире» 82 (Хутник). Их территория - по-прежнему кухня, но не как место приготовления супа для повстанцев, а как единственная область власти.
Таким образом, как показывают тексты, на поляка-мужчину давят два противоречащих друг другу стереотипа - «современного мужчины» и романтического «поляка-рыцаря», происходит конфликт языка приватного и публичного. Роль Матери-польки в процессе эмансипации, феминизации и пр. сама собой перешла в разряд отживших стереотипов, которые используются, по сути, только патриархальным право-католическим дискурсом, призывающим польских женщин спасать польский народ от вымирания (т. е. биологическая роль снова подается как национальная, политическая задача 83). На женщину в большей степени давит уже не специфически польский, а глобализированный образ из глянцевого журнала, жестко требующий соответствовать гламурным стандартам: «Я втягиваю перед зеркалом живот, разглядываю витрины, гадаю, как им это удается, почему у них всегда безупречно белые брюки, на блузках ни одной морщинки, маникюр с красивыми картинками, идеальная депиляция, ни грамма жира на животе, даже когда они садятся, ни одной складочки. А я вру, что у меня нет складочек, а они смеются надо мной с обложек и газетных полос, потому что мой живот вовсе не идеально плоский и твердый. Потому что у меня ногти обгрызены и волосы неровно подстрижены перед зеркалом, а они мне: похудей этим летом, ты этого достойна [...] У них идеальная кожа. Сны чистые, с выведенными пятнами. Предварительно выстиранные порошком с микрогранулами [. ] У них мужчины с сотовыми нового поколения [. ] на роскошных автомобилях, купленных в кредит и со скидкой [...] Они смотрят на меня, эти суки. Эти безупречно белые порождения фотошопа [...] смотрят с цветных обложек, с рекламных плакатов, смотрят с улыбкой, белозубой, будь красивой, будь красивой, будь красивой» 84 (роман Марты Дзидо, р. 1981, «Устрица», 2005). В хаотическом дискурсе цивилизации потребления роли поляка и польки унифицируются, сводясь к идее потребительства («Кто ты? Маленький поляк. Улыбайся. Паста колгейт, жевательная резинка винтерфреш - улыбайся-улыбайся. Какой знак твой? - Орел белый. На завтрак обезжиренный творожок, Не-скафе классик и вперед. И улыбайся. Где ты живешь? Среди своих. Макдональдс ай лав ит, картофель-фри с кетчупом и шоколадный коктейль. И улыбка широкая, до пояса. В каком крае? В земле польской. Нокиа кон-нектинг пипл» 85 - пастиш патриотического стихотворения Вл. Белзы «Катехизис польского ребенка», 1901) и американской модели успешности keep smiling («полили тебе, сыночек, очи кровью, что красна, но ты улыбайся. Полагается улыбаться» 86 - пастиш «Элегии о польском парне»
(1944) К.К. Бачиньского, одного из классических образцов топоса Матери-польки).
ПРИМЕЧАНИЯ
1 Bienkowski D. Bialo-czerwony. Warszawa, 2007. S. 53.
2 Gombrowicz W. Dziennik 1953-1956. Krakow, 1986. S. 362.
3 Janion M. Kobiety i duch innosci. Warszawa, 2006. S. 79.
4 Цит. по: Janion M. Kobiety i duch innosci. S. 54.
5 Только в 2013 г. появилась книга С.М. Янковского «Девушки в фуражках» [Jankowski S.M. Dziewcz^ta w maciejowkach. Warszawa, 2013], посвященная деятельности женщин-подпольщиц перед и во время Первой мировой войны, участниц польско-украинской войны 1918— 1919 гг. и советско-польской войны 1919-1921 гг.
6 Цит. по: Janion M. Kobiety i duch innosci. S. 98.
7 Walczewska S. Damy, rycerze i feministki. Krakow, 2006. S. 52.
8 Budrowska B. Macierzynstwo jako punkt zwrotny w zyciu kobiety. Wroclaw, 2000. S. 193.
9 Monczka-Ciechomska M. Mit kobiety w polskiej kulturze // Glos maj^. kobiety. Krakow, 1992. S. 96.
10 http://femka.net/jej-portret-kobieta-solidarnosci/
11 http://obywatelki.pl/Community/Blog.aspx?BlogEntryId=58914
12 FilipiakI. Absolutna amnezja. Warszawa, 1995. S. 24, 30-32
13 Janion M. Kobiety i duch innosci. S. 325.
14 FilipiakI. Absolutna amnezja. S. 131.
15 Janion M. Kobiety i duch innosci. S. 332.
16 Ibid. S. 327.
17 SieniewiczM. Czwarte niebo. Warszawa, 2003. S. 127.
18 Masiowska D. Przyszkoleni do jedzenia // Gazeta Wyborcza, 5-6.X.2012.
19 Varga K. Aleja Niepodleglosci. Warszawa, 2010. S. 25, 128.
20 Chutnik S. Kieszkonkowy atlas kobiet. Krakow, 2009. S. 98.
21 Trzeba skonczyc z martyrologi^. // Gazeta Wyborcza, 7.IX.2006.
22 Bienkowski D. Bialo-czerwony. S. 162.
23 SieniewiczM. Zydowek nie obslugujemy. Warszawa, 2005. S. 193.
24 Цит. по: Brannon L. Psychologia rodzaju. Kobiety i m^zczyzni: podobni czy rozni. Gdansk, 2002.
25 Bienkowski D. Bialo-czerwony. S. 197.
26 Ibid. S. 198.
27 Ibid. S. 30.
28 Ibid. S. 22.
29 Ibid. S. 154.
30 Ibid. S. 17.
31 Holmlund C. Masculinity as Multiple Masquerade. The «Mature» Stallone and the Stallone Clone // Holmlund C. Screening the Male Exploring the Masculinites in Hollywood Cinema. London, New York, 1993. S. 213. Цит. по: Аристов Д. «Пьяный мачо», или Об одной из репрезентаций маскулинности в русской прозе 2000-х годов // Филолог, вып. № 9. http://philolog.pspu.ru/module/magazine/do/mpub_9_156#b35.
32 Bienkowski D. Bialo-czerwony. S. 161-162.
33 Ibid. S. 160.
34 Ibid. S. 29.
35 Ibid. S. 22.
36 Ibid. S. 287.
37 Witkowski W. Barbara Radziwillowna z Jaworzna-Szczakowej. Warszawa, 2007. S. 130.
38 Bienkowski D. Bialo-czerwony. S. 118.
39 Ibid. S. 58.
40 Ibid. S. 278.
41 Ibid. S. 161-162.
42 Масловская Д. Польско-русская война под бело-красным флагом // Иностранная литература, 2005, № 2. С. 59.
43 Sieniewicz M. Zydowek nie obslugujemy. S. 192.
44 Ibid. S. 193.
45 Ibid. S. 193.
46 Ibid. S. 197.
47 Ibid. S. 192.
48 Ibid. S. 197.
49 Рябов О.В. Матушка-Русь и ее защитники: Гендерные аспекты конструирования образа русской интеллигенции в контексте историософских поисков национальной идентичности // Интеллигенция и мир, 2001, № 2/3.
http://www.analysisclub.ru/index.php?page=social&art=2042.
50 Sieniewicz M. Zydowek nie obslugujemy. S. 196.
51 Pietrasik Z. Gombrowicz poszedl na wybory // http://www.polityka.pl/kultura/234754,1,gombrowicz-poszedl-na-wybory.read
52 Bienkowski D. Bialo-czerwony. S. 183.
53 Ibid. S. 183.
54 Amenta A. Podwojna innosc. Homoseksualnosc i cudzoziemskosc jako figury transgresyjnego poszukiwania dialogu na przykladzie Rudolfa Mariana Pankowskiego // uniGENDER, 2006, № 1.
55 Chutnik S. Kieszonkowy atlas kobiet. S. 145.
56 Bienkowski D. Bialo-czerwony. S. 23-24.
57 Ibid. S. 65-66.
58 Ibid. S. 132.
59 Ibid. S. 186.
60 Ibid. S. 54.
61 http://stacjakultura.pl/1,1,20263,Kieszonkowy_atlas_kobiet_apoteoza_ kobiecosci,artykul.html
62 Varga K. Nagrobek z lastryko. Wolowiec, 2007. S. 55.
63 Bienkowski D. Bialo-czerwony. S. 161.
64 Ibid. S. 113.
65 Ibid. S. 53.
66 Chutnik S. Kieszonkowy atlas kobiet. S. 95.
67 Chutnik S. Dzidzia. Warszawa, 2009. S. 84.
68 Chutnik S. Kieszonkowy atlas kobiet. S. 102.
69 Ibid. S. 102.
70 Choiuj B. Matka Polka i zmysly // Res Publica Nova, 1992, № 3. S. 31.
71 Varga K. Nagrobek z lastryko. S. 223.
72 Ibid. S. 224.
73 Bienkowski D. Bialo-czerwony. S. 271, 279.
74 Chutnik S. Dzidzia. S. 12-13.
75 Ibid. S. 147, 149.
76 Varga K. Nagrobek z lastryko. S. 229, 236.
77 Chutnik S. Kieszonkowy atlas kobiet. S. 15.
78 Ibid. S. 16.
79 Ibid. S. 10.
80 Ibid. S. 23.
81 Ibid. S. 15.
82 Ibid. S. 29.
83 ttp://www.fronda.pl/a/terlikowski-idzie-demograficzne-tsunami-uratowac-nas-moze-tylko-wiara,16637.html
84 Dzido M. Malz. Krakow, 2005. S. 108-110.
85 Ibid. S. 124.
86 Ibid. S. 123.
